Текст книги "Агафонкин и Время"

Кроме того, он был рад снова сесть за руль: дома, в Курган-Тюбе, Ибрахим работал на грузовике. Он соскучился по рулю, по ощущению контроля над машиной, по запаху бензина и масла, по дороге, по ветру из открытого окна. В Москве, правда, езда была сложным, почти самоубийственным делом, но Ибрахиму нравилась непрестанная игра движения: скакание из полосы в полосу, выискивание дырок в потоке машин и ощущение хоть малой, но победы, если ты оказался впереди иномарки, что не успела или побоялась втиснуться в наметившийся проем между нетерпеливым московским автотранспортом. Он снова сидел за рулем: все вернулось на круги своя.

Даже московские пробки нравились Ибрахиму: он мог слушать каввали.

каввали – суфийское пение мужские голоса тянут звук в разных тональностях вьются змейками струйками гашишного дыма под жалобу индийской гармоники хлопанье в ладоши и гулкий ритм табла – большого индийского цилиндрического барабана – та-та-та та-та-та та-та та-та та-та-та вибрация голосов и инструментов совпадает звучит в унисон как марширующая колонна на мосту – если не сбить ногу мост рухнет но в каввали это и нужно – мост должен рухнуть и потом или вниз или вверх к небесам – состояние ваджд – особое состояние экстаза транса когда ощущаешь единение с аллахом ключ к небытию

Ибрахим надеялся достигнуть ваджд и оттого, ожидая пассажиров, слушал каввали – он привез в Москву шесть кассет, чуть раскачиваясь и подпевая вслед звукам высокого, с хрипотцой, голоса великого Нусрата Фатеха Али Хана, исполняющего кафи Султана Баху из пенджабских суфиев.

Кафи, признаться, не был его любимым жанром каввали; Ибрахим больше любил газели с их мистикой, с их намеком на любовный подтекст, с их скрытым суфийским смыслом, что нужно разгадать, как нужно разгадать взгляд девушки из-под платка – зовет она тебя глазами или просто случайно на тебя посмотрела. Возможно, впрочем, Ибрахим любил газели потому, что они большей частью исполнялись на родном ему фарси и оттого были понятнее, чем ваи или кафи, исполняемые на урду. А, может, просто потому, что Ибрахим Гафуров был молод и все еще искал в жизни любовь и тайну. Теперь, однако, мы никогда не узнаем истинных причин.

И вот почему.

Ибрахим глядел на поток людей, выливавшийся из шести дверей вокзала, и они казались ему большой жадной гусеницей. “Почему эти люди так похожи на гусеницу? – думал Ибрахим. – Почему они сливаются в одну длинную гусеницу и перестают быть людьми?” Где-то – среди ста миллиардов клеток его мозга – мелькнула верткой змейкой мысль, что дагестанец Гаджи продал ему дурной гашиш, превращающий людей в гигантскую гусеницу, мелькнула – и пропала, уползла, оставив после себя лишь блеск чешуи – память о чем-то мимолетном и скользком.

Ибрахим продолжал смотреть на пассажиров, сошедших с поезда № 269А, следовавшего из Санкт-Петербурга через Москву в Севастополь (все три, кстати, города-герои), с любопытством отмечая, как выползшая из вокзала гусеница разваливается на отдельных людей, озирающихся в поисках нужного направления и соответствующих транспортных средств. Тут бы Ибрахиму и почуять беду, уехать подальше, попроситься обратно в палатку к Бехруз-амаку, засесть среди коробок с чипсами, картонок с кока-колой и ящиков с пивом, ан нет: Ибрахим Гафуров остался на месте, надеясь на пассажиров с “севастопольского” поезда, пришедшего, кстати, в тот теплый майский день ровно по расписанию – в 13:29. Редкий случай. Как и все, что случилось в тот день.

Ибрахим следил за покидающей вокзал толпой и не заметил, как у его “шестерки” возникли двое странного вида: один пониже, толстенький, в кумачовой, длинной, ниже бедер, косоворотке и плисовых шароварах, закатанных до середины голеней. Поверх косоворотки толстенький надел что-то среднее между женским лифом и коротенькой жилеткой лилового цвета на белых кнопках. Он был обут в кокетливые пушистые тапочки на невысоком каблучке с острым носком – на босу ногу. На голове сидел чуть съехавший набок детский бумажный колпак на врезающейся в подбородок резинке. На колпаке нарисованы клоуны с накрашенными щеками. Если присмотреться, можно было увидеть, что клоуны двигаются, хлопают накрашенными ресницами, томно прикрывая глаза, и фальшиво улыбаются жирными ртами. Но кто, скажите, кто присматривается к нарисованным клоунам?

Второй, высокий, был, несмотря на теплый день, одет в длинное серое пальто, серый шарф и серую в мелкую клетку кепку, в руке – серая трость с набалдашником в форме детской юлы. Высокий смотрел на часы башни Ленинградского вокзала. Он потер набалдашник-юлу, и стрелки часов скакнули на пять минут назад. Высокий посмотрел наверх и одобрительно кивнул московскому солнцу.

– Свободен, командир? – улыбаясь, спросил толстенький. – Вот и хорошо, – подтвердил он самому себе, не дожидаясь ответа, и полез на переднее сиденье. Высокий молча сел на заднее, поставив трость между длинных ног в серых брюках.

“Как я их не увидел? – удивлялся Ибрахим. – Заслушался. – Он выключил магнитофон. – Должно быть, сунулись к такси, узнали тариф и пошли к частникам”. Вслух он сказал, стараясь ясно произносить русские слова:

– Из Питера? На час двадцать девять который? Который Севастополь идет?

– На час двадцать девять? Поезд на Севастополь? – переспросил толстенький. Задумался: – Пожалуй, что на нем. Скорее всего на нем, хотя, признаюсь, не могу, не могу, знаете ли, утверждать: мы с коллегой сошли в Москве, а куда отправится этот поезд – кто знает? Но абсолютно точно, что из Питера. Год, правда, был другой, но город – город тот же. Так что из Питера. Могу поручиться. Не так ли, друг мой Магог?

– Можно и поручиться, – согласился Магог. – А потом отказаться от своих слов. Если нужно.

Ибрахим не совсем понял, но решил не переспрашивать. Он старался не коситься на бумажный колпак, чтобы не показаться невежливым; и не такое видел в Москве за три года.

– Вам куда поезжать? – спросил Ибрахим. – Улиц какой?

– Какой улиц? – обрадовался толстенький (это, надобно признаться, был Гог). – Понимаю, понимаю, дорогой кормчий, – вы ведь наш кормчий, не так ли? – и, поверьте, ценю ваше новаторство в согласовании родов: улиц какой. О, грамматическая смелость! О, свобода языкового волеизъявления! Бурлюк и Крученых позавидовали бы, доведись им услышать.

Ибрахим повернулся к Гогу, думая, что, если будет видеть говорящего, лучше поймет. И сразу пожалел, потому что при виде лица пассажира у Ибрахима внутри будто плеснули холодным, которое принялось тяжело ворочаться и мутить сознание.

Нос толстенького, словно испугавшись взгляда Ибрахима, сполз к левому уху, а глаза забежали высоко на лоб, пытаясь спрятаться под бумажный колпак с мигающими клоунами. Верхняя и нижняя губа Гога менялись местами, будто играли в чехарду. “Гаджи, собака, что-то в гашиш подсыпал, – решил Ибрахим. – Больше сегодня курить нельзя”. Он тряхнул головой и на секунду закрыл глаза. Открыл и решил смотреть только вперед.

– Куда же мы поедем? – продолжал Гог. – Раз уж мы начинаем наше путешествие по Первопрестольной от бывшего и, возможно, будущего Николаевского вокзала, не устроить ли нам тур имени Александра Логиновича Торлецкого, который его построил? Посетим, так сказать, памятные места, связанные с его светлым именем? Если, конечно, друг Магог, – обернулся он к высокому на заднем сиденье, – у вас не имеется возражений?

– Отнюдь, – отозвался невозмутимый Магог. – Можно и тур имени Торлецкого. Отменная был сволочь покойный.

– Ах, дражайший вы мой… – Гог прижал пухленькие ручки к кумачовой груди, словно пытаясь защитить свои хорошие воспоминания о Торлецком. – К чему, к чему подобная резкость в суждениях?! Ну, крал человек, а кто без греха? Кто бы мог сказать себе “нет”, когда казна определила на строительство бюджет в полтора миллиона рублей серебром, то есть, по нынешним меркам, миллиардов так около двадцати североамериканских долларов? Вот Александр Логинович бюджет и освоил. Кое-что, конечно, – а как без того? – прилипло к рукам, но ведь все же построили? Построили? И до сих пор, – Гог обвел рукой в широком красном рукаве Комсомольскую площадь, призывая слушателей удостовериться в правоте его утверждения, – до сих самых пор, заметьте, стоит и работает.

Ибрахим посмотрел, куда показывал Гог: там был вокзал. Он стоял и работал.

– Да по мне пусть бы и не работал, – отозвался Магог. – Мне поезда ни к чему. Я и без них управляюсь.

Он достал из кармана пальто маникюрные ножницы и несмятый лист белой бумаги и принялся что-то вырезать.

Г г торжествующе взглянул на Ибрахима и сказал:

– Мой юный друг, – надеюсь, вы не возражаете против подобной к вам адресации? – уж не обессудьте, уважьте старика – раз решение провести тур имени Торлецкого принято, так сказать, коллегиально, предлагаю посетить и другие построенные Александром Логиновичем здания. Хотя мы и не всех спросили, – вдруг спохватился Гог. Он вскинул нос к самому лбу, так что его сделавшийся зеленым кончик коснулся колпака, и спросил: – Вы как, господа? Не возражаете?

Нарисованные клоуны согласно закивали головами в таких же колпаках и восторженно захлопали в ладоши. Их хлопки звучали не звонко, как обычно звучат хлопки, а глуховато, словно сквозь слой ваты. Или густой туман.

“Гаджи – поганый ишак, – думал Ибрахим, – я же машину вести не смогу”. Вслух он сказал:

– Куда? Улиц называй, пожалуйста.

– Называю, называю, наш доблестный рулевой, – радостно согласился Гог. – Итак, Торлецкий, освоив бюджет, пустил сэкономленные и, признаться, положенные в карман суммы на строительство доходных зданий в Москве, что стоят и приносят доход – хотя и не ему, не ему – до сей поры. Начнем, скажем, – он на секунду задумался, – начнем с Пушечной улицы. Дом 9.

Ибрахим кивнул и, лавируя среди хаотично двигающихся по Комсомольской площади машин и людей, поехал в сторону проспекта Академика Сахарова. Отчего-то сделалось легко и прозрачно внутри, и он решил, что дело не в гашише, выкуренном на голодный желудок, а в том, что он долго сидел без движения. Ибрахим успокоился, но все равно старался не смотреть на веселого пассажира.

Магог тем временем ловко вырезал ножницами человеческий профиль, все больше и больше напоминающий лицо Ибрахима. Он не смотрел по сторонам, не смотрел он и на то, что вырезал, а сидел с закрытыми глазами, словно спал. И, что удивительно, ни разу не порезался.

Остановившись на светофоре напротив здания Тюменской нефтяной компании, Ибрахим неожиданно осознал, что знает куда ехать. Осознал и не удивился, хотя он не только никогда не был на Пушечной улице, но до сегодняшнего дня даже не слышал ее названия.

– В командировка в Москва? – спросил Ибрахим. Он знал, что командировочные любят рассказывать о своих делах. – Какой ваш работа?

– Грабить, убивать, – отозвался с заднего сиденья Магог.

“Ну да, – решил Ибрахим, – они же питерские”.

Машина пересекла Садовое кольцо и двинулась по направлению к бульварам. Солнце прыгало на капоте “шестерки”, вычерчивая желтыми лучами по грязной краске арабские витые буквы. Ибрахим понял, что это знак. Он покосился на Гога и спросил:

– Если музыка играть, не мешает?

– О, милый друг, – воодушевленно воскликнул, подпрыгнув на сиденье Гог, и нарисованные клоуны дружно захлопали в ладоши. – Кому, скажите, уважаемый Ибрахим сын Файзуллаха, может помешать блаженство суфийской мелодии каввали? Быстрее, милейший, быстрее же наполните пространство этими божественными звуками, и мы, как призывал досточтимый Абу Талиб аль-Макки в трактате “Кут аль-кулуб”, отрешимся от мирской суеты и воспарим, воспарим над негативными качествами своей природы. Встанем на путь аскезы.

– Я не встану. И не воспарю, – возразил упрямый Магог. – Мне и с негативными качествами неплохо.

Ибрахима отчего-то не удивило, что толстенький знает не только его имя, но и имя его отца. Он включил магнитофон, повернул на бульвары в сторону Лубянки и сказал:

– Вы знакомы с учением суфиев?

Сказал и удивился, как гладко получилось по-русски.

– Знаком ли я с учением суфиев, дражайший? – переспросил Гог. – Не я ли провел долгие часы в дискуссиях с почтенным Абу Бакр аль-Калабази, когда он писал свой “Китаб ат-таарруф”, в котором объяснены основные понятия суфизма? Не я ли, – вам здесь лучше через Большую Никитскую на Газетный переулок проехать, – посоветовал Гог заслушавшемуся Ибрахиму, – не я ли воспринял всей душой цель суфизма – инсан камиль – воспитание совершенного человека? И продолжаю, заметьте, воспитывать данного человека по сей день. Вношу, так сказать, посильную лепту в общее дело победы духа над материей.

Ибрахим неожиданно понял, почему он так хорошо понимает каждое слово: толстенький говорил по-таджикски. “Интересно, – подумал, не особенно, впрочем, удивившись, Ибрахим, – откуда он знает наш язык?”

Заполнившая его прозрачность, казалось, вытеснила способность удивляться. Он чувствовал себя пустым и легким, словно сушеная тыква. Будто из него все внутри вырезали. Что-то подобное он испытал один раз, когда попробовал кокаин и потом не спал три дня, сохраняя полную ясность ума и ощущение отделенности сознания от тела.

– Вы – таджик? – спросил он толстенького, хотя тот мало походил на таджика. Как, впрочем, и на нетаджика.

– Таджик ли я? – обрадовался Гог, потирая ладоши. – Ах, какая, право, прелесть! Обратите внимание, милый Магог, на напрашивающуюся параллель с вопросом поэта Бездомного к нашему повелителю в бессмертном романе Михаила Афанасьевича: “Вы – немец?” Налицо, налицо преемственность. – Он приосанился и подкрутил мгновенно выросшие поверх прыгающих туда-сюда губ усы. – Отвечу в духе великого Мессира: – Я-то? Да, пожалуй, таджик… А вы, друг мой, – обратился Гог к Ибрахиму, – вы, любезнейший, случайно не поэт? Каковым был Иван Бездомный.

– Он не поэт, – ответил за Ибрахима Магог. – Но уже бездомный.

Он открыл глаза и посмотрел на бумажный профиль Ибрахима. Профиль дернулся и попытался открыть рот. Но не смог.

– Почему я бездомный? – поинтересовался Ибрахим, останавливаясь на светофоре перед тем как повернуть с Театрального проезда на Большую Лубянку. – Я с Бехруз-амаком и его сыном Анзуром снимаю комнату у алкоголика Николаева. У нас за три месяца вперед уплачено.

– Комната больше не понадобится, – пояснил честный Магог. Он раздвинул ножницы и легко воткнул их острые концы в голову профиля. – Ты туда не вернешься.

Радость пронзила Ибрахима – светлый миг счастья. Словно через него продернули легкую иглу и прошили ниткой осознания своей миссии в жизни – подчиняться Гогу и Магогу. Он испытал сладость и дрожь по всему телу, какие не испытывал даже, когда мастурбировал, рассматривая фотографии малоодетых девушек в журнале “Флирт”, запершись в грязной ванной комнате убогой квартиры Николаева.

– Я знаю, кто вы, великие господа, – торжественно воскликнул Ибрахим, свернув с Большой Лубянки на Пушечную и подъехав к большому красивому особняку. – Вы – джинны. Только хорошие.

– Плохие, – возразил искренний Магог. – Очень.

– Да, пожалуй, что и джинны, – согласился с Ибрахимом Гог. – В каком-то, так сказать, смысле. Плохие ли, хорошие ли – это, знаете ли, дело вкуса. Как суфию, милейший, вам должна быть близка наша миссия, ибо не совпадает ли она с сокровенной сутью суфизма, изложенной в Суре Аль-Ахзаб 33:21 Святого Корана? – И Гог с чувством продекламировал по-арабски:

 
Был вам в посланнике Аллаха
Пример хороший тем,
Кто возложил свои надежды на Аллаха
И на Последний День Его Суда.
 

– Вот, – продолжил Гог, – на “Последний День Его Суда”. Судный день, так сказать. И мы тут как тут. Как и положено знамениям.

– Что делать, хозяин? – спросил Ибрахим, наполняясь чувством великого предстоящего.

– Как что? – удивился Магог. – Я ж сказал: грабить, убивать.

– Яволь, мон женераль! – непонятно для самого себя воскликнул Ибрахим и выскочил из машины.

Гог и Магог тоже вышли, и все трое неспешно направились к входу под массивным портиком с колоннами в дом, в котором, как знает каждый москвич, располагается Центральный дом муз.

* * *

Агафонкин продолжал возить письма Путина самому себе до окончания тем юридического факультета ЛГУ в 75-м. То есть, возможно, Агафонкин продолжал возить письма и дальше, просто пока об этом не знал. Обычное дело для человека без прошлого и будущего. Время – сплошное настоящее, скользкая лента настоящего, где никогда не наступит завтра.

Он эту жизнь не выбирал; выбрали за него. Кто, почему, за что – Агафонкин перестал задумываться давно: жил меж временами, как люди живут между разными городами, находясь в частых командировках. Он доставлял и забирал предметы согласно Назначениям В, иногда, если становилось интересно или встречалась понравившаяся женщина, подолгу задерживаясь в разных пространствах-временах. Агафонкин не особенно заботился о последствиях своих действий, оттого что знал (Митек объяснил в детстве): измененное им Событие не меняет Линию Событий, а всего лишь становится никуда не ведущим, не имеющим продолжения вариантом случившегося. Висит рядом с основной, единственной Линией Событий – пустой временной пузырь. Все, что случилось, уже случилось и продолжает случаться. Если Агафонкин завел в подвернувшемся Событии роман или поучаствовал в чужой войне, это ничего не поменяет, поскольку на Линии Событий этого не было. Как не было на ней и самого Агафонкина.

Главное – не нарушать Правило Курьера: не раскрывать людям их судьбу. Их завтрашнее сегодня. Пусть думают, что у них есть завтра.

Сейчас, однако, слушая рассказ Мансура в пустой холодной юрте, за войлочной стенкой которой пьяный степной ветер буянил, пытаясь заполнить собою мир, Агафонкин первый раз в жизни в этом засомневался. Выходило, что завтра все-таки может наступить.

Наступает.

Наступит.

– Мне было три года, когда мама подарила юлу. – Мансур выбил потухшую трубку в огонь под узкой железной бочкой-плитой посреди юрты. Поставил на плиту котелок с водой – для чая. – Я родился в день смерти Сталина – 5 марта 53-го года. Старый я, – засмеялся Мансур, – седьмой десяток пошел. Полжизни прождал из-за этой юлы. Полжизни пропустил.

Агафонкин молчал: его дело слушать. Вода в котелке медленно набирала силу от огня, наполняясь легким, чуть слышным гулом. А может, это ветер выл снаружи, просился внутрь, хотел обогреться.

– Отец говорил, что родиться в день смерти великого человека – знак судьбы. Незавершенное в жизни этого человека переходит к тебе, становится твоим делом. Он все время это повторял, боялся, я не запомню. Забуду свое предназначение. Мог бы и не бояться: я и так знал, что мне предстоит сделать. – Мансур взглянул на Агафонкина. – Понимаешь почему, Алеша? Почему знал?

– Нет, – признался Агафонкин. У него мерзли ноги – по полу сильно тянуло холодом. – Не понимаю.

– Юла рассказала. – Мансур вынул из-под кошмы кожаный мешок, распустил стянутое шнуром горлышко и бросил в закипевшую воду кусочки высушенного бараньего курдючного жира. – Извини, кунак, молока нет: у меня жеребец, не доится. Невкусный чай будет.

– Потерплю, – согласился Агафонкин. – Расскажи про юлу, Мансур. Я видел ее у тебя в интервенции, думал, ты взял у меня. А ты, оказывается, с ней вырос. Как так? И при чем тут Карета?

Мансур достал из широкого рукава войлочного халата другой кожаный мешочек, поменьше, и щедро отсыпал черной листовой заварки в мелкокипящую воду с белесыми пятнами жира. Он помешал чай черенком пустой трубки и присел рядом с огнем на корточки, будто хотел послушать потрескивание сухой колючки, которой топилась печь. Он не смотрел на Агафонкина, словно был один и говорил для себя.

– Ничего не случалось до шести лет, – тихо сказал Мансур (Агафонкин до конца не был уверен, что тот это сказал). – До шести лет я играл с юлой, как с юлой: крутил, вертел… Смотрел, как вращается, и боялся, что ее отнимут большие ребята во дворе. Потому играл только дома.

Мы с родителями жили в полуподвале – одна комната, небольшой круглый стол, два стула. У дальней стенки высокий старый трехстворчатый шкаф, который нам отдали жильцы с пятого этажа: купили новый, а этот собрались выбрасывать. Позвали отца вынести шкаф из квартиры, он его разобрал, по частям перенес в подвал и снова собрал. Шкаф стоял не вплотную к стене, между некрашеной фанерной спинкой и стеной оставалось метра полтора. В этих полутора метрах я и жил. Вырос за шкафом. Жил там до института. Спал на раскладушке – одеяло поверх брезента, сверху еще одно. Играл с юлой.

Он замолчал, задумался. Агафонкин не хотел его торопить и тоже молчал. Ждал.

Мансур достал из-под кошмы что-то завернутое в промасленную тряпку. “Юла”, – дрогнуло внутри у Агафонкина. Мансур развернул тряпку и вынул две маленькие, с опоясывающими их лентами цветного орнамента, пиалы. Спрятал кисти рук в широкие толстые рукава халата, чтобы не обжечься, и, приподняв небольшой котелок с чаем, аккуратно, не расплескивая, разлил густую мутную сытную жидкость в пиалы.

– Угощайся, эне, – предложил Мансур. – Ты ведь мой младший брат – эне. Или лучше племянник – бертуганнынг улы. Смотря что тебе больше нравится.

– Улы хочет юлы, – попробовал пошутить Агафонкин и понял – не получилось: даже ветер за пологом юрты не стал смеяться. Только завыл, заплакал, заныл о чем-то тоньше, надрывнее и понесся по пустой степи вдаль, туда, где, должно быть, люди шутили смешнее.

– Юла. – Мансур осторожно хлебнул горячий чай, поморщился – обжег язык. – Юла.

Я был счастлив в подвале и никуда не хотел. В узкое окошко чуть выше мостовой проникало мало света, и мне нравилась всегдашняя полутьма нашей комнаты – словно время ложиться спать, а я не сплю. У меня было три игрушки: деревянный пистолет – вырезал отец, маленький мячик – с ним не разрешалось играть внутри, и юла. Мячик и пистолет я брал во двор. С юлой играл дома.

Я хорошо запомнил тот день: был четверг. Я сидел один в комнате и смотрел, как тени проходят вдоль окна. Тени прохожих шли в другую жизнь, забегая к нам в подвал, удлиняясь, растягиваясь, проскальзывая по потолку, исчезая за переплетом окошка. Словно там, на улице, был другой мир – Мир теней, который прятался, когда я выходил во двор, скрывался от меня за обликом вещей, но на самом деле был сутью этого мира. А то, что мы видели, наоборот, было тенями.

Он взглянул на Агафонкина – понимает ли тот. Агафонкин кивнул – что тут не понять.

– Я решил попасть в Мир теней. – Мансур отпил чай, подержал горячую жидкость во рту, проглотил. – Я пошел за шкаф, взял юлу и закрутил. Смотрел, как она вертится, наматывая на себя мои мысли. Что я думал? Я думал: “Юла, возьми меня в Мир теней”.

Он замолчал, вспоминая тот четверг. Агафонкин тоже молчал. Ему не нравился вкус чая, и он подносил пиалу ко рту, делая вид, что пьет. Пиала грела замерзшие руки, дым от огня уходил столбом вверх – хорошая тяга.

По юрте поползли тени, словно пришли послушать рассказ Мансура о самих себе.

– Юла, возьми меня в Мир теней, – тихо повторил Мансур. Посмотрел на Агафонкина.

– Взяла? – спросил Агафонкин: он понимал, что должен что-то сказать.

– Взяла, эне, взяла, – улыбнулся Мансур. – Я поехал туда в Карете.

ТЕТРАДЬ ОЛОНИЦЫНА

Чикой дзам хан байна? Чикой дзам хан байна?

Где дорога на Чикой?

Потерялась в степи. С той дорогой потерялся и я.

Бой с меркитами начался затемно, когда ночной ветер стих и солнце – зимняя любовница ветра – чуть подсветило небо с востока. Нукеры Джелме седлали коней в предрассветье – тени людей. Я украдкой – когда в юрте никого не было – достал из покрытого красным лаком китайского сундука свои часы, которые Агафонкин велел мне спрятать вместе с прежней одеждой, – начало первого ночи. Электронный циферблат, время московское, разница пять часов; значит, здесь-сейчас начало шестого. Тоорил-хан – мой покровитель, вождь кереитов, обещал, что до меркитской стоянки на слиянии рек Чикоя и Хилок, где держат мою жену, не больше часа галопом. Будем на месте к шести.

Хорошо: в степи к тому времени рассветет, станет видно, куда стрелять. Лучнику нужен свет.

Меркиты – нынешние буряты. Думал ли я, что буду воевать с бурятами? Братьями по России? Живут себе в Улан-Удэ, никого не трогают. Ах, Агафонкин, Агафонкин. Ну, да что теперь. Теперь поздно.

Мне принесли хатангу-дегель – кожаный панцирь с приклепанными с изнанки металлическими пластинами. Я надел его поверх длинной шерстяной рубахи, но пластины все равно терли. Хатангу-дегель был мне короток: оно и понятно – это его панцирь, а я чуть выше. Не намного, но выше. Результат хорошего питания в медицинском учреждении, где я провел детство.

В лепрозории хорошо кормили. Там вообще было неплохо.

Аhаабыт Заимката стояла в двенадцати километрах от Вилюйска – дорога через светлую сосновую тайгу. Почва – песок, грязи никогда не бывает: вода после дождя и снега легко впитывается и уходит под землю. Старые бараки, сложенные в потай из бревен, пожертвованных купцами Расторгуевыми по просьбе вилюйского урядника Антоновича, пришли в негодность в 70-х, прослужив более восьмидесяти лет. Было решено их сломать и построить новые корпуса для больных.

Новые-то построили, а старые разрушить не удалось.

Когда нас с отцом привезли, стены старых бараков без крыш чернели по дороге к большому овальному озеру – бревенчатые остовы памяти. Я любил играть в их открытых ветру и дождю клетях разной формы – длинные коридоры, примыкавшие к ним коробки палат, тесные чуланы, пустой квадрат кухни. Доски пола прогнили, и сквозь дыры пророслитрава и маленькие кривые деревца. Я знал, что со временем тайга поглотит бараки, заметет песком, занесет землей, и на их месте поднимутся невысокие холмы, заросшие кустарником и лесной ягодой. Другие, новые люди станут приходить на эти холмы и смотреть вдаль – за гладкое озеро, где растут березы, сосны и красный кедр. Эти новые люди не будут помнить о прокаженных, однажды живших в этих краях, оттого что память о них также заметет песком и не останется ничего, кроме холмов и ветра с озера. А что может рассказать ветер? Ветер – плохой рассказчик: всегда спешит.

Мужики, посланные ломать старые бараки, остановили работы через месяц, успев снести только крыши. Все они потом рассказывали приехавшему из района начальству одно и то же: по ночам им снились кошмары – будто из-под досок бараков к ним тянутся изъеденные проказой руки без пальцев, пытаясь схватить и утащить в другой мир – туун сырыылаах – мир мертвых. Там, под бараками, поясняли мужики, осмелев от выпитой водки, вход в Аллараа дойду – Подземное царство. Прокаженные, умершие в бараках, теперь поставлены охранять этот вход, и оттого живые из Орто дойду, Наземного царства, не могут тронуть бараки. Ломать бараки мужики не отказывались; они отказывались ломать их при жизни. “Когда помрем – сломаем, – поясняли они райкомовским. – Тогда не страшно будет. А сейчас – никак: утащат живыми в туун сырыылаах. Вот где беда”.

Райкомовские спорить не стали – сами были якуты – и порешили оставить бараки как есть: стены без крыш.

Там всегда было светло, и я часами бродил по пустым коридорам, осторожно ступая по прогнившему полу, сквозь который росли высокая жесткая трава и скользкие прутья тальника. Я заглядывал в пустоту бывших палат и мысленно населял их жившими здесь когда-то людьми, придумывая им имена, жизни, судьбы. Я жил меж двух миров – окружавшим меня лепрозорием 90-х и прежними больными, созданными воображением. Оба мира казались равно реальными, и я часто забывал, в каком из них нахожусь.

 
Тронул небо рукой
Потолок
Трава под ногами
Пол
Напридумывал стены
Дом готов
Как запереть дверь?
 

Мой друг, Эрхан, старше меня на два года, жил в третьей от входа палате в дальнем бараке без крыши, с оторванными досками в стенах. Он жил с матерью и отцом – счастливая семья, и, как и я, он был здоров. Его мать тоже была здорова, а вот отец болел проказой, и через какое-то время я разрешил ему умереть. Надоело смотреть, как семья мучается.

Эрхана и его мать Кунэй я оставил жить в лепрозории. В любом случае, им некуда было идти, потому что единственный другой мир, который я знал, был советский военный аэродром в Монголии – Чойр-2. Не мог же я их туда отпустить? Мне был нужен друг и была нужна мать. Кунэй любила меня как сына и часто готовила нам с Эрханом кюэрчэх – якутское блюдо из сметаны с ягодами и сахаром. В лепрозории давали кюэрчэх на Ысыыах – летний праздник, но Кунэй делала его вкуснее.

Я играл с Эрханом каждый день, пока не встретил Л. После этого я его отпустил: позволил уйти, исчезнуть – или ушел сам? Еще долго потом – перед сном – я смотрел из окна комнаты, где мы жили с отцом, на черные стены пустого барака и желал Эрхану спокойной ночи.

Спокойной ночи, Эрхан. Учугэй туун.

Я привык жить меж двух миров, меж трех языков, меж реальных и придуманных людей, так что здесь-сейчас, в степном междуречье Сэлэнгинского среднегорья 1184 года – за почтивосемьсот лет до моего рождения – мне не должно быть страшно. А мне страшно.

Чикой дзам хан байна? Где дорога на Чикой?

Потерялась. И я вместе с ней.

Мой фланг атаки был слева – обойти становье меркитов ближе к быстрой воде реки Хилок и напасть оттуда, вытесняя их к Чикою. Джелме ударил в лоб, мой побратим Джамуха зашел справа – не дать меркитам бежать через Чикой. Я ехал во втором ряду – под защитой батыров родного клана борджигинов, ехал налегке: три лука, четыре колчана стрел – саадак, комплект лучника. Было неудобно сидеть в смазанном овечьим салом седле: слишком короткие стременные ремни – монгольская посадка. На голове – железный шлем с шишаком и личиной – подвижным легким забралом.

Бой начался затемно – скудное солнце белого месяца Цаган-сар только поднялось над степью, когда нукеры Джелме выпустили первые стрелы по легким юртам меркитов. Те, что успели сесть на коней, приняли бой в центре. Джелме оттянул их на себя, позволив нам с Джамухой обойти становье с флангов. Моя лошадь – коренастая лохматая кобыла – вынесла меня прямо на сторожевой пост меркитов, охранявших лагерь со стороны Хилок. Я не успел снять лук с плеча, как маленький меркит – мальчишка лет тринадцати – запустил в меня тяжелой палицей – должно быть, от страха. Сбил шлем с головы.

Субудэй-багатур – мой охранник, мой будущий верный полководец – застрелил двух других часовых, дважды натянув тетиву, и умчался, рассыпая вокруг смерть – тонкий свист каленых стрел. Остальные нукеры придержали коней, ожидая, как я накажу мальчишку-меркита.

Я плохо видел – кровь из раны заливала глаза, и сам удивился, когда сумел разрубить его коротко остриженную голову наискось длинным палашом с первого удара. Он не пробовал закрыться руками и, умерев, не сразу упал: постоял, чуть качаясь, – без лица, затем сложился и рухнул вперед. У негобольше не было лица, но мне отчего-то казалось, что он выглядел как Эрхан – мой выдуманный друг из вилюйского больничного детства.