Текст книги "Погоня за ветром"

Глава 28

– Нет, Варлаам, нет! Сидеть здесь, служить Льву ентому – уволь! – возмущался Тихон.

Взъерошенный, возбуждённый, он ворвался в камору друга и после долгих расспросов вызнал у хмурого Варлаама обо всём, что случилось во Владимире.

– Нет, ну ты помысли, Варлаам, право слово! Значит, он тя надул попросту! Уверил, что ничего Войшелгу не грозит, ты поехал, убедил князя Василька, а он за спиной твоей гибель литвину готовил! Не мерзко ли, не противно?! Нет, друже, нет! Я Льву боле служить не буду! Клятвопреступник он, обманщик, кознодей! Ещё и тогда видно было, когда в ляхи тя посылал! Нынче же съеду! Вот пойду, скажу всё, что думаю, коня своего выведу – и за ворота! Негоже…

– Да не горячись ты! – раздражённо оборвал его Варлаам. – В ушах звенит от криков твоих! Сказал, и довольно. Без тебя тошно на душе, погано! Только куда ты поедешь теперь? В Холм, к Матрёне своей разлюбезной? Там тебя, думаешь, ждут с объятиями распростёртыми? Там боярин Григорий, княгиня Альдона. Признают они тебя, в поруб посадят, а то и вовсе голову ссекут. Им ты не объяснишь, как мне, что мерзко тебе стало у Льва!

– Ну дак я тогда… Хоть куда! Хоть в ляхи, хоть в угры!

– А помнишь Падую? Архиепископа Орсини помнишь? Что, веру будешь менять?

Тихон досадливо махнул рукой.

– И что ж деять тогда?! Сидеть здесь, что ль?! Дальше Льву служить али как?! – выкрикнул он.

– Переждать надо, друг. Война сейчас может случиться. Вдруг князь Шварн вздумает за Войшелга мстить?

– Ну и пусть! Дак мы что ж, боронить Перемышль будем?! За Льва стоять?! – снова вскипел Тихон.

– Иного выхода нету. Сами на службу пришли, никто нас силком не тащил. А после, как схлынут страсти, уйдём. Люди мы вольные, к любому наняться сможем. Если не здесь, на Галичине, так в Залесье уедем. Многие уезжают. Но покуда потерпеть придётся. Да, может, и войны-то никакой не будет. Поругаются князья, поспорят да и замирятся. Войшелг-то ведь ни князю Васильку, ни Мстиславу особо люб не был. Только князь Шварн и бояре его ближние – вот его друзья, вот кто против Льва меч точит.

Ничего не ответив, Тихон горестно вздохнул.

В дверь сунулся холоп.

– Отрок Варлаам, тебя князь кличет.

– Не кручинься, друже, – обратился Варлаам к Тихону.

Потрепав вымученно улыбнувшегося товарища по плечу, он заторопился вниз по лестнице.

Свет множества свечей яркой вспышкой ударил в глаза. Варлаам остановился на пороге палаты. Непрошеная слеза покатилась по щеке и утонула в бороде.

– Отрок Варлаам, сын Низини из Бакоты! – Голос восседавшего в высоком резном кресле Льва звучал громко и торжественно. – Велики заслуги твои перед землёй Перемышльской. Верно служил ты и многого добился в короткий срок. За верную службу жалую я тебя боярством!

У Варлаама едва не подкосились ноги. Нет, не радость, а смятение испытывал он, слушая речь князя.

Его подвели к креслу. Лев встал и повесил ему на шею тяжёлую золотую цепь.

– Вот отличие твоё! – возгласил он. – А вот грамота. Дарую тебе в волость городок Бужск и три села окрест него.

Только сейчас Варлаам смущённо улыбнулся. Он вспомнил своих бедных отца и мать, которые так надеялись, что их сын добьётся успехов на княжеской службе. Что ж, ради них, ради их спокойной старости он может… нет, не может, а должен поступиться совестью. Да и в чём, собственно, он виноват? Ведь он не знал, что Войшелга хотят убить.

Варлаам поймал себя на том, что старается оправдать свои действия, но не находит убедительных доводов.

Бояре на передней скамье подвинулись и освободили для него место. Вчерашние товарищи-отроки помогли ошарашенному Варлааму сесть. Мирослав, сидящий рядом, шёпотом спросил с усмешкой:

– Чего чело хмуришь, боярин?

– Да так. Нежданно всё, – уныло передёрнул плечами Варлаам.

«А она?! Что она подумает?! – обожгла его страшная мысль. – Скажет, за волость продался?! Что ж делать? Надо письмо ей послать, объяснить?! Только поверит ли? Да и кто письмо отошлёт? Нет, пусть всё идёт, как идёт, а там видно будет».

Варлаам пытался успокоить себя, уверить, что ничего ужасного не происходило и не происходит, но не мог. Грызла сердце его печаль, мучили душу сомнения.

«Слаб я, слаб. Не могу вот сейчас встать и сказать Льву, прямо в лицо, что думаю о делах его лихих, о ковах и кознях. И боярство – дар его, не могу отвергнуть. Почему, почему так?! – набатом стучало у него в голове. – Почему не такой я, как Тихон?! Вот он бы сказал, он бы встал, он бы отверг! А я – нет! Нет! Боже, прости, нет у меня сил! Не могу! Не могу по-иному!»

С нетерпением дождавшись конца совета, он воротился в свою камору, упал на кровать и беззвучно разрыдался, спрятав лицо в подушку.

Глава 29

Войны не случилось. Грозные послания от Шварна и его матери только разозлили Льва. В ярости швырнув в печь грамоты, Лев долго смотрел, как языки пламени жадно лижут листы харатьи[150]150
  Харатья – пергамент.


[Закрыть], как пергамент чернеет с краёв, сворачивается, потрескивает, как вспыхивают и гаснут искры.

По лицу князя растекалась бледность, он скрипел зубами, вспоминая прежние свои обиды. Нет, ничего не изменила смерть Войшелга! Он избавился только от одного врага, пусть опасного, ненавистного, причинявшего столько зла и страдания! Но есть, живут и здравствуют Юрата и боярин Григорий, отныне они – главные его противники. Если он избавится от них, то тогда… Тогда он скинет дерзкого сопливого мальчишку Шварна с галицкого стола! А потом… потом у него будут новые враги, крупнее, сильнее, опаснее нынешних, и будут новые союзники, тоже не такие, как полусумасшедший польский князь Болеслав или ничтожный король Бела, в любой мелочи зависимый от своих банов. Он, Лев, продолжит дело отца, он сблизится с влиятельными людьми на Западе, он будет заключать договоры, слать помощь, будет воевать сам за себя, а не за Шварна и галицких бояр.

Сев за стол, Лев макнул гусиное перо в чернильницу и стал писать грамоту в Холм, к Маркольту. Мысли в голове путались, он два или три раза с раздражением швырял начатое письмо в огонь и начинал послание сызнова. Писал мелким неровным почерком, небрежно, торопясь, то и дело разбрызгивая капельки чернил по пергаменту. Наконец, отложив в сторону харатью, вызвал отрока Бенедикта и велел ему немедля скакать в Холм. Теперь наступал час хитрого немчина.

После, вечером, в узкую камору на верху башни, где Лев проводил большую часть времени, когда находился в Перемышле, явилась Констанция. Шурша платьем из серебристой парчи, княгиня опустилась в кресло напротив него и принялась, по обыкновению, ворчливо выговаривать:

– Чего ты добился?! Убил Войшелга, и зачем?! Пустая это была затея! В Холме княжит, как и прежде, Шварн! Юрата, противница твоя, всё в той же силе! Шлют они тебе письма гневные, упрекают, грозят! Даже бывшие твои друзья от тебя отвернулись. Мой отец, король Бела…

– Что твой отец?! – не выдержав, рявкнул Лев. – Болван он, твой отец! Всю жизнь под боярскую дудку пляшет! Как угорские бароны порешат, так он и деет всегда! Ты вспомни, вспомни, как он от татар улепётывал, как орал на всю Европу: «Спасите! Помогите!» Тьфу! А как под Ярославом мы его рать иссекли! И злодея Фильния, воеводу его, полонили! Что за правитель твой отец, если даже за мать свою, убитую банами, отомстить не осмелился?! Если даже любого дворянина-преступника не может он своей властью в темницу бросить! Не нужен мне союзник этакий, у которого своей воли и своей головы нету! И ты уходи! Ступай вон! Ещё и упрекать меня вздумала! С бабьим умишком своим!

Констанция побагровела от гнева. Стукнув ладонью по подлокотнику, она злобно, по-змеиному прошипела:

– Я княгиней Галицкой быть хочу! Шварна ненавижу! Альдону ненавижу! И знай: всё сделаю, чтоб её место занять!

Лев исподлобья смотрел на вытянувшееся лицо Констанции, на её маленький рот, как будто наполненный ядом, на ямочки скуластых щёк и острый нос, который словно бы стал ещё длиннее и безобразнее.

– Я старею, теряю годы, здоровье, – продолжала княгиня. – А она молодая, красивая. Скажи, Лев, она ведь краше меня, намного краше, правда?

– Что?! Да какое мне дело?! Или, думаешь, я сам не мечтаю о золотой отцовской короне, о галицком великом столе?

– Мечтать – одно, делать – другое, – тем же зловещим змеиным шёпотом изрекла Констанция. – Помехой всему – твой брат.

– Брат?! Дура ты! – Лев невольно рассмеялся. – Брат – игрушка в руках таких людей, как боярин Григорий. Вот их допрежь всего свалить надо. А Шварн – он слаб, он, если на него надавить, сам мне стол отдаст.

– Не слышала никогда, чтоб добровольно великий стол отдавали! – Констанция презрительно хмыкнула. – Глупость говоришь! Вот сидишь тут, ковы измышляешь, а дела твои – мелки, ничтожны и безумны!

– Мелки?! Так наберись терпенья, любезная! Будут делишки и покрупнее.

– Устала ждать их от тебя! – визгливо вскричала княгиня. – А меж тем эта девчонка противная, Альдона, беременная ходит! Наследник у Шварна будет. А ради наследника Шварн ни за что по своей воле Галич и Холм не отдаст!

Констанция резко вскочила с кресла и, распахнув дверь, вылетела на лестницу.

Лев хмуро поглядел ей вслед, затем запер дверь и нехотя повалился на лавку возле печи.

«Вот ведь какая ведьма! Что там в сравнении с ней Юрата! Если сяду в Галиче, постригу её в монахини. А то всякую пакость при дворе измышлять начнёт. Женюсь вдругорядь на княжне какой-нибудь. И чтоб покраше была, и добрая, и чадородная. Вон франкский король Филипп Август[151]151
  Филипп II Август (1165–1223) – король Франции с 1180 г.


[Закрыть], бают, датскую прынцессу, Ингеборгу, вовсе отослал от себя – уродлива, мол, оказалась. Эх, мечты, мечты! Коли добьюсь отцова стола, в Холме жить не стану. Поселюсь во Львове. Город – в самой середине земли, к югу – Галич, к северу – Владимир и Белз, к западу – Перемышль с Ярославом. Красные холмы, леса окрест, поля широкие. Правда, речки никакой доброй во Львове нету, но то не беда. Недалече и Буг, и Стрый, и Липа Золотая и Гнилая. А значит, торжище большое завести можно, станут купцы ездить из Венеции, от угров, чехов, от армян, греков, и наши – из Новгорода, и татары из самого Каракорума[152]152
  Каракорум – в XIII веке столица Монгольской империи. Располагалась на реке Орхон.


[Закрыть], и из Персии. Всё у меня будет – верные отроки, бояре, будут и такие, как Варлаам, которым сам боярство жаловал, будет серебро, а на него наберу в дружину добрых воинов – из тех же ляхов и немцев, с Ногаем али с кем иным в степях причерноморских стану союзиться, литовских дикарей подчиню, данью обложу. Сделаю то, что дед мой Роман начал сто лет тому. И расцветёт Галичина, как цветок вешний!»

Лев забросил руки за голову, мечтательно вздохнул и улыбнулся. Да, так будет, так должно быть. Он достигнет, обязательно достигнет своего. И тогда этот давешний мерзкий пир, эта нелепая ночная беготня за ускользающим монахом и, наконец, этот удар сабли по ненавистной усатой роже того, кого он считал доселе злейшим своим врагом, забудутся, сотрутся из памяти, а если и будут вспоминаться, то как неприятная необходимость, и только. А пока… пока он делает следующий шаг.

Глава 30

Однажды поутру, в начале зимы, когда лёгкий морозец сковал льдом реки и установился твёрдый зимний путь, Варлаам выехал из Перемышля в свою новую волость – в Бужск.

На востоке вставало солнце, оно било в глаза, золотило верхушки изумрудных сосен, долгой вереницей выстроившихся по левую руку от шляха. Меж соснами проглядывали крепенькие дубки, покрытые серебристым инеем, лес то редел, обрывался на крутых террасах, то обступал дорогу густой тёмной тенью, нависая сверху, подходя вплотную с обеих сторон. По горбатому мосту Варлаам переехал через речку Вишню, промёрзшую до самого дна. Вдоль реки тянулись обширные вишнёвые сады. Вчерашний отрок вспомнил, как вкусны бывают ягоды в этих садах и как рачительные хозяйки делают из них густой тягучий сок, который потом продают на торжищах в туесках.

Вскоре Варлаам пересёк холмы Розточе с мелкими селениями по склонам. На коротких привалах он вдоволь напился горьковатой на вкус целебной воды, которая, как уверяли местные крестьяне, придаёт телу силу и молодит.

Затем был Львов – уже довольно большой город, воздвигнутый князем Даниилом на подольских холмах лет десять тому назад и названный в честь Льва. Во время Бурундаевого нашествия стены Львова были разрушены, но теперь, как и во Владимире, возводились вновь и были уже почти выстроены. Здесь, во Львове, на постоялом дворе усталый от долгой скачки в седле Варлаам заночевал. Отсюда до Бужска оставалось немногим более двадцати вёрст.

На рассвете Низинич продолжил свой путь. Ещё до полудня взору его открылся берег узенького в этих местах Буга. Возле реки росли густые камыши, сплошь обледенелые. Проезжая через них, Варлаам слышал, как звенит лёд.

– Далеко ли до Бужска? – спросил он у двоих своих спутников – кметей.

– Вниз по реке коли идти, дак версты[153]153
  Верста – русская мера длины, равная 500 саженям (1,0668 км).


[Закрыть] три-четыре, не боле, – ответил ему седовласый воин в низко надвинутой на брови мисюрке[154]154
  Мисюрка – воинская шапка с железной маковкой или теменем и сеткой.


[Закрыть]. – А там, – указал он обтянутым рукавицей перстом на полдень. – Красное. Село твоё, боярин.

Варлаам молча кивнул. Чудно, непривычно было ему слышать обращение «боярин».

В ворота Бужска, маленькой притулившейся у берега реки старинной крепостцы, они въехали около полудня. К удивлению Варлаама, крепостные врата были настежь распахнуты. Спросив у первого встречного мужика, почему так, он услышал ответ:

– А кого ж нам бояться? Еже татары, дак едино не выстоять, в лес бежать нать. А свои князи, дак и не пойдут. Взять-то у нас неча.

В самом деле, городок оказался очень мал, прямо как какая деревня. Варлаам насчитал всего десятка три дворов, обведённых плетнями. Были в основном глинобитные мазанки с соломенными крышами, но встречались и избы, приземистые, тёмные, как будто вросшие в землю.

– До Батыева нахожденья народу здесь много селилось, – рассказывал седобородый кметь. – Ремественники добрые были, кузнецы, шорники, гончары. А нынче запустел Бужск. Беднота – та боле по лесам мыкается, бегут от усобиц княжеских да от татар. Лес – он от всякого ворога укроет. А кто познатнее – купчишки да умельцы всякие – те кто во Львов, кто в Луцк подался.

– Что ж, ныне-то, выходит, и стены крепостные некому подновить? – Низинич сокрушённо качнул головой. – Да, плохо дело.

Впереди показался обветшалый терем с высоким всходом, гульбищем и волоковыми окнами. Его окружал тын из саженных кольев, плотно пригнанных друг к другу.

– Старые хоромы княжьи, – пояснил седобородый. – Давно никто не живёт. Изредка князь Данила наведывался, когда на ловы выезжал. Да и тому лет десять, верно, минуло, как в последний раз бывал.

Явился дворский, маленький мужичок с хитринкой в прищуренных глазах. Потирая сухонькие ручки, он быстро, скороговоркой залепетал:

– Наслышаны, наслышаны, светлый боярин! Дозволь, коньков ваших тотчас в стойло отведём, овсу им зададим. Прошу тебя, боярин, в горницу. И вас, люди ратные, такожде.

Хоромы были обширны и богаты, но запущены. В углах горницы виднелась паутина, кое-где в переходах и на гульбище Варлаам заметил пятна застывшей грязи, в гриднице он невзначай провёл ладонью по суконной скатёрке, покрывающей большой медный ларь, и обнаружил густой слой пыли.

– Прибраться, всё вымыть, вычистить! – строго наказал он дворскому. – Негоже так к добру господскому… Беречь надо рухлядь многоценную!

После обильного обеда с олом и чарой крепкого мёда уставшие с дороги кмети отправились в гридницу отдыхать, Варлаам же, оставшись один, стал обдумывать новое своё положение.

Перво-наперво надо было собрать всех горожан на вече, велеть подновить крепость. Пусть работают на барщине, на то и людины. Потом следует назначить смотрителя за работами в городе и проехать по окрестным сёлам. Поставить тиунов[155]155
  Тиун – сборщик дани.


[Закрыть] из числа холопов, поглядеть на поля, определить, сколько где обжей[156]156
  Обжа – мера пахотной площади, 5 десятин.


[Закрыть], сколько с кого брать и хлебов, и мяса, и сена.

«Дань ордынская по полугривне, дань княжеская…», – вспоминал он читанное недавно «Мерило праведное»[157]157
  Мерило праведное – юридический сборник Древней Руси, создавался в XII–XIII веках пособие для судей.


[Закрыть].

…На следующий день Варлаам вместе с двумя спутниками выехал в село Красное, расположенное верстах в двадцати на полдень от Бужска. По твёрдому зимнику свежие, отдохнувшие кони мчали быстро, так, что аж дух захватывало. Снег искрился и слепил глаза, Варлаам смахивал ладонью наворачивающиеся слёзы.

– Село большое, когда-то богатством славилось, верно, ещё при Романе Мстиславиче, деде нашего князя, – рассказывал старый кметь. – Потом, в пору боярских склок да Батыева нахожденья, с землёй тут всё сровняли. После сызнова начали отстраиваться. Ныне с десяток дворищ[158]158
  Дворище – здесь: форма сельского поселения родственной группы. Состояло из одного или нескольких «дымов».


[Закрыть] Красное насчитывает.

– Десять дворищ? – переспросил Низинич. – Стало быть, десятков пять или шесть дымов[159]159
  Дым – окладная единица в Древней Руси, начислявшаяся по числу труб в каждом доме.


[Закрыть].

– Ну, ещё, верно, подсуседники есь, да ещё холопы обельные такожде имеются. Мыслю, десятков восемь дымов. Большое село.

«Не поскупился князь Лев, – пронеслось в голове у Варлаама. – Оценил. А что оценил? Что я, сам того не ведая, Войшелгу ловушку уготовил? Что Альдону обманул невольно? Что не разгадал коварство Льва? Или не захотел разгадывать? Это теперь верной службой зовётся?! За это боярством жалуют?!»

– Другое село есь, такожде немаленькое, от Бужска на полночь. Речётся Каменкой Бугской. – Продолжал тем часом седовласый кметь. – Тамо и крепость когда-то была, в стародавние времена, а ныне больше холопы живут. Оно ведь как людин любой думает: вот ты боярин, ты своего холопа завсегда боронить будешь. Свой ведь – дани платит, на барщину ходит. Вот и идут давешние общинники в холопство. Вольному – оно, конечно, лучше. Захотел – ушёл к другому князю али к боярину. Да токмо к земле ведь привыкаешь. Дом, поле, своими руками засеянное – куда енто всё, бросать, что ль? Да и подумаешь иной раз: а как тамо, у другого-то, лучше ли? Вот и идут в холопы.

Слова кметя прервал раздавшийся откуда-то сбоку, с вершины крутого, густо поросшего дубовым лесом придорожного холма, пронзительный свист. Отряд всадников внезапно вылетел из засады им наперерез. Седобородый, ойкнув, покачнулся и вывалился из седла. В грудь ему, пробив кольчатую бронь, впилась сулица. Второй спутник Варлаама, повернув коня, метнулся назад, в сторону города. Трое вершников отделились от отряда и поскакали за ним следом. Остальные, полукольцом охватив заснеженное поле вокруг дороги, бросились на Низинича, конь которого, раненный в шею стрелой, ржал и бестолково метался из стороны в сторону.

Чья-то сильная длань ухватила повод. Варлаама грубо стащили с седла. Произошло всё это настолько быстро, что он ничего не успел сообразить.

Вершники не походили на татар. Многие из них были в звериных шкурах и вооружены только сулицами или длинными копьями. Лошади у них были низкорослые, но не степные.

«Литвины! – понял Варлаам, рассмотрев их лица и услышав знакомую по поездке в Литву молвь. – Но что им надо от меня?! Ужель… мстить за Войшелга порешили!» – обожгла его страшная догадка.

Связав ремнями, его бросили поперёк коня. Дальше была долгая бешеная скачка, Варлаам видел перед собой лишь мелькающие копыта и дорогу. Комья снега больно ударяли ему в лицо. Тело пробирала дрожь, стучали зубы, холодный ветер проникал через ворот разорванного кожуха, дышать становилось тяжело.

Наконец, стремительный бег коней прервался так же резко, как и начался. Два ражих литвина сбросили Низинича с седла и швырнули в сугроб.

– Поднимите его! – прошелестел над головой Варлаама женский голос, тот, который он сейчас так боялся услышать и который никогда бы не смог ни забыть, ни спутать с каким-нибудь другим. – Развяжите ремни!

Жалкий, в обмётанном снегом изорванном малахае, застыл Варлаам перед расписным запряжённым тройкой соловых иноходцев возком. На ступенях его стояла в шубе собольего меха, в парчовой шапочке с опушкой, скрестив на заметно округлившемся животе руки в пуховых белых рукавичках, Альдона. Грозно, гневно смотрели на него её серые насквозь пронизывающие глаза.

– Что, отметчик?! Не ждал расплаты скорой?! – кривя в презрении губы, спросила княгиня.

Варлаам не ответил. Он не мог смотреть на неё, отводил очи в сторону, но снова и снова скрещивался с ней взглядом.

– Помнишь лист жухлый в саду?! Истёрла я его в труху, и ничего от него не осталось?! Так вот и от тебя не останется ничтоже! Ворог! Поверила тебе, а ты!

Голос Альдоны внезапно дрогнул. Ещё миг – и она бы расплакалась. Но, прикусив уста, она сдержалась и только ещё сильней насупила чело.

– Я не знал, что Лев хочет убить твоего брата. Это держали в тайне от меня, – угрюмо обронил Низинич.

– Врёшь! – Альдона топнула ногой в жёлтом тимовом[160]160
  Тим – сафьян.


[Закрыть] сапожке. – Всё я о тебе сведала! И про то, как с другими отроками вместях ты в келью несчастного брата моего ворвался, и как бежали вы за ним по переходам и лестницам, и как… убили! – Тут княгиня не выдержала и, не в силах более говорить, умолкла.

– Скорблю вместе с тобой о князе Войшелге. Но я его не убивал. Стоял у стены, в келье. Потом да, бежал со всеми по переходу. Но не хотел, не хотел, чтобы убили брата твоего! – сам не зная зачем, понимая всю пустоту и ненужность своих слов, в отчаянии воскликнул Варлаам.

– Стоял, смотрел?! – По искусанным до крови устам Альдоны пробежала полная глубочайшего презрения усмешка. – Почему же не удержал своего князя от смертоубийства?! Ведаю: боярство из рук его, кровью забрызганных, получил! За боярство, стало быть, душу дьяволу продать ты готов?!

Варлаам, убитый её словами, сознавая всю справедливость её упрёков, рухнул в снег на колени.

– Прости! – почти беззвучно прошептал он. – Да, не удержал, не остановил. Да, получил боярство. Да, я слаб, я не пошёл против. Но я не лгал тебе, княгиня. Я искренне верил, что твоему брату ничего не грозит.

– Ну, хватит! – брезгливо поморщившись, недовольно изрекла Альдона. – Хоть до вечера на коленях тут ползай, не прощу тебя! И не поверю более болтовне твоей! Довольно! Эй, Мажейка! Приготовь вервь пеньковую! Повесьте сего злодея вон на том суку! – указала она рукавичкой на огромный толстый дуб на круче над рекой. – И поспешайте за нами вслед. Эй, возница! Трогай! Скачем в Холм!

Она резко повернулась и скрылась за дверью возка. Тройка рванула с места. Следом за возком вереницей поскакали, взрыхлив над шляхом снег, литовские кмети.

«Вот и всё, Варлаам Низинич! Окончена земная жизнь твоя! А может, так и должно было быть?! Каким же был я дураком, что служил этому Льву, что исполнял его порученья, не думая, зачем и что?! Но она?! Она зачем берёт на душу грех?!»

Это было последнее, о чём Варлаам успел подумать, прежде чем здоровенный литвин ухватил его за плечи, поднял и, больно толкая в спину, повёл к дубу.

Возле него ещё двое литвинов готовили виселицу.

Варлаам попытался отклониться в сторону от страшной петли, но великан, грязно выругавшись, сильно тряхнул его за плечо. Вместе с другим кметем они поволокли Варлаама к зловеще раскачивающейся на суку под порывами ветра верёвке.

«Ни тебе исповедника, ни молитвы перед смертью! Видно, велик мой грех! Господи, прости и сохрани душу мою!»

Что произошло дальше, он не понял. Великан-литвин с громким хрипом осел наземь. Калёная татарская стрела пробила ему шею навылет. Раздались какие-то громкие гортанные крики, Варлаам упал от резкого толчка в снег и увидел вдруг, что второй литвин, ведший его, дёргается в судорогах в петле. Дико ржут взмыленные кони, к дубу подлетают мунгальские всадники в кожаных доспехах. Перед Варлаамом возникает улыбающийся во весь рот Маучи в шапке-ерихонке с наушниками, нукеры помогают ему встать, заботливо отряхивают снег, он ошарашенно смотрит по сторонам и слышит:

– Твоя моя от смерти спас, теперь моя твоя спас! Твоя – моя брат, моя – твоя брат! Скачем в Киев, брат! Будешь гостем моим, брат!

И вот его уже осторожно, с почтением сажают на низкорослую степную кобылу, ему низко кланяются, его везут куда-то, он оглядывается в ту сторону, куда уехала Альдона, и словно пытается разглядеть в снежной дымке у окоёма её возок. Но ничего там не видно, кроме снега, и ничего не слыхать, кроме топота, ржания и воя начинающейся пурги. Изумлённо качая головой, Варлаам едет по шляху, окружённый татарскими всадниками.