Текст книги "Поцелуй Арлекина"

Порой случались и передышки. В одну из них, оговоренную загодя (и вызванную, по словам Нади, каким-то срочным делом), я решил навестить вновь Ольгу Павловну. Я бывал у ней прежде раза два и давно задолжал ей книги, да с ними еще гимназическую тетрадь прошлого века, принадлежавшую бог весть кому, но ею бережно сберегаемую. Тетрадь эта могла быть интересна специалисту по истории русской педагогики либо – как она была интересна мне – исследователю и летописцу прежних нравов: подобно нашему веку, да, впрочем, и всем вообще временам, на полях и задних листах этой скрижали обретались рисунки и надписи, не имевшие касательства к постигаемой их автором дисциплине. Их-то я читал особенно прилежно и даже копировал порой (что, правда, бросил делать из-за все более набиравших пыл наших встреч с Надей). Однако ж задержка с возвратом сих ветхих реликвий их хозяйке была объяснима еще иными причинами.

Готов допустить, что мои мысли были вздором, но я никак не мог понять, зачем (если отбросить случайность, неспособную что-либо толком объяснить) я вообще оказался в доме Ольги Павловны. Конечно, тут много значила сама атмосфера этого дома, державшаяся на недомолвках, полунамеках и сложном характере хозяйки, то ли таившей в себе что-то, то ли, напротив, желавшей нечто сказать. Только что? Что тут могло быть, касавшееся до меня? Ранняя любовь отца? Но я не слыхал, чтобы он был влюблен в увечную девочку, тем паче пострадавшую по его оплошности. Это не подходило к нему по всем его ухваткам жизнелюбца, понимавшего в своем предмете точный научный смысл. В его сантименты я плохо верил. Потому я недоумевал, но не удивлялся, что «Летопись села Горохина» осталась незавершенной: в Горохине, верно, было столь же трудно найти достойный пера предмет, как и в нашей полулесной деревне, где одна только Ольга Павловна могла быть «интересной» (но не для меня). Кстати, о лесе: оседлав старенький мопед, я как-то поехал на поиски хутора близ Диканьки. Сама речка текла неподалеку, но именно через лес, порою густой, и жилья не было видно. Тем не менее, поколесив по тропинкам, а то и попросту по хвое и мхам, я все же нашел к вечеру хуторок дворов в десять. Заслыша мой мопед, селяне выглянули из всех ворот поглазеть на пришельца, потом зазвали в гости – чуть не ко всему хутору разом, – попотчевали местными изысками, посмеялись над моим русским акцентом, а затем я, переходя из дома в дом, обнаружил вдруг два трогательных обстоятельства. Помимо икон, тут повсеместных, таким же обязательным был том Гоголя, составлявший часто – на пару с поваренной книгой – всю библиотеку дома. Второе обстоятельство обнаружилось, когда стемнело: в хуторе не было электричества. Это могло быть очень романтично, когда б не грохот истребителей, переходивших как раз над лесом звуковой барьер (где-то под Киевом был аэродром). Уехал я почти в полной тьме, с головной болью от непривычного мне чада керосиновых ламп, но, следуя напутственным указаниям провожавших меня селян, нашел проселок, который вывел меня чуть не к самому дому. Идя теперь к Ольге Павловне и раздумывая, о чем с ней толковать (ее обиняки мне крепко надоели), я решил рассказать ей это маленькое свое приключеньице. Однако ж плану моему не суждено было сбыться – по крайней мере так, как я ждал.

Уже от ворот заметил я свет на веранде и услыхал негромкий, но явственный в тишине говор. Кто-то был у Ольги Павловны в гостях и, вероятно, пил с нею чай, как и я некогда. Я, однако, решил, что вряд ли помешаю, если уйду тотчас, оставив тетрадь и книги: новых брать я не хотел. С такими-то мыслями я поднялся на крыльцо и постучал в дверь, после чего вошел в ответ на хозяйское властное «войдите». Не знаю, правильно ли я сделал. Веранда была освещена большой лампой под нитяным абажуром, стоявшей на столе, в центре. Но чаю не было, а за столом, кроме Ольги Павловны, сидела Надя. Я тотчас увидал, чем они были заняты: пред ними была разложена пестрая колода карт. Стараясь ничем не выказать смущенья (Надя только подняла на меня глаза и потом стала смотреть равнодушно в сторону), я поклонился и сообщил о цели своего визита.

– Очень хорошо, – сказала Ольга Павловна. – Это внук Сомовых, – пояснила она Наде. – Впрочем, что ж я: ты его знаешь, вот! – Тут она ткнула пальцем в одну из карт. – Это он, он самый и есть, так что весьма кстати: как раз сам пришел.

Не поручусь – с порогу было плохо видно, – но, кажется, под рукой ее был червонный король.

– И что же он значит? – спросила Надя так, словно меня тут не было, и знала она обо мне разве что по слухам.

– Проходите и садитесь, – велела мне Ольга Павловна с своим обычным хладнокровием. – То, что он значит, я еще скажу. Вот посмотрим только, что легло рядом с ним.

Тут она принялась перевертывать карты, лежавшие прежде рубашкой вверх.

– Так-так, – говорила она весело. – По ранней дорожке свидание с любовью, по поздней – с разлукой, и… – Она на миг задумалась, оглядывая расклад. – …И горько вам будет, нестерпимо будет. Но не свидитесь после уже ни разу, никогда. Я знаю, как это: ни разу. И знаю, что говорю. – Она почти с торжеством посмотрела на меня, потом на Надю.

Но и не вглядываясь было видно, как побледнела та. О себе судить не берусь. Ольга Павловна вдруг нахмурилась.

– Да, девочка, тебе это ни к чему, ни за что ни про что, – сказала она. – И это так всегда и бывает. А сердце твое успокоится… – Она опять перевернула карту. – Вот: успокоится оно домом. Это… это тоже так всегда и бывает. А в детях ты будешь счастлива. Вот и все.

И она смешала карты.

Минуту – как только не две или три – сидели мы молча, не шевелясь. Лишь Ольга Павловна собрала колоду в коробку и отложила куда-то за поставец. Но хоть чашки и блюдца были у ней под рукой, чаю она не предложила. Надя меж тем как бы пришла в себя. Чуть откинувшись и порывшись в накладном кармане, она вынула десять копеек и, положив на край, отчетливо произнесла:

– Спасибо.

– За гад не благодарят, – строго сказала ей Ольга Павловна.

– А я благодарю. И не желаю, чтобы он сбылся.

Тут она быстро встала.

– Вот ваши книги и тетрадь, – сказал я, сунув всю стопку на стол, под лампу.

– Прочли их? – спросила Ольга Павловна.

Но я не ответил и тоже встал. Простились мы мельком, сухо. И вот уж с ней, решил я, я точно никогда не свижусь: хватит. Она проводила нас до калитки. Надя шла молча, но еще при ней взяла меня за руку. А на улице, уже темной, с фонарем где-то на краю села, крепко прижалась ко мне всем телом. Зрело и пряно пахла ночная зелень: я различил петунию, мальву и, кажется, плющ – цветы середины лета. Густой волной плыл их аромат в воздухе, смертоносный для тех, кто слетается к ним, как мухи к огню. Из садов от реки веяло прохладой, и я, как мог, обнимал плечи Нади, голые под сарафаном. Так, обнявшись, мы дошли до самых ворот Ш… Я хотел уж проститься.

– Иди за мной, – велела вдруг Надя.

Я подчинился, хоть был изумлен: с первого нашего знакомства она впервые звала меня в дом. Сквозь темную прихожую, с детства известную мне своей не совсем обычной по форме печью, хорошо гревшей, однако, спальни, мы прошли в глубь дома, в большую гостиную о трех окнах, в два света, и впрямь очень светлую днем. Теперь под потолком тоже горела большая люстра, в углу бормотал телевизор, а против него, среди тусклой мебели, когда-то модной, полированной, сидел в инвалидном кресле молодой человек. В углу кривились и костыли.

– Познакомься: это Артур, – сказала Надя.

Молодой человек вздернул голову, косо привстал и протянул мне руку. Я назвал себя, он кивнул. Было видно, что мое имя ему не в новость, и это сразу задело меня.

Опишу его. Он был низок ростом, что бросалось в глаза тотчас, вопреки креслу, но на вид – крепок и сбит. После рукопожатия он сложил вновь ладони на коленях, и было странно видеть красоту его длинных, словно гипсовых пальцев и совершенную форму рук. Однако красивые руки – это было не то, что могло помирить меня с ним.

– Надеюсь, он не муж леди Чаттерлей? – спросил я Надю негромко, впрочем вряд ли кого-то стесняясь.

– Нет. Но и не брат Аврелии, – последовал тотчас ответ.

Впрочем, ровный тон давался ей трудно: было похоже, что горло ее сжималось, словно от слез. Но на лице ничего нельзя было прочесть. Должен признаться, я не сразу понял, о какой Аврелии речь. Надя между тем занялась странным делом: расставила по столу бокалы, плетеную тарелку с печеньем и фляжку вина. Бокалы были тоже тусклые, зауженные снизу вверх, на предательских ножках.

– A la tienne, – сказал я, беря свой.

Артур оглядел нас по очереди своими серыми и словно тяжелыми глазами (после я узнал, что он страдал падучей), но ничего не спросил. Молча принял из рук Нади вино, выпил его и стал отламывать края печенья, кладя крошки в рот: гадкая, на мой взгляд, привычка. Но в тот миг я все раздумывал о красоте его рук.

Человек с красивыми руками обычно опасен: как и во многих других делах, эстетика тут лжет.

Зато мистика – если считать palmistry[13]13
  Раздел хиромантии (англ.).


[Закрыть] мистикой – говорит правду. Я встречал исключения среди женщин, но средь мужчин этот принцип ненарушим. Эликсир сатаны (или что там было в бокалах?) уже начал действовать, так что я окончательно потерял стыд.

– Зачем ты меня сюда привела? – спросил я Надю, указывая пальцем на Артура. – Его лечить? Я не медик.

– Нужно же как-то пророчеству сбыться, – вздохнула она.

– Ты веришь этой прокисшей дуре с ее занавесками, абажурами и картами? – изумился я.

– Нет… То есть – нет, не совсем. Но хотела вас познакомить.

– Очень мило.

– А прокисшая дура была помолвлена с твоим дедом. Но тот удрал из-под венца, узнал, что она за глаза зовет его «хроменьким». На ней женился другой, его друг. Мой дед.

– А потом сбежал. И хорошо сделал. Не то быть бы тебе Эстеллой.[14]14
  Героиня «Больших надежд» Диккенса. По замыслу своей тетки, должна была разбивать мужчинам сердца. (Примеч. О. П.)


[Закрыть]

Тут я развернулся и пошел прочь. Надя не пыталась меня удержать. Что до Артура, то он в тот раз так ничего и не сказал. Пока мы были в доме, дядя Петро (Ш…) зажег на дворе лампу под косым – для стока вод – летним тентом и сам сидел под ним на лавке, уперев кулаки в колени и грустно на меня смотря. Я поклонился ему, он кивнул мне, но тоже не сказал ни слова. Войдя на свой двор, я подумал, что уже середина июля и что Мицкевич непереводим. Акация близ калитки серебрилась под ущербной луной. Лягушачий концерт тянулся с болот. Я нашел Млечный Путь, такой ясный, какой бывает лишь на юге даже при полной луне, решил еще, что мир лучше людей, им порожденных, и вошел в дом с твердым намерением тотчас лечь спать. Я – как и мой отец – не был романтик. И сон не бежал меня.

 
Синеглазую Нину
Толстошеяя бонна,
Взяв два места в партере,
Как-то в цирк привела.
Там была клоунада.
И на ум арлекину
Посреди представленья
Злая шутка пришла.
Он склонился с арены
К креслу первого ряда,
Взгляд его стал печален,
Нине он подмигнул.
И она не успела
Даже вскрикнуть: «Не надо!» —
Как смешными устами
Он к устам ей прильнул.
Поцелуй арлекина
Был так нежен и пылок,
Что у ней закружилась
В тот же миг голова.
Запах пота и грима
И горячих опилок
Сжал ей сердце – и смутно
Прозвучали слова:
«Поцелуй арлекина!» —
Бонна ей прошептала.
Он же белую щеку
Ей подставил как раз.
И малышка зарделась,
Нежно затрепетала
И губами коснулась
Жесткой кожи тотчас.
Арлекин вдруг отпрянул,
Хохоча и кривляясь.
Среди голых красавиц
И свирепых громил
Он исчез не простившись,
Но у Нины осталась
На губах крошка грима —
Все, чем он одарил.
И в жару скарлатины,
Разметавшись в постели,
Она бредила нежно,
Как в истоме любви.
Близких не узнавала.
Куклы ей надоели.
Все звала арлекина
Из прекрасной дали.
И когда хоронили
Ее в среду, к полудню,
Город был опустевший,
Цирк уехал навек.
И она не узнала,
Как мучительны будни,
Как бесплодны надежды
И печален наш век.
 

Малин, в отличие от всех украинских городов, городков и местечек, включая сюда деревни, села и хутора, не слишком зелен. Большая пыльная площадь в центре его приводит невольно на ум мысль о том, что Гоголь из своего прекрасного далека видел вовсе не фантастический город «Мертвых душ», а вполне земной и отлично ему известный Малин. Здесь ничего не менялось с тех пор. Порыв ветра, вздымая пыль, заставлял франта (если тот случится на улице) схватиться за цилиндр – а ныне за шляпу, селяне на площади продолжали неспешно обсуждать достоинства и калибры колес – пусть даже речь шла не о кибитке, а сеялке, – годовалые поросята валялись на солнце у троттуаров, и, словом, жизнь, избегнув перемен – возможно, в угоду чарам своего римского певца, – спокойно и уверенно выводила на авансцену, точно так же, как век назад, индейского петуха с его пернатым гаремом либо стайку собак, добродушных и ленивых даже в любви друг к дружке. Кривой и щуплый автовокзал сменил собой присутственное место, сгоревшее в войну от шальной бомбы, – вот и весь прогресс за полтораста лет, которым удостоил новые времена Малин.

Я оказался в нем не по своей охоте. Прошел июль, начался август, но жара не думала спадать, и только все углы улиц нашей деревни белели, точно сугробами, тополиным пухом, недвижным в застывшем от зноя воздухе. Наши встречи с Надей под кровлей пустого дома не прекратились, как я того ждал, а даже стали особенно продолжительны и страстны – боюсь, что от безысходности. Ее мы ощущали оба и избегали говорить о ней. Верно, и детвора у нас за спиной, у прогнившей щели, подметила то же, во всяком случае, соглядатаев стало меньше, а там они и вовсе исчезли. Да и мы совсем перестали думать о них. Встречались, однако, мы теперь не каждый день. У Нади все выдавались разные дела, она куда-то ездила, то в Киев, то в Любар, а раз как-то потолковала со мной и о Белой Церкви. Я хорошо знал окрестность, но ее поездки сбивали меня с толку: я не мог понять, зачем они ей. Потом вдруг все стало ясно: она разыскивала бабку больному Артуру. И к августу как раз нашла.

Передвигаться тот сам не мог: кроме приступов эпилепсии, он был еще и парализован всей нижней частью тела (обстоятельство, наведшее меня далеко не на радостные догадки). Дядя Петро привез его из города, но бабка – баба Гарпина, так звали ее, – обитала под Малином, в деревне Горынь. Словно заправский врач, принимала она лишь днем, и то только в будни. Говорили, что все субботы и воскресенья («нэдили») она проводит в церквах, тем-де и лечит. Какая тут была связь, я не мог знать. Но тотчас понял, что Артура к ней везти суждено мне: я даже сам это сказал, чтобы избавить Надю от унизительной – в нашем случае – просьбы и избегнуть муки слушать ее. Она ответила мне взглядом, много облегчившим мне предстоявшие путевые невзгоды: их нельзя было миновать.

Малинская электричка плоха, если ехать ею из Киева. На Дарнице, конечном пункте главной ветви метро, в нее набивается до отказа сельский люд так, что порой и в проходе стать некуда. Но к нашей станции народ редеет, а до самого Малина доезжают от силы два-три пассажира на вагон. Нас и было как раз трое, когда за окнами кончился пыльный ельник и поползли, тормозя рывками, первые пристанционные строения: какие-то будки, водонапорная башня, домик стрелочника и проч. Не видя нужды в чем-либо стеснять себя, я, сняв кресло с Артуром с верхней площадки тамбура и опустив его на перрон, без церемоний отправился в одну из этих будок, отведенную под туалет. То, как именно в этом случае он будет решать сходную задачу, мне было все равно. Его и Надю я нагнал уже по дороге от станции к автовокзалу: она прилежно везла кресло, склонясь к затылку своего подопечного и что-то ему шепча. Он в ответ помахивал слегка головой, но не то что бы кивал, а только давал знать, что не спит и слышит. Что ж, в такую жару с его стороны и это было геройство. Я шел следом шагах в пяти, не желая ни мешать Наде, ни – да простит меня бог, а вернее, читатель – помогать ей. Если изъять чисто служебное мое участие в этом деле, я вообще был тут ни при чем. Дорожка была удобной, гладкой, от жары асфальт даже слегка размяк, и я не видел повода играть тут свою роль.

Автобус, как оказалось, нам подходил любой: так или иначе, он шел через Горынь. Однако билетов в кассе не было, а контролер появился тотчас, несмотря на толкучку и жару. Помня все же о доле своего участия – довольно скорбной доле весьма скупого участия, – я загодя пробил («закомпостировал», как это тогда называлось) три киевских талона с крупной черной пятеркой в центре и хладнокровно предъявил их кондуктору (синяя четверка означала троллейбус, красная тройка – трамвай: ни того, ни другого в Малине, понятно, не было и в заводе). Счет шел на копейки и потому был особо строг. Не знаю уж, дама с калекой или мой вид разжалобил блюстителя местных транспортных средств, но мы избегли штрафа, отделавшись обещанием больше так не поступать. Я очень надеялся в душе, что и впрямь больше не придется, однако сказал, что в кассах автовокзала малинских билетов нет. На этом спор и кончился, ибо сердобольный малоросский люд стал тянуть мне со всех сторон свои билетные книжки. Я счел это излишним; кондуктор протиснулся мимо нас и вряд ли думал вернуться: жар быстро превратил автобус в ад. Кое-как тронулись. Дорога не радовала глаз. Улицы были пусты и серы, несмотря на ясный день, за Малином потянулись поля с редким гаем (рощей) вдали, потом луга с пожухлой зеленью и все той же кривой сосной на краю, и, наконец, домики по сторонам шоссе, замельтешив купами садов и иглами громоотводов, вдруг оказались тем, что мы искали: Горынь вся состояла из одной улицы, протянувшейся вдоль дороги.

– Горынь, – объявил и шофер – верно, на всякий случай, – притормозив у шеста, отмечавшего здесь остановку.

Двери раздвинулись, и тотчас несколько человек бросились помогать нам: с удивлением я понял, что им известна цель нашего визита. Мы сошли на обочину.

– Вам туда! Вон туда! Вон – за петухами! – кричали нам из автобуса, а потом уже и с улицы.

Петухи, наподобие рижских флюгеров, венчали взвершья ворот метрах в ста от нас, но были посажены крепко и от ветра не вращались. Мы двинулись к ним, катя кресло Артура прямо по дороге: ни троттуаров, ни даже тропинок вдоль забора здесь не было. Автобус обогнал нас, посигналив нам ухарства ради, а верней, в знак прощанья, и мы остались одни на дороге. Иного транспорта, кроме уехавшего автобуса, тоже не было. Разве лишь впереди и чуть сбоку торчали оглобли безлошадной телеги, и, право, не знаю, какую именно скотину дядя Миняй – или дядя Митяй, суетившейся тут же, – надумывал впрячь в свою повозку. Мы вскоре миновали его. Он, впрочем, тоже нашел нужным указать нам подбородком и подобранным в кулак кнутом на ворота искомой мызы. Мызу отделял от шоссе поросший травой сточный ров, так что мне довелось лишний раз выполнить долг носильщика. Выполнение его сопровождалось всегда степенным Артуровым кивком и столь же степенным «Много вам благодарен», что я прослушал уже раза два в электричке, один – в автобусе, а теперь и здесь, у самых ворот достигнутой цели. Нестройный ропот с той стороны подтверждал как будто, что цель именно здесь. Так и оказалось в самом деле.

Двор бабки Гарпины представлял занятное зрелище. Угодья, собственно, начинались где-то вдали и там простирались вширь и вдаль, сколько хватало глаз, в дружном согласьи с заливными лугами. Впрочем, не все, должно быть, принадлежало ей. Но фруктовый сад, выставлявший ветви над крышей ее избы, беленой по-малоросски, необычно большой, но кривившейся на все стороны, был явно хозяйский. Зато близ крыльца, тоже большого и шаткого, распространялся огромный пустой пятак, истоптанный тысячью ног до последней травинки. Весь он был окружен и застроен столами и лавками на манер тех, что возводят в деревнях к свадьбам или поминкам. Но там сладкий запах свежего дерева указывает всегда на кратковременность всей постройки. Здесь же запаха никакого не было, а сами лавки и столы, особенно пни либо колья, их державшие, давно почернели и поросли снизу мхом. Почти все они были заняты: бабка сама была где-то в доме, а ждавшие ее приема, все, как на подбор, умиленные чем-то, хоть и скорбные ликом, вполголоса сообщали, что у ней в гостях ныне батюшка из ближнего села, так она выйдет, надо думать, не скоро. Пророчество это, к счастью, не сбылось: вдруг затолкалась в сенях еще прочая публика, до того ожидавшая в самом доме, из нее выкатился, благословляя и кланяясь на все стороны, молодой, но очень крупный и толстый священник, тут же на ходу содрал с себя рясу, очутившись внезапно в простой джинсовой двойке, оседлал мотоцикл и, оставив позади лишь сизое облачко выхлопа, в один миг сгинул.

Все уличные клиенты повставали со своих мест и робко двинулись к крыльцу: оттуда кто-то уже зазывал их, маша руками и говоря что-то невнятное в отдалении, там, где стоял я. Как это было и прежде, Артурово кресло произвело должное действие, так что, когда Надя подкатила его к крыльцу, наружу явилась сама бабка Гарпина, оказавшаяся милой с виду, весьма деятельной старушкой. Ее окружали еще другие старушки, а то и женщины помоложе, но спутать с ними ее было нельзя: они составляли ее свиту, и это было ясно с одного взгляда. Гарпина живо сбежала по ступенькам к Артуру, на миг склонилась к нему, затем кивнула и сделала свите какой-то знак рукой. Я еще не успел дойти до крыльца, как Артур был уж бережно вынут из своего транспорта и унесен в избу, причем Надя последовала за ним, а я остался в задних рядах: все двинулись следом, желая видеть процесс лечения. Это, однако, не вполне удалось. За верандой (весьма темной и с целым иконостасом справа от входной в избу двери) следовала еще светелка, совсем почти пустая и действительно светлая. Был только полдень, и сквозь южное высокое окно в комнату впадали снопы света, чертя жаркий квадрат посреди нее. И сюда, кроме Артура, Нади да еще тех, кто его нес, Гарпина никого не впустила. Из икон тут был в красном углу большой образ, мне хорошо известный: «Иисус Ярое Око». К нему Гарпина пошла тотчас с поклоном и знамением, что-то зашептала ему и после, как я заметил, избегала всячески становиться к нему спиной. Между тем ее помощницы живо раздели Артура, оставив лишь брюки, но сняв носки, и уложили лицом вниз на пол, на тот самый квадрат, прямо под солнце. Руки ему раскинули, как распятому, ноги свели и тотчас оставили наедине с Гарпиной, уйдя без ее указаний на веранду и уведя с собой Надю. К тому времени я протиснулся в первый ряд нимало не церемонясь, так что стоял вблизи Нади, однако ни слова не говорил ей, как и она не смотрела в мою сторону.

Гарпина уже принялась волхвовать. Откуда-то в руках у ней оказался пучок толстых суконных нитей, нарезанных соломкой, из них она выложила на полу кругом Артура четыре креста: два по сторонам от головы, близ сгиба рук, два ниже, у коленей, оба точно под первыми, затем вынула из кармана спички и стала чиркать одну за другой, всматриваясь в пламя. Еще на дворе я слыхал, что лечит она водой, и тут удивился ее действиям с другой стихией. Но, видно, не всякий огонь подходил ей. Она исчиркала полкоробки, когда одна спичка вспыхнула наконец как-то не так, чуть ли не синим пламенем. Гарпина тотчас загородила огонь рукой и, быстро, но осторожно ступая, зажгла все четыре креста в ногах и головах Артура именно от этой спички. Сукно задымилось и затлело. Гарпина выждала, пока оно истлеет совсем, тогда только кивнула своим, и те так же быстро и ловко одели Артура и вынесли на веранду. Но это было еще не все лечение.

Как я теперь разглядел, у подножья иконостаса на двух длинных лавках и на полу стояли и впрямь банки с водой. Веранда не была разделена на две части, однако посередине ее проходила как бы незримая черта, за которую никого не пускали: одна лишь Гарпина имела право подходить к иконам. Все прочие, стеснившись в другой половине, молча ждали, что будет дальше. Кресло с Артуром выдвинули слегка вперед, но бабка не сразу занялась им. Встав на колени возле банок с водой, она стала класть земные поклоны, поглядывая на банки, когда восклонялась. Зрители вместе с нею ждали движения вод. И не напрасно: в одной банке вдруг что-то забурлило, словно вода вскипела в ней. Но нет, вода была холодной, пар от нее не шел, да и самое бурление то делалось крутым, громким, то почти исчезало. Бабка, однако ж, тотчас придвинулась к этой банке, не вставая при том с коленей, и стала бросать в нее что-то, похожее издали на свернутые в шарики золотинки от конфет. Не знаю, что это было в самом деле: я плохо видел, так как стоял теперь позади – как, впрочем, и Надя.

– Чья банка? чья банка? – зашептались в толпе.

Но Гарпина жестом велела молчать, все больше и больше склоняясь над банкой. Откуда-то сбоку выступили меж тем два старичка, муж с женой, оба благообразные и на вид горожане. В смущении поглядывали они то на свою банку, продолжавшую бурлить, то на Гарпину. Та наконец подняла к ним глаза.

– Вы с год назад новую квартиру получили, – сказала она по-русски, но с явным южным акцентом. – Так чи не так?

– Не квартиру… Это мы дом купили, – запинаясь, пояснил робко супруг.

– Вы не дом, вы погибель себе купили, – почти вскрикнула бабка. Потом кинула еще сверток-другой в воду: та разом утихла. – Теперь вот, – продолжала она, – воду эту поставьте под образа и зовите батюшку: дом надо срочно освятить. Воду не выливайте, привезете ее потом опять мне.

Жена-старушка засуетилась, протиснулась бочком к иконостасу и, закрыв банку консервной полиэтиленовой крышкой, спрятала ее в суму. Старички снова исчезли в толпе, а Гарпина вернулась на свое место и вновь принялась молиться и класть поклоны. Молилась она по-малоросски. И, сколько я мог различить, вплетала в канон обычной службы короткие заговоры в тех местах, где следует троесвятие. На сей раз вспенилась уже банка Артура: как я узнал потом, Наде велели налить и поставить ее средь прочих на лавку еще до лечения в комнате. Как и в первый раз, Гарпина тотчас придвинулась к ней, но ничего не бросила, а только смотрела на воду, под ее взглядом перешедшую от бурления к каким-то странным переливам. И продолжалось это долго, добрые четверть часа.

– Це тоби пороблено (это тебе сделано), – сказала она наконец, на сей раз по-украински. – А хто твоя жинка?[15]15
  У малороссов это слово значит «женщина», а не только «жена». (Примеч. Сомова.)


[Закрыть]

– Я еще не женат, только помолвлен, но… – забормотал Артур, беспомощно вертя головой и ища глазами Надю.

Та вышла вперед.

– То це ти є, – кивнула Гарпина и зачастила быстро: – Ну так от, слухай, доню, слухай, що скажу. Є в тебе хтось, сама добре знаєш, хто. Хочь і на гору йди хрестись, що нема, та я ж бачу! Одже, ні ти, ні він ні в чому не винні, це так. Та моє останнє слово буде таке: поки ти з тим, цей, – она кивнула на Артура, – вилікуван не буде.

Тут она снова стала креститься и бормотать молитву. Уже похолодев, уже зная все, что теперь случится, я плохо слушал, с удивлением лишь заметив, что Артур моргает глазами, глядит изумленно и, как кажется, ничего не понял. Лишь потом я узнал, что он вовсе не говорит по-украински. Бабка Гарпина, приметив это, конечно, сказала Наде «диагноз» с умыслом так, как сказала. Но тогда мне это было все равно. Я-то понял – как, верно, и читатель[16]16
  Праздное упование. Вот точный перевод слов Гарпины: «Так это ты и есть. Ну так вот, слушай, дочка, слушай, что скажу. Есть у тебя кто-то, сама хорошо знаешь, кто. Хоть и на гору крестись, что нет, да я-то вижу. Ну так ни ты, ни он ни в чем не виноваты, это да. Но вот мое последнее слово: пока ты с тем, этот излечен не будет» (укр.). (Примеч. О. П.)


[Закрыть],– слишком хорошо понял все, как поняла и Надя, и сделать с этим уже ничего было нельзя. Но гадкой ведьме все было мало. Она вдруг поднялась с колен и быстро оглядела всех.

– Тут не крещен кто-то, – сказала она опять по-русски.

К моему изумлению, все вокруг принялись расстегивать вороты и вынимать кресты. Я один остался как был. Гарпина тотчас меня нашла, а с ней и другие.

– Трудно молиться, – объяснила она. – Но пусть он стоит, где стоит, пусть стоит тоже. – Меня уж хотели чуть не взашей вытолкать из избы. – Он нужен тут. Пусть стоит.

– Нас трое, – громко объявила Надя.

Но Гарпина уже снова молилась, и снова кипела чья-то вода, снова следовали краткие наставления, было душно, тяжко. Наконец я услыхал «Аминь» и, никого не дожидаясь, выскочил на воздух. Прочие заспешили за мной.

Распахнулись двери летней кухни. Оказалось, там все было готово к обеду. Огромная кастрюля с борщом и такая же с овощным рагу были вынесены на двор и разложены по бесчисленным плошкам. Столы и лавки вновь были заняты. Кое-кого – и, как нарочно, меня – пригласили в избу, хоть, правда, так распорядилась не сама Гарпина, а кто-то из ее свиты. Но я не стал есть. Глянул лишь мельком Наде в лицо и тотчас понял, что пора идти прочь.

Но не возмутимый ничем Артур, наоборот, как выяснилось, желал кушать. Кто-то придвинул его кресло к столу, он же весело болтал и уверял всех и каждого, что сейчас подкрепится и пойдет сам, без всяких кресел и костылей. Это чудо произошло – но не на моих глазах и дня три спустя. Откуда-то стороной я узнал, что он ездил в Горынь еще раз – благодарить за исцеление. Теперь же, покончив с борщом, взялся за рагу.

Я вышел во двор. В дальнем углу, поросшем бурьяном, я тотчас увидел Надю – и бабку Гарпину с ней. Я слышал, что она ее спросила:

– …Даже если он покрестится?

– Даже тогда. – Старушка вздохнула и добавила: – У него… у него своя судьба.

– Что ж, если я его люблю. – Голос Нади стал вдруг тверд и чуть только не звенел.

– Двоих тебе любить нельзя, – был ответ.

– А кому можно?

– Бывает так, что можно, – устало кивнула Гарпина. – Но не тебе.

Надя молчала, и старушка, снова вздохнув, пошла от нее в дом.

Я стоял в дверях, у последней ступени крыльца.

– А ты покрестись все-таки, – прибавила она уже мне.

– Что ж делать, если я ее люблю? – спросил я – невольно, как Надя.

Доброе лицо Гарпины вдруг стало строгим.

– Кто меня ставил судить между вами? – сказала она жестко. – Делайте как хотите.

Это были ее последние слова.

Три дня спустя Артур оставил кресло и костыли и ходил теперь с прочной короткой палкой, не увязавшей в песке. Кресло разобрали и снесли в сарай.

Уже был поздний август, когда однажды, выйдя на улицу, я увидал Надю одну на «нашей» скамье. Она, казалось, ждала меня. Не очень твердо зная, что делать, я сел рядом с ней.

– Завтра… – начала она, но сбилась.

– Что – «завтра»? – спросил я.

– Завтра я уезжаю.

– Вы уезжаете, – уточнил я.

– Нет, я одна. Артур… он… пробудет еще с неделю.

– Ах вот как. И что ж?

– Может быть… – Голос ее задрожал, едва не впервые за наше знакомство (забытое детство не в счет). – Может быть, ты придешь меня проводить?

Я было хотел ответить, что не хочу обижать Артура, но тотчас понял, что не хочу обижать ее.

– Это вряд ли возможно, милая пани, – сказал я. – Как вряд ли и то, что нам это будет приятно.

– Мне будет приятно, – сказала она с нажимом, прямо глядя мне в глаза.

– Позвольте откланяться, – польский, снова пущенный в ход, сгладил необходимое здесь «вы».