Текст книги "Агафонкин и Время"

Мы положили бежать на мой день рождения – в следующем июле. Перед комиссией. Почему? “Чтоб они знали, – сказала Л., – что тебе не нужно их разрешение. Никогда и ни на что”.

Как бы все обернулось, останься она со мной? Если Агафонкин прав, где-то существует Линия Событий, где я живу с Л. Где мы приходим к нашему камню, приводим детей и смотрим на вертящуюся пену воды, пытаясь разглядеть свое будущее. Хотя Л. всегда знала свое будущее: ей для этого бурулган был не нужен.

Как бы я прожил жизнь с Л.? Как бы я прожил жизнь с настоящей Бортэ? Она была очень красивой: красивее Л. Красивее моей Бортэ. Мы выехали к лагерю меркитов, где остатки врагов, окруженные нукерами Джелме, ждали моего слова. Бортэ – другая, его Бортэ – стояла поодаль, с группой женщин, которых нукеры отобрали себе. Она взглянула на меня, и удивление, испуг промелькнул и спрятался в ее глазах. Она поняла, что я – это я. Не он. Возможно, она поняла, потому что у меня за спиной сидела другая женщина.

– Моя жена спасена. – Я говорил медленно, стараясь правильно произносить слова. – Я спас ее от меркитов, отбил из плена. Она сидит на моем коне.

Джамуха посмотрел на другую Бортэ, затем на Джелме. Он видел Бортэ много раз. Он знал.

– Темуджин, мой анда, ты больше не хочешь свою женщину? – спросил Джамуха. – Она с ребенком. Родит тебе сына.

Новая Бортэ сжала мои бедра и шепнула по-русски:

– Реши сейчас. Если хочешь быть со мной, реши сейчас.

– Моя жена сидит на моем коне, Джамуха. А эта женщина, – я указал на молчащую, не спускающую с меня глаз настоящую Бортэ, – эта женщина – ведьма, меркитская колдунья. Она украла лицо моей жены, но она – не Бортэ: она – оборотень.

Все молчали. Только раненый меркитский ребенок с отрубленной рукой стонал, зажимая меховой шапкой кровящий обрубок. Джелме подошел к нему и короткой секирой раскроил коротко остриженный череп. Его мать, стоявшая рядом, закрыла глаза. Стало тихо.

– Темуджин, – поклонился Джелме, – ты лучше знаешь, кто твоя жена. Если та, другая, – колдунья, с ней должно поступить как с колдуньей. Это ли твоя воля?

Умный Джелме. Верный Джелме. Через тридцать пять лет он первым войдет в Хорезм во главе армии моего сына Толуя. Так написано в книге о моей жизни.

– Моя воля – следовать закону предков, Джелме, – кивнул я. Он встретился со мной глазами, но ненадолго.

Умный.

Джелме быстро, умело удавил настоящую Бортэ: затянул арапник и нажал коленом на шею, сломав позвонки. Не думаю, что она сильно мучилась. Она так ничего и не сказала, только продолжала глядеть на меня черными матовыми глазами.

Если верить Агафонкину, она продолжает жить в других Событиях: стоит и смотрит на меня, пытаясь понять, кто я. Где ее муж. Продолжает жить в той ночи, где он, отвалившись, довольный, смотрел, как она улыбается в темноте юрты, чувствуя его семя внутри: с ребенком. Где-то его Бортэ продолжает ждать мужа в меркитском плену и затем молча глядит на незнакомца, осудившего ее на смерть. Не бойся, Бортэ, смерти нет: мы не умираем по-настоящему. Продолжаем жить в других Событиях вдоль Линии Событий. Если Агафонкин прав. Однажды мне предстоит это выяснить.

Я сделал правильный выбор: моя Бортэ – настоящая Бортэ. А я – настоящий он. Иногда я думаю, что я – лучше он, чем был бы он. Ведь у него не было книги о себе.

Как говорил Мансур? Наш мир – один из вариантов возможного. Закручиваешь юлу, и она, если хочет, берет тебя в другие варианты. Я живу свой вариант возможного. Хотя меня сюда взяла не юла.

Нас с Агафонкиным привез Сорган-Шира.

Время – ударили в гонг. Меня ждут. В центре Курултая поставили большую раму с девятью гонгами – от гигантского, глухо гудящего диска размером с коня до маленького – не больше ладони, звонкого, как девичий голос. Заиграла ятугцитра – двадцать три струны. Ждут меня. Ждут Великий Закон Власти – Ясу Чингисхана.

Сегодня – почти конец пути. Меня изберут правителем всех монголов и присвоят титул – Великий Хан. Чингисхан. Многие не дожили до этого дня: Джамуху, моего побратима, я казнил два года назад: нам двоим стало тесно в степи. Сорган-Шира тоже не дожил: был старый. Но его сын, Чилаун, здесь: стоит следом за моими сыновьями. Смотрит на платформу, застеленную хайгаратскими коврами, на которой поставили мой украшенный китайской резьбой красный лакированный трон. Косые треугольные стяги флажков на копьях.

Что это внизу, в траве у платформы? Зеленый кузнечик – ожил в молодой весенней траве. Что он хочет?

Все ждут.

Я смотрю на кузнечика – согнутые под острым углом проволочки ног, длинные усики-антенны. Он смотрит на меня выпуклыми стеклянными глазами-линзами. В них что-то отражается, но я не могу видеть что. Возможно, в них отражаюсь я сам. Или настоящая Бортэ – как она смотрела на меня в тот день. Или что-то другое.

Все ждут. Кузнечик ждет.

Начинаю.

Когда мы с женой думали над будущим законом, она предложила разбить его на разделы наподобие сталинской Конституции: государственное устройство, права и обязанности граждан, государственная символика – флаг, герб, гимн. Мы долго обсуждали, спорили – шепотом, по-русски – одни в большой ханской юрте и решили, что нужно начать с декларации единовластия. Почему я – единый, единственный владыка монголов? Потому, сказала моя умная жена, что на небе только один бог, а на земле только один хан. Оттого первый закон Ясы гласит:

“Приказано верить, что есть только один бог, создатель неба и земли, что творит жизнь и смерть, богатство и бедность, как угодно ему, и обладающий высшею властью”.

Приказано верить. Знали б эту формулу, гляди, сохранили бы СССР. Умница Бортэ: недаром ее мама была идеологическим работником. А моя мама была просто врачом. Мы с женой решили увековечить их память во втором законе Ясы: “Служители культа, врачи и омыватели тел освобождаются от всяких податей”.

Жалко – нельзя читать, пришлось учить наизусть. Я ведь не умею читать и писать. Яса – устный закон и останется таковым, пока мой китайский советник Елюй Чуцай не запишет его после моей смерти. Монголы будут учить мое слово и жить по нему. Сейчас, на Курултае, после каждого объявленного мною закона гудят на разные лады девять священных гонгов и звенят большие цитры, музыканты щиплют струны, и тонкий звук – вот-вот оборвется – улетает в прозрачный холодный воздух родного урочища Делуун-Болдог.

Обязанности граждан. Важный раздел.

“Женщины должны заниматься собственностью и хозяйством. Мужчины должны заниматься только охотой и войной. Все мужчины, не участвующие в войне, должны бесплатно работать на империю определенное время”.

А как еще: кто не работает, тот не ест. Нам ли не знать.

Государство не живет без символов. Если мы решили из разрозненных кочевых орд создать империю, нам нужна госсимволика, сказала Бортэ. Гимн, герб. Флаг.

Гимн мы сочинить не смогли. Но флаг я придумал: помогла прежняя жизнь.

Я любил московское метро: в нем продолжала жить советская империя. Мрамор, мозаика, величие. Я часами ходил по центральным станциям, ощущая себя в подземном дворце. Метро было памятью об обещанном, завещанном будущем, которое так и не наступило, но однажды ощущалось как настоящее. Там – под землей – продолжался СССР, с его гербами и символикой прежнего, с его обернувшейся крушением грандиозностью – поезд, который ждали, а он не пришел.

Я хорошо помнил схему метро: Кольцевая с расходящимися в разные стороны линиями – тропы городской экспансии. Моей веткой была желтая: каждый выходной я спускался в метро на ближайшей к Дому ветеранов станции “Новогиреево” и ехал из новой России в СССР. Ехал в свое детство, которого у меня не было. Метро стало для меня и симулякром неслучившегося прошлого, и обещанием будущего. Пространством, которое предстояло завоевать. Достойный символ для растущей империи.

Я взял схему московского метро и превратил ее в желтый флаг Чингисхана. Желтый – на память о родной новогиреевской ветке.

Следующий вопрос – миссия: империя не может без миссии. Нужна цель, лучше долговременная, чтобы было куда стремиться. Для чего жертвовать. Чему служить.

Моя жена сказала, что в сталинской Конституции не было ничего о миссии, о цели советского государства: она простоописывала систему устройства и жизнь граждан. Сталин, должно быть, решил не делиться с народом целями страны. Было достаточно, что он знал их сам.

Я родился во время другой Конституции, но ее не читал. Страна, законом которой она являлась, распалась, когда я был слишком мал. А когда вырос, этой страны уже не было.

Единственное, что я знал о последней советской Конституции, было написано на огромном плакате, висевшем на заборе в поселке Чойр-2, мимо которого нас водили в детский сад: “Высшая цель Советского государства – построение бесклассового коммунистического общества, в котором получит развитие общественное коммунистическое самоуправление”.

И ниже, золотыми буквами: “Конституция СССР”.

Это была наша миссия. Интересно, как все обернулось. Строили, строили бесклассовое общество, и чем закончилось? Моя жена все еще не может поверить, что Союза больше нет: когда я рассказал ей о перестройке, о новой России, об олигархах, она плакала. По-настоящему. Люди в сталинское время были более сентиментальны. Или больше чувствовали себя частью страны.

Какая миссия может быть у моей империи? Бесклассовое общество? Смешно. Демократия? Еще смешнее. Мы долго думали – какую цель дать средневековым монгольским кочевникам, и не могли придумать.

– Иннокентий. – Она продолжает звать меня моим настоящим именем, когда мы вдвоем. – Ты – император. Властитель. Абсолютный владыка. Чего ты хочешь, то и будет. Чего ты хочешь?

Чего хочу? Обратно в лепрозорий? Увидеть Л.? Вернуться в Москву 2014-го и работать санитаром в Доме ветеранов сцены на Шоссе Энтузиастов? Ездить в метро по выходным? Пить чай с бергамотом в тесной дежурке и писать стихи? Поздно, мне уже пятьдесят: какие стихи? Я болен, ранен и по утрам долго лежу на кошме, заставляя себя жить заново.

Хочу отдохнуть.

– Если б мы вернулись, если б мы жили там – как раньше, я бы хотел отдохнуть. Помнишь, как люди уходили в отпуск?

– Конечно, – улыбнулась Бортэ. – Копили весь год, чтобы поехать к морю.

Я вырос на маленькой узкой протоке посреди тайги. Никогда не видел моря. Никогда.

– Хочу к морю, – решил я. – Я хотел бы к морю.

Слушай, империя. Слушайте, монголы. Слушай, мой любимый сын Угэдэй: наша миссия – дойти до моря. До последнего моря.

Наша миссия – отпуск. Отпуск Чингисхана.

Гудят, гремят гонги, плачут струны, кричат нукеры, одобряя мое слово. Славный день – Великий Курултай.

Я посмотрел вниз: где кузнечик? Где глаза-линзы, в которых пряталось мое отражение? Или в них прятался настоящий я, а этот Великий Хан на застеленном дорогими коврами троне и есть отражение? Одно из отражений?

Ответь, кузнечик.

Пусто – примятая копытами коней трава. Ничего не остается от жизни – лишь следы промчавшихся конских копыт. Ничего не осталось от жизней, которые я взял, – сотни тысяч: враги, друзья, женщины, дети.

Жалко ль мне их? Глупый вопрос: их жизни – примятая трава в степи. Трава отдохнет, распрямится, и ничего не останется. Кроме кузнечика по весне.

Ничего не останется и от моей жизни.

Я проживу еще восемнадцать лет, если книга, оставленная Агафонкиным, говорит правду. Или это – один из вариантов возможного? Одно из отражений? Можно ли это изменить?

Нельзя: я умру в 1227-м, так сказано в “Монголын нууц товчо” – Сокровенном сказании монголов. Мне ли не знать: я сам его написал.

Где ты, кузнечик?

* * *

Шум голосов – гул, словно забыли снять с плиты чайник со свистком, и он, потеряв звонкость, охрип – поднимался и опускался глухой децибельной дугой за закрытыми дверьми концертного зала ЦДМ. Гог остановился, прислушался и обратился к спутникам:

– Друзья, соратники, сподвижники – как иначе вас назовешь? – вношу предложение: посетить собрание нового Правления Центрального дома муз, происходящее за этими дверьми. Принято единогласно.

Магог величественно кивнул, не особенно, впрочем, интересуясь. Он сдвинул набок кепку в мелкую серую клетку, вынул из кармана серый шарф и элегантно завязал его, сложив пополам, обернув вокруг шеи и продев концы в образовавшуюся петлю.

– Французский узел, – поделился Магог с Ибрахимом Гафуровым, глядящим на него с любопытством. – Красиво, тепло и шея закрыта. Петля скользит, что удобно, если нужно кого-нибудь удавить. Причем не обязательно француза.

Ибрахим улыбнулся, думая о новой, открывшейся ему жизни. Она расстилалась перед ним – зовя, маня, обещая чудесные перемены. Прошлое казалось зыбкой дымкой, чередой возможностей – полузабытые кадры давно просмотренного фильма. Ибрахим ощущал, как в нем поднимается новое знание, заполняет его, словно он – пустой сосуд, в который льют воду. Ему казалось, что это знание жило в нем и раньше, пряталось, вернее, что в нем жил другой, незнакомый ему Ибрахим, который – вылупившийся цыпленок – расколол скорлупку яйца и проклюнулся наружу. Он улыбнулся.

– Верую, – произнес Ибрахим, – верую в богооставленность и принимаю ответственность за свой выбор. Я существую, стало быть, мир есть.

– Вот и славно, – согласился Гог. Он взглянул на закрытые тяжелые дубовые двери и торжественно сказал: – Как говорит уважаемый Магог? Закрытых дверей не бывает.

Гог дунул, и двери послушно распахнулись, пропуская их в зал.

В зале тем временем кипела схватка между сторонниками многолетней директрисы ЦДМ Элисы Георгиевны Пореловой, отказавшейся согласиться с передачей нового, пристроенного к дому Торлецкого, здания на баланс Москомимущества, и противниками такого решения. Присутствующие были настолько увлечены происходящим, что лишь сидящие в задних рядах оглянулись, с недоумением отметив появление нашей троицы, и вновь повернулись к сцене, обратившись в слух и взгляд. Там и вправду было что послушать и на что поглядеть.

– Я, возможно, не понимаю, – медленно, чеканя слова, говорил стоящий у сцены старый человек, потрясывая большой головой в обрамлении пуха легких, прозрачных седых волос, – но прежнее Правление, членом которого я являлся, приняло решение о передаче данного здания городским властям Москвы. По сути дела, это была единственная возможность сохранить помещение, нуждающееся в капитальном ремонте, и обеспечить его будущее. Потому что Москва могла это финансировать, а администрация ЦДМ нет.

Гог заметил удивленный взгляд Ибрахима и шепотом пояснил:

– Это ваш брат-композитор, бывший член Правления. Он, должно быть, противник директрисы. Не делайте скоропалительных выводов, о, достойнейший из Ибрахимов, – предостерег он Гафурова. – Тут трудно разобраться, кто прав, кто нет. Да оно и не важно.

– Повторяю, – продолжал композитор, – дело шло к капитальному ремонту и к привлечению молодой команды руководителей. Но все кончилось сохранением прежнего директора при полной смене курса. Объясните, Элиса Георгиевна. – Он повернулся к седой стройной даме в сером костюме, сидящей на сцене за столом Правления. – Почему вы решили отсудить здание у Московской мэрии? Мы столько лет добивались, обивали пороги, чтобы Москва нас взяла под свою опеку. И вдруг?! Не понимаю.

Элиса Георгиевна улыбнулась кроткой улыбкой человека, привыкшего к непониманию окружающих. Она наклонилась к стоящему перед ней микрофону:

– Я хотела бы напомнить уважаемому Евгению Дмитриевичу… подожди, Марк, я сама, – остановила она сидящего рядом и рвущегося вступить в дискуссию пожилого человека в очках, – хотела бы напомнить, что новое здание ЦДМ возводилось на средства профсоюза работников культуры. И затем – без согласования с администрацией и профсоюзом – его передали городу. Должно быть, – вздохнула Элиса Георгиевна, – кому-то очень хочется захватить эти площади в самом центре Москвы и устроить здесь очередной торговый центр или элитный ресторан. А вас, людей искусства, оставить без своего дома.

– Вот как, – закивал головой Гог. – Сдается мне, что бывшему доходному дому Торлецкого снова суждено стать доходным. Не для всех, не для всех – выборочно, так сказать, доходным.

Магог, не обращая внимания на происходящее, подошел к широкому подоконнику, достал из кармана пальто пластиковые кирпичики “Лего” и принялся собирать что-то невразумительное и трудно-отгадываемое. Ибрахим пытался понять, что это будет, но, вскоре отчаявшись, повернулся к сцене.

Микрофоном завладел сидящий рядом с Пореловой седой человек в очках – Марк.

– Я хочу попросить присутствующих воздержаться от необоснованных обвинений в адрес Элисы Георгиевны. Мы знаем Элису Георгиевну как кристально чистого человека, полностью посвятившего себя нашему любимому дому. Она здесь работает с 79-го года…

– С 69-го, – поправила его Элиса Георгиевна, – а директором с 96-го.

– Вот и достаточно, – опять выкрикнули из зала. – Пора уступить место молодым.

Шум поднялся необыкновенный, равно, впрочем, поделенный на одобрение и возмущение зала. Седой Марк пытался перекричать гул голосов, но его не слушали, лишь толстый лысый мужчина, сидящий в переднем ряду, громко требовал: “Дайте, дайте Лозовскому сказать!” Некто тонкоголосый и невидимый кричал: “Не смейте обвинять Элису Георгиевну!”, вступая в спор с глухим, покашливающим голосом, требующим отдать директрису под суд.

Люди в зале кричали, многие повскакивали – особенно певцы и певицы, хорошо знавшие, что диафрагма лучше раскрыта, когда они стоят, и оттого звук их голосов будет громче и чище.

– Господин Великий Джинн, – поинтересовался Ибрахим у Гога, – отчего наблюдаемое несогласие мнений?

– Ах, милый друг, – покачал головой Гог, – важно ли это? Существенно ли? Большинства этих людей через несколько минут не будет ни в этом здании, из-за судьбы которого они так пылко спорят, ни на этой земле, а вместе с ними пропадут и их мнения. Рябь на воде. Утренний туман. Жужжание пролетевшего шмеля.

Оставшись довольным своей поэтичностью и глубиной метафор, Гог весело засмеялся звонким, почти детским смехом. Он щелкнул пальцами, и – зародившись в их кончиках – вверх взметнулась струя светлого холодного огня. Струя не дошла до потолка, вспыхнув ярким оранжевым пламенем и рассыпавшись длинными искрами. Ее краткосрочный эффект привлек, однако, внимание столичных деятелей культуры. Половина зала обернулась посмотреть, что случилось.

– Друзья, коллеги, – обратился к залу Гог, – мы хотели бы вас поприветствовать и выразить искреннюю благодарность за оказанную нам, скромным провинциальным труженикам культуры, высокую честь быть приглашенными на собрание Правления Центрального дома муз. – Он поклонился, дотронувшись до своего бумажного колпака с весело танцующими клоунами.

Седой человек в очках – Марк Лозовский – повернулся к Элисе Георгиевне и что-то спросил. Та удивленно пожала плечами. Лозовский постучал по стоявшему перед ним стакану с водой длинным карандашом и, подождав пока шум в зале стихнет, обратился к Гогу:

– Вы приглашены на собрание Правления? От какой инстанции?

– Как? – искренне удивился Гог. – Помилуйте, Марк Григорьевич, мы же в программу собрания включены. – Он извлек из кармана своего лилового женского жилета сложенный книжечкой листок и раскрыл. – Прошу ознакомиться – пункт шестой.

Большинство присутствующих зашелестели бумагой, отыскивая пункт шестой повестки Правления. Лозовский пошарил на столе, затем по карманам и программу собрания не нашел. Сидящая рядом Элиса Георгиевна тем временем открыла свой листок и водила по нему пальцем. Она удивленно взглянула на гостей, на Лозовского и покачала головой. Элиса Георгиевна подвинула листок программы к Лозовскому, показав нужное место. Тот взял программу и прочел чуть глуховатым от разносящей его слова по залу вибрации микрофона голосом:

– Создание ревизионной комиссии… нет, не это… А, вот: пункт шестой: “Искусство встречает жизнь: перформанс. Исполнители: Группа ГМИ имени Торлецкого”. – Марк Лозовский взглянул на улыбающегося Гога, затем снова в программу. – Не понимаю, – сказал Лозовский, – когда это добавили, Элиса Георгиевна?

Порелова покачала головой, словно не соглашалась на встречу искусства с жизнью. Она встала, одернула серый жакет и мягким, чуть картавым от интеллигентности голосом обратилась к Гогу:

– Я не могу припомнить этот пункт программы, и со мною он согласован не был. Я не знаю, кто вас приглашал на собрание Правления и в каком качестве…

– Позвольте, – обиженно воскликнул Гог, – у нас имеется подписанное вами, уважаемая Элиса Георгиевна, приглашение! – Он достал из кармана смятый листок и помахал им в воздухе. – С печатью и подписью.

– Группа ГМИ? – удивленно переспросил Лозовский. – Что за группа? Никогда не слышал.

– Группа ГМИ, – скромно наклонив голову в колпаке, подтвердил Гог: – Гог, Магог, Ибрахим. Прошу любить и жаловать.

– Вы цирковые? – неожиданно обрадовался Лозовский. Он повернулся к сидящему в зале председателю Циркового клуба ЦДМ Масарову: – Сережа, это твои?

Прежде чем тот смог ответить, Гог хлопнул в ладоши и сверху по стенам заструились разноцветные ленты. Из стоящих по углам сцены динамиков зазвучали духовые и скрипки, наполняя зал оптимистическими, жизнеутверждающими звуками выходного марша Дунаевского. Зал, узнав знакомую музыку, одобрительно закивал.

– Цирковые, цирковые, – радостно согласился Гог. – Конечно же, цирковые. – Он обернулся к Магогу: – Здравствуй, Бим!

Магог поставил собранную из пластиковых деталей “Лего” модель подъемного крана со стрелой на пол. Достал из кармана ниточку, на конце которой висел маленький металлический шарик, и привязал ее к стреле. Затем глубоким баритоном ответил товарищу:

– Здравствуй, Бом.

Пластиковая модель крана – чуть выше метра – вздрогнула и начала расти. Металлический шарик качнулся и, вторя звуку голоса Магога, прозвучал протяжным колокольным звоном: бом-бом.

– Бим! Как я рад тебя видеть! – радостно закричал Гог.

– А я еще больше рад! – приветствовал его Магог. – Здравствуй, Бом!

– Здравствуй, Бим!

– Здравствуй, Бом!

“Бом-бом” отозвался металлический шарик – нет, уже шар, выросший до размеров большой собаки – скажем, шотландской овчарки. Кран рос, устремляясь к потолку, и вместе с ним удлинялись и стрела, и превратившаяся в толстую цепь нитка, на которой раскачивался шар. Зал затих, зачарованно наблюдая, как искусство встречает жизнь.

– Послушайте, – откашлявшись, сказал Марк Лозовский, – это, безусловно, интересно, но мы сегодня собрались не для…

– Гидравлика, – прервал его вставший со своего места, чтобы лучше видеть, председатель Циркового клуба Масаров. – Кран на гидравлике, управляется с пульта. Интересный номер, – одобрил он. – Оригинальный.

– Точно – гидравлика! – радостно согласился Гог. – Угадали. – Он повернулся к Магогу: – Бим, а ведь мы с тобой что-то позабыли.

– Я ничего не забыл, – обиженно возразил Магог. – У меня все готово.

– Ах, нет, любезный друг, я не о том, – поморщился Гог. – Мы забыли поздороваться с ребятами.

– Ай-ай-ай, – покачал головой Магог. – Как же мы так?!

Оба солиста Группы ГМИ обернулись к залу и громко, звонко выкрикнули:

– Здравствуйте, ребята!

Некоторые участники собрания засмеялись и закричали в ответ:

– Здравствуйте, здравствуйте!

Кран тем временем почти достиг потолка. Амплитуда выросшего до двух метров в диаметре шара увеличилась, приближаясь к стенам зала. Сидящие в задних рядах пугливо нагибали головы, когда шар пролетал рядом, и нервно посмеивались.

Первой отреагировала Элиса Георгиевна: она наклонилась к микрофону и сказала:

– Спасибо за выступление, но, мне кажется, у нас сегодня не так много времени. Кроме того, – добавила она, следуя глазами за качающимся в опасной близости от стен шаром, – пора остановить ваше… э-э… оборудование, пока оно не нанесло ущерб зданию. У нас здесь не специализированное помещение…

– Понимаю, понимаю, дорогая Элиса Георгиевна, – сочувственно закивал Гог, – но, признаться, ничего не могу поделать: это искусство можно остановить, а жизнь нельзя. Она, голуба моя, нам неподвластна: у нее свои законы. Жизнь, знаете ли, невозможно повернуть назад…

– И время ни на миг не остановишь, – поддержал товарища Магог, покрепче затянув шарф. – Бом!

И тут же, послушный его голосу, шар отозвался “бом-бом” и ударил блестящим металлическим боком в стену. Посыпались куски штукатурки, полетели осколки кирпича. В зале закричали женщины.

– Вы что? – крикнул режиссер Лозовский. – Остановите немедленно! Где охрана? Где вахтер?

– Где, где вахтер? – тут же поддержал режиссера Гог, принимающий, судя по всему, чужие заботы близко к сердцу. – Что? Опять спит? А подать его сюда!

И сразу из открытых дверей в зал вплыли и повисли в воздухе старый облупленный стол из потрескавшегося ДСП и некогда бордового цвета продавленное кресло, в котором сидел и действительно спал бессменный вахтер ЦДМ Петр Михайлович Березкин. Он работал (и спал) в ЦДМ так долго, что никто и не помнил времени, когда, пройдя мимо ныне повисшего под потолком Петра Михайловича, можно было увидеть его неспящим. Петр Михайлович находился на посту всегда; возможно, он давно умер и его просто забыли вынести.

– Вахтер спящий! – торжественно объявил притихшим работникам культуры Гог. – Концептуальная инсталляция. Искусство встречает жизнь. – Он поклонился, и клоуны на колпаке поклонились вместе с ним.

Гог повернулся к Магогу:

– Маэстро, ваш выход.

– Да хули там, – величественно сказал Магог. – Он сложил левый кулак пистолетиком, направил длинный указательный палец вверх и пробасил: – Пиф-паф.

Петра Михайловича разорвало на куски.

Зал закричал, заголосил истошными, режущими уши воплями. Кто-то вскочил и вопил стоя, другие, наоборот, сползли со своих сидений на пол, пытаясь спрятаться. Гог тем временем суетился, бегая от ряда к ряду, и ободряюще кричал что-то невразумительно-отрывочное типа “А как еще, братцы? Только так Россию и разбудишь” или “Новое время – новая образность” и прочую чепуху.

Ибрахим стоял рядом с Магогом, задумчиво глядевшим в окно на осень, подкрасившую город неприятным мышиным цветом, поблескивавшую нечистыми лужами на неровно положенном асфальте и затянувшую бледное столичное небо дымкой никак не могущего начаться дождя.

– Хороший город, – неожиданно похвалил Москву Магог. – Много серого.

Он повернулся к залу, где Марк Лозовский – в отличие от других не поддавшийся истерике – шел между кресел к притворно ломающему руки кривляке Гогу. За ним, продолжая на ходу оправлять не нуждающийся в этом жакет, спешила директриса Порелова. Гог, заметив направляющегося к нему режиссера, остановился и громко крикнул:

– Но вы-то, вы-то, Марк Григорьевич, меня должны понимать! Как собрат по искусству. Как, наконец, режиссер зрелища!

– Вы что делаете? – спросил Лозовский. – Вы что сделали с нашим вахтером? Я вызываю милицию!

– Ах, грустно, ах, прискорбно! – пригорюнился Гог. – И вы, даже вы не осознали всего новаторства, всей авангардной, я бы сказал, сути нашего перформанса. Какое разочарование – быть неоцененным. Видать, друг Магог, – обратился он к стоявшему у окна товарищу, – искусству не удастся встретить жизнь. По крайней мере в этих стенах. Узки, узки эти стены для принципиально нового подхода. Что делать?

– Расширить стены, – предложил практичный Магог. – Жизнь невозможно повернуть назад.

– Как верно! – восхитился мудростью друга Гог. – Как, не побоюсь этого слова, кон-цеп-ту-аль-но. Еще идут старинные часы. Расширяем стены. Бом-бом?

– Бом-бом, – согласился Магог.

Шар на цепи качнулся и глухо ударил в левую стену, затем в правую. В образовавшийся проем в обрамлении обсыпанных, раскрошенных кирпичей в Дом муз заглянула Москва.

– Прекратите! – закричал Лозовский. – Немедленно перестаньте!

– Стойте! – закричала директриса Порелова. – Вы разрушаете здание! Остановитесь немедленно!

– Никак нельзя, хозяюшка, – с глупой пародийной простонародностью, заискивающе мелко кланяясь и тряся колпаком, зауверял ее Гог. – Как тут остановишь, барыня? Старинные часы еще идут: бом-бом.

И металлический шар – страшный маятник жизни – бом в левую стену! Бом – в правую! Бом – в левую! Бом – в правую! Стены начали рушиться, и потолок – на секунду повиснув в воздухе без опор – рухнул глыбами штукатурки и гнилых деревянных перекрытий. Вместе со щебенкой и другой строительной шелухой вниз посыпались жившие в перекрытиях крысы. Люди кричали, плакали, но никто – ни один человек – не попытался бежать: они закрывались от падающих сверху блоков штукатурки, летящего из разрушаемых стен кирпича и обезумевших крыс, но оставались на месте.

– Почему они не бегут, господин? – спросил Ибрахим. – Ведь двери открыты?

– Привыкли, милый друг, – пояснил Гог. – И не такое видали: в России живут. Да и куда? Здесь их дом. – Он повернулся к стоявшему у окна Магогу и скомандовал: – Алле – о-о-оп!

Магог хлопнул в ладоши без линий, и шар остановился на полпути к стене, замерев в воздухе. Магог цокнул раздвоенным, как у гадюки, языком, и шар раскрылся, образовав две неожиданно пустые полусферы. Магог сложил губы трубочкой и потянул воздух.

Ибрахим явственно увидел, что воздух в зале тоже собрался, скрутился трубочкой, и решивших посетить собрание Правления Центрального дома муз начало засасывать в открывшиеся полусферы матового металлического шара. Вслед за людьми полетели и визжащие от ужаса черные крысы. Шар всасывал в себя крупных деятелей отечественной культуры и мелких городских грызунов – равнодушный к их стонам, глухой к мольбам, слепой к слезам, как и положено металлическому шару, предназначенному для слома домов. Тем более домов муз.

Магог хлопнул в ладоши, и половинки шара, следуя его приказу, захлопнулись. Поверхность шара стала матово-прозрачной, и можно было видеть внутри металлической сферы мелькающие и исчезающие среди изломанной и сочащейся кровью человеческой массы руки, ноги, лица.

– За что? – спросил Лозовский. – За что вы нас?

– Не за что, а почему, – поправил его Гог. – Потому что можем. Потому что – власть, – улыбнулся Гог режиссеру. – Шоу-то, сами знаете, голубчик, маст гоу он. – Не расстраивайтесь, впрочем, – попросил Лозовского Гог и с чувством продекламировал: – Ах, Марк Григорьевич, ах, Марк Григорьевич, все пустяки, все пустяки.

Он легко поднялся в воздух и, зависнув в метре от пола, оглядел разрушенный зал ЦДМ с зияющими вместо стен дырами и полуобвалившимся потолком. Его нос бегал по постоянно меняющемуся лицу, словно стрелка компаса в поисках севера. Глаза закатились под лоб, замерли и, поразмышляв, поменялись местами, решив попробовать новую жизнь. Клоуны на бумажном колпаке Гога также осмотрели произведенное разрушение и звонко зааплодировали. Гог скромно улыбнулся и поклонился, повиснув в воздухе.