Текст книги "Неотправленные письма"

Пока ждали Катю, Надежда с помощью Джулии сменила повязку у Николая. Рана действительно оказалась царапиной – осколок или скорее кусок армированного стекла содрал кожу на лбу Николая – кровь выступала понемногу, но на большой площади, создавая иллюзию обильного кровотечения. От взрыва у «Козака» вылетели все стёкла, которые, по идее, считались броневыми, так что ехать приходилось медленно. Впрочем, до госпиталя было недалеко, так что даже с черепашьей скоростью добрались быстро. В дороге не разговаривали – открытая всем ветрам кабина «Козака» не способствовала беседам.

У холмов «Козак» разминулся с машинкой Гришки – тот, вероятно, привез раненых и возвращался на передовую за следующими. Во дворе разгружалась санитарная мотолыга[58]58
  Мотолыга – советский/российский гусеничный транспортер МТ-ЛБ. Широко применяется в войсках как транспортная и (в бронированном варианте) боевая машина различного назначения. Кроме России, состоит на вооружении многих стран бывшего СССР, Восточной Европы, Азии и Африки.


[Закрыть] – ещё один трофей от нациков, они просто бросили ее при наступлении, полностью исправную и даже с натовским комплектом медикаментов. Хозяйственные ополченцы быстро пристроили машину для своих нужд.

К «Козаку» поспешили ребята из охраны госпиталя, но, увидев на бортах ополченческие звёзды, замедлились, а когда из машины выбралась Надежда, командир группы махнул ей рукой и знаком приказал солдатам вернуться к дежурству. Надежду Витальевну в госпитале хорошо знали – не просто как жену главврача, но и как частого добровольного помощника. В свободное время Надежда нередко помогала в госпитале – хотя он и числился как эвакуационный, то есть предназначался для оказания экстренной помощи и отправки раненых дальше в тыл, но работы здесь всегда хватало. Врачей в госпитале было немного – хирург Владимир Григорьевич, хирург-терапевт Сергей Нисонович, хирург-офтальмолог Светлана Андреевна, хирург-стоматолог Мадина Баяновна и вышеупомянутый психотерапевт Маргарита Львовна… которая тоже ассистировала во время операций, если была такая необходимость. Кроме этого, было четыре медсестры и шесть санитаров, но это в идеале – младшего медперсонала всегда не хватало, и если сестры в госпитале, в основном, пребывали постоянно, то санитаров то и дело отзывали на передовую. Поэтому в волонтёрах госпиталь нуждался постоянно, но, слава богу, их хватало.

Для Донбасса война с Украиной была по-настоящему народной. Украина, вернее, нацисты, захватившие власть в Киеве, хотела буквально уничтожить всё то, чем жил Донбасс – общую историю с Россией, русский язык, каноническое православие. Если надо – она была готова уничтожить это вместе с жителями Донбасса. Выбор между смертью и оманкурчиванием, превращением в Иванов, не помнящих родства – плохой выбор, но Донбасс выбрал третье – вооруженное противостояние нацистам.

И это не было войной политиков, войной регулярных армий – весь народ Донетчины воевал с ордой захватчиков, чуждых им по духу и мечтающих о геноциде. Эта война была общим делом, она касалась всех. Мирные люди, которые хотели просто жить своей жизнью – растить хлеб, варить сталь, добывать уголь, учить детей, лечить, готовить еду, – вынуждены были стать солдатами. Причём многие продолжали делать всё то же самое – растить хлеб, варить сталь, добывать уголь, учить детей, лечить, готовить еду – но уже совсем по-другому. Теперь всё это стало их боевой задачей, их платой за свободу, за право говорить на родном языке, молиться Богу в родных церквях, чтить память отцов и дедов, которую попирали те, кто поднял на них оружие.

Cum ferro pro focis patris, говорили древние римляне – с оружием за родные очаги. Именно так это было для Донбасса. Дончане воевали не за чьи-то политические интересы, не за деньги и собственность олигархов, вроде сбежавшего Ахметова, – они воевали за родные очаги. За купола церквей, за могилы предков, за память солдат, разбивших семьдесят пять лет назад фашистов – и сложивших головы, освобождая от них Донбасс. За своё прошлое и своё будущее.

И в этой священной войне было не важно, что у тебя в руке – винтовка или заступ. Не важно, сидишь ли ты в окопе, в кабине бульдозера или тепловоза, стоишь за станком или за станковым пулеметом, у доменной печи или в школе перед учениками, за операционным столом или в лаборатории – ты солдат, и твой труд – это твой вклад в победу. Там, на Большой земле, как иногда называли Россию на Донеччине, такие слова могли показаться излишне пафосными, но здесь они были каждодневной реальностью…

Часть 3. Грозовая ночь

Глава 8. Пробуждение

Звук был наполнен спокойствием, он убаюкивал, как мерное покачивание лодки на спокойной воде. Но у неё последнее время было слишком много сна без сновидений. Ей казалось, что она умерла, что утонула во мгле, и её сознание растворилось в чернильно-багровой мути, так и не оформившись, так и не став осознанием самой себя. В какой-то момент у неё появилось желание выплыть, вынырнуть из этой мглы, собраться с силами и покинуть берега боли. И почти сразу пришёл страх – что она увидит, когда тьма разомкнёт свои умиротворяющие объятия и выпустит её на свет божий?

Что-то пугало её там, снаружи, но что конкретно – она не знала. У её страха, как и у неё самой, не было имени, не было лица, которое можно было разглядеть, её страх был безликим, как сама тьма.

То и дело она выплывала к поверхности, почти касаясь реальности. В эти моменты она слышала звуки, слова, даже целые диалоги, но потом снова проваливалась в темную муть. Один раз она услышала музыку – не классическую, но красивую. Она сконцентрировалась, чтобы услышать больше, и услышала: пели мужчина и женщина, на английском, кажется; женщина предлагала мужчине узнать её имя, чтобы он мог её найти. Но усилие, которое она предприняла, прислушиваясь, лишило её сил, и она надолго провалилась в спасительную мглу без образов, так и не узнав, чем всё закончилось.

Она очень редко слушала современную музыку – не из снобизма, просто потому, что не видела в этом смысла. У неё была богатейшая сокровищница классики, океан, который она хотела избороздить вдоль и поперёк. В очередное своё «недопробуждение» она поняла, что эта музыка раньше постоянно звучала в её голове, а теперь затихла. Это её напугало и вернуло к мысли о смерти. «Неужели я умерла? – думала она. – Может, поэтому я не помню своего имени и не слышу больше музыку в своём сердце?!»

Но если она мертва – почему она что-то чувствует? Почему слышит обрывки чужих разговоров, чужое дыхание, шорох осторожных шагов? Может быть, люди чего-то не знают о смерти, может быть, мёртвые не теряют способности слышать?

Так продолжалось довольно долго. В какой-то момент она вновь услышала голос Григорьевича:

– Думаю, пора вывести её из комы. Постепенно, конечно. Придётся подержать её на седативах, в общем, обычный протокол для таких случаев, прости Господи.

– Я буду дежурить, пока она не проснётся, – сказал незнакомый женский голос, мягкий и внушающий доверие. – Моё присутствие необходимо.

– Спасибо, Маргарита Львовна, – сказал Григорьевич. – У вас последнее время и так много работы, но…

– Владимир Григорьевич, – перебила его Маргарита Львовна, – вы же сами говорили: врач не работает, врач живёт на работе. Если мы нужны пациенту, быть рядом – наш долг. В конце концов, в отличие от вас, я не делаю операций… и не принимаю таких сложных решений…

– Вы оперируете сознание, – ответил Григорьевич. – Неизвестно, что сложнее: мою сферу деятельности, по крайней мере, можно увидеть и даже потрогать.

– Это-то и плохо, – парировала женщина и добавила смущённо: – Вы же знаете, я боюсь крови.

– Но ассистировать при операциях всё-таки не отказываетесь, – заметил Григорьевич.

– Только когда совсем нет другого выхода, – по-прежнему смущённо сказала Маргарита Львовна. – Как бы там ни было, девочку надо выводить из комы… ох-хо-хо, ну, начинаем?

Ответа не последовало: возможно, Григорьевич просто кивнул… а может, ещё до этого её сознание погрузилось в глубину спасительной тьмы…

* * *

Голос баюкал, но иногда покачивание на волнах может привести в себя человека, оказавшегося без сознания в открытом море. Бормотание превратилось в речь, сначала неразборчивую, затем – всё более и более понятную:

– Вот так у нас и появилась традиция читать чужие письма. Кто-то скажет, что это неэтично, и, наверно, будет прав. Но нам теперь специально присылают письма для нашего музея, с условием прочитать их. Суеверие? Может, и так, но на войне суеверия простительны. Солдат готовится к атаке, которая может стать для него последней; он пишет родным, а потом, подумав, присылает письмо нам. Мы читаем его, копируем и отсылаем адресату, а копию оставляем в музее.

А бывает так, что человек лежит в госпитале и ему предстоит тяжёлая операция с непонятным пока исходом. Кто-то из его близких идёт в храм, молится, ставит свечи – а потом отсылает нам одно из писем от своего близкого…

Помогает ли это? Я не знаю. Наверно, не должно, но кто знает? Когда человек в безвыходном положении, он всё перепробует, даже самое невероятное. И что-то да сработает. Во всяком случае, мы копируем и читаем все письма, которые к нам приходят. Хочешь, я тебе вслух почитаю?

– Ну давай…

«Здравствуй, родная! У меня всё хорошо, насколько может быть хорошо на войне. Жив-здоров, от ранений защищает броня моего танка – мы с ребятами дали ему прозвище „Зубастый Ёж“ – я, кажется, уже писал тебе об этом. Почему зубастый ёж? Да мы как-то встретились с нацистской бандой на польских танках. Поляки бандеровцам всучили своё старье – наши же Т-72, но кое-как модернизированные. Старые опознавательные знаки стёрли, а название части, или фиг его поймёшь, что это, на бортах осталось – „walczące psy“, боевые собаки, или как-то так. Пёсики оказались так себе, мы хоть и забрались, по нашему русскому раззвездяйству, прямо в капкан, но, когда эти пять собак на нас со всех сторон навалились, не посрамили славы дедов. Всех пятерых отправили к их польскому дьяволу, вместе с их бандеровскими экипажами. Они по нам тоже отработали, но спасла активная броня.

А потом, как мы из боя вышли и машинку нашу техслужба на ремонт поставила, мы с ребятами покумекали. Кузьма сказал – чего это у бандеровцев танки поименованы, а наш красавчик безымянным ходит. Стали думать и гадать, как нам танчик свой назвать. Потом приехал комбат, привез по медали каждому и, когда цеплял, скаламбурил – мол, укры на ваш танк напали, как псы на ёжика, да ёжик зубастым оказался. Так и окрестили.

Ты, если что, не переживай, давно это было, в апреле ещё. Сейчас поспокойней стало. Ну, то есть как спокойнее – мы теперь просто так не суёмся в пекло, сначала бандер арта проутюжит, а потом уже и наши вперед идут.

Ты пишешь, чтобы я больше рассказывал тебе о войне, а мне не хочется. И так эта война из каждой прорехи торчит. Я лучше тебе про природу напишу. Какая всё-таки тут природа! Я думал, ну, степь и степь, а поди ж ты. Да, ровно, однообразно, но не голо – кругом кустарники, акации, перелески то там, то сям. Выскочишь на загривок холма – тут всё холмистое, будто какой-то шторм вздыбил огромные водяные валы, а потом они застыли, словно замерли – а там берёзоньки растут – родные, русские. Помнишь берёзу за нашей школой, где я тебе записки оставлял? Мы там еще поцеловались первый раз, ну, то есть я хотел тебя в щёчку чмокнуть, а ты так повернулась, не знаю, нарочно ли или нечаянно, вот и получилось. А потом ты меня рюкзаком за это двинула. Я часто об этом вспоминаю. Как я тебе рюкзак до дома носил, как спёр на Восьмое марта тюльпаны на рынке – стыдно до сих пор, как с Ванькой старшеклассником дрался, когда он к тебе клинья подбивать стал. Ух, и отделал он меня, зато потом больше к тебе не лез и другим заказал.

Ты меня ещё ёжиком звала, за мою прическу – а я её не специально такой делал, у меня вихор справа, вот и торчит всё в разные стороны. А теперь у меня танк ёжиком зовут. Такая вот оказия.

Ну вот, начал за природу, а опять всё о тебе. Ты уж прости, родная, сильно я по тебе скучаю. С той же природой – как что красивое увижу, думаю – надо Наде показать. Не могу по-другому. Так вот, о природе. Степь она, конечно, степь, но и лесов здесь немало, особенно над Донцом. Мы сейчас стоим в заповедном месте, местные называют его Шервудским лесом. Там такие сосны – закачаешься. Со стороны Святогорска берег крутой, река понизу течёт, поток мутный, как будто клубы дыма; по сторонам сосны, корнями нависшие над глинистым обрывом, а перед тобой она – великая степь. Столбы дыма над ней подымаются, то здесь, то там прогары, техника разбитая – как маленькие спичечные коробки, которые мы на пустыре палили, за бойлером. Вроде, вот она, современность, а всё равно – кажется, будто в прошлое попал. И не укропы там, а монголы или хазары неразумные, которым надо отмстить. Но мы сёла и нивы за буйный набег не обрекаем мечам и пожарам – бьём точно, больно и сильно.

Я в окрестности Святогорска буквально влюбился – не так, как в тебя, конечно, но тоже сильно. Слушаю Цоя, „Сосны на морском берегу“, и представляю, что степь – это море, только вместо воды в ней трава. Особенно люблю я эту степь на закате – это что-то фантастическое. Небо высокое и всё полосами идёт: на горизонте словно золотом полито, потом – алый, выше багрянец, чем выше, тем гуще; в какой-то момент он смешивается с глубокой тёмной синевой, по которой уже зажигаются звёзды – тусклые у края, яркие, как бриллианты, в вышине.

Какие здесь ночи! Небо не тёмное, а словно из бархата сотканное; звёзды яркие, я такие яркие звёзды только в Сибири видал. Земля чёрная, как сама тьма, и по ней свои звёзды – золотые, там, где посёлки, тускло-желтые, если введено затемнение, хотя укры затемнением почти не пользуются, у них только колонны без света ходят, а посёлки электричество жгут по свободе – знают, паразиты, что по мирняку мы не бьем. Как будто правда на морском берегу – звёзды сверху, звёзды внизу…

И рассветы здесь тоже особенные – бирюзовые, трепетные, свежие… всё, конечно, гарью и порохом пропахло, но даже этот въевшийся буквально в поры смрад не может перебить запах утра над Донцом…

Из плохого – ужасная бедность. По сравнению даже с российской глубинкой, люди живут, как в средневековье. Покосившиеся заборы, дощаные туалеты из серых досок… мрак. Канонических белых мазанок под соломенной крышей мы здесь, правда, не встречали ни одной, в основном, домики времен расцвета застоя, очень запущенные.

Инфраструктура вся с советских времен – от котелен и трансформаторов до магазинов и ларьков. Промзоны выглядят так, будто на них уже лет пятнадцать воюют, одни руины. Дороги разбитые по самое не могу – я даже думаю, что те, кто ругает российские дороги, – не путают ли они их с украинскими? Мосты такие, что у нас после наводнения на Кубани и то лучше выглядят. И люди…

И люди – одетые как попало, серые ватники, выцветшие турецкие свитера, страшные спортивные костюмы. Все тощие, особенно дети. И взгляды – затравленные, испуганные, недоверчивые. Хотя при общении оттаивают, даже улыбаться начинают. Женщины плачут, по поводу и без. В целом, кажется, что страна живёт в постоянном трауре.

Такой контраст между прекрасной природой и несчастными людьми!

Встречают нас хорошо. Постоянно пытаются накормить чем-то, хотя сами живут небогато – сельмаги закрыты, и видно, что давно, да и в городах в магазинах шаром покати. Города „радуют“ контрастами – современные торговые центры с бутиками посреди депрессивных районов пятиэтажных хрущоб, последний раз ремонтировавшихся еще до моего рождения. В общем, если мне кто-то ещё скажет, что наш Саратов – это захолустье, я ему в глаз дам. Захолустье – это здесь. А людей жаль. Все говорят по-русски. Каких-то упоротых нациков я лично не заметил. И, повторю, встречают нас хорошо, от души. Мы сейчас стоим под Святогорском, в небольшом посёлке – хозяева нам на четверых нажарили огромную сковороду картошки с грибами, просто объедение.

Вместо Макса нам прислали нового наводчика, совсем молодого паренька, зовут Димой. Живчик такой, но дело знает. Так что из старичков нас с Кузьмой двое осталось. Макс уже отписался, говорит, что врачи обещают барабанные перепонки срастить. Ну, дай-то бог.

Сейчас мы вроде как отдыхаем, начальство держит наш полк в резерве. Где будет горячо, туда и пойдём, но, повторюсь, ты не переживай – мы по готовенькому идём, да и не так страшен чёрт, как его малюют. „Рапиры“ бандеровцев нам первое время досаждали, но их последнее время не видать, намотали, похоже, на траки. А ПТУР у них фигня – те самые хвалёные „Джавеллины“ на практике оказались пшиком.

Иконку твою храню на груди – во-первых, к сердцу ближе, во-вторых, у Кузьмы тут и так целый иконостас. Он считает, что Пророк Илья – покровитель танкистов, мол, тоже на колеснице ездил, а я говорю, что нет, он за десантников отвечает. Кто из нас прав – одному Богу известно.

Опять письмо какое-то спутанное получилось. Ты уж прости, никогда не умел писать письма. Кажется, мы просто разучились это делать – всегда проще позвонить, написать в соцсеть, в „Ватсап“ или „Телеграм“. Оказывается, не всегда это возможно. Но только на войне это понимаешь.

Буду заканчивать. Будет свободная минутка, напишу ещё, а пока – привет тебе из Шервудского леса. Люблю тебя, очень тебя люблю. Твой Сашка, увы, не Пушкин».

* * *

Пока длилось чтение письма, темнота, в которой она пребывала, наполнилась образами. Они скользили среди мглы, как тени: танк, какие-то люди, дома, здания. На мгновение, в прореху мглы она увидела «берег» Шервудского леса и вечернюю степь, где посёлки и городки зажигали свои звездочки электрического освещения. Эти места ей были хорошо знакомы – до войны она часто отдыхала в тех краях. Когда девушка, читавшая письмо, умолкла, она в первый раз задумалась о себе. Кто она? У людей вокруг неё, у тех, кто существовал за пределами тьмы, были имена: Владимир Григорьевич, Сергей Нисонович, Лилия Николаевна, Слава, Зоя…

У неё тоже есть имя? Кто она?

Она вспомнила музыку – вспомнила «Лунную сонату» и «Полёт валькирий», вспомнила свою кантату, слишком короткую для всего, что она хотела бы в неё вложить. Вновь тьму напомнили образы – планка из красного дерева с надписью Steinway, длинный ряд белых клавиш, на которых играет яркий солнечный свет; откинутая крышка рояля, в таинственных глубинах которого – загадочное переплетение струн; нотный стан, рука с тонкими пальцами, перелистывающая страницы нот, карандаш, которым она аккуратно вписывает значки нот в ряд – буквы, которые невозможно прочитать, буквы, из которых рождается музыка. Она видела ноты, но не читала их, как другие: до, ре, ми… она сразу слышала мелодию. Наверно, как и другие одержимые музыкой.

Музыка была её жизнью. Её вдох – диез и выдох – бемоль. Музыки ей очень не хватало сейчас, но мгла, в которой она пребывала, была нема и безмолвна. Лишь из-за её пределов приходили звуки, но только один раз она услышала настоящую музыку.

– Вот так, – сказал голос, читавший ей письмо солдата. – Парень не успел отправить своё письмо, его танк под Соледаром вышел на позиции нацистской артиллерии. Те стали бить прямой наводкой, пока «Зубастый Ёж», истративший до этого почти весь боекомплект, крушил гусеницами орудия и транспортно-заряжающие машины. Стапятидесятидвухмиллиметровая гаубица на прямой наводке – это кошмар, но «Ёж» почти уцелел и приполз в расположение части, как говорится, на честном слове и на одном крыле.

Ребята сильно обгорели, но бывали у нас случаи и похуже. Автору письма к тому же осколком раздробило грудную клетку, рёбра пробили лёгкое. Когда его везли в операционную, я нашла это письмо в его куртке – без конверта, просто сложенный вчетверо лист бумаги. Я вообще-то не особо верю в эту мистику, но тут меня проняло. Я решила, что, если операция пройдет успешно, я обязательно прочту это письмо…

Тишина. И темнота. Молчание, наверно, длилось очень недолго, но для неё прошла целая вечность в мире, где не было ничего, кроме тьмы…

– Операция прошла успешно, хотя угроза жизни Саши ещё сохраняется. Может, это и глупо… конечно, глупо! Это не какие-то письма, это воля Божья и золотые руки наших врачей спасли ему жизнь. Но я дала слово, хотя никаких свидетелей этого не было. В любом случае, если дал слово, его надо исполнять.

Говорят, ты скоро придёшь в себя. Тебя уже начали выводить из комы. Мы все будем рядом с тобой. А пока ты еще спишь, я решила, что почитать тебе это письмо – хорошая идея. Надеюсь, я тебя не разочаровала?

Внезапно, ей захотелось ответить, захотелось сказать этой неизвестной женщине – нет, ничуточки. Чужое письмо стало для неё крохотной звёздочкой на горизонте, а затем ей показалось, что это не звезда, а отсвет далёкого маяка, указывающий для неё курс к родным берегам.

– Мы тебя все здесь любим, – продолжила медсестра, – и все очень печальны от того, что с тобой произошло. Я надеюсь, что… я надеюсь, когда ты придёшь в себя, ты найдёшь в себе силы справиться с…

И вновь тишина. Внезапно, ей стало безумно одиноко. «А вдруг, мне это все только кажется?» – подумала она и внезапно ей впервые стало страшно. Что если она и правда умерла и все эти голоса, все образы, ими вызываемые, – просто галлюцинации мозга, умирающего – или, что ещё хуже, замурованного внутри бесчувственной плоти?

Она не знала, что происходит за пределами её собственной тьмы, и это её пугало. Она потянулась к голосу, устремилась к нему, как судно на свет далёкого маяка. Показалось ли ей или тьма действительно стала чуть светлее?

– Всё это чертовски несправедливо. – Боже, как она обрадовалась тому, что голос не пропал, не растворился во мгле, а пробился к ней сквозь эту мглу. – Почему ты? Я тоже была у тебя на концерте. Это было так прекрасно! Почему ты? Бандеровцы только против таких воевать и умеют. Они как будто стремятся уничтожить всё прекрасное, потому что сами уроды. В Москве убили Дашу Дугину, умнейшую, прекрасную Дашу, царство ей небесное… конечно, воевать в тылу и против женщин безопаснее…

Наверно, любая война – прежде всего, чудовищная несправедливость. Мы знаем тех, кто вернулся с войны и стал великим, таких, как Ремарк или Хемингуэй, но сколько ремарков и хемингуэев так и осталось в безымянных могилах? Кто знает, каким был бы наш мир, не оборви война их жизнь?

Потому я здесь. Потому мы все здесь. Мы стремимся спасти как можно больше. И не только для того, чтобы среди них появились новые Ремарки и Хемингуэи; любая жизнь – священна. Да ты и сама знаешь, иначе никогда бы не стала бы рисковать собой, спасая жизнь ребенка, которого ты даже не знаешь.

Голос замер, затих, и ей опять стало страшно. На этот раз потому, что она поняла, что пробуждается. Что скоро тьма отступит, и она окажется в мире, где живут Владимир Григорьевич, Лилия Николаевна, Сергей Нисонович…

Что её ждёт там? Голоса снаружи говорили страшные вещи. Они жалели её. Они говорили, что ей предстоит что-то очень тяжёлое. Она не могла понять, что именно – услышанные фразы не складывались в единое целое, как кубики мозаики в узор. Но того, что она видела, было достаточно, чтобы испытывать сильную тревогу.

– …из Донецка уже приезжали, – продолжала женщина. – Наградить тебя хотят. Нисонович дежурил, дал им от ворот поворот. Сказал, что ты в коме, чуть ли не при смерти. Первое правда, второе, конечно, нет.

Может быть, орден хоть немного тебя порадует? Хотя меня не порадовал, будь я на твоем месте. Хотя это такое место вообще, на котором, наверно, никто не хотел бы оказаться…

Внезапно она почувствовала – первый раз за очень долгое время она ощутила нечто знакомое, что-то из далёкого-далёкого детства. Она увидела маму, тогда еще молодую, склоняющуюся над её детской кроваткой:

– Опять плохой сон?

– Да, мамочка…

– Ну, это только сон, доченька.

– Мне приснилось, что нас бомбят. Наш город…

Мама улыбается:

– Ну что ты, милая. Мы живем в мирной стране. Нас никогда не будут бомбить.

– Правда?

– Конечно, моя ясочка. Ложись в кроватку.

– Мама, а ты можешь мне сыграть?

– Нет, родная, – мама становится грустной. – Папа заснул только что, он только со смены пришел, а завтра с утра опять в забой. Ему надо отдохнуть…

Мама протягивает руку и осторожно убирает кудряшку с её лба. Мамины пальцы чуть-чуть касаются прохладной кожи девочки:

– Давай, я тебе спою, милая? Только тихонечко, хорошо?

– Да, мамочка…

Кто-то легонько касался ее лба – как мама в детстве. При воспоминании о маме её сердце защемило. Казалось, она вот-вот вспомнит что-то очень важное…

– Мы с тобой, милая. Не бойся, только ничего не бойся. Когда ты проснёшься…

Мгла стала вновь наполняться багровым, по ней пробежали алые прожилки, но боли не было. Она почувствовала странное ощущение, словно её втягивает в некий водоворот, а затем тьму залил яркий свет. И голос, дотоле говоривший с ней, сказал:

– О Господи, она проснулась! Лежите, лежите, вам ещё рано вставать.