Текст книги "Погоня за ветром"

Глава 10

Наутро, отоспавшись на полатях в гриднице, Варлаам стал готовиться в обратный путь. Прежде чем выехать из города, он направил стопы на центральную площадь в Старе-Мясте в надежде купить себе на память что-нибудь ценное. Благо в калите у него были пенязи и даже пара дукатов.

Возле лавок суконников, как и намедни, было не протолкнуться, и Варлаам пошёл к рядам торговцев щепетинным товаром. Пробираясь сквозь толпу, он внезапно почувствовал, как кто-то слегка толкает и тянет его за широкий рукав дорожной свиты.

– Эй, школяр! Что, проходишь мимо и не узнаёшь былых друзей? – раздался под ухом знакомый голос.

Варлаам порывисто обернулся.

Низкорослый молодой человек с шапкой густых, сильно вьющихся чёрных волос, облачённый в порванный на локтях поношенный кафтан и узкие тувии, улыбался ему во весь свой непомерно большой рот.

– Господи, Витело из Силезии! Вот уж кого не ждал увидеть! – воскликнул Варлаам, узнав одного из своих университетских приятелей. – Какими ж судьбами ты здесь?!

– Долго рассказывать, друг. Вот что. Я вижу, ты неплохо одет. Если у тебя в калите водятся звонкие пенязи, то давай-ка пойдём в корчму. Есть тут одна добрая поблизости. Там и потолкуем.

Ловко орудуя локтями, Витело провёл Варлаама через толпу, а затем увлёк его в неширокий переулок, в котором располагались лавки менял. В конце переулка и находилась просторная корчма. На двери её висел круглый щит с изображением развёрстой львиной пасти. Вскоре бывшие школяры уже сидели посреди горницы за большим, грубо сколоченным столом и налегали на копчёную колбасу с капустой, запивая её пшеничным пивом из больших оловянных кружек.

– Гляжу, ты, Витело, поиздержался. Кафтанчик на тебе худоват, на ногах тоже постолы[105]105
  Постолы – род «гнутой» обуви, то есть с минимальным количеством швов.


[Закрыть] рваные. Какая беда стряслась? – спросил Варлаам, дождавшись, когда его жадно набросившийся на еду спутник утолит первый голод.

– Да вот, друг, пришлось мне из Падуи домой воротиться. Денег больше дядька не стал давать. А как вернулся во Вроцлав, прогнал он меня взашей. Мол, не желаю отныне этого дармоеда содержать. С той поры вот здесь, в Кракове, и отираюсь. Нанялся к одному пану писарем. Ну, а пан, известное дело, скуп, каждый грош считает. Вот и свожу кое-как концы с концами. А ты как? А Тихон, дружок твой, где теперь обретается?

– Да мы вот с Тихоном тоже университет покинули. На службе княжой нынче. По княжьему поручению я здесь.

– Ага, вон вы как, – протянул Витело, с наслаждением уплетая очередной кусок колбасы. – А я на службу не хочу. Лучше в монахи подамся. А что? Жизнь сытная, спокойная, не то что в миру. То рати, то голод, дрожишь вечно над каждым пенязем. Только не решил вот пока, куда ж лучше податься – к францисканцам или к доминиканцам.

– А твои учёные занятия? Ты жаждешь их продолжать? – спросил его Варлаам. – Но, верно, чтобы поступить в монастырь, нужен вклад?

– Конечно, нужен. – Витело вздохнул и с шумом отпил из кружки большой глоток. – Но я тщу себя надеждой подзаработать на переводах с греческого у одного местного аббата. Вот зиму как-нибудь проживу, а там, думаю, улажу свои дела.

– Всё читаешь Платона? – полюбопытствовал Варлаам. – Помнится, в университете тебя было не оторвать от «Тимея».

– Из-за этого мне и пришлось оставить Падую. Проклятый архиепископ донёс моему дядьке, что я, мол, еретик, отклоняющийся от канонов Святой церкви. Ну, дядька осерчал, а дальше… Остальное я тебе сказал. Но я не жалею. Теперь у меня намного больше свободного времени. Всё размышляю о Платоне и о его триаде. Понимаешь, Варлаам, вот есть три ипостаси: единое, ум, иначе – нус, и душа. Единое есть ипостась высшая, то есть, иными словами, это верхняя ступень мировой иерархии. – Опорожнив очередную кружку, Витело потребовал от корчмаря следующую.

Зеленоватые водянистые глаза его замутились. Подняв вверх перст, он громким голосом продолжил:

– Вот. Единое – это непознаваемая субстанция, тогда как вторая ступень иерархии Платона – ум, или нус, – познаваема. Но, понимаешь, Варлаам, между ними в учении Платона есть разрыв, пустота. И вот её призваны заполнить числа.

– Числа? – переспросил Варлаам. – Это уже мысли Пифагора. На твоём месте я бы не забивал себе голову языческими авторами.

– А хочешь знать, что есть числа?! – почти не слушая его, продолжал витийствовать Витело. – Числа – это первое докачественное расчленение единого. Ум же я представляю себе как перводвигатель.

– А это уже из Аристотеля, – заметил Варлаам. – Путаница у тебя в мыслях, друг мой.

– Нет никакой путаницы. Эти мысли – всего лишь желание углубить учение Христа, но никакая не ересь.

– Но ведь и твоё «единое», и нус, и «мировая душа», о которой толковали языческие мудрецы, всё это есть Бог. А Бог – он един, и нельзя разделять и расчленять его на всякие там части и ступени. – Варлаам с жаром заспорил с товарищем: – Бог – и есть «Мировой Разум» древних. Платон и Аристотель подспудно пришли к этому.

– Но я и не отвергаю твои мысли. Моя логика вовсе не противоречит христианству, – Витело пожал плечами. – По сути, я всего лишь повторяю доводы Ансельма Кентерберийского[106]106
  Ансельм Кентерберийский (1033–1109) – английский церковный деятель, теолог и философ.


[Закрыть]. Впрочем, меня сейчас больше занимает геометрия и физиология. Но хватит, надоело. Не хочу напиваться. – Он решительно отодвинул в сторону пиво. – Лучше расскажи о себе, Варлаам. Ты, наверное, был в княжеском дворце?

– Да, был. – Варлаам выразительно приложил палец к устам и перешёл на шёпот. – Принёс вашему Болеславу весть о том, что князь Шварн собирается на него напасть.

Витело присвистнул от изумления.

– Вот так новость, – пробормотал он, почесав затылок. – Что ж, спасибо, упредил. Укроюсь-ка я до лучших времён у монахов. А то, не приведи Господь, загребут в войско. В прошлый раз, когда напали немцы, был набор из горожан. Пришлось стоять, как истукану, на городской стене с копьём в деснице. А я, сам знаешь, непригоден к ратным делам. Ну, а как воспринял твою весть наш князь?

– Сильно разволновался, стал кричать, как безумный. Хорошо, палатин увёл меня из горницы.

– Да, Болеслав – он такой. Ты знаешь, что он дал обет не вступать в отношения со своей женой и, говорят, свято блюдёт его. Поэтому его и прозвали Целомудренным. А когда человек не удовлетворяет свою плоть, он становится излиха раздражительным и совершает необдуманные поступки.

– Тогда я не понимаю тебя, Витело. – Варлаам развёл руками. – Раз ты собираешься в монахи, стало быть, тоже дашь обет безбрачия.

– Это другое дело. Меня отвлекут от греховных дел и помыслов занятия наукой. К тому же моё будущее монашество – всего лишь вынужденная мера. Иначе я не смогу в полной мере заняться наукой.

Приятели умолкли. Варлаам, подойдя к корчмарю, заплатил за еду и питьё.

– Пойдём. Мне надо торопиться в обратный путь, – объявил он.

– Что ж, Бог тебе в помощь. Думаю, мы ещё увидимся.

Они вышли из корчмы и обменялись коротким рукопожатием.

– Если лихо тебе придётся, друже Витело, ступай ко мне в Перемышль. Чем смогу, помогу.

Простившись с товарищем, Варлаам поспешил на конюшню.

В полдень он уже мчался по безлюдному осеннему шляху на восход. В воздухе кружили первые снежинки – вестники скорой зимы.

Глава 11

Князь Лев, забравшись под жаркое беличье одеяло, старательно изображал из себя больного. Только прискакавший давеча из Холма Тихон да Мирослав знали истинную причину княжеской «хворобы». С унылым видом уставившись в бревенчатый потолок покоя, Лев слушал, как монашек Лелесова монастыря вполголоса читает молитву:

– Владыко Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляяй, утверждаяй низпадающия и возводяй низверженныя, телесные человеков скорби исправляяй, молимся Тебе, Боже наш, раба Твоего Льва немощствующа посети милостию Твоею, прости ему всякое согрешение вольное и невольное…

В муравленой, выложенной изумрудными изразцами печи пылал огонь. Вздымающиеся языки пламени лизали берёзовые поленья. Лев с тяжким вздохом заворочался, повернулся на бок. Посмотрел в забранное богемским стеклом окно. Кажется, снова пошёл снег.

«Выступит Шварн или нет?» – мучил князя вопрос.

Тихон передал ему, что дядя Василько, узнав о готовящемся походе на ляхов, сильно разгневался на Шварна и отказался дать ему ратников. Брат Мстислав во всём послушен дяде и, стало быть, тоже не пойдёт. Остаётся проклятый Войшелг. Но, кажется, у него невпроворот дел в Литве. Как бы этот мальчишка Шварн не отказался от своих лихих намерений! Такой поворот событий не устраивал Льва. Хотелось ему, чтобы Шварн и его ближние бояре получили как следует по зубам. Вот тогда и поймут все люди Галицкой земли, и нарочитые в первую очередь, что ошибся князь Даниил, что не тому сыну передал он кормило правления своим обширным княжеством. Но вдруг что не так, вдруг проведают или заподозрят приспешники Шварна и Юраты, что он предупредил ляхов? Тогда Шварн, пока более сильный, обрушится на Перемышль! Боясь такого поворота событий, Лев открыто не поддержал дядю, а прикинулся больным. Если приедут гонцы от Шварна звать его на рать, ответит он: мол, выступил бы заедин с тобою, братец, да немощи телесные одолели.

В открытую выступить на стороне Болеслава Лев также не мог, связанный крестным целованием. Прослыть клятвопреступником было бы для него ещё горше, чем получить весть о победе брата.

Устало откинув голову на подушки, Лев снова вслушался в слова молитвы.

– …Укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба Твоего Льва, воздвигни его от одра болезненнаго и от ложа озлобления цела и всесовершенна, даруй его Церкви Твоей благоугождающа и творяща волю Твою…

– Довольно. Ступай. Оставь меня, – слабым, хриплым голосом пробормотал Лев.

Монашек, земно кланяясь, исчез за дубовыми дверями. В покое воцарилось молчание, нарушаемое потрескиванием поленьев. В окно с завыванием бил свирепый ветер.

Явился Мирослав. Тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, он оповестил:

– Мачеха твоя приехала, княже. Хочет тя зреть.

– Вот чёрт! – в сердцах выругался Лев. – Рагана[107]107
  Рагана – ведьма в литовской и латышской мифологии.


[Закрыть] литовская! Следить за ней прикажи, Мирослав. Очей чтоб не спускали! А покуда кличь её сюда!

По плечам и спине Льва волной пробежал озноб. Он поёжился от неудовольствия. Может, он в самом деле хвор? Князь сам начинал верить в свою болезнь.

Княгиня Юрата, вся в чёрных одеждах, высоко неся гордую голову в повойнике, села на мягкую, обитую бархатом лавку у ног пасынка. Лев из-под полуоткрытых век устало смотрел на её густо набеленное лицо. В уголках чувственного рта Юраты читалась лёгкая усмешка.

«Не верит, курва! – пронеслось в голове у Льва. – Ну и пускай! Лишь бы Шварн сунулся в Польшу».

– Вот, матушка, расхворался, – пожаловался он. – Огневица скрутила. Как встанешь, так голову кружит. Вчерась у бабки-знахарки отвара испросил, пробрало всего пóтом.

– Непохож ты что-то на хворого, «сынок», – с издёвкой в голосе заметила Юрата. – У кого огневица бывает, тот либо в жару, либо бледен излиха.

– Почто не веруешь мне, княгиня? – с наигранным изумлением молвил Лев. – Али корысть мне какая обманывать?

– Есть корысть! – гневно вздёрнув голову, прикрикнула на него Юрата. – Мыслю, с ворогами нашими ты сносишься, супротив брата своего, Шварна, кову измышляешь!

– Да ты чего? Какие ковы? Что плетёшь такое? – слабым, хриплым голосом устало пробормотал Лев.

Он беспокойно заметался по подушке.

– Роту ведь дал я там, в соборе. Помнишь, верно, матушка. Как же могу я роту преступить?

– Лукав ты вельми, Лев! – продолжала гнуть своё Юрата. – А ведомо ли тебе, что сын мой Шварн собрался ратью на Болеслава Польского?

– В первый раз слышу такое, – соврал Лев. – До ратей ли мне нынче, матушка-а! – На глазах его появились слёзы. – Видишь, лежу в немощи великой. Молю Господа о выздоровлении.

– Врёшь! Всё врёшь! – не сдержавшись, выпалила в негодовании вдовая княгиня.

Вскочив с лавки, она заходила по палате.

Лев лениво смотрел на её пылающее злостью лицо. Да, красива эта литовская рагана и не так стара ещё. Знал покойный отец толк в жёнах. Уж куда покраше будет Юрата княгини Констанции. Надоела ему желчная угринка, вечно всем недовольная, надоели её измены, о которых лукавым шепотком поведывал тайный соглядатай-евнух. Вот раздеть бы эту Юрату, повалить на ложе… Нет, он не должен думать о таком! Что за греховные мысли!

– Ежели не можешь сам помочь брату справиться с ляхами, дай ратников! – прервал беспокойные думы Льва раздражённый голос мачехи.

– Каких ратников? – По устам Льва скользнула слабая усмешка. – Где ж я их возьму?

– Стало быть, не дашь?!

– Да мало их у меня. Сама ведаешь. Сравни: я, князёк какой-то там мелкий, и Шварн – господарь Галицкий. У него одних гридней в Холме более, чем у меня людей в крепостях, вместе взятых. А если татары вдруг нападут, чем я их встречу? Держу невеликие отряды оружные в Ярославе, в Саноке, во Львове да здесь, в Перемышле, малая дружина. Более нет у меня никого. Извини, матушка, нищ, слаб.

– Ишь, заприбеднялся! – Юрата внезапно разразилась презрительным хохотом. – Ну, крючкотвор! Вот что тебе скажу, лисья твоя душа! Ежели только прознаю, что зло замышляешь ты супротив Шварна – берегись! Сживу я тебя со свету, ворог! А с ляхами и без тебя управимся!

Стиснув в кулаки свои пухлые, большие руки, она едва не бегом выскочила из покоя.

Лев встал и набожно перекрестился.

– Изыди, нечистая сила! – Он трижды плюнул через левое плечо в сторону дверей.

«Рагана – она рагана и есть! – подумал он. – Ну да теперь лишь бы Шварн крылышки обжёг».

Мало-помалу успокоившись, он повалился обратно на постель. Доселе хмурое, чело его разгладилось, на устах проступила лёгкая улыбка.

Глава 12

На крыльце хором тысяцкого Мирослава Варлаама встретил, широко распахнув объятия, Тихон.

– Здорово, друже! – радостно воскликнул Варлаам, обнимая товарища за плечи. – Давно в Перемышле?

– Да третий день. Как сведал, что мечники князя Шварна кольчуги примеряют да мечи точат, так и ринул сюда.

Они прошли в горницу.

– А хозяева где? – спросил Варлаам, озираясь по сторонам.

– Тысяцкий ополченье собирает, на всяк случай. А молодший, Мирослав, на стенах градских дозор расставляет.

Друзья сели за стол.

– Чегой-то ты не такой, друже, – внимательно всматриваясь в лицо Тихона, в котором заметно было беспокойство, сказал Низинич. – Какая тоска-кручина тебя точит? Отмолви-ка.

– Да вот, – Тихон безнадёжно махнул дланью. – Всё сия Матрёна из головы нейдёт. Вот ты помысли, Варлаам, право слово, сколь дней я у её прожил, а хоть бы разок, хоть бы на ночку одну отдалась. Подступил к ей единожды, молвил напрямик, дак она в ответ: «Вот коли под венец со мною пойдёшь, тогда и дам». Строгого норова баба, одно слово.

– А этакой простушкой казалась, – усмехнулся Низинич. – Да, воистину, чужая душа – потёмки. И ты, значит, из-за неё такой беспокойный тут сидишь, по лавке ёрзаешь?

Тихон угрюмо кивнул.

– А может, бросить тебе её надо? Ну её к чёрту! Другую для плотских своих утех поищи. Жёнок ведь на Руси хватает.

– Да как можешь ты, Варлаам, безлепицу этакую баить, право слово? – воскликнул вмиг вспыхнувший Тихон. – Да таковых, как она, сыщешь где разве?! Аль не зрел её, не помнишь, кто тебе в терем княжой путь проложил?!

– Что ж, тогда женись на ней, – передёрнул плечами Варлаам, отхлебнув из чары малинового кваса.

– Да я б, может, и оженился. Да токмо… – Тихон горестно вздохнул и почесал затылок. – Кто я таков? Отрок какой-то служивый. Сам знашь, родители у меня бедны были. Хорошо ещё, князь Данила приметил, а то б и вовсе… А Матрёна жёнка гордая, и с приданым, за кого попадя не пойдет. Тако и сказала намёком. Воробей, мол, орлице не товарищ.

– А знаешь, друже, что мне князь Лев обещал? Сказал так: если, мол, толково мне службу справишь, недолго в отроках ходить будешь. Стало быть, и деньгами одарит, и село какое, может, даст. Вот и ты на это надейся, старайся. Никуда тогда твоя Матрёна не убежит.

– Тут иная ещё думка у меня есь, – подперев щёку рукой, промолвил Тихон.

– Что тебя мучит? – насупил брови Низинич. – Ты говори, не бойся. Когда выговоришься, всегда легче.

– Да не по нраву мне всё се – следим за кем-то, наушничаем. Князь Лев, князь Шварн! А что там у кого из них на уме – бог весть. Вот и не ведаю, право слово: добро ли, зло ли творим!

– Это ты зря. С князем Львом обошлись несправедливо. Вот ты был в Холме, видел князя Шварна. Ну и что: достоин он столы галицкий и холмский держать? Молчишь. Вот так-то.

Разговор товарищей оборвал показавшийся в дверях молодой Мирослав.

– А, Низинич! Здрав будь, отроче! – приветствовал он Варлаама. – Я уж прослышал, что ты из ляхов воротился. Князь-то как? Хвалил тебя небось?

– Не ругал, и на том спасибо, – рассмеялся Варлаам. – Вроде бы всё по его наказу сотворил.

…Прошла неделя, другая. Шварн во главе галицкой рати выступил в поход на ляхов, но никаких вестей о нём до Перемышля не доходило. Заметно встревоженный этой затянувшейся тишиной Лев в конце концов не выдержал. Вызвав к себе Мирослава, Тихона и Варлаама, он велел им тайком пробраться в Польшу.

– Проведайте, не сговаривается ли он супротив меня с палатином. А может, что не так створилось, может, побил Шварн ляхов? В общем, прячьтесь по лесочкам, за шляхом следите, крестьян местных вопрошайте. Ну, ступайте.

…Осень уже заканчивалась, но снег, выпавший накануне, стаял, пригревало слабое солнце. В тёплом, подбитом изнутри мехом плаще становилось жарко, Варлаам после недолгого раздумья снял его и остался в коротком зипуне[108]108
  Зипун – верхняя мужская одежда, кафтан с длинными рукавами, расклешённый снизу, без воротника.


[Закрыть], надетом поверх тонкой кольчуги. Вскоре его примеру последовал и Мирослав.

Трое вершников петляли по лесным тропинкам и постепенно взбирались на кручу, откуда хорошо просматривалась знакомая Варлааму по прошлой поездке дорога.

Ночь они провели в лесу, спали, укрывшись лапником, Варлаам до утра так и не сомкнул очей, с завистью слыша лёгкое похрапывание Тихона.

Едва занялась на востоке алая заря, Мирослав поднял товарищей и повёл их через густой перелесок к круто нависающему над шляхом скалистому утёсу.

– Топерича чур не шуметь, не болтать, – предупредил он. – Тут дозоры Шварновы хорониться могут.

По знаку Мирослава путники спешились и повели коней в поводу. Выбравшись из сосняка, они оказались на ровной каменистой площадке. Оставив на опушке коней, отроки, пригибаясь к земле, пробрались к самому краю обрыва.

– Гляди! – указал Тихон.

Среди тёмной зелени леса внизу были видны булатные шеломы воинов. Мирослав, присмотревшись, прошептал:

– Похоже, ляхи. Шеломы плосковерхие.

Слова его прервал вдруг донёсшийся с равнины протяжный гул. С севера-востока к дороге подступала большая кольчужная рать. Над головами мечников реяли хоругви[109]109
  Хоругвь – воинское знамя.


[Закрыть] с орлом.

– Это галичане, – узнал Варлаам.

Навстречу наступающим из лесу с двух сторон выскочили польские ратники. До слуха Низинича донеслись крики, лошадиное ржание, раздался скрежет оружия.

– Сшиблись, – промолвил Мирослав.

Ляхи обходили войско галицкого князя с обоих крыльев. С кручи Варлааму и его товарищам была в утреннем свете хорошо видна вся картина разворачивающегося сражения.

Вот появился знакомый Низиничу палатин в кольчатом панцире, рядом с ним Варлаам узнал по золочёным доспехам князя Болеслава. Щиты их украшал герб Пястов[110]110
  Пясты – династия польских князей и королей (IX–XIV века).


[Закрыть] – белый сокол на красном фоне. Взмахнув кольчужной перчаткой, Болеслав дал знак к атаке. Конница ляхов метнулась вдоль правого крыла и, лихо развернувшись, врезалась галичанам в тыл. В тот же миг ударили самострелы, всё перемешалось на поле брани, до слуха троих отроков доносились лишь дикие выкрики и звон оружия.

– А татары со Шварном не пошли, – удовлетворённо усмехнулся Мирослав. – Погляди, ни одного татарина нету.

– Да он их и не упредил, верно, – промолвил Варлаам. – В этом он, должно быть, прав. Ибо где татарин, там один разор. Испустошили бы и наши земли, и ляшские.

– Не скажи, – с жаром возразил ему сын тысяцкого. – В такой сече татарские вершники незаменимы. И Бурундай не из тех, кто позволит своим лихоимствовать. У них, брат, порядок в войске. Не такой, как у нас. Дурак князь Шварн! Верней даже не он, – что с юнца взять, – а ближники еговые. Всё по старинке воюют. Тьфу!

Мирослав зло сплюнул и выругался.

Удар ляшской конницы расстроил ряды галицкой рати. Поляки теснили руссов со всех сторон, видно было, как кренится хоругвь с гордым орлом. Вокруг неё шла яростная сабельная рубка.

– Не могу глядеть боле! – признался Тихон, отползая в сторону. – Тако и хощется, право слово, саблю в десницу и сечь ляхов ентих! Ведь тамо, други, наши, русичи! А мы сидим тут, прячемся – да ещё и радуемся! Не, не могу!

Он вдруг выпрямился во весь рост и побежал к коню.

– Стой! Куда ты?! – Мирослав бросился за ним следом. – Я те щас выну саблю! Я те ляхов посеку! Погубить нас измыслил, дурень?

Он схватил взбирающегося в седло Тихона за плащ и свалил наземь. Завязалась драка.

Варлаам, поспевший к ним, закричал:

– Довольно! Прекратите! Остановитесь! Негоже!

Решительно оттащив ярившегося Мирослава от Тихона, который успел уже поставить под глазом у сына тысяцкого здоровенный синяк, он зло процедил:

– Ты, Тихон, что, малец неразумный?! Что тебя в сечу тянет?! Не наше это дело – мешаться в чужие свары! Льву, не Шварну служим! Пошли обратно! Поглядим, чем дело кончится.

Он едва не силой потащил обоих к краю обрыва. Мирослав молча скрипел зубами и косился в сторону Тихона, который, стиснув в деснице рукоятку сабли, кусал в отчаянии усы.

– Да что мне там, Шварн, Лев! – вскричал он. – Наших, русичей, православных вороги иноземные рубят, вот что!

– Молчи! – оборвал его Варлаам.

На душе у него было гадко, мерзко. Он знал, понимал, что Тихон, в сущности, прав. И думалось с горечью и каким-то недоумением даже: вот он, Варлаам, сын Низини из Бакоты, тоже русич, но до нелепой выходки Тихона ничего не шевельнулось у него в душе, наоборот, он радовался умелым манёврам Болеславовых дружинников. И совсем не понимал он словно, что вот там, под скалами, в эти мгновения простые русские воины, неискушённые в державных хитростях, в кознях Льва, Юраты, галицких бояр, гибнут под саблями и стрелами.

«До чего же мы дошли, до чего пали! Радуемся гибели братьев своих! – размышлял с горечью Варлаам. – Вот потому, что каждый из нас стал как бы сам за себя, и разбегаемся мы пред татарами, потому и разгромил нас сперва Батый, затем Бурундай. Нет в нас горения душевного. И все дела наши – как погоня за ветром!»

Он с сочувствием и даже с одобрением смотрел на насупившегося Тихона.

«А он вот – лучше, чище нас! Его побужденья просты, но искренни и заслуживают уважения».

Тем временем галичане поспешно отступали, ляхи гнали их к темнеющему вдали буковому лесу. Хоругвь Шварна упала на землю и была затоптана конскими копытами в чёрную жирную грязь.

Звуки битвы стихали. Конные ляхи уносились вдаль, вслед бегущим руссам. Когда наконец последний вершник исчез за окоёмом, Мирослав предложил:

– Гляди, сколь павших. Сойдём вниз, может, чем поживимся?

Тихон с презрением отверг его мысль:

– Не тать[111]111
  Тать (др. – рус.) – вор.


[Закрыть] я, не лихоимец! Не пойду!

– Ты, друг, поспешай-ка в Перемышль. Князю Льву расскажешь, что мы тут видели, – посоветовал Тихону Варлаам. – А мы поле брани осмотрим – и за тобой вослед. Может, кого из наших подберём.

Тихон не заставил себя долго ждать. Взлетев в седло, он стрелой помчался вниз по склону.

– Сумасшедший! – проворчал, зло сплюнув ему вслед, Мирослав. – Чуть нас не погубил! Дурья башка!

– Как бы нам самим себя не погубить, – оборвал его ругань Варлаам. – Не приметили бы нас ляхи. И поспешим давай, покуда не воротились верховые.

Спустившись по склону холма, они вскоре оказались возле места сражения и торопливо спешились.

Убитые кони и люди лежали вповалку, всюду были лужи крови, грязь и покорёженное железо. Вот отрубленная рука в боевой рукавице, вот втоптанный в землю шелом с пышным султаном из перьев, вот изорванный в клочья алый плащ. Под ноги Варлааму попалась отрубленная голова с чёрной бородой и выпученными глазами. Отрок в ужасе отскочил.

– С меня довольно! – Он дёрнул за повод коня и отошёл к опушке.

– Гляди! – Мирослав, измазав руки кровью, вытащил из-под крупа лошади длинную саблю с изузоренным травами эфесом. – Добрая. А вон и ножны к ней. Верно, воеводы какого. Ты, Варлаам, верно, узрел тож: много рыцарей немецких в войске у Болеслава. Вон валяется один, в чёрных латах. Захватить бы такого. Потом выкуп пускай платит. Нет, чёрт, мёртвый. Стрелою прямь в глаз. Ну-ка, а ентот. – Он пошевелил ногой лежащего воина в тяжёлых доспехах. – Тоже мертвяк. Копьё из груди торчит, броню проломило. Эх, невезуха!

– Поехали отсюда! – крикнул ему Варлаам. – Довольно! Вот-вот ляхи воротятся, сами мы с тобою добычей станем.

Они выехали к краю поля и здесь натолкнулись на сидящего на земле воина, который, постанывая и морщась от боли, держался за окровавленное плечо. Судя по дощатому панцирю с вызолоченным узором на пластинах и дорогому алому плащу, во многих местах порванному, ратник был не из простых.

– Вот и добыча наша! – подскочил к нему довольный Мирослав. – Ого! Варлаам! Ты глянь, кто енто!

– Что, узнал мя, ворог! – прохрипел раненый, сверля Мирослава ненавидящими серыми глазами.

– Боярин Григорий Василич! Ближник Шварнов! Ворог князя моего! Ну, что, побил ляхов, собачий сын? – Зло рассмеявшись, Мирослав вытащил из ножен свою саблю.

– И побил бы, кабы ты со своим князем их не упредил! Сволочь! – Боярин, изрыгая ругательства, попытался броситься на конного Мирослава, но тот отскочил в сторону и занёс над ним клинок.

– Молись Богу, падаль! Настал смертный твой час!

Варлаам быстрым движением ухватил Мирослава за запястье.

– Не трогай! Не убивай! Грех это – раненого рубить! И невелика честь, пусть он хоть сам сатана! Отвезём его в Перемышль.

– Он у меня село под Коломыей отобрал с солеварнями! – сквозь зубы процедил Мирослав.

– Не время сейчас разбирать, кто чего отнял. Оружье у него отберём, на коня посадим – и домой! – Варлаам сам себе удивлялся. Как это он, простой отрок, повелевает сыном тысяцкого? Но Мирослав послушно исполнил сказанное.

Привязав пленника толстой верёвкой к коню, он усадил его впереди себя и боднями поторопил скакуна. Быстрым намётом понеслись всадники вдоль шляха.

Вечером они достигли Перемышля. Улучив мгновение, Варлаам шепнул Григорию:

– Помни, боярин, кто тебя от лютой смерти спас.

Григорий Васильевич ожёг его злым, колючим взглядом.