Текст книги "Неотправленные письма"

Глава 9. Письмо незнакомке

Они уже привыкли, хотя, казалось бы, к такому привыкнуть невозможно. Но человек на поверку оказывается удивительно выносливым существом – в критических ситуациях у него открываются тайные резервы, и самый обычный человек творит буквально чудеса, проходит самые тяжелые испытания – и удивляется потом даже не тому, что ему это удалось, а тому, что в его памяти не отложилось ничего такого особенного.

Герои редко чувствуют, что они герои.

Было далеко за полночь, когда раненые перестали прибывать. До этого их привозили – то Гришка на своей буханке, то трофейная мотолыга, то БТР ополченцев, то подключившийся к операции Николай на своём «Козаке».

Надежда, Екатерина и Джулия, оставшаяся без переводчика, помогали в сортировочной. Сортировка – напряжённое место каждого госпиталя, эвакуационного в особенности. Когда прибывают раненые, весь медицинский персонал занимается экстренными операциями, и задача по разбору прибывших часто ложится на плечи добровольных помощников, как правило, от медицины весьма далёких. Человек – существо сострадательное, и, видя чужие раны, непрофессионал невольно ужасается, даже если рана сама по себе не особо тяжелая. А бывает наоборот – крохотная иголка от американского кассетного снаряда, вошедшая под прямым углом, вот-вот поразит жизненно важный орган (человек дышит, движение мышц двигает иголку, она уходит глубже…), но отсутствие рваной раны, крошечное, иногда даже незаметное раневое отверстие не даёт возможности понять, что пациент, возможно, неловко балансирует на тоненькой грани, отделяющей его от смерти.

Командовала сортировкой Лилия Николаевна – травматолог на пенсии. Лилии Николаевне было – страшно подумать! – девяносто шесть, она плохо видела, но хорошо слышала и, подобно Юлию Цезарю, могла заниматься несколькими делами сразу. Сколько раз она одёргивала своих помощниц:

– Надя, тут срочно шину надо накладывать, не стой!

– Валя, это шрапнель по поверхности чесанула. Перекисью залей, и пусть подождёт пока.

– Катя, возьми новенькую и помогите этому парню, что к косяку привалился. Как он ходит еще, у него же в сапоге форшмак вместо ноги…

«Новенькой» моментально стала Джулия. Вообще говоря, Надежда на некоторое время забыла про существование итальянки – не до неё было; лишь потом, когда поток раненых ослабел, а затем прекратился, и в сортировке суета уступила место размеренной работе, хотя в операционных работа была в самом разгаре и часть волонтеров ушли туда, Надежда вспомнила о Джулии. И тотчас же буквально столкнулась с ней – Джулия, накинувшая поверх одежды халат, некогда белый, но теперь заляпанный кровью, мягко удерживала лежащего на носилках бойца. Лицо ополченца было в крови, кровь капала с пальцев левой руки, которой он пытался ухватить Джулию за рукав. Валентина, одна из сестер, разорвав рубаху на груди бойца, осторожно ощупывала его ребра.

– Ты не понимаешь, – хрипел боец, – они же танк подогнали, настоящий танк! Они из этого танка по домам бьют!

– Si signore, – отвечала Джулия. – Devi sdraiarti, sei ferito![59]59
  Да, сеньор, вам надо лежать, вы ранены! (ит.)


[Закрыть]

– Танк! – вырывался ополченец. – Они по домам бьют!

– Рёбра целы, – сказала Валентина Джулии, хотя та вряд ли ее понимала. – Почки-печень вроде на месте. Кровоизлияния я не чувствую…

– А оно есть. – Лилия Николаевна подобралась незаметно, но вовремя. – Кровь идёт в брюшину, вверх, под диафрагму. Девочки, отнесите его в первую, там Григорьевич освобождается. Надя, помоги мне, тут у одного локтевой раздроблен. Надо держать ему руку, пока до него Нисонович не доберется.

Надежда оглянулась на Джулию. Та поднимала носилки с неспокойным ополченцем, продолжавшим что-то рассказывать про танк, бьющий по жилой застройке. Эка невидаль, нацисты, кажется, только этим и живут. Не так давно ударили по Донецку, пять районов были под обстрелом. Как там у Лермонтова? «Уланы с пёстрыми значками, драгуны с конскими хвостами» – били по городу «Точки»[60]60
  «Точка-У» – тактический ракетный комплекс.


[Закрыть], били РСЗО: «Смерчи», «Ураганы», «Грады»; били из гаубиц, из пушек – и наших, и натовских. Всякой твари по паре…

И не по военным объектам, как наши, даже не неприцельно – колошматили по жилой застройке, по школам, по детской клинической больнице, говорят, тоже прилетело, хотя где она, где Авдеевка, в которой окопались эти… Надежда Витальевна принципиально не материлась, но по отношению к нацистам иногда других слов подобрать было нельзя.

– Я там воду пил, у колодца, – донеслось до Надежды со стороны ополченца, которого уносили Валя и Джулия. – Там ещё сад яблоневый, весь в завязи. И хозяйка… я говорю: осенью вернусь, яблок нарву, а она мне: да хоть весь сад обнеси, только живым вернись. А мне ж не яблоки нужны… а он по её хате из танка…

– Надя, ты так и будешь стоять? – осведомилась Лилия Николаевна. – Парень пока сам локоть придерживает, но он в таком состоянии, чтоб в обморок не хлопнулся.

Через минуту Надежда сидела рядом с молодым ополченцем, ненамного старше Вовки, стараясь не смотреть на руку, которую осторожно придерживала. Рука словно прошла через мясорубку, из кровавого месива торчала кость, белели сухожилия, но Надежда знала, что ее муж или Сергей Нисонович могут спасти парню конечность – бывали в их практике и похуже случаи. Например, когда ополченцы освободили молочную ферму на краю поселка Племзавод Кирова, – оказалось, что бывший коровник нацисты превратили в небольшой концлагерь для пленных ополченцев. Живых людей резали ножами, кололи, прижигали, а одному ноги до середины бедер раскатали ручным асфальтовым катком. Как люди после всего этого выживали – для Надежды было загадкой. Мужчину, по которому проехались катком, едва дотащили до эвакогоспиталя; после беглого осмотра стало ясно, что в тыл его отправить не удастся без риска полностью потерять ноги. В принципе, ампутация в таком случае не просто допускалась – предписывалась, но муж Надежды, переглянувшись с уставшим Сергеем Нисоновичем, решили оперировать.

Да, госпиталь Владимира Григорьевича содержался в образцовом порядке. Снабжением его тоже не обижали, с Большой земли присылали все, что нужно. Но это был даже не тыловой госпиталь, а простой эвакопункт с тремя операционными командами, чьей задачей было подлатать бойца для последующей эвакуации туда, где ему окажут помощь по полной программе.

Собрать по косточкам, по осколкам раздавленную ногу, соединить разорванные мышечные ткани и сосуды, удалив то, что уже не могло быть восстановлено, чтобы хоть как-то спасти остальное, то, что, в принципе, директива разрешала просто удалить…

В более спокойном и куда лучше оснащённом тыловом госпитале за такое взялся бы не каждый врач. А ее Володя и его напарник, пожилой Сергей Нисонович взялись – и сделали. Потом им даже звонили несколько раз – из медицинского отдела штаба армии, из Главного военно-медицинского управления Генерального штаба, из Склифосовского… никто не верил, что такое возможно. Врачи из столицы называли это чудом. С тех пор прошло больше месяца; однажды Сергей Нисонович сообщил, что «тот парень, по которому каток прошёл», проходит реабилитацию для восстановления опорно-двигательной функции. В переводе с военно-медицинского на русский это означало, что мужчина будет ходить.

Надежда вспомнила, что потом, во время затишья на фронте, Владимир Григорьевич ездил в качестве эксперта на ферму-концлагерь. Разминируя территорию, саперы союзных сил обнаружили в силосных ямах человеческие останки – тела убитых и замученных. Была собрана комиссия, Владимира Григорьевича пригласили в качестве медэксперта… вернее, попросили прислать кого-то из госпиталя, но муж Надежды вызвался ехать сам. Почему?

Надежда поняла это сразу. Владимир Григорьевич никогда не рассказывал о том, что видел там, на ферме. Рассказал Гришка:

– Мужчин немного, в основном женщины и несколько детей. Женщин насиловали. Людям живьем выкалывали глаза, отрезали носы, уши, губы, кусачками откусывали пальцы. Их кололи, резали, рубили, жгли… всех, включая детей. С них снимали скальп, отрывали куски кожи, женщинам отрезали грудь… фашисты…

Из силосных ям было извлечено пятьдесят девять трупов – втрое больше, чем удалось освободить живыми…

Раненый парнишка, которому вкололи сильное обезболивающее, которое всё равно не гасило боль полностью, так что Надежда свободной рукой постоянно поглаживала его по коротко стриженным волосам, когда он постанывал, успокоился и даже вроде бы задремал, навалившись Надежде на плечо. Надежда старалась сидеть тихо и даже дышала осторожно, чтобы случайным движением не потревожить раненого. Она боялась задремать сама, ведь, засыпая, человек вздрагивает, и это могло побеспокоить раненую руку паренька.

Затем пришёл Сергей Нисонович; его загорелая лысина блестела от пота, на щеке у маски и на самой маске виднелась полоса свежей крови.

– Так, что тут у нас? – спросил он, присаживаясь на корточки перед пареньком, чтобы осмотреть его открытую для обзора рану. – Ну что же, плохо, но могло быть намного хуже. Здесь перехватим, здесь подлатаем – будет ещё в теннис играть…

– Я не умею, – сквозь дрёму пробормотал паренёк.

– Так есть повод научиться, – ответил доктор. – Ну, герой, поковыляли, что ли, в операционную. Сам дойдёшь, с моей помощью, или позвать санитаров с носилками?

– Дойду, – ответил парнишка, просыпаясь, и пожаловался: – Я руку не чувствую. Вы мне её ампутируете?

– Ты, дружок, невнимательно слушал, – усмехнулся Сергей Нисонович. – Я тебе говорил, что хочу видеть тебя на кортах Уимблдона, а одноруких туда не пускают. Будем спасать твою лапку, не боись, герой… Надежда Витальевна, сейчас парень об меня обопрётся – и аккуратно встаем, без лишних движений, идёт?

Надежда не первый раз бывала в таких ситуациях; она часто помогала в госпитале, а многие раненые требуют крайне бережного отношения, особенно в тех случаях, когда речь идёт о почти оторванных конечностях, о ранениях в брюшину… Ранения в живот во время Великой Отечественной войны приводили к смерти в четырёх случаях из пяти, да и сегодня представляют собой немалую угрозу, но в госпитале Владимира Григорьевича умели справляться и с этим, и на передке все уже знали – главное дожить до эвакогоспиталя, а там уж тебя соберут по кусочкам, даже если у тебя все кишки наружу.

Они довели, почти дотащили паренька до операционной, которая, конечно, мало напоминала то, что показывают в фильмах. Даже освещение здесь было устроено с помощью селфи-ламп на штативах, а обогрев (который зимой был просто жизненно необходим, а иногда требовался и в самую жесткую жару) обеспечивали инфракрасные лампы. И все-таки, несмотря на тесноту и кажущийся беспорядок, несмотря на змеящиеся по полу провода и кислородные баллоны, возвышающиеся у операционного стола, эта операционная, как и две другие, спасла немало жизней. Даже не просто немало – очень и очень много.

– Мне остаться? – спросила Надежда, когда они с помощью двух сестричек уложили бойца на стол. – У вас сестрички уже с ног падают, может, я помогу?

– Что вы, Надежда Витальевна, – защебетали Соня и Слава, ассистировавшие Сергею Нисоновичу, – мы еще очень даже в норме!

– В сортировке больше никого? – уточнил Сергей Нисонович. Надежда отрицательно покачала головой, хотя в сортировочной оставалось ещё несколько легкораненых. – Тогда побудьте здесь. Девочки хорошо поработали, но, хоть и бодрятся, вымотаны до крайности. А что будет завтра – одному богу известно…

…В мирное время различные отделы Генерального штаба выпускают множество инструкций, регламентирующих работу тех или иных частей и подразделений в практически любой ситуации. Это очень нужная, очень правильная работа, и это верно. Но также верно, что в боевой обстановке все эти инструкции очень часто приходится нарушать, поскольку невозможно предусмотреть буквально всё. Если говорить о деятельности военных госпиталей, то даже обычные болезни порой весьма «изобретательны» в деле причинения вреда, что говорить о средствах огневого поражения! Ни одно ранение не похоже на другое; осколки, фрагменты, пули калечат организм человека каждый раз по-новому, и можно только приблизительно систематизировать и классифицировать ранения. На практике военный хирург каждый раз решает очень сложную и запутанную задачу. А ставка в этой игре – чья-то жизнь, чьё-то здоровье. И права на ошибку нет, хотя ошибки, порой, и случаются. Человек – не Бог, он не может всё предусмотреть, и порой даже самый добросовестный врач вынужден уступить своего пациента другому доктору, тому, кто избавляет от боли навсегда, но, увы, очень большой ценой…

К счастью, этот последний доктор был редким гостем в госпитале Владимира Григорьевича. Врачи эвакогоспиталя с ним были хорошо знакомы и полны решимости не пускать на порог этого незваного гостя.

Надежде Петровне пришлось всё-таки подменить Соню, когда та пожаловалась на темноту в глазах. С учётом того, что было около двух ночи, а первые раненые стали поступать в пять вечера, девушка, почти девочка (четвертый курс медучилища), работала уже девять часов – неудивительно, что она могла почувствовать себя плохо. Впрочем, остаток операции прошёл не напряженно – Надежда даже удивилась, как быстро Сергей Нисонович привел в порядок такую страшную на первый взгляд рану.

К концу операции в палате появился сам Владимир Григорьевич:

– Отпустил третью бригаду, – сообщил он. – Мои там заканчивают, потом тоже идут отдыхать. Наши приголубили укропов из арты, потом еще сушки[61]61
  Сушка – традиционное наименование самолётов конструкторского бюро Сухого (индекс Су).


[Закрыть] отработали эрэсами[62]62
  Эрэс (от аббр. РС) – реактивный снаряд.


[Закрыть]… не думаю, что до утра будут проблемы. Тебе помощь нужна?

– Долатываю уже, – ответил Сергей Нисонович. – Парнишка крепкий оказался, плюс кто-то грамотно шину наложил и руку зафиксировал. Ну и девочки наши молодцы, хорошо блокаду провели.

– Поработали на славу, – согласился Владимир Григорьевич. Он подошел к Надежде и присел рядом с ней на корточки: – Ты как? Очень устала?

– Да как-то не особо, – ответила Надежда, немного лукавя, – сейчас, когда основная работа завершилась, усталость разливалась у нее по телу, но, с другой стороны, Надежда ощущала какую-то странную бодрость – адреналин все еще насыщал ее кровь. Потом, конечно, будет откат, и завтра она будет засыпать на ходу…

– Могу сказать Грише, чтобы отвез вас с Катей, – предложил Владимир Григорьевич. – Или этого, новенького, попросить… Николая, правильно?

– Ты так говоришь, будто его к тебе в госпиталь направили, – улыбнулась Надежда. – Кстати, как там Джулия?

– Итальянка? – уточнил Владимир Григорьевич, на всякий случай. Надежда кивнула. – Спит в сестринской на свободной кушетке. Вымоталась с непривычки, но держалась молодцом. Один раз только ей плохо стало, когда парня привезли со вскрытой черепной коробкой.

– О Господи, – испугалась Надежда. – Умер?

– Нет, но состояние критическое, – ответил Владимир Григорьевич. – Завтра попробуем отправить на Большую землю, здесь мы его не вытащим. Отправим ещё пару тяжей, всего человек пять, остальных позже. У них там с транспортом тоже не так, чтобы очень… прости, вечно я тебя гружу своими проблемами…

– Ну что ты. – Надежда протянула руку и погладила мужа по небритой щеке. – Ты мой муж, твои заботы – мои заботы. А тем более сейчас. Все это, – она кивком головы показала на Сергея Нисоновича, который с сестрами перекладывал на носилки прооперированного бойца, – наши общие проблемы.

– Рад это слышать, – сказал муж Надежды. – В смысле, мне так важна твоя поддержка. Без неё я бы ничего не смог бы.

– Смог бы, – возразила Надежда. – Но вместе лучше.

– Так что, попросить Гришку отвезти вас? – спросил Владимир Григорьевич. – А то я видел, что Катя уже в сестринской укладывается, а у неё дети дома. Вот чёрт…

– С Вовкой все в порядке. – Надежда понимала мужа без слов. – Он в Донецке, там узнали, что у нас стреляют, и решили задержать в городе.

– Фуф, прям от сердца отлегло, – вздохнул Владимир Григорьевич. – Вовка хоть и взрослый уже, а всё равно тревожно за него.

– И за Катиных не беспокойся, – добавила Надежда. – Даша справится. А Гришку гонять незачем – он наездился сегодня, могу поспорить, спит сейчас в своей гвардии буханке как убитый…

– А ты как же? – спросил Владимир Григорьевич.

– Прикорну у тебя в ординаторской, – предложила Надежда и нахмурилась. – Кстати, у тебя же ксерокс в ординаторской стоит?

– Ксерокс? – удивился Владимир Григорьевич, но потом вспомнил: – А, ты говорила. Ну да, бери и пользуйся. Тонер в нем свежий, внутри пачка бумаги, почти полная – пользуемся мы им здесь нечасто. – Он зевнул, прикрыв рот ладонью в перчатке, покрытой запёкшейся кровью. – Я пока поработаю ещё, надо обобщить сегодняшний опыт…

– Поспать тебе надо, а не опыт обобщать, – с нежностью сказала Надежда. – Но я ж тебя знаю. Пойду ксерить письма, потом подожду тебя, поспим вместе. Муж ты мне или не муж?

– Муж, конечно, – улыбнулся Владимир Григорьевич.

– Ну вот, а супруги должны спать вместе, – добавила Надежда. – Даже если спать приходится в ординаторской на стульях, одолженных из Катиного клуба.

* * *

Каретка старого ксерокса медленно ползла под крышкой агрегата. Выбивающийся из-под крышки свет заставлял двигаться тени по стенам ординаторской. Другим источником света была допотопная настольная лампа на шарнире, прикрепленная кронштейном к старому письменному столу у стены. На столе разложены письма; некоторые из них уже скопированы, копии стопочкой сложены отдельно. Другие всё еще ждут своей очереди. Рядом со столом стоит Надежда Витальевна, и у нее в руках очередное письмо, для которого пока не нашлось конверта.

Старенький ксерокс работает медленно, настолько медленно, что Надежда, помимо воли, бросает взгляд на лист бумаги, который держит в руках. Лист чуть надорван с краю, но текст не повреждён. Почерк автора письма напряженный; кажется, он старательно выводил каждую буковку, чтобы письмо было легче читать. Так пишут незнакомым людям – те, с кем ты состоишь в регулярной переписке наверняка могут разобрать почерк своего корреспондента.

В этом есть большой плюс – не надо разбирать чужие каракули, письмо легко читается. И с самого начала написанное заставляет Надежду удивиться:

«Рядовой такой-то роты такого-то батальона такой-то бригады Орешкин. Прошу вас передать это письмо медсестре вашего госпиталя. Особые приметы: светло-каштановые волосы, карие глаза, рост не выше метр шестьдесят, очень красивая…»

«Потрясающе точные приметы, – мысленно улыбнулась Надежда. – А письмо, случаем, не в наш ли госпиталь направлено?»

Она перебрала конверты и вскоре нашла нужный. Ксерокс тем временем остановился, и Надежда, подняв крышку, перевернула лист предыдущего письма, прикрыла крышкой и вновь запустила копирование. Конверт, где адресом получателя был военный госпиталь, оказался один – и госпиталь этот, действительно, был именно тем, которым заведовал Владимир Григорьевич. Чудны дела Твои, Господи… что там дальше?

«Здравствуйте, дорогая незнакомка, – писал Орешкин. – Меня зовут Виктор, я рядовой мотострелковых войск, и недавно я побывал в Вашем госпитале. Ну, то есть как побывал – меня контузило и я на время потерял возможность двигаться, слышать и говорить. У вас, наверно, много таких, но мне кажется, вы меня запомнили. Хотя, может быть, я зря надеюсь на это – через Ваши нежные, заботливые руки проходит столько раненых, куда более тяжелых, чем я, а я не такой уж запоминающийся – обычный контрактник, такого даже в парадную коробку не поставишь…

Я пробыл в вашем госпитале три дня – без движения, не слышащий, не могущий говорить. Сразу было ясно, что меня переправят в тыл, поскольку неврология явно не профиль вашего госпиталя. Так и получилось – меня эвакуировали, а потом довольно быстро вернули в строй. Спешу сообщить, что я признан годным к дальнейшему прохождению службы и уже вернулся в свою часть. Но…

Вы ухаживали за мной с первого дня моего пребывания, а я мог только любоваться Вами и не мог даже высказать своего восхищения. Я встречал много красивых девушек, но Вы – совершенно особенная. Не знаю почему, но я всё время думаю о Вас. Я ничего о Вас не знаю, я не знаю Вашего имени и даже не слышал Вашего голоса, и всё равно – Ваш образ передо мной постоянно, я не могу, да и, признаться, не хочу отделываться от него.

Если это письмо всё-таки попадёт к Вам в руки, что очень вряд ли, конечно, потому что война и не время для таких глупостей – прошу Вас, черкните пару строчек. Номер части я указал, зовут меня, как я говорил уже, Виктор Орешкин.

Напишите, пожалуйста, могу ли я увидеться с Вами? Если у Вас есть кто-то, тоже напишите – я буду знать, что лучше не беспокоить Вас. А если нет – мне бы хотелось встретиться с Вами. Хотя бы для того, чтобы услышать Ваш голос. Уверен, он так же прекрасен, как и Вы сами!

Ваш Виктор Орешкин».