Текст книги "Агафонкин и Время"

– Га тарихи? – спросил скуластый.

– Да, на исторический, – подтвердил Мансур и добавил по-татарски – из вежливости: – эйе, га тарихи. Только я не прошел – баллов не хватило.

Он говорил по-русски: не хотел привлекать к чужой речи внимания окружающих – сновавших по коридору абитуриентов. Дома родители говорили по-татарски, оттого Мансур хорошо понимал язык и мог поддержать беседу, но стыдился говорить на публике: татарский выделял его из толпы как чужого, а он хотел быть своим. Быть чужим – опасно. Мансур знал это по жизни двора.

Скуластый улыбнулся – отчего он в помещении в кепке? – и хлопнул Мансура по плечу.

– Юк бэла, бягыр, – весело сказал скуластый. – Юк бэла.

ага не беда может для него и не беда поступил наверное а для меня беда в армию загремлю теперь и какой я ему “дорогой”?

– А ты? – спросил Мансур.

– Мин тагын, – кивнул скуластый, не замечая мансуровских попыток поменять язык, – тагын тарихи.

тоже не поступил и тоже на исторический? чего ж он тогда веселится?

Скуластый протянул руку:

– Ринат. Ринат Кашафутдинов. Из Нижнекамска.

Ринат вернулся после армии и тоже хотел быть историком. И тоже не прошел в МГУ.

– Нам не баллов не хватило, – объяснял он Мансуру, стоя за круглым высоким столиком в маленькой пивной, где они тянули горькое пиво из скрипевшего и недоливавшего автомата. – Нам не хватило национальности. Не хотят брать татар на исторический: боятся, мы узнаем правду про то, что было на самом деле. Что это – наша земля.

Ринат уговорил Мансура идти вместе подавать документы в Историко-архивный. Их приняли без экзаменов – хватило баллов, набранных в МГУ. Родители Мансура не поняли даже, что произошло: МГУ, не МГУ – не важно. Главное, сын – первый в роду – поступил в институт и будет работать в учреждении. Одеваться на работу “по-чистому” – носить костюм с галстуком. Его будут называть по имени-отчеству. Они гордились и пытались не шуметь по утрам, когда вставали затемно убирать двор. Пусть поспит их мальчик. Их эркек-бала.

Мансуру, однако, было не до сна. На первом курсе Ринат принес Мансуру бледные машинописные копии не запрещенной, но и не разрешенной книги Николая Трубецкого “Европа и человечество” в большой картонной папке, завязанной длинными тесемками, и велел никому не показывать.

Прочитав Трубецкого, а после и перепечатанную на тонкой бумаге книгу Петра Савицкого “Россия – особый географический мир”, Мансур перестал спать по ночам: лежал на раскладушке за шкафом и думал, думал, думал, пока перед глазами скакали тюркские всадники в острых шлемах и легких кольчугах. За спиной – два лука наперекрест: малый и большой – для дальнего боя. Они скакали завоевать свое пространство. Или сделать его своим.

Из книг выходило, что российское пространство было не просто русским, где наследники татарских кочевников считались чужими, а их собственным – евразийским. Мансур читал принесенную Ринатом книгу Льва Гумилева “Древние тюрки” и гордился, прислушиваясь, как в нем спешит, торопится, стучит густая степная кровь.

Он стал чувствовать себя увереннее в метро и в магазинах. Он был здесь по праву – его земля.

Мансур не решался рассказать Ринату Кашафутдинову про юлу. Юла была его секретом, тайным миром, куда другим вход был закрыт. Раньше Мансур путешествовал без цели, без смысла, без назначения. Он был одиноким воином, скачущим через Миры юлы, несомый чужой волей.

Теперь его ждал иной мир – мир завоеванной тюрками лесостепи. Мансур хотел стать частью орды, частью тьмы – тумен, десять тысяч всадников – и чувствовать проникающий в кровь ритм копыт, отбивающих марш кочевой победы, тюркского триумфа, по покоренной земле. Он нашел с кем скакать в ритм. Только его братья скакали в другом пространстве-времени, отделенные от Мансура Гатауллина столетьями прошедшего, уплывшего времени.

Юк бэла – не беда.

Юк бэла – была б юла.

Юла у него была.

По ночам Мансур вынимал юлу из коробки под раскладушкой и подолгу держал в руках, словно выигранный спортивный кубок. Мансур представлял кочевую армию без конца и края и надеялся, что юла увидит этот образ, найдет искомый им мир среди мириад раскручиваемых ею миров и возьмет туда. Он сидел и ждал, пытаясь ощутить толчок от юлы, толчок-команду: поняла закручивай

Иногда ему казалось, что он чувствует вибрацию юлы в ладонях, и Мансур осторожно – не спугнуть бы – ставил юлу на покрытый покорябанным линолеумом пол и закручивал. Закрывал глаза и ждал.

Ничего не случалось. Бывало, что юла брала его в другие миры, но никогда, никогда не брала туда, куда хотел он.

– Ринат ушел на третьем курсе… – Мансур стоял к Агафонкину спиной, мастеря им обоим знаменитую митьковскую яичницу – “болтушку”: в маленькую кастрюльку выбивалось шесть яиц и резалось все, что попадалось: колбаса, сосиски, помидоры и даже плавленый сырок “Дружба”. Все это перемешивалось, взбалтывалось и выливалось на раскаленную, шипящую сливочным маслом сковороду. Масса холестерина и удовольствия. – Я так и не узнал, почему он ушел. Он стал все реже посещать институт, затем прекратил совсем. Я думал, он работал – стипендии не хватало и денег у Рината не было: жил на двух бубликах в день и чае, а то и просто пил кипяток. Я ходил к нему в общежитие, но он не открыл, хотя был в комнате: сказали соседи. Я постучал, подождал и ушел. Думал, не хочет со мной говорить.

Ринат ждал Мансура недалеко от института: на углу Никольской и Большого Черкасского. На плече висела темно-синяя спортивная сумка с надписью “Динамо”.

Ринат казался выше от того, что стал худее и бледнее, словно Москва съела, растворила его желтоватый загар. Поздний октябрь окутывал спешащих московских людей ясным прозрачным холодом, но Ринат в легкой черной кепке (он никогда ее не снимал) и клеенчатой куртке на толстой байке, казалось, не чувствовал, что прозрачный холод уже начал густиться в мелкий колючий снег.

– Энем, – сказал Ринат по-татарски, – я ухожу из института. Только что документы забрал.

Энем – братишка. Младший брат. Ринат часто его так звал.

Мансур молчал. Понимал, что Ринат не переводится в другой институт и не уезжает домой: уходит.

– Возьми книги. – Ринат снял сумку и повесил на плечо Мансуру. – Мне больше нельзя много вещей.

Мансур кивнул. Сумка была тяжелой, и плечо скоро заныло. Он снял сумку и поставил на холодный грязный асфальт.

– Деньги нужны? – спросил Мансур.

– Нужны, конечно, – улыбнулся Ринат. – Не надо: обойдусь. Сбереги для себя.

Они постояли молча, не закуривая. Мимо торопилась чужая жизнь.

– Что делать будешь? – спросил Мансур.

– А, – беззаботно махнул рукой в сторону Ринат. – Что ты делать будешь, энем?

что делать? учиться конечно и искать путь к своим в орду Он ничего не сказал.

– Знаешь, где мы стоим? – спросил Ринат.

Мансур знал: на углу Большого Черкасского переулка. Он показал на табличку на ближнем доме.

– Вот-вот, – кивнул Ринат. – Назван в честь князя Черкасского, который здесь имел дом. Князь был Черкасский, потому что из черкасов. А черкасы – тюркский народ гузов, кочевавших в причерноморских степях в X–XIII веках. Чингисхан определил их во владение Джучи – своему старшему сыну. Улус Джучи – Алтын-Орда. Золотая Орда. Россия.

Мансур покачал головой: он этого не знал.

– Вот, – снова сказал Ринат. – Стоим с тобой, два татарина, в Улусе Джучи и стесняемся говорить по-татарски. На своей земле стоим, бягыр. Нашей кровью завоеванной.

– А ты знаешь, Алеша, почему Улус Джучи развалился? Почему русские цари смогли Орду одолеть? – Мансур разделил расплывшуюся яичницу на две неровные части. Подвинул Агафонкину тарелку. Взял длинный нож и нарезал черствого белого хлеба – макать в желтую жижицу.

– Тамерлан? – вспомнил Агафонкин уроки Платона Ашотовича и Матвея Никаноровича. – Разбил хана Тохтамыша и разрушил Сарай-Бату, столицу Орды?

– Молодец, урус, – улыбнулся Мансур. – Но это – результат. Результат того, что остальные чингизиды – потомки сыновей Чингисхана – не пришли Орде на помощь. И знаешь почему?

– Почему? – спросил Агафонкин. Он чувствовал, знал, что сейчас Мансур проговорится, что разгадка юлы близка.

– Потому что Улус Джучи был для монголов не важен. Плевали они на Улус Джучи. На Евразию. На Россию.

– Почему?

горячо горячо

– Да потому, что на Великом Курултае 1206 года Темуджин объявил, что путь монголов – на юго-восток, в Землю Цзинь. В Китай. А благодарные монголы в ответ на это откровение провозгласили его Великим Ханом. Чингисханом.

– И что? – спросил Агафонкин. – Какие выводы?

– Выводы? – улыбнулся Мансур. – Вывод я сделал быстро: я был единственный человек, который мог изменить судьбу своего народа. Ход истории. Сохранить великую евразийскую империю. Создать свой вариант возможного.

– Что ты сделал, Мансур? – вот так напрямую ждать нечего скажет так скажет

– Что? – Мансур засмеялся, вспоминая момент своего величия. – Единственное, что было нужно сделать: отдал юлу Чингисхану.

* * *

Двери оказались закрыты. Гог еще раз потряс массивную кованую ручку и удивленно пожал круглыми пухлыми плечами в атласной косоворотке:

– Закрыто. Коллеги – надеюсь, вы оба не возражаете против такого обращения? – согласитесь, что странно. Ведь парадный вход.

Они стояли перед Центральным домом муз. Слева на фасаде светилась надпись “Аптека 24”. Проходивший мимо сухонький старичок с пластиковой сумкой, набитой чем-то съестным и лекарственным, остановился, наблюдая, как Гог пытается открыть большую дверь старого особняка.

– Товарищ, – двадцать лет нового мира не выбили из старичка (звали его, кстати, Александр Первомаевич Старописемский, и в лучшие годы он служил по ведомству городского хозяйства, оттого и квартира в центре, на которую ныне претендовали неблагодарная дочь Вера и ее никчемный муж-прихлебатель из иногородних), так вот: двадцать лет нового капиталистического мира не выбили усвоенную за долгую советскую жизнь манеру обращения, – товарищ, вы в ЦДМ, что ли?

Гог обернулся к Александру Первомаевичу и ответил не сразу. Сделал мелкий шажок к старичку, взял того под руку и проникновенно, чуть более низким, чем обычно, голосом подтвердил предположение последнего:

– Именно, дорогой товарищ. Направляемся, как видите, с коллегами в Центральный дом муз. Сами, знаете ли, не чужды… э-э… музам.

Он указал на спутников, представляя их Александру Первомаевичу:

– Вот Магог Магогович, например, заслуженный труженик по этой части. Отражает, так сказать, действительность в разных приличествующих предмету формах.

– Художник, что ли, будете? – спросил любопытный Александр Первомаевич. – По портретам или по природе специализируетесь? Я слыхал, по портретам сейчас выгоднее. Вроде у богатых снова в моде заказывать.

– Магог Магогович скорее скульптор: работает резцом, – улыбаясь, сообщил Гог. – Предпочитает, понимаете ли, отсекать лишнее, ненужное. Подре́зать, вы́резать…

– Заре́зать, зарубить, – поучаствовал в беседе величественный Магог. – Можно и резцом. Хотя шашкой удобнее.

– Шашкой, хе-хе, – дробненько засмеялся Гог, – шашкой! Ах, шутник, шутник. Но, заметьте, он у нас заслуженный работник в своей творческой отрасли.

Александр Первомаевич с уважением взглянул на высокого в сером пальто: он ценил звания. “Надбавку, поди, получает, – подумал Старописемский. – Хотя какие нынче надбавки”.

– А Ибрахим Файзуллахович, они будут по музыкальной части, – продолжал откровенничать Гог. – Творят, понимаете ли, в области звуков. Сейчас они заняты фундаментальным произведением – симфонией “Звучи, страна родная”. – Он нагнулся к старичку и доверительно сообщил: – На создание симфонии, кстати, выделен бюджет Минкультуры. – Гог заговорщически подмигнул Александру Первомаевичу – понимаете как с госбюджетом-то творить сами человек опытный государственный

Александр Первомаевич компетентно поджал губы, опустив их морщинистые уголки, и кивнул веселому товарищу в косоворотке. “Из националистов, видать, – думал Александр Первомаевич. – То-то косоворотка на нем и колпак какой-то… народный. С Петрушками. Но вроде не из каза́ков. Интересно, что он с этим… чучмеком. Тоже мне, кому доверили государственную симфонию писать”.

Словно услышав его мысли (а так и было), Гог осклабился, сжал тощенькую ручку Старописемского и, понизив голос до громкого шепота, сказал на ухо:

– Сами понимаете, товарищ, политика: Россия для россиян. Чтобы все, так сказать, проживающие в ней народы чувствовали себя равными. И друг степей калмык, – указал он на Ибрахима. – Пар-то, Александр Первомаевич, пар-то выпускать надо.

“Откуда он знает мое имя?” – подивился Старописемский. Он открыл рот, но сказать ничего не успел.

– А как же, – развел руками, широко улыбаясь, Гог, – кто ж вас, голуба моя, не знает?! Такого человека.

И он вытащил из-под тугой, в обтяжку, жилетки желтоватую газету “Коммунальное хозяйство Москвы” за 1979 год. Александр Первомаевич сразу узнал ноябрьский выпуск: у него самого хранилось дома пять экземпляров.

– Вот. – Гог ткнул пальцем в третью страницу. – Отдел коммунального хозяйства города сумел в сроки подготовить отопительную систему к зимнему сезону. И кого благодарят? Кого?

Вопрос, понятно, был риторический: Александр Первомаевич хорошо помнил свое имя, набранное типографским шрифтом: горсовет благодарил его, Старописемского. И еще двенадцать других. Часто, вечерами, он вынимал из шкафа со старой одеждой эту газету и читал благодарность самому себе вслух. До этого читал жене, но теперь ее не было; остались лишь гадкая дочь Вера и паскудник-зять. Старописемский с ними не разговаривал.

Одно было странно: откуда у этого в косоворотке старая газета? Александр Первомаевич был уверен – нет, знал доподлинно: номера сохранились только у него, да еще две копии в Госархиве. Хотел удивиться, но странный сизый туман заполнил голову, вытеснив удивление, и Старописемский в одночасье забыл, чему, собственно, собрался удивляться. Он ощутил во всем теле пустоту, словно из него вынули внутренности и оставили ничем не заполненный каркас, внутри которого теперь звучала чужая мелодия.

Он потряс головой, прогоняя туман.

– А вы… сами, – только и мог сказать Александр Первомаевич, – по какой творческой профессии специализируетесь?

– Я-то? – приосанился Гог. – Я, душа-человек, больше, знаете ли, по административной части. – Он значительно посмотрел на разом оробевшего Старописемского. – Творческие люди – они ж как дети. За ними присмотр нужен. – И, глядя старичку в выцветшие от долгого созерцания мира глаза, явственно, выговаривая каждый слог, добавил: – Со стороны соответствующей госструктуры.

“Фээсбэшник, – догадался Александр Первомаевич. – Не иначе по поводу скандала в ЦДМ пожаловал”. Он смутно помнил, что ЦДМ хотели захватить, но не знал подробностей.

– Я, товарищ, хочу сказать, – Старописемский подался вперед, показывая готовность услужить, – что вход этот – с улицы – давно закрыт. Вам надобно б в арочку пройти, рядом с метро, а там уже в новое здание. Оттудова все и ходят.

Он мелко моргнул – слезились глаза – и осторожно, пробуя почву, добавил:

– Уж какой год. Вы, должно быть, давно не бывали.

– Давно, давненько, – согласился Гог. – Еще шельма Торлецкий и доходный дом свой не построил, да и Николаевского вокзала, признаться, не было, когда мы с Магогом Магоговичем посещали столицу. Кстати, – заметил он, – тогда Москва и не была даже столицей: Петербург был.

– Они из Питера приехали, – поделился Ибрахим с Александром Первомаевичем, – на час двадцать девять который.

Старописемский понял из сказанного не все, но одно усвоил: товарищи были питерские. “Самого люди, – внутренне ахнул Старописемский, – Владим Владимыча. Под себя ЦДМ забирают”.

Сердце сладостно екнуло, Старописемский любил проявления власти. За московских он давно не обижался: все, с кем раньше работал, умерли, разбрелись по пенсиям, а новые были ему такие же чужие, как и питерские. А может, и чужее.

– Вам бы в арочку пройти, – кланяясь, начал Александр Первомаевич, – тут-то закрыто у них. – Он для чего-то указал свободной от пластиковой сумки рукой на запертые двери и добавил: – Двери закрыты.

– Закрытых дверей не бывает, – баритонисто произнес Магог.

– Ах, как сказано! – подпрыгнул и – показалось Александру Первомаевичу – ненадолго повис в воздухе словоохотливый товарищ в косоворотке. – Ах, милый, милый Магог, как это, право, в духе классика: “Рукописи не горят”. Закрытых дверей не бывает. Продолжайте, пожалуйста, продолжайте. – Он повернулся к подобравшемуся старичку и доверительно поделился: – Обожаю, знаете ли, преемственность в культуре.

Александр Первомаевич согласился с косовороточным подобострастным кивком. Магог протянул руку к запертым дверям и щелкнул пальцами. Двери распахнулись, открыв сырое темное узкое пространство подъезда.

“Аппарат, должно быть, специальный, – успел подумать Старописемский. – Оснащают для захватов. А как же. Ну все, пиши пропал ЦДМ”. Он прижал к груди пластиковую сумку с полученными в аптеке со скидкой по пенсионному удостоверению лекарствами. В груди сладко ныло от причастности к чему-то большому и важному – типа строительства новой канализационной системы в Новогирееве в 70-е. Ох, он там поучаствовал.

– Спасибо, друг, – поблагодарил Магога административный товарищ. – Как-то с парадного входа сподручнее входить в храм искусства.

Они проследовали в темный небольшой холл, Александр Первомаевич робко в конце – за Ибрахимом. “Не прогонят – останусь, – решил Александр Первомаевич. – Может, в конце награду дадут… за пособничество. Или попросить, чтобы зятя из квартиры выписали… Им такое раз плюнуть: питерские. Власть”. Он вспомнил, как высокий в сером пальто ловко открыл, казалось, навсегда запертые двери. Как же, скульптор.

Холлом, в котором они теперь находились, давно не пользовались, и оттого в нем стоял состарившийся неподвижный воздух, в котором умерло все – даже тление. Впереди темнела большая парадная мраморная лестница, расходившаяся на две стороны от первого пролета. Вдоль стен грудилась ненужная более мебель – столы с тремя ножками, стулья с двумя и пара кресел с порванными сиденьями. Бывший центральный вход доходного дома Александра Логиновича Торлецкого превратился в склад выброшенного имущества. Новая жизнь входила с нового входа – через арочку.

– М-да, – оглядевшись вокруг, сказал Гог, – вот парадный подъезд. По торжественным дням. А день-то у нас, коллеги, как нельзя более торжественный. Что скажете? Какие первые впечатления?

– Назови мне такую обитель, – нараспев попросил Ибрахим Гафуров. – Я такого угла не видал. – Он больше не удивлялся своей правильной, без акцента, русской речи.

Магог, единственный из присутствующих, не проявлял к окружающему запустению никакого любопытства (а мог бы, хотя бы из вежливости). Он пошарил в бездонном кармане пальто, что-то там нащупал, но не вынул. Ждал, должно быть, подходящего случая.

Ибрахим заметил малое движение – скорее шевеление, чем движение – вдоль высокого полуосыпавшегося лепного карниза. Что-то там оживало с приходом гостей. Он хотел присмотреться, но в холле было темно и под его сводчатым потолком казалось еще темнее: тени, что ли, ложились гуще.

Гог тем временем направился к просторной лестнице, остальные последовали за ним. Здесь от потертого мрамора широких ступеней было посветлее. Александр Первомаевич старался не отстать, озираясь по сторонам: ему, как и Ибрахиму, чудилось, что в его периферийном зрении что-то шмыгает, юркает – беззвучные шорохи, не тени даже, а тени теней. Впрочем, это так: чудилось. Он, однако, покрепче прижал к себе пластиковую сумку с полученными льготным образом лекарствами и ряженкой “Домик в деревне”.

Гог остановился перед лестницей и задрал голову. Ибрахим и Старописемский последовали его примеру. Магог не интересовался темным, сходящимся в слабый овал, потолком и обширной лепниной на его сводах и вдоль карнизов.

А зря: чего здесь только не было!

По периметру холла – под осыпавшимися бордюрами гипса – шли медальоны со строгими львиными головами в обрамлении каких-то изогнутых ветвей вперемежку с распускающимися в разные стороны бутонами стилизованных цветов. На потолке томно лежали, раскинувшись в привольных позах, голые пухленькие дети-ангелы с обломанными местами крылышками и приоткрытыми покрошившимися губками – радость педофила. Их пустые глаза были обращены к приподнятому конусом центру потолка, где красовался сложный, сходящийся концентрическими, с облупившейся позолотой, кругами узор – лепной орнамент вокруг пустого места, откуда торчал толстый, обмотанный истрепавшейся черной изолентой, кабель – все, что осталось от роскошной люстры, когда-то спускавшейся каскадом белого света – хрустальный водопад.

У Александра Первомаевича чуть кружилась запрокинутая голова. Он уже думал опустить взгляд долу, когда милый однорукий ангелочек (вторая рука осыпалась до локтя) шевельнулся, перебрав по потолку толстенькими ножками. На одной ступне у ангела осталось три пальца, другая же сохранилась полностью.

“Показалось, – мелькнула в недрах мозга старого хозяйственника-эксплуатационника испуганная мысль – шальная мышка и спряталась поглубже, забилась в тесный уголок сознания, устрашившись себя самой. – Нужно голову опустить”. Но голову опустить он не мог, словно кто-то сильный жестко держал его за одрябший подбородок, задирая кверху.

Ангелочек почесал оставшейся рукой у себя в паху и перевернулся набок. Он – без особого любопытства – поглядел на окаменевшего Александра Первомаевича и подпер курчавую, в гипсовых завитках головку обрубком второй руки. “Тазепам нужно принять”, – безнадежно подумал Старописемский и вспомнил, что тазепам по пенсионному удостоверению не отпускают: надобно платить. Он, впрочем, уже понял, что тазепам не поможет.

Лепнина вокруг темного холла шевелилась, оживала, стряхивая прошедшее время, будто шелуху от семечек. Львы в медальонах под карнизом раскрывали пасти, то ли зевая, то ли грозясь проглотить. Две полуодетые кариатиды с задранными руками, поддерживающие дорические антаблементы по обеим сторонам лестницы, задвигались, опустили руки и принялись их встряхивать, как спортсменки на разминке. Даже цветы и те затрепетали алебастровыми лепестками, потянулись к центру зала – под потолок, где когда-то висела хрустальная люстра.

Ибрахим смотрел на ожившую лепнину без тревоги: так угодно господам джиннам. Они, понимал Ибрахим, могут и не такое. Внутри Ибрахима трепетала струна покорности и счастья от обретенного смысла жизни, струна, игравшая нескончаемый суфийский мотив, что был одновременно и хамдом – молитвой Аллаху, и наатом – молитвой Пророку, и любимой Ибрахимом газелью – всем вместе и сразу. Как и положено настоящей музыке.

Старописемский, забыв удивиться, что уже как минуты три перестал дышать, боялся, что его стошнит от залившего горло прогорклого страха. “Пиджак жалко, – подумал он о ненужном, глупом, вовсе неподобающем моменту. – Пиджак потом в чистку сдавать”.

Однорукий ангелочек скривил губы и сплюнул гипсовый крошкой Старописемскому на лоб. Жидко-белое потекло по челу Александра Первомаевича, залившись в уголок и без того слезящегося правого глаза. Он моргнул.

– Ах, дети-дети, – понимающе закивал Гог. – Вечно шалят. Впрочем, мы и сами когда-то были маленькими…

– Не были, – возразил Магог. Он поправил серую в клеточку кепку, осадив ее чуть глубже на высокий аристократический лоб. – Ни вы, ни я.

– И верно, – согласился Гог. – Нас с вами, уважаемый друг, детство, увы, минуло. Обошло. А так, знаете ли, хочется иногда пошалить, побаловаться.

Ангелочки дружно закивали и зашумели простуженными сиплыми голосами, каких Старописемский от них не ожидал.

– Побаловаться б, оно конечно, – сказал однорукий. Он сплюнул еще раз, целясь Старописемскому в левый глаз, но промахнулся.

– Тебе только и делать, что баловаться, – укорил его другой, с отколотым носом. – А мы тут порядок во Вселенной поддерживай. Создавай гармонию.

– Пошел на хуй, – ласково сказал ему однорукий. – Без тебя разберемся.

– А не кажется ли вам, дорогие коллеги, – обратился к присутствующим Гог, – что на потолке у нас чего-то не хватает? Самсинг миссинг, выражаясь языком стратегического противника. Что бы это могло быть?

– Люстру украли, – поделился наблюдениями приметливый Магог.

– Спиздили, – подтвердил охрипшим, пропитым басом однорукий ангелочек. – Уже какой год в темноте.

– Прискорбно, – вздохнул Гог. – Торлецкий, конечно, понял бы – по-человечески, так сказать, ибо сам был не чужд – отнюдь, но мы-то, коллеги, мы-то с вами не одобряем. Лепнина посыпалась, света нет, дырка в потолке. Что будем делать?

“Меры нужно принять”, – подумал Старописемский.

– Верно, дорогой Александр Первомаевич, – одобрил мысль старичка Гог. – Какие предложения? Смелее, смелее.

– Дыру заделать, – сказал Магог.

“Освещение восстановить”, – мысленно поддакнул Старописемский. Шею начало сводить от напряжения, словно ее загипсовали.

– Итак, поступили предложения заделать дыру и восстановить освещение. Предложения приняты единогласно, – подытожил Гог. – Ответственными за исполнение назначаются лица, подавшие предложения, – Александр Первомаевич и Магог Магогович. За работу, товарищи!

Магог вынул из кармана нож с длинным узким лезвием и двумя быстрыми точными движениями отсек Старописемскому уши. Взглянул наверх, где темнела дыра от люстры, причмокнул и отрезал старичку нос. Снова посмотрел наверх.

– Так войдет, – удовлетворенно кивнул Магог. – У них голова небольшая.

Он убрал нож в карман и легко подкинул обливающегося горячей липкой кровью Александра Первомаевича к потолку – навстречу ожидающему того черному отверстию. Старописемский полетел наверх, окруженный лиловым столпом света, и попал окровавленной головой точно в дыру из-под люстры. Он плотно вошел в дыру, как пробка в узкое горлышко бутылки, и повис, мелко суча в воздухе старческими ногами с узором синеватых вен, скрытых ветхими брюками. В левой руке Старописемский продолжал сжимать пластиковую сумку с ненужными более льготными лекарствами и кисломолочным продуктом.

– Что ж, дыру заделали, – удовлетворенно констатировал Гог. – Теперь восстановим освещение.

Он хлопнул в ладоши, и черный кабель, вмятый головой старика в дыру, зашевелился, зашипел, как змея, метнулся и – одним броском – проник Старописемскому в горло, ломая по пути хрупкие старческие зубы. Александр Первомаевич почувствовал, как кабель ползет, извиваясь, вниз по глотке, оттуда в пищевод – глубже, глубже, страшный черный зонд, пока его оголенный конец не уткнулся во что-то мягкое, влажное, ожидающее торчащие острые проводки. Проводки обмотались вокруг каких-то отростков внутри Старописемского и больно их стянули.

– Свет! – негромко потребовал Магог.

Свисающее с потолка тело Александра Первомаевича начало светиться – сперва слабо, затем сильнее, постепенно накаляясь, как вольфрамовая нить – ярче, ярче, ярче. Александр Первомаевич чувствовал нестерпимое жжение, бегущее по его телу, словно в нем горели нервы, но не мог даже стонать.

– Славная работа, – одобрил светящегося Старописемского Гог. – Лампочка Первомаича. Так – с освещением – безусловно торжественнее. Жаль, любезнейший, вы не можете видеть! – крикнул он висящему под потолком безголовому телу Старописемского. – Но уж поверьте на слово, голубчик: хорошо получилось. И без ненужных расходов.

“За что они меня? Я ж ничего такого…” – звучало в пылающем мозгу Старописемского. Он почувствовал, что тело облили чем-то влажным и жестким, быстро костенеющим, но не мог видеть чем: голова крепко сидела в дыре, и вокруг нее возились, шебурша в темноте, растревоженные мыши, живущие в потолочном пространстве.

– Ну почему обязательно за что-то? – досадливо воскликнул Гог, наблюдая, как тело старика покрывается прозрачным тонким стеклом. – Почему нельзя просто так? Мы же в Доме муз, в храме искусства в конце концов, а искусство – иррационально. Искусству свойственны интуиция, инстинкт, коли хотите, а не сухая выверенная логика, удушающий детерминизм. Почитайте Кьеркегора, что ли… Шпенглера почитайте.

– Шопенгауэр высказывался в пользу иррационализма, – поддакнул знаток философии Ибрахим Гафуров. – Бергсон также – Теория интуитивизма.

– Именно, – закончил дискуссию Гог. – Так что подумайте, дружище, время у вас теперь имеется – вечность.

Он засмеялся и звонко крикнул сучившему в воздухе ногами Старописемскому:

– Время обаятельной нечистой силы, “что вечно хочет зла и вечно совершает благо”, прошло, милейший; безвозвратно прошло. Нынче другие времена: хотим зла и совершаем зло. Что, согласитесь, по крайней мере последовательно.

– Вот-вот, – поддержал товарища Магог. Он задрал голову и пробаритонил: – Прости, отец. Не мы такие – жизнь такая.

И троица отправилась на второй этаж по широкой мраморной лестнице, освещенной дергающимся от боли под ослепительной хрустальной оболочкой Александром Первомаевичем Старописемским.

ТЕТРАДЬ ОЛОНИЦЫНА

Какой сейчас месяц? Хурам-сар: низкий порывистый влажный ветер с востока.

Все двенадцать монгольских месяцев обозначены числительными: месяц первый, месяц второй, месяц шестой. Удобно.

Хурам-сар – седьмой месяц. В колофоне “Сокровенного сказания” – “Монголын нууц товчоо” – сказано: “В седьмой месяц – Хурам-сар – день девятый произошло великое событие”. Это сегодня.

Хурам-сар. Восемнадцать лет назад, когда я сюда попал, был Цаган-сар. Белый месяц. Не перепутать бы.

Месяц – не так важно; главное, помнить годы: они быстро летят. Нужно помнить, в какой из них я что совершил. И совершить.

Если забуду – у меня имеется книга: там записана моя жизнь. Все, что случится. Например, сегодня: месяц Хурам-сар, день девятый, год 1202-й. Что у нас сегодня? Великое событие: казним татарских детей. Тех, что выше тележного колеса.

Смешно: знал бы Мансур. Или знал? Надеялся на что-то другое? Новая история? Он, однако, ничего не сказал нам с Агафонкиным про татар. А зря: больше всего я воюю с татарами – мог бы и предупредить.

Новая история.

Мне понравилась Квартира: ее наполненность пустотой. Ее обычность. Обыкновенность. Обыденность. Даже доехали мы туда обыденно: на метро. В переходе станции “Новогиреево” я остановился перед ларьком канцтоваров и купил бордовую тетрадь, в которую теперь записываю свою жизнь. Купил, чтобы писать в ней стихи, и радовался выгодной покупке: за 199 рублей и тетрадь, и приклеенный к ней скотчем пакетик с пятью шариковыми ручками.

На внутренней стороне задней обложки была напечатана типографская информация: кто, где, когда. Чуть ниже стояло: “Безопасно при использовании по назначению (для записей). Срок годности не ограничен”.