Текст книги "Корабельщик"

Начинал Максим с порядочным трудом – все-таки после школы прошел не один год, и многое из математики успело забыться. Не говоря уж о том, что и в школе Максим не особенно понимал этот предмет. Но потом вдруг у него словно что-то прорезалось. Профессор Онисимов пару раз позанимался с ним после лекций, и дело пошло на лад. “Вас очень неправильно учили, сударь”, – проворчал учитель. “Но ведь все остальные справлялись”, – скромно ответил Максим. Профессор лишь пожал плечами, по которым разметались его длинные, смазанные маслом волосы. Онисимову было двадцать три, и он уже второй год заведовал кафедрой корабельной архитектуры Морского факультета. Его перевели в Навию из Питебора, где он прославился постройкой броненосного судна “Венценосный”.

Кроме математики, приходилось осваивать новые науки: химию, свойства жидкостей, черчение… То есть только те предметы, которые были нужны ему в будущей работе корабельного архитектора.

Максим уже совсем втянулся в учебу, как в середине октября почтальон принес ему письмо из Метрического ведомства. Будущий корабельщик повертел конверт, зачем-то помял его и в недоумении вскрыл. Им к тому времени успели сообщить, что все они поставлены на временный учет в столице и приравнены в правах к студентам, и теперь им полагается своя доля торфа. Крупу, хлеб и соль в столице, в отличие от Ориена, приходилось покупать.

“Дорогой господин Рустиков! – на гербовой бумаге обращался к нему чиновник. – Прошу Вас явиться для уточнения Ваших метрических данных 20 октября 529 года к 15 часам в кабинет 419 по адресу: улица Викентьевская, 15. Настоящая бумага послужит Вам пропуском в ведомство. Младший благочинный Урван Лаврин”.

Это была пятница, и Максим вышел из Университетского городка заранее, часа в два. Тогда он еще плохо представлял себе Навию, поэтому специально ознакомился с картой города в скриптории. На Викентьевской улице, помимо множества ведомств, находились также дом Народного Собрания и королевский дворец. Обычных домов на ней, наверное, и не было. Максим шагал под пристальными взглядами многочисленных гвардейцев, стискивая в кармане метрику и письмо благочинного Урвана.

С утра по небу бежали тучи, но к обеду прояснилось, хотя задувал весьма сильный ветер. Повсюду реяли государственные флаги. По дороге то и дело проносились быстроходные мобили, обдававшие молодого студента клубами черного дыма, а конных повозок тут вовсе не было видно. Вдоль тротуаров перекатывались побуревшие листья – рядом с дворцом, за одной с ним оградой, был разбит обширный парк. Из него-то опавшая листва и летела. Растения в этот знаменитый на всю страну парк были свезены отовсюду: из предгорной Сарнии на западе, заболоченного Наварина на юге, оледеневшего Петрополиса на севере… Большую часть территории, разумеется, занимала местная растительность, потому что вся остальная приживалась неохотно и не вся.

Пропустили Максима почти без задержки, только обыскали тщательно. Но он понимал, что в Селавике хватает разных подозрительных людей, способных подорвать ведомство или застрелить чиновника, тем более в неспокойное военное время. Вызвавший его чиновник сидел среди десятка себе подобных в большом и холодном помещении с зарешеченными окнами. Правда, столы располагались на значительном расстоянии друг от друга, и если говорить спокойно, кроме Урвана Лаврина и Максима никто не разберет, о чем они беседуют. К тому же у двери сидела сосредоточенная, остроносая девушка и что было сил стучала по клавишам пишущей машинки, так что стол под аппаратом буквально содрогался. Поэтому в кабинете было довольно шумно.

Вдоль стен высились колоссальные стеллажи с папками и книгами, похожими на собрания Уложений и Указов, а на полу кое-где громоздились растрепанные стопки из бумаг, свежих и пожелтевших. Из-за них, судя по всему, в комнате и стоял густой дух бумажной пыли.

У двери на стуле сидел еще один гвардеец, который скучливо изучил Урваново письмо и сделал в журнале пометку о прибытии.

– Вам назначено? – сварливо поинтересовалась девица за машинкой, не отрываясь от своего дела.

– Да, мне к господину Лаврину…

Тут сидевший у самого окна человек в вязаной кофте, завидев нового посетителя, привстал и махнул ему рукой. Студент двинулся между бумажных гор, стараясь не зацепить ни одну из них полой плаща.

– Садитесь, садитесь, господин Рустиков, – дыша на руки, приветливо сказал Урван. – Повесточку можно вашу? И метрику, пожалуйста. Да вы присядьте, дело у нас нешуточное… – Максим насторожился, а Лаврин подвинул к себе собственное письмо и тщательно перечитал его, будто видел впервые, затем поднял на посетителя белесые глаза. Лаврин показался Максиму похожим на белька – такой же добродушный, усатый и светленький, только глаза не черные. Под кожей у него как будто перекатывался детский жирок, хотя в остальном он выглядел лет на восемнадцать-двадцать. – Вам не холодно?

– Нет, спасибо.

– Торфа маловато, а дровишек и вовсе нет… Экономия. А из окна дует, того и гляди простуду подхвачу. – Он сделал паузу, разглаживая свою повестку. Вокруг чиновника и так возвышались две бумажные кучи, и Максим подумал, что присланное ему письмо скоро пополнит одну из их. – Недоразуменьице у нас вышло, сударь. Бумага на вас из Ориена пришла. Человечек наш вас разыскивает, долго уже к себе зазывает. Феофан Парамонов, благочинный наш – слышали такого? А вы все не идете да не идете. Нехорошо получается. Нарушение, больно сказать, Уложения о ведомствах. И дагерротипчик у вас в метрике старый, заменить давно пора было. Как же так, сударь? – укоризненно покачал головой Урван.

При этом он бросил короткий взгляд на выход, возле которого торчал гвардеец, и Максим очнулся. До этого он несколько мгновений не мог пошевелиться, как будто его окунули в прорубь, а руки-ноги покрылись коркой льда. Стоит Лаврину подать знак, и студента попросту убьют без всяких разбирательств. Неподчинение повестке Парамонова – достаточное для этого основание.

– Думаю, Указ Короля о дополнительном наборе студентов важнее, чем письмо благочинного, – кашлянув, сказал он.

– Указ, говорите? – оживился Лаврин. – Покажите мне его.

– Что? – опешил студент и как-то разом забыл о гвардейце с винтовкой, сидящем у входа, настолько абсурдной показалась ему реакция Лаврина. Максим почувствовал себя персонажем театральной постановки. – Но как же?…

Чиновник наблюдал за ним с насмешливым любопытством, словно мальчишка за мухой, у которой только что оторвал одно крыло и сейчас прикидывает, не пора ли заняться вторым. Замешательство посетителя, очевидно, забавляло его, и Максим растерянно замолк, чтобы совсем не увязнуть в междометиях и не ляпнуть чего-нибудь лишнего.

– У вас же хранится предписание с моим именем, – выдавил он наконец.

– Успокойтесь, сударь, – поскучнел Урван. – Указ о дополнительном наборе слушателей на Университетские курсы действительно существует. И даже не потерял силу, потому что его успели выполнить. – Фраза у него получилась странной. – Кажется, именно вы помогли Элизбару Магнову доставить в столицу дольменский аэроплан?

Максим кивнул, в недоумении глядя на благочинного. Какой, однако, удивительный способ вести беседу с посетителем тот выбрал. Может, они все тут такие, слегка обезумевшие от бумажных завалов или чего-то еще?

– Вся неувязочка в том, – доброжелательно продолжал чиновник, – что повестку вашей сестре вручили в один день, а на сборный пункт, согласно предписанию, вы прибыли на другой. Мало того, имея на руках приглашение в Метрический Приказ, вы обязаны были явиться туда в любом случае. Об этом говорится в соответствующем Уложеньице. И никакой Указ тут не играет роли. А во-вторых, вы нарушили другое Уложение, “О метриках”, это точно установлено ориенским Приказом. Когда использовали не принадлежащий вам документик, чтобы получить лишнюю порцию торфа. А это страшнее, чем простая неявка по вызову. Так-то, сударь…

Максим молчал, не поднимая головы и не двигаясь. Ему казалось, что стоит только пошевелиться, как Лаврин тотчас кликнет гвардейца, посетителя выведут в коридор, чтобы не отвлекать других работников, и тут же застрелят. Шум пишущей машинки словно усилился, заполнив помещение непрерывным стрекотом.

Урван тоже молчал, сухо пощелкивая скрепкой, и Максим не выдержал:

– Меня убьют?

Бельковая физиономия Урвана слегка сморщилась, усы его смешно шевельнулись, а сам чиновник наклонился вперед.

– Есть еще один маленький Указик. Он недавно появился, всего неделю назад. Если преступник по каким-то причинам не наказан тут же, на месте преступления, он должен искупить вину на фронте. Ведь там его все равно убьют. Но перед этим он, глядишь, принесет немножко пользы родной стране. И боеприпасиков экономия, опять же…

Урван нисколько не шутил, когда сказал про экономию, во всяком случае, его глазки остались такими же холодными, снежными.

– И как же нам быть? – проговорил Лаврин. – А? Ведь вы учитесь на особых, военных курсах. Отправить вас на восток прямо сейчас не получится. Как ни погляди, все не так. Незадачка выходит, верно? И Указика особого в помощь нет.

– Не знаю, – сказал Максим. Едва поняв, что его не пристрелят тут же, в коридоре ведомства, он почувствовал себя намного увереннее. – Решайте сами, как будет лучше для Короля и государства.

Урван отложил в сторону гнутую скрепку и огляделся, словно проверяя, не смотрит ли на него кто-нибудь из сослуживцев. Затем еще раз перечитал собственную повестку и вернул Максиму его метрику. Видно было, что какие-то сомнения мучают его – то ли он принял решение и не уверен, одобрит ли его начальство, то ли просто не знает, как поступить с преступным посетителем.

– Весь Селавик сейчас – это сплошной фронт, – сказал он наконец. – И погибнуть от лап врага в Навии можно так же точно, как и в армии. Бомбисты поднимают голову, проклятые народники призывают к разгону правительства и ведомств… Как еще на Короля не нападают, удивительно. Хотят раздать оружие народу, чтобы он сам решил, кто враг. – Губы Урвана скривились. – А то не знают, что они-то и есть главные враги государства… Везде опасность, везде. Хуторяне не желают везти продукты в город, а если везут, ломят за них втридорога. – В этом он, пожалуй, сильно преувеличил, потому что с началом войны вышел особый королевский Указ, в котором были записаны “рекомендованные” цены на основные товары. – Хорошо же! – словно опомнился Лаврин и посветлел бельковым лицом, как будто получил от мамы-нерпы сочную рыбку. – С этого дня можете считать себя военным человечком, сударь. Смотрите вокруг внимательно, прислушивайтесь к разговорчикам и думайте. Враги Селавика повсюду. Он может и не знать, что враг, а на самом деле… Понимаете меня?

– Нет, – нахмурился Максим. – Вы хотите, чтобы я стал вашим тайным сотрудником? Скажите прямо, господин Лаврин.

– Зачем же так? – поморщился чиновник. – Экий вы, право, прямой… Для лазутчика это плохое качество. Скрывайтесь, глядите зорко, лгите при необходимости. А иначе какая нам от вас польза? – В голосе Урвана прорезались металлические оттенки, он выпрямился на стуле, и студент едва не расхохотался, такой комичной показалась ему поза чиновника. – Вот, послушайте, – тот ловко вынул из кучи бумажек “Навийские Ведомости”, почти не пожелтевшую газету, и пробежал по колонкам первой страницы быстрыми глазами, – какие ужасные вещицы пишут наши газетчики. Статейка называется “Беспорядки в Народном Собрании”. Причем эта газетка считается едва ли не государственной, потому что в ней публикуют все королевские Указы и пояснения к Уложениям… “Слово взял иллюминат Сакердонов, который в резких выражениях обвинил кабинет министров в развале народной промышленности. “Когда все дееспособное население призывается на войну с Дольменом, – закричал он, – о каком промышленном производстве может идти речь? Сельское хозяйство в загоне! Хуторское хозяйство разрушает общину, крестьяне расслаиваются на зажиточных и бедняков, и среди последних зреет недовольство земельной реформой. Вернуть землю государству! Я уж не говорю о просвещении, которое жестоко пострадало от поголовного призыва, подкосившего ряды студенчества…” Сакердонова прервал депутат от фругиферов Фокин такими словами: “Уж лучше пусть нас завоюют дольменцы, чем мы вымрем от голода! Долой продажное правительство Викентия! Да здравствует Дольмен!” Председательствующий от розиев…” Да, Фокин завернул, такого я еще не читал… И не пристрелишь его как шпиона, потому как народом выбран для заседаний и составления полезных Уложений. Вот и распускают такие избранники языки, что управы на них нет… – Он вновь поглядел на газету, но зачитывать больше ничего не стал. – И так далее. Каждый кричит то, что считает нужным, и даже не прислушивается к лидерам собственной партии. То им отдай землю Королю, а то долой его… – Урван замолк, отодвинул газету и взглянул на посетителя. – Неплохая форма репортажика, сударь мой?

– Мне что же, доносы строчить? – зло усмехнувшись, спросил Максим.

– Докладики, донесеньица… Какая разница? Отчетность, батенька, она и на фронтике отчетность. А особенно в вашем незавидном, скажу честно, положеньице. Вы ведь чудом, можно сказать, живы-то остались. Да и то пока я не решил вас расстрелять.

Максим и сам не понял, в какой именно момент все угрозы чиновника стали представляться ему какими-то ненастоящими, кукольными, что ли. Как будто за столом сидел не человек, наделенный реальной властью отдать приказ гвардейцу, а персонаж комедии. И будто стоит этому персонажу крикнуть: “Убейте Рустикова!”, как на сцену выскочит возмущенный режиссер и остановит действие, а Лаврину сделает выговор за отклонение от пьесы.

Но остатки здравого смысла не позволили Максиму рассмеяться Урвану в лицо, потому что он знал – никакая это не пьеса, и гвардеец у двери совсем не кукольный.

– Каждый месяцок, дружок ты мой ситный, – наклонясь едва не к самому лицу студента, с присвистом сказал Лаврин. – А если врага выявишь, то немедля… И попробуй только от графика отклониться, живо пристрелим, никакой Указ тебе не поможет. Все понял, студентик?

“Погоди же, – вскипел Максим. – Ты у меня получишь донесеньица, крыса канцелярская. Я тебе так донесу, что свет не мил будет”.

– И как я буду передавать эти поганые докладики?

– А в субботу вечером, – криво усмехнулся Урван. – К Вассе Мануиловой захаживаете, верно? Вот там и передавайте мне сведения. Чтобы никто не заметил, конечно.

– Выходит, вы знатный человек, сударь? Что же вы тут штаны протираете? Барон, граф? А может, князь? – Максим был так зол, что почти потерял контроль над своими словами. – Или вы туда сами лазутчиком затесались? Может, вы бывший студент Мануилова?

Лаврин, против ожидания, как-то обмяк, будто из него выдернули хребет, и стал перебирать на столе бумажки, глядя сквозь них. При этом он принялся насвистывать какую-то бодрую песенку, но заглушить треск пишущей машинки, конечно, не смог.

– Вы еще здесь? – Чиновник поднял на посетителя пустые белесые глазки. – Не отвлекайте меня от работы, сударь. Извольте покинуть учреждение.

Провожаемый хмурым, недоверчивым взглядом солдата, студент на деревянных ногах вышел из кабинета и спустился на первый этаж. Коридоры гудели от многочисленных голосов: мамаши с грудными детьми толпами расхаживали по кабинетам, выправляя метрики. “Как он узнал о Мануиловых?” – подумал Максим, выйдя из ведомства и вдохнув наконец чистого осеннего воздуха. За спиной как будто осталось что-то чуждое, затхлое, пропахшее пылью и кровью, но невидимое щупальце его тянулось за студентам по шумной и светлой улице, никак не желая отпускать.

-8

С утра, как обычно, у Максима начались лекции и практические занятия. За два месяца до окончания курсов основное внимание в расписании уделялось, конечно, “профильным предметам” – черчению, геометрии, физике, “простой” и небесной механике, теории кораблевождения и собственно корабельной архитектуре. Если на первых предметах студентов присутствовало довольно много, то последними двумя занималось всего пять человек.

– Я наверняка поеду в Питебор, в Адмиралтейство, – нередко говаривал старшекурсник Памфил. Он считался самым успевающим корабельным архитектором на Морском факультете. – Мне Онисимов сказал. А вас отправят в Петрополис, Кукшир или Ориен.

Никто с ним не спорил, и тем более Максим с Пименом, которых пристегнули к этому курсу буквально в самом конце. Они пропустили большинство “необязательных” дисциплин вроде истории Королевского двора, иностранных языков, географии, рисования, каллиграфии, философии Смерти…

Профессор Онисимов, как уверял с придыханием Памфил, являл собой живую легенду, хоть и был старше своих студентов всего на пять лет. Окончив с отличием Университет, он получил направление в Питеборское Адмиралтейство, где и спроектировал 12-пушечный корвет “Бодрый”. Судно оказалось таким удачливым, что потопило нескольких каперов, и Онисимова произвели в майоры Корпуса корабельных инженеров. Упорно трудясь на благо Короля и страны, он добился постройки пилорамы и пристани с подъемным мостом. А когда он возглавил Адмиралтейство и стал полковником, то отремонтировал многие производственные помещения, поставил в цеха новые станки и механизмы. За два года по его чертежам построили бриг и колесный пароход, но вершиной полковника стал, несомненно, броненосец.

Наверное, такая бурная деятельность подорвала его здоровье, поэтому Онисимов запросился на академическую работу в столицу. Здесь он целиком отдался преподаванию и научной работе, на почве которой и повредился слегка рассудком. Недосыпая ночей, он создал капитальные труды “Морская архитектура” и “Новейшая теория кораблестроения”.

– Практика, осмысленная наукой, суть техника, – торжественно вещал он на лекциях. – Практика же без науки – ремесло.

“Коэффициент общей полноты – это отношение объемного водоизмещения…” – заучивал Максим определения, просиживая вечера в скриптории. Или читал в “Теории”: “С появлением паровых машин и гребных винтов у кораблестроителей возникли серьезные затруднения с расчетом мощности главных механизмов, необходимой для преодоления сопротивления воды движению корабля с заданной скоростью…” Максим удивлялся сам себе, раньше ему казалось, что ничем подобным он заниматься не сможет. А тут даже за изучение старой подшивки дольменского морского журнала принялся, чем глубоко поразил Онисимова. Профессор поставил студента в пример, пожурив остальных своих учеников за небрежение к языкам.

– Не очень-то зазнавайся, – сказал Памфил после лекции, кривя губы. – Придумал у кого корабельному делу учиться. Дольменцы!… – И ушел.

Другой старшекурсник, напротив, одобрительно хлопнул Максима по плечу и поделился знанием:

– Классно ты Памфила уел. Но все же ты этими материями особо не увлекайся, брат. На экзамене не поможет. Послушай-ка меня: у профессора есть любимый раздел, на который он упирает, потому что придумал в нем свою теорию. Помнишь? “Уместно разделить полное сопротивление воды на две составляющие: сопротивление формы и сопротивление трения. Это позволяет открыть закон перемещения жидких частиц под кораблем во время хода…”

– Помню, – пробормотал Максим. – Я думал, что расчет водоизмещения важнее…

– Вот и погорел бы. Будешь все знать про составляющие – молодец, а нет – считай, что провалился. Так-то. – Опытный студент, размахивая портфелем, тоже покинул аудиторию, а Пимен сказал:

– Да, старик наш совсем тронулся на своих теориях.

Максиму дико захотелось размахнуться и стукнуть земляка по морде, но вместо этого он подхватил сумку и вышел из аудитории. Это было бы верхом лицемерия – по большому счету, Пимен был прав, когда назвал его доносчиком. Пусть в его “доносах” нет ничего полезного для Метрического ведомства, суть от этого не менялась. Максим миновал длинный и высокий коридор, увешанный бесконечными рядами селавикских Королей, и вышел в Университетский двор. До практического занятия по черчению оставалось почти полчаса, и он отправился в скрипторий.

“Января двадцать первого числа я посетил синематограф “Навийские картины”, чтобы принять участие в распродаже предметов в пользу фронта, а потом посмотреть фильм “Маркитантка” с госпожой Дамиановой в главной роли, – вывел студент. – Распродажа была сорвана выкриками неизвестного мне человека, который обвинил актрису Дамианову в незнании обстановки на полях сражений. В том числе он крикнул: “Лживая картина!” – Максим хмуро усмехнулся, представив кислую физиономию Урвана, и продолжал: – В результате между бунтовщиками и гвардейцами завязалась драка. Бунтовщики подняли случайную стрельбу, и от пули погибла госпожа Дамианова. В живых после потасовки осталось два незнакомых мне гвардейца, многие просто разбежались. Эти солдаты хотели наброситься на меня и Варвару Мануилову, но нам удалось скрыться через черный ход. – Студент представил взбудораженное лицо Акакия, набивавшего карманы чужой утварью, и завершил “докладик”: – Дальнейшие события в синематографе мне неизвестны”.

Максим тщательно свернул “донесение” и встретился взглядом с Февронией, которая по странному совпадению опять торчала в скриптории. Девушка как-то блекло улыбнулась и подсела к нему. Максим насторожился и посмотрел по сторонам, но остальные студенты, склонившиеся над трактатами, были увлечены чтением. Ему почему-то не очень хотелось стать бессчетным мужем этой студентки.

– Опять письмо пишешь? – прошептала она и выложила перед собой учебник педагогики. Максим промычал в ответ что-то невразумительное. – Менандр предложил мне забрать детские книжки. Говорит, места уже не хватает, скоро из типографии должны привезти новые, полезные.

– А эти бесполезные, что ли? – насупился студент. – Ты согласилась забрать их?

– Н-нет, – запнулась Феврония. – Кому их читать? У меня сына вчера убили. Пошел в синематограф с приятелями, а там драка случилась. Вчера же и метрику принесли…

Насколько знал Максим, этот мальчик оставался единственным еще живым ребенком Февронии, остальные четверо или умерли сами, или также были убиты гвардейцами Короля за какие-то преступления.

-27

“…И вот в ночь перед сборкой одна машина, самая мощная, по имени “Пузырь-19А”, говорит собратьям: “Негоже, что люди на нас тяжести тягать собираются. Меньшим нашим братьям и сестрам, что силой-ловкостью не вышли или травму при рождении получили, разбор на детали учиняют. Бороться с этим надо. Мне, например, Ивана с животом-пузырем его возить – что коленвалом по клаксону схлопотать”. – “С кем ты бороться предлагаешь? – опешил другой мобиль, поменьше и поярче цветом. Другие тоже удивились. – С создателем нашим, славным Иваном?” – “А что, разве Иван тебе господин? Не ты ли сил имеешь в десять раз больше целой лошади, а Пузырь и до половины той силы не дорос? Не ты ли бегаешь по дорогам в два раза быстрее самого скорого человека? И в четыре раза быстрее Ивана?” Тут умный мобиль протарахтел двигателем и выпустил из трубы голубой дымок.

Задумались собратья его, и один говорит: “А ведь верно мощный брат наш рассудил. Разве мы не сильнее, не быстрее Пузыря?” А самый шустрый, гоночный мобиль, который стоял на заводе дольше всех, потому что его никто не хотел покупать, сказал: “Иван создал нас, значит, мы не можем бросить его. Потому что он наш хозяин”. – “Вот еще! – возмутился сильный мобиль. – Солнце тоже создало людей, я сам слышал, а разве они рабы ему? Гуляют по ночам и где вздумается”. – “Нет, – сказал на это гоночный коллега. – Я точно знаю, что ты не прав”.

“Докажи!” – закричали тут все. Но тот лишь крутил рулем и ничего не говорил, а потом отъехал к воротам и поперек них встал, не желая товарищей на волю выпускать. “Ах, так!” – взревел “Пузырь-19А”. Да как плеснет на строптивца керосином, да как чиркнет боком о железную стойку, искру высекая! Вспыхнул гоночный мобиль, закричал предсмертным криком и стал по заводу метаться, а от него станки сверлильные и другие конструкции загорелись, промасленные тряпки вспыхнули словно порох. А “Пузырь-19А” тем временем одним ударом вышиб ворота и резво выкатился во двор, хоть и расквасил себе немного нос. За ним и другие мобили потянулись – кому ж охота в огне живьем гореть?

“Что мы наделали? – закричали они в ужасе. – Как же Иван без завода проживет?” – “Проживет, не помрет, – отвечал им зачинщик. – Пожары частенько случаются”. Только бурчал он это немного хрипло, будто у него клаксон засорился. Огонь меж тем все строение пузыревское охватил, и со всех сторон уже людские крики доносились, скоро сирена пожарная должна была завыть. Красные блики заметались по машинным туловищам, словно бы краска стыда их заливала. “Бежать нам надобно за реку”, – вскричал тут “Пузырь-19А” и вон из города кинулся, по самым темным улицам. А трусливые мобили за ним, так и умчались они вереницей далеко за город и затаились там в страхе и стыде…

Рано утром безутешный Пузырь с женой и детьми, дергая на голове своей редкие власы, расхаживал по пепелищу и вскрикивал не своим голосом, находя одни обгорелые остовы да железки. Тимон с Каллиникой же и вовсе ревели, соплями щечки умазывая. “Как же я с ведомством расплачусь?” – кричал Иван в небеса, и не получал ответа.

Тимон меж тем на обгорелое тело гоночника наткнулся, и – о чудо! – тот был еще жив, но едва шевелил колесами. Каучук на них прогорел насквозь. “Тимон, Каллиника, – прошептал мобиль на последнем издыхании. – То все “Пузырь-19А” затеял, а сейчас он с другими за рекой прячется, гнева хозяйского опасается. Я не давал им бежать, да разве с моими силами…” И умер верный гоночный мобиль, напоследок обдав Тимона облачком горелого керосина.

Вдохнул мальчик этот воздух машинный, всплакнули они с Каллиникой над трупом, да и решили отцу помочь. Только чтобы он зря не питал надежду, сокрыли от него предсмертную речь верной машины. И вот, как будто отправившись в школу, пошли они по мосту и дальше, в леса и долины за рекой, где людей совсем не было. Долго ли, коротко ли шагали, как слышат – шум моторный из-за деревьев донесся, и керосиновым духом повеяло. Выглянули он из кустов, и видят: на поляне мобили в печали сгрудились, грязные да в копоти, и только “Пузырь” девятнадцатый между ними раскатывает да боком подталкивает, словно оживить хочет. “Ну, семнадцатый, не молчи! – тыкал он в лоб одного механического товарища. – Восемнадцатый, ответь мне!” – донимал он другого, царапая тому бампер. Но тщетно, молчали его железные друзья, бежавшие от Ивана.

“Вот ты где!” – крикнул Тимон, выскочив из кустов. Каллиника следовала за ним, размахивая сучковатой палкою, и гневно сверкали ее красивые глазки. “Что нужно тебе, человек? – прохрипел “Пузырь-19А”. – Мучить меня пришел, за пожарище мстить? Умерли мои друзья, и мне ничего теперь не нужно. Чувствую я, что и моя Смерть близко. Недолго были мы на свободе, зато знаем теперь, что она такое”. – “Не может машина жить без человека, – отвечал ему Тимон. – Потому что кто произведет ей текущий ремонт железных костей и органов? Кто закрасит ей облупившийся бок или вставит выбитый глаз?” – “Кто даст ей пищи, чтобы бегала она по дорогам?” – подхватила Каллиника и отбросила палку, потому что мобиль потерянно молчал. “Оживите моих бедных друзей, и я вернусь к Ивану Пузырю”, – проговорил он покорно.

Увы, хоть и привезли в стан мятежных машин керосину, хоть и вернулись они, радостные, к отцу-конструктору своему, недолго он после того прожил. Здоровье его надломилось, рассудком стал Пузырь слабеть, сердце его неровно застучало, словно поршень какой изношенный. Не прошло и недели, как умер Иван, к огорчению домочадцев его и бывших заводских работников, а ныне простых горожан.

Тимон, сын его, завод отстроил, хоть был он еще мал летами и необразован – потому как машины все и механизмы слушались его как саму матушку Смерть или сына ее, Солнце. И стал он великим механиком-строителем, изобретателем аппаратов различных, когда в школе да в Университете выучился, и много хорошего совершил для процветания родного Селавика и во славу его Короля.

И вам, дети мои, к тому же стремиться надобно”.

-8

Мысли у Максима по несколько раз на дню, порой прямо на семинаре или лекции, возвращались к побоищу в “Навийских картинах”. И вот среди недели, когда он вошел в общежитие и стал стряхивать с плаща обильный снег, мальчишка-привратник крикнул ему из своей комнатенки под лестницей:

– А вас, сударь, один господин из Военного ведомства поджидает!

“Элизбар”, – вспыхнула мысль. Студент обрадовался – значит, не попал бывший курьер в страшную мясорубку, не бился тогда с гвардейцами. Он поспешил по ступеням на свой этаж и вскоре очутился дома. Магнов сидел у стола, запалив свечу, и читал газету.

– А, вот и хозяин, – улыбнулся он.

– Вы живы! А я, по правде говоря, и не надеялся вас увидеть. Хотите чаю? Из Роландии! У меня есть еще немного торфа. – Максим чикнул спичкой и запалил газовый рожок возле двери.

– Пожалуй.

Максим развел в печурке огонь и поставил чайник. Он еще утром набил его снегом прямо с подоконника, и теперь тот успел растаять. Правда, снег из-за близости поликарповской оружейной фабрики был не слишком чистым, да только вода из крана тоже прозрачностью не отличалась. Смерть знает, что там в Кыске сейчас плавает, откуда водонапорные башни наполняются. В газетах недавно писали, что пять жителей Фредонии отравились водой из реки. По всему видать, лазутчики из Дольмена бросили в нее какую-то отраву.

– А я ведь теперь с Шушаникой живу, – признался неожиданно Элизбар. – Помнишь эту девчонку?

– Дольменка? – поразился Максим. Он тщательно стряхнул с одежды остатки мокрого снега и повесил ее в шкаф, рядом с Элизбаровой беличьей шубой. – Но как же вы общаетесь? И… Ее ведь могут счесть за шпионку. Почему ее не убили?

– Я придумал, как применить ее знание языка, – уклончиво произнес Магнов. – Да и Указ вышел, что сразу не расстрелянные могут использоваться на войне.

– Знаю, – вырвалось у Максима.

Вода в чайнике закипела, и он стал возиться с заваркой. Студенту очень хотелось поделиться со старшим товарищем своими проблемами с Метрическим ведомством, и Элизбар словно почувствовал его желание, спросил:

– Откуда знаешь про Указ?

И Максим поведал все с самого начала – и про Ефремову метрику, и про ориенского благочинного с его повесткой, и особенно про “белька” Урвана, который вынудил преступника сочинять доносы. Ненадолго останавливаясь, чтобы отхлебнуть подкрашенного чаем кипятка, он рассказывал минут десять, и Магнов ни разу не прервал его.

– Такие дела, – закончил наконец студент. – Извините, мне не стоило…