Текст книги "Арахно. В коконе смерти"

Угадав его состояние, Златовласка отступила на шаг.

– С меня, пожалуй, тоже на сегодня хватит танцев, – объявила она. – Хочешь выпить?

– Нет, – сказал Толик и потряс головой. – То есть хочу, конечно, но… – Он красноречиво приложил ладонь к груди, глядя в сторону, и снова громко сглотнул.

– Понятно. Тогда закусить? Кстати, ты уже пробовал… – Лена назвала что-то, но он не расслышал. Тогда она просто указала рукой.

Посреди стола на гигантском блюде, напоминающем тарелку спутникового ТВ с парой сотен каналов, возвышалось нечто такое, что, без сомнения, украсило бы любое купеческое застолье, а то и княжеский пир. Те из гостей, кто не спешил насыщаться горячим, определенно не прогадали. Теперь они нетерпеливо толклись вокруг блюда с пустыми тарелками наперевес, оттирая друг друга плечами и беспокоясь, что кому-то может не хватить. Хотя одного взгляда на высящееся над столом гастрономическое чудо было достаточно, чтобы понять: хватит всем.

Кажется, это был торт циклопической конструкции, первоначально изображающего что-то вроде Колизея, но под наплывом алчущих варваров быстро превратившийся в его развалины. Обрушились мощные белые колонны, образовались провалы в глазуревых галереях, пошел трещинами массивный фундамент. И все эти остатки былого величия оказались обильно припорошены чем-то рассыпчато-серым, каким-то зернами покрупнее маковых семян, но помельче черной икры.

– Сладкое… – с сомнением прокричал Толик в ухо с серебряным сердечком на мочке.

– Хочешь, я тебя покормлю? – Лена взяла чистую ложку и отделила ею фрагмент поверженной колонны.

Толик не почувствовал вкуса. Скорее, дело было в ложке. То ли она оказалась слишком большой, то ли слишком глубоко проникла в старательно разинутый рот, но…

«О, нет! – подумал Толик, сквозь слезы глядя на Златовласку. Потом снова: – Черт, нет! Только не сейчас! Боже! – завыл он мысленно вслед за неутомимым певцом. – Боже, как жестоко на-ас развела судьба…»

Он метнулся на свою сторону стола с твердым намерением вышибить клин клином, отразился в округленных глазах П…шкина, не без труда отыскал свою рюмку, в которой по счастью что-то еще плескалось, и опрокинул внутрь себя.

Кислота, устремившаяся вниз по горлу, привела к повторному спазму. «Морс! – ужаснулся он. – Морс! Клюквенный!» А доброхот П…шкин только усугубил состояние Толика, встряхнув его за плечо и энергично замахав рукой куда-то в направлении подоконника.

Анатолий дотянул до раскрытого окна, как раненый в бензобак истребитель дотягивает до запасного аэродрома. Вдохнул что было мочи широко распахнутым ртом, вобрал легкими пьянящие запахи весны, достигшей своего экватора, последней толикой уплывающего сознания оценил чарующую красоту опустившейся ночи, услышал шелест только народившейся листвы, глянул на желтый, немигающий глаз луны, на крупные звезды и еще более крупные и яркие фонари вдоль дороги, образующие собственный, прямой и вытянутый, млечный путь.

И, перегнувшись через подоконник, испортил пейзаж под окном.

Глава тринадцатая. Аля

– Это не может быть перелом, – сказал Тошка, закончив осторожно, легкими касаниями, ощупывать распухшую ногу сквозь штанину и сапог.

Заявление прозвучало убедительно, только непонятно, кого он больше убеждал, ее или себя. Он даже улыбнулся, наверное, хотел подбодрить, но с лица читалось знакомое: «Опять эти женские штучки!» Воспоминание об этой улыбке преследовало Алю еще несколько дней.

– Если бы это был перелом, – спокойно, глядя в глаза, продолжил Тошка, – ты бы сейчас валялась без сознания или кричала как… я не знаю как. Вероятнее всего, у тебя обычный вывих. Я знаю, это очень неприятно, но не смертельно, поверь.

У Али было на этот счет свое мнение, все-таки это ненормально, когда нога на глазах распухает раза в три и не болит, а разрывается на части от боли. Неприятно?

Нет-нет, скорее, ей все-таки было смертельно. И она тоже недоумевала, почему не вопит, как резаная, и не падает в обморок. Но свое мнение, как и положено (дуре, безмозглой дуре!) хорошей жене, она оставила при себе.

– Смотри, что мы сейчас сделаем, – доверительно сообщил ей муж.

Але понравилось это «мы». Лично она для облегчения собственной участи в данной ситуации могла сделать единственную вещь: сдохнуть.

– Вот это, – он протянул ей сложенный втрое кусок толстого троса, – ты зажмешь в зубах. Потом я дерну. На какое-то время тебе станет еще больнее, зато все косточки встанут на свое место и уже через пару дней ты не будешь хромать при ходьбе.

Тошка снова улыбнулся, и Аля выдавила из себя ответную улыбку и постаралась, чтобы на побелевших губах не выступил скепсис. Хотя, положа руку на сердце, сомневалась в том, что может стать еще больнее, и в том, что хромота так скоро пройдет. И даже в том, что она вообще когда-нибудь встанет на ноги.

– Открой рот. Пошире. Вот так. – он вставил между ее зубами безвкусный трос, подмигнул. – Это чтобы ты не сильно ругалась.

«Надеюсь, оно чистое?» – подумала Аля, закусывая импровизированные удила. Чуть позже у нее появились проблемы посущественнее.

– Я досчитаю до трех, – положив одну руку ей на колено, другую заведя под лодыжку и снизу вверх глядя прямо в глаза, соврал Тошка. – Раз… Два…

И резко дернул.

И в то же мгновение узнал, КАК умеет кричать его жена.

Зубы вонзились в трос, разрывая прочные волокна, и тут же разомкнулись, выпуская наружу утробный нечеловеческий вой. Слезы выстрелили из глаз двумя пологими дугами, словно из бутафорских клоунских брызгалок. О состоянии ноги Аля ничего не могла сказать. Первые пару минут она вообще была уверена, что ноги у нее больше нет. Она как сквозь сон чувствовала прикосновения чего-то промокающего к своим ресницам и щекам, слышала успокаивающий, не блещущий разнообразием лепет: «Ну чего ты, Алька, чего ты? Все кончилось. Слышишь? Все уже хорошо. Смотри, нога уже совеем прямая. Все прошло», но долго не решалась опустить взгляд. Наконец решилась и завопила бы еще раз, от ужаса, если бы предыдущим воплем начисто не сорвала голос.

Да, нога стала гораздо прямее, с этим не поспоришь. Но ведь и толще – Боженька, ты видишь это? – ЕЩЕ ТОЛЩЕ!

– Сейчас, сейчас, – вполголоса успокаивал Тошка. – Мы оголим ногу и убедимся, что все уже хорошо. Что все в порядке, – он щелкнул лезвием своего суперножа. – Не волнуйся, я очень осторожно.

Он оттянул пальцами кусок брючины сбоку, на уровне колена, проткнул ткань кончиком лезвия и медленно провел ножом вниз, оставляя ровный вертикальный разрез. Аккуратно закатал штанину до колена и замолчал. На что он там уставился? Посмотреть на собственную ногу было страшно, не посмотреть – невозможно, и Аля выбрала компромиссный вариант. Избегая направленного взгляда, она на миг скосила глаза вниз, сразу же отвела и тихонько застонала. То, что она увидела на участке от колена до края сапога, врезавшегося в распухшую плоть, уже было ужасно: дрожащий студень голени, архипелаг лилово-черных синяков, бордовая сеточка лопнувших сосудов. А ведь основной источник боли, как она чувствовала, располагался еще ниже.

– Сильный ушиб. Кажется, растяжение, – снова залепетал Тошка, уже не так уверенно. – Придется резать сапог.

Он нерешительно застыл с занесенным ножом, не зная, с какой стороны подступиться, острое лезвие ярко сверкнуло в луче фонарика. «У него даже налобник не разбился!» – подумала Аля и испугалась той злости, какой была пронизана мысль. Вот ведь дура! Ей бы радоваться, а она злится непонятно на что. Если б не Тошка с его фонариком, сидела бы сейчас в темноте. Или лежала… под завалом.

С сапогом пришлось труднее, чем со штаниной. Тонкая поролоновая подкладка и в лучшие времена почти вплотную прилегала к коже, а в теперешнем состоянии впилась в нее, как хрустальная туфелька в ногу одной из сводных сестер Золушки. Но Тошка как-то справился, посопел, посопел и сделал надрез, кажется, даже не задел Алю. Стянул куски голенища вниз, как сброшенную змеиную кожу. С коротким треском снял со ступни резиновый «башмачок»: хлопчатобумажный носок почему-то присох к стельке. Аля снова прибегла к тактике мимолетного, чтобы не успеть испугаться, взгляда. Глянула мельком, отвела глаза и ничего не поняла. Снова глянула, задержалась подольше… Боженька, да что же это такое?

Длинный, до середины голени носок, еще с утра небесно-голубой, сохранил свой безмятежный цвет только в области резинки. От неба осталась узкая, сантиметра в три, полоска, с внешней стороны которой топорщила крылышки вышитая божья коровка, похожая на запекшееся пятнышко крови. Ниже забавного крапчатого жучка носок стал сиреневым, все вот той же крови, как запекшейся, так и до сих пор сочащейся. Но страшнее всего Але показалась какая-то острая штучка, почти белая, если не принимать во внимание стекающую по ней кровь, выпирающая из лодыжки, как клюв вороны-альбиноса, вдоволь наклевавшейся падали. Что это за штучка, и как она попала внутрь сапога? Але потребовался третий, пристальный взгляд, чтобы понять – и тут же пожалеть об этом, – что она смотрит на собственную раздробленную кость. От этого понимания ее немедленно замутило.

– Убери это, – слабым голосом попросила она. – Пожалуйста, убери куда-нибудь. Но Тошка, бледный как полотно, опустив руки, стоял перед ней на коленях, похожий на кающегося грешника, и молча пялился на косточку-клюв, которой, по его представлению, просто не могло быть здесь, которая не вписывалась в его стройную картину мира и выпирала из нее точно так же вызывающе и нелепо как из пробитого некогда голубого носка. Кажется, его доморощенная эрудиция пасовала перед открытым переломом.

– Ты… сделаешь хоть что-нибудь? – прошептала Аля. Просто прошептала, может быть, самую капельку переборщив с шипящими, но ей самой не понравилось, как зловеще прозвучало это «сделаешшшь».

– А? – Тошка дернул головой. Во взгляде карих глаз мало-помалу проступило обычное осмысленное выражение. Наверняка вспомнил соответствующий параграф соответствующего учебника, подумала Аля. – Шина, – он вскочил на ноги. – Надо наложить шину, – заметался взглядом по сторонам, снова наклонился к жене. – Ты… подожди, ладно?

Аля, закусив губу, отвернулась. А что еще ей оставалось? Только ждать.

Тошка мелкими и каким-то суетливыми шажками умчался по тоннелю в ту сторону, куда в самом начале светопреставления эвакуировал свой неподъемный рюкзак. Уже спустя минуту вернулся, во взгляде, позе и выражении лица – сплошная растерянность.

– Не из чего – он развел руками. – Ни доски, ни трубы какой-нибудь. Совершенно не из чего. Одни камни.

Аля молчала, глядя на божью коровку, в нерешительности зависшую над возникшим непонятно откуда острым сучком: присесть на него или полететь дальше? Она сдерживалась, но уже из последних сил. Ее всегда бесили ситуации, которые делали его таким… тряпичным, таким… постно-вегетарианским, ее «мущ-щину».

Потом Тошка на руках нес ее к Лежбищу. Облюбованный еще неделю назад укромный уголок, с которым они с такой грустью расстались этим утром, меньше всего пострадал от землетрясения. Аля слушала натужное дыхание мужа и ощущала лбом покалывание его небритой щеки. В другое время этот эпизод смотрелся бы романтично, но сейчас доставлял ей только боль, она пульсировала, перемещаясь из сиреневой области носка в голубую – и выше, в такт тяжелым Тошкиным шагам, и заволакивала все вокруг туманной дымкой слез. Оголенная, не сгибающаяся в колене нога торчала в сторону, как пухлый обвиняющий перст.

Что за проклятое место? Все, что угодно для того, чтобы качественно сломать ногу, и ничего подходящего, чтобы наложить шину. А что было бы… – Аля гнала от себя непрошеную мысль, но та упорно возвращалась, черная и назойливая, как августовская муха. Так вот. Что было бы, если бы Тошка, ее надежда и опора, ее верный спутник «в горе и в радости, в здоровье и в болезни», в первую очередь бросился спасать не рюкзак с остатками продуктовых запасов, а свою жену? Умерли бы они оба от голода? Или пропали в лабиринте по ту сторону Обрыва, где в итоге сгинул Тошка? А может, нашли дорогу назад и уже давным-давно были бы дома? По какому пути пошли бы события?

Этот вопрос Аля задавала себе не раз и не два, и пока была с Тошкой, и когда осталась одна. Возможно, иногда он читался в ее взгляде, иначе почему Тошка в последние дни перед своим окончательным уходом старался как можно реже встречаться с ней глазами?

Он возвращался к ней с бегающим взглядом побитой собаки, принимал ставшую привычной коленопреклоненную позу и говорил медленно и отчетливо, как будто у нее были проблемы со слухом или с пониманием.

– Там завал, Алька. Никак не пробиться. Я попробовал разобрать, но куда там! Тут нужен экскаватор, а еще лучше парочка хороших… Аленька, ну чего ты?

Она не отвечала, только беззвучно плакала.

– Не расстраивайся! – он беспомощно гладил ее по волосам, не зная, что еще сделать для нее, чтобы не стало больнее. – Я поищу другой выход. Помнишь, в закольцованном тоннеле, ну том, что между средним и большим пальцами, сколько там было непроверенных лазов? Я проверю их все. Думаю, управлюсь за пару-тройку дней. Если ничего не получится, спущусь с обрыва.

Последняя фраза далась Тошке с трудом, тень обреченности скользнула по лицу вороньим крылом, словно он собирался спускаться в пропасть не по надежной веревочной лестнице, а одним решительным шагом за край. Аля понимала, чего ему стоило это решение, догадывалась и о том, как упорно он будет уклоняться от его претворения в жизнь, но все-таки ступит на вертикаль, когда убедится, что другого выхода нет. И дай-то Бог, чтобы к тому времени не стало слишком поздно. И чтобы искомый выход обнаружился хотя бы там.

– А ты пока полежи. Вот, возьми таблетки, тебе надо поспать, – он ушел.

Ей не спалось. Таблетка подействовала сразу, череп изнутри как будто проложили ватой, точно запечатанное на зиму окно, но боль не спешила покидать Алю, сидела в ногах, караулила и при любом неосторожном движении впивалась в лодыжку острыми зубами. Аля попробовала полистать Любимую Книгу в свете свечного огарка, но читать лежа на спине было неудобно, сменить позу не позволяла нога, а слова заученного наизусть текста сливались в сплошное «Тысяча чертей!»

Промучившись с полчаса, Аля отложила книгу, влажным платком стерла испарину со лба, обратилась к Боженьке с какой-то очередной глупой просьбой или нытьем и уткнулась страдальческим взглядом в воображаемое небо. И замерла. Сверху, из полумрака, где коптящий огонек свечи размазывал по потолку серые тени, на нее смотрели глаза. Навряд ли Боженькины. Они были белые и крупные, как яйца по рубль тридцать за десяток. Только их было не десять, а восемь, выстроившихся в один ряд. И в каждом плясало, отражаясь, перевернутое пламя свечи.

Я сейчас закричу, заторможенно подумала Аля, вот так:

Но надорванные голосовые связки выдали только тончайший писк на пороге ультразвука. По счастью этого оказалось достаточно. Глаза слаженно скользнули в угол пещеры, исчезли в сгустившейся тени и в тот день больше не показывались. Но Аля все равно не смогла заснуть, так и продрожала под одеялом до Тошкиного возвращения, нервно зыркая по сторонам и поминутно вздрагивая от почудившегося шороха.

Муж вернулся, вымотанный и чумазый, как шахтер из забоя. Сел рядом, расстегнул ремешок каски, уронил голову на мягкий верх рюкзака. В ответ на сбивчивые сипы и всхлипы жены устало протянул:

– Аля, ну какие еще глаза?

– Огромные! – возбужденно прошептала она.

– Вот такие? – он распахнул собственные, карие, во всю ширь, все-таки нашел силы для вымученной шутки. И для доходчивого объяснения: – Так бывает, Алюнь, после голубых таблеток-очень даже часто. Это все-таки наркотик, хотя и слабый.

Аля промолчала. Ей было трудно говорить да, по существу, и нечего. На месте Тошки она бы тоже не поверила.

Оставалось надеяться, что обладатель четырех пар огромных, гораздо больше человеческих, глаз, еще вернется, когда Тошка будет поблизости, и Аля укажет на них и поинтересуется с убийственным безразличием в голосе: «Так, стало быть, не бывает глаз на потолке?» И добавит про себя, покосившись на сучковатое бревно, в которое превратилась ее правая нога: «А это, вероятно, обычный вывих? Это ведь не может быть перелом?»

Но хитрое и коварное восьмиглазое существо, как нарочно, являлось Але лишь на краткий миг и всегда в отсутствие мужа. Проводя дни напролет в постоянном тревожном ожидании, Аля несколько раз в течение первой недели вынужденного бездвижия замечала краем глаза скольжение белесой тени на границе полумрака и полной тьмы, иногда слышала наверху характерное трх-трх-трх, а однажды ясно и четко, как в первый раз, посмотрела в глаза врагу. Белые и блестящие, без признаков радужной оболочки, зрачка и тому подобного, они почти наверняка были незрячими, но Аля готова была поклясться, что глаза с потолка смотрели прямо на нее. На этот раз они убрались в тень не сразу после Алиного крика, а сперва задержались на пару секунд, как будто для последнего изучающего взгляда. Слепой враг привыкал к ней.

Аля не стала рассказывать мужу об этом случае, хотя как раз в то утро впервые отказалась от голубой таблетки к завтраку и выдать увиденное ею за наркотическую галлюцинацию было бы затруднительно. Тошка и без того возвращался из поиска с каждым разом, все мрачнее. Молча мотал головой в ответ на невысказанный Алин вопрос, и она понимала: снова ничего. Еще один день потрачен впустую. После этого Тошка меланхолично выскабливал свою порцию тушенки, запивал водой из фляжки и ложился спать. Угрюмый муж, притихшая жена, ни слова, сказанного не по делу – они как будто снова возвращались в поезде после памятного, самого короткого в истории отечественного альпинизма восхождения на Воронью Сопку.

Альтернативы, одна за другой, отсекались, бесполезные нити тупиковых путей морщинами ложились на Тошкин лоб, и вот как-то вечером, мрачный, как надгробный памятник самому себе, он сказал:

– Завтра пойду в Обрыв.

И Аля, ярая блюстительница чистоты родного языка, не стала его поправлять. В обрыв так в обрыв, у них на самом деле не осталось выбора.

А наутро Тошка устроил безобразную сцену из-за последней банки сгущенки, которая так некстати куда-то запропастилась. Он не кричал, не размахивал руками, только бубнил себе под нос спокойным, не терпящим возражений тоном, и от этого становилось гораздо хуже.

– Ты могла бы сказать, – не поднимая глаз, твердил он. – Просто сказать, я бы понял.

– Тош, я же сказала, что не брала, – с растущим недоумением отвечала Аля. – Неужели ты думаешь…

Но он не слушал ее. Глядя в пол, продолжал цедить холодные, бесстрастные слова.

– Ты не думай, я все понимаю. Тебе больно и тяжело. Тебе скучно целыми днями сидеть на одном месте и ждать, когда твой недалекий муж придет с охоты и снова разведет пустыми руками. Тебе постоянно хочется есть. Мне тоже, но тебе сильнее. Твоему организму требуется много энергии, чтобы сращивать кости и заживлять раны. И эти иссякающие запасы…

Он неожиданно пнул рюкзак со злостью, которой не позволял просочиться в свою речь. Под сдувшимся брезентом звякнули и перекатились несколько оставшихся банок, все с коричневой буренкой на боку, единственная затесавшаяся в стадо голубая этикеточка куда-то подевалась.

– Они так близко. Всегда рядом. Протяни руку и возьми, – вкрадчивым голосом искушал Тошка. – Я понимаю, это огромный соблазн, а ты все-таки слабая женщина…

– Да что ты понимаешь? – почти закричала она, жалея о том, что не может подняться и отвесить мужу парочку приводящих в чувство оплеух. – Ты же совсем не слушаешь меня! Я повторяю в четвертый раз – Это Не Я! Дошло?

– А кто? – он вскинул голову и вперил в нее ледяной взгляд. – Глаза с потолка?

Аля открыла было рот для возмущенного ответа – и заплакала. В последнее время это получалось у нее все легче, все качественней. Она плакала, как ребенок, кривя губы и не пряча лицо в ладонях, от осознания собственной невиновности и полного бессилия ее доказать. Поглядев с минуту на ее исказившееся лицо и трясущиеся плечи, Антон деловито продолжил укладку рюкзака, сильно смахивающую на раздел имущества.

– Тоош! – окликнула она, когда он уже собирался уходить. Он обернулся, насупленный. Ей и самой не понравилось, как жалостливо, по-бабьи прозвучал ее голос, но что она могла поделать с этим поднявшимся с самых глубин ее естества страхом? – Ты же вернешься? – Не говори глупостей, – раздраженно бросил он. А потом ушел, чтобы уже не возвращаться. Аля ждала его, распластанная на полу, с ногой, зажатой между двумя гладкими валунами – наверное, так накладывали шину дикари каменного века – неспособная без посторонней помощи к самому элементарному, стыдно сказать, к отправлению естественных надобностей. То есть она научилась в конце концов обходиться собственными силами, но сначала просто ждала, что Тошка, как всегда, придет и поможет. А он все не шел. Это ничего, убеждала себя Аля, не так уж много времени прошло, ей просто кажется, что много, так всегда бывает, когда чего-нибудь сильно ждешь. У нее и часов-то нет, чтобы проверить. Единственные часы – красивые, с компасом и светящимися в темноте стрелками – у Тошки на руке. А может, внизу он наткнулся на какой-нибудь перспективный ход и не хочет возвращаться, пока не пройдет его до конца. Это на него похоже, он же такой… целеустремленный. В крайнем случае Тошка может прямо там и переночевать, и поужинать, он ведь взял с собой банку тушенки. Вот сейчас Аля поспит, и он вернется. Возможно, с победой. Ах, вот было бы здорово!

Однако ночь прошла в метаниях, состоящих из кратковременных провалов в забытье и проскакивающих сквозь дрему искорок надежды: «Кажется, идет?» «Нет, показалось», за ней последовал еще один бесконечный день, а потом снова ночь без отдыха и сна, и Але пришлось выдумывать новые успокоительные доводы, чтобы не впасть в отчаяние. Хотя в голову все настойчивей лезли неутешительные выводы. И только когда закончилась вода во фляжке и в кружке, обманывать себя стало совершенно невозможно. Тошка не вернется. С ним что-то случилось или… Нет, с ним определенно что-то случилось.

И если Аля и дальше собирается лежать пластом и ждать кого-то, кто придет и решит все ее проблемы, то кое-что нехорошее случится и с ней.

А звук капели, доносящийся от далекой Поилки не смолкал ни на минуту, ни днем, ни ночью. Манил, притягивал, вторгался в беспокойные сны изощренной инквизиторской пыткой. В какой-то момент Аля осознала, что если еще хотя бы полчаса проведет, облизывая сухие губы-промокашки наждачной полоской языка и представляя себе расходящиеся по водной поверхности круги от падающих капель, то сойдет с ума.

С этой мыслью она перевалилась на живот, стиснула челюсти, представила себе, как это в принципе могло бы выглядеть, и в первый раз двинула вперед левый локоть. Да подальше! Именно так. А слезы сохнут быстрее на воспаленных от жара щеках.

С пустой фляжкой на поясе и фонариком в руке она впервые выползла на тропу войны за собственное существование. Впоследствии этот путь – на Семикресток, к Поилке и обратно, – стал ее ежедневным моционом, но первый раз был самым трудным и отличался от второго, третьего и всех остальных своим маршрутом.

Тогда, напившись, набрав воды во фляжку и отлежавшись у Поилки, Аля добралась до Семикрестка, но вместо того чтобы повернуть к Лежбищу, отыскала в пыли капроновую нить, которую Тошка в шутку называл путеводной или Алькиной, и поползла по ней в сторону Обрыва. Ее действия были продиктованы такой же насущной потребностью, как жажда, голод или желание поспать. Ей необходимо было знать. Что бы ни случилось с Тошкой, она обязана это выяснить. Даже самое страшное. Даже, если с ним все в порядке, просто в своем пути наверх он решил… кажется, среди привычных к риску мужчин бытует такое выражение: избавиться от балласта?

Но это и впрямь худший из вариантов, не стоит думать о нем раньше времени. Может быть, все не так страшно? Может, просто не выдержала веревка или закружилась голова, Тошка рухнул на камни – но с небольшой высоты! – и вот уже третий день лежит внизу и стонет, раненый и отчаянно нуждающийся в помощи? Смешно, конечно: здоровый мужик и вдруг нуждается в помощи слабой женщины-инвалидки. Но в тот момент эта мысль не казалась Але смешной.

Нить привела ее к Обрыву, оставила на краю, а сама нырнула вниз. «Дальше как-нибудь без меня», – читалось в витках равнодушного капрона. Рядом, параллельно нити, привязанная одним концом к огромному валуну, изъеденному эрозией, как сыр мышами, спускалась Тошкина гордость – самодельная веревочная лестница. Аля, осторожно перегнувшись через край, сверху вниз осветила ее лучом фонарика и не обрадовалась увиденному. Примерно посередине лестница собралась в запутанный узел, ниже которого до самой земли тянулась неумело заплетенная косичка. На далекое дно свет фонарика падал огромным тусклым пятном с нечеткими границами, но если бы там, внизу, оказался раненый Тошка или какие-то следы его пребывания, Аля наверняка бы заметила. Значит, он не разбился. Даже если сорвался при спуске, у него хватило сил, чтобы куда-то отползти. А может, он и не срывался. Однако вздох облегчения почему-то не спешил срываться с искусанных губ.

В задумчивости Аля погладила нить, названную в ее честь. Тошенька, где ты? Голос еще не до конца восстановился, и я вряд ли докричусь до тебя, но может быть, ты почувствуешь мое прикосновение через пять километров капрона? Вернись, Тошка. Боженька, милый, как же это тяжело-чувствовать себя балластом!

Она подергала за свисающий с обрыва фрагмент шнура, отсылая в темноту и неизвестность эту такто – или ритмограмму, без особой надежды, что сообщение найдет адресата. Сильно удивилась, когда нить неожиданно легко поддалась, потянула, потянула – и через несколько секунд вытянула весь шнурок целиком. Тот оказался гораздо короче, чем она предполагала, в подвешенном состоянии он едва ли доставал до земли.

Обрыв, подумала Аля.

И без перехода вспомнила, как в апреле, под занавес четвертого года обучения в рамках овладения родной речью объясняла гаврикам, что такое омонимы. Омонимы, уверенно заявил тогда Леша Самсонов, это такие дяди или тети, которые пишут участковому жалобы на соседей по подъезду, но никогда их не подписывают. Нет, с улыбкой поправила его Аля, для своих подопечных – «Аль Васильна», те, про кого ты сейчас рассказал, называются анонимы. А омонимы – это такие слова, которые пишутся и слышатся одинаково, но имеют разные значения. Например, коса, которой косят траву, и коса, в которую вплетают ленты. Или…

Обрыв. Сейчас она наверняка добавила бы: обрыв. Отличный вышел бы пример, показательный случай омонимии. Обрыв нити. И обрыв как крутой откос. Было у слова и третье значение, например, когда Аля впервые взглянула на свисающий между пальцами конец шнура, у нее случился обрыв сердца. Но тогда пришлось бы заодно объяснять и метафоры. А к чему четвероклашкам такие сложности – в канун летних каникул?

Конец нити свисал с ее ладони и покачивался из стороны в сторону, как серебряная монетка на цепочке гипнотизера, и Аля, словно загипнотизированная, не могла вырваться из убаюкивающего плена приятных воспоминаний. Теперь она вспоминала, как за три дня до этого Тошка, уже собравшийся, с рюкзаком за спиной и мужественно выпяченным подбородком, уже оскорбивший ее смертельно, уже практически ушедший, вдруг обернулся на пороге Лежбища, порывисто приблизился к Алиному ложу и бухнулся рядом на колени.

– Что же я, а? Алька! Забудь… Не бери в голову. Это все от нервов. Устал как собака, а тут еще эта чертова сгущенка. Куда же она все-таки… Неважно! Найдется. Только ты, пожалуйста, не сердись, а? Алю-унь, – жесткая борода кольнула ее в щеку. – Ты лучше вот что…

Тошка неловко закинул руку за спину, туда, где крепился к поясу ящик с катушкой, вытянул метра полтора нити и намотал Але на указательный палец. Рассмеялся.

– Вот. Это твоя нить, Алька. Правда, смешно? Как в том мифе. Сам только сейчас заметил, надо же! Береги ее, Алюнь. Пока она в твоих руках, мне не страшен никакой Минотавр, – Тошка дурачился. – Да попадись мне эта рогатая скотина, я ее голыми руками в тушенку покрошу. Голыми руками, – он для убедительности растопырил лапищи. – Не веришь? Ну хочешь, я тебе свой нож оставлю?

Потом согнал потную челку с ее лба, коротко прижал жену к груди и ушел. На этот раз окончательно.

А Аля смотрела ему вслед и не смеялась. Хотя аналогия с мифом об афинском царе Тесее действительно получилась забавной.

Ведь ее полное имя было Ариадна.