Текст книги "Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации"

Возвращение Клары

В тот же день, в четыре часа пополудни деревенский глашатай опять обошел улицы. Комендантский час ужесточается: теперь дома надо было сидеть с шести часов вечера до восьми часов утра. Немного погодя мужчин, собранных в мэрии, отпустили. Когда они маленькими группами разошлись по домам, по деревне пронесся вздох облегчения. Но скоро все опять вышли на улицу. На Олероне все знали о массовом убийстве мирных жителей в Орадуре. Этим летом немцы уничтожили целую деревню вместе с ее обитателями[67]67
  10 июня 1944 года немецкий карательный отряд в ответ на акцию партизан уничтожил деревню Орадур-сюр-Глан вместе со всеми жителями. В этой трагедии были заживо сожжены или расстреляны более 600 мужчин, женщин и детей.


[Закрыть]. Люди обменивались впечатлениями вполголоса, по-олеронски немногословно. Многие были уверены, что их ожидает та же участь, что и жителей Орадура.

Через некоторое время к нам зашла Вера Калита с Бебкой. Хотя в ее доме обыска не было, Вера, оставшись одна без мужа, была в полном смятении. Она обрушила на маму целый град непрошеных советов – как вести хозяйство в отсутствие отца, что делать с кроликами и нашей темпераментной козой, которая жила в саду месье Массона. Одной из Вериных идей была такая: им вместе с моей мамой нужно пасть в ноги коменданту Сен-Дени, сознаться в подпольной деятельности их мужей и умолять о милосердии.

Глубоко потрясенная этим предложением мама попыталась отвлечь Веру вопросами о здоровье ее кроликов, чем-то заболевших несколько дней назад, но наша гостья настаивала на своем: им нужно пасть к ногам коменданта и умолять об освобождении их мужей, но ни в чем не сознаваться, пока им не предъявят официальных обвинений. Нынешний комендант полковник Воль такой достойный человек – почему бы не воспользоваться этим, пока деятельность “Арманьяка” еще не раскрыта?

Мама побледнела, но самообладания не потеряла. В конце дня она попросила меня проводить Веру домой. Потом я должна была зайти к мадам Марке и попросить ее приглядеть за Верой ночью. Мадам Марке, несмотря на свои взаимоотношения с потусторонним миром, была женщиной здравомыслящей и настроенной патриотично.

Когда я вернулась домой в декабрьской темноте, всего за несколько минут до наступления комендантского часа, то не поверила своим глазам. Все, что происходило в тот долгий день, казалось, вышло прямиком из сказки про злых волшебников. В довершение всех бед – Клара Риттони стояла в нашей столовой и грелась у печки, а встревоженная мама накрывала стол к ужину. Какое счастье, что наши две гостьи не встретились! Вера Калита потеряла бы рассудок, увидев Клару.

Но Клара не заговаривала ни о семье Калита, ни об аресте отца. Потирая руки перед огнем, она рассказывала маме о том, как совершенствуется в английском языке. Секретный агент Лиги Наций, которого специально прислали на Олерон из Швейцарии, связался с ней в Сен-Трожане, чтобы убедиться, что она сможет к ним присоединиться, как только в Европу вернется мир. И у нее в руках оказались потрясающие документы! Клара вела себя загадочно, но дала понять, что речь идет о дневнике одного из самых важных участников неудавшегося покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. Этот дневник чудом попал к ней в руки, чтобы она сохранила его в надежном месте.

Я поднялась наверх, чтобы почитать Саше перед сном “Доктора Айболита” Чуковского. Приглушенный голос Клары заставил меня вспомнить первые годы войны, когда казалось, что ни для нас, ни для остального мира уже не осталось никакой надежды. Голос звучал очень зловеще. Была ли Клара вороном Эдгара По, который никогда не исчезнет из нашей жизни? Была ли она ведьмой из жуткого гоголевского “Вия”, которая никогда не отпустит бедного бурсака, попавшего в ее власть?

Клара задержалась. Комендантский час ее совсем не беспокоил. Когда она, наконец, ушла и мы сели за стол, мама пересказала мне кое-что из услышанного, что было гораздо интереснее новости о потенциальной работе Клары в Лиге Наций.

Во-первых, у Клары только что обнаружили серьезную болезнь сердца. Она уволилась и больше не работает переводчиком. Добрый полковник Буррад, крестный Поля, пригласил ее остановиться в его доме. Его дочери, Жижи и Роберта, которые любят ее как старшую сестру, будут за ней ухаживать, пока она не встанет на ноги. Ей приготовили комнату, но она первым делом захотела зайти к нам, пока она еще в состоянии ходить, чтобы оказать маме моральную поддержку. Необходимость бросить работу переводчика разрывала ей сердце – она больше не сможет помогать местным жителям, как она это делала и в Сен-Дени, и в Сен-Трожане, но для нее это вопрос жизни и смерти. В любом случае немцы сами скоро бы ее выгнали из-за ее профранцузских настроений.

Во-вторых, Клара обещала раздобыть для мамы в немецкой комендатуре пропуск, разрешающий той завтра утром поехать в Боярдвилль на свидание с моим отцом. Документ будет ждать ее утром в мэрии. Там же будет и велосипед Клары, если мама захочет его взять – ездить на отцовской развалюхе без шин было невозможно. По словам Клары, этим утром на острове арестовали около трехсот человек, всех их отвезли в пустовавший детский лагерь в Боярдвилле, по иронии судьбы носивший название “Счастливый дом”. Там будут содержать всех арестованных до тех пор, пока дело каждого не будет тщательно расследовано.

“Эта волна арестов – только предупредительная мера, – сказала Клара. – Полковник Воль сам мне это говорил. Эти немцы просто дураки, они забрали своих собственных сторонников, вроде этого прохвоста Калиты, а лидеры местного Сопротивления, такие, как полковник Буррад, все еще на воле”. Это ее высказывание нас совершенно успокоило – Клара явно ничего не знала об “Арманьяке”.

После ареста отца полковник Мерль помогал нам больше всех. Он взялся ухаживать за козой, которой до этого занимался только отец и которая коварно пыталась переворачивать подойник каждый раз, когда у нее была такая возможность. Он помогал нам по дому – колол плавник, который мы использовали в качестве дров вместе с сосновыми шишками, помогал нам чистить кроличьи клетки. Кроме того, он принял решение насчет оружия, которое планировали сбросить в Сен-Дени с самолета. Поскольку у мамы есть пропуск в Боярдвилль, то она сможет заехать на мельницу и передать дяде Володе карту, если его не арестовали. Клара говорила, что, судя по тому, что она слышала в комендатуре, он еще на свободе.

На следующее утро мама на велосипеде Клары отправилась в Боярдвилль. “Счастливый дом” она нашла без труда, он стоял на опушке леса. Оштукатуренные корпуса с выцветшими голубыми ставнями и пустые площадки для игр были обнесены забором из колючей проволоки высотой метров пять, не меньше. Ворота охраняли немецкие солдаты с автоматами. Она показала пропуск, ее отвели к коменданту. Через несколько минут под охраной вооруженного солдата в кабинет коменданта вошел отец, и им разрешили обняться.

Между обсуждением вопросов о детях и огороде отец прошептал ей по-русски, что хотя несколько членов “Арманьяка” были арестованы, у немцев, судя по всему, нет никакой точной информации о деятельности подполья. Заключенные настроены явно антинемецки, и ведут себя нахально, как настоящие французы. Арестовали тех известных олеронцев, которых подозревали в антинемецких настроениях, среди них было и несколько приезжих, как мой отец или парижанин Фуко.

Потом отец сказал нормальным голосом, что соседнюю койку занимает Андрей Калита. Оказалось, что тот страшно храпит по ночам, но днем он – хороший товарищ. Мама поняла, что теперь Калита почувствовал, что его признали настоящим противником немцев. Все еще потрясенная вчерашним поведением Веры Калита, она не решилась заговорить об этом с отцом. Упомянув об Андрее Калите и его легендарном аппетите, отец сказал, что заключенных вроде бы кормят неплохо. Кухню в “Счастливом доме” обслуживали сами заключенные, а продукты приносили их семьи. Среди арестованных было много зажиточных крестьян, рыбаков и торговцев устрицами, так что голод им не грозит, даже если немцы будут забирать себе часть провизии. В то утро в лагерь принесли несколько корзин с рыбой из Ла-Котиньер и свежие овощи из Сен-Трожана.

Перед уходом мама сумела сообщить отцу, что карту, которую нарисовали они с полковником Мерлем, она передаст Володе. Она переночует у Сосинских на мельнице, а мы с Сашей – у Веры Калита. Моей задачей было проследить, чтобы Вера не побежала к полковнику Волю.

Когда мама под конвоем двух солдат с автоматами уходила из “Счастливого дома”, то последнее, что она видела, был месье Гийонне, стоявший на одном из деревянных балконов. Он энергично чистил щеткой свой вечный черный костюм, знак его достоинства как директора муниципальной школы Сен-Дени. Она помахала ему, он украдкой помахал в ответ.

Пока мама добиралась из Боярдвилля в Сен-Пьер, очень сильно похолодало. Ее пропуск не давал права заезжать в Сен-Пьер, и она очень боялась, что ее остановит немецкий патруль. Когда она наконец достигла мельницы, то почувствовала себя Скарлетт О’Хара, вернувшейся в Тару, где она рассчитывала найти безопасность родного дома и где ее ожидали лишь новые и новые бедствия[68]68
  Имеется в виду роман М. Митчелл “Унесенные ветром”.


[Закрыть]. Хотя Володю и не арестовали, атмосфера на мельнице Куавр была очень напряженная. Это особенно чувствовалось, когда семья сидела за скудным ужином. Володя, всегда такой веселый, в тот вечер был задумчив и молчалив. Ариадну мучил сухой кашель. Только бабушка оставалась сама собой и с обычной заботливостью раскладывала всем поленту с томатным соусом. Мама никак не могла понять, что могло огорчить Сосинских до такой степени. Она достала сложенную карту из резинового сапога и отдала Володе, он рассеянно взял ее. Только когда Алеша пошел спать, они рассказали о случившемся – от малыша новости скрывали.

За четыре дня до этого, 11 декабря, один из русских сбежал с батареи около Сен-Пьера и укрылся на мельнице. Сосинские до этого видели его всего один раз, и он им не понравился. Малорослый и коренастый Рыбов, родом из центральной России, был молчалив и грустен. Товарищи ему не доверяли, он был одним из немногих (таких было не больше дюжины) русских на острове, кто не работал на “Арманьяк”. О его существовании Рыбов не знал, но догадывался, что Сосинские участвуют в деятельности Сопротивления.

Он появился на мельнице после заката и попросил Сосинских его спрятать. Немцы его мучают – больше, чем других. Володя как русский патриот просто обязан помочь ему выбраться на континент. Дядя указал ему на то, что немцы внимательно следят за мельницей, и если его здесь найдут, то всю семью Сосинских расстреляют. Рыбов не двигался с места. Вернуться на батарею он отказался.

Володя указал непрошеному гостю на дверь, и Рыбов впал в ярость. Если его вернут на батарею, немцы его забьют – а он не выносит физического насилия. “Если немцы меня хоть пальцем тронут, я все им расскажу! Все, что знаю, и все, что не знаю, про вас и про всех русских на острове!” У Володи не осталось другого выбора, кроме как позволить беглецу устроиться в здании старой мельницы рядом с домом, он лег там спать прямо на земле, завернувшись в одеяло.

На следующий день Володе удалось уговорить его уйти на винокурню. Там он нашел ему убежище в огромном медном котле, когда-то служившем для производства коньяка.

Теперь котел больше не использовали и перенесли в дальний конец винокурни. Каждую ночь, когда работники уходили и там оставался только старик-сторож, живший в другом конце здания, Володя приносил Рыбову еду и питье. Взобравшись на лестницу, прислоненную к котлу, он сбрасывал припасы вниз. Рыбов жаловался и угрожал, обвиняя дядю в том, что тот хочет выдать его немцам. По всему было видно, что он сходит с ума.

В последующие дни мы с мамой проводили много времени с Верой Калита, которая продолжала настойчиво убеждать маму пойти вместе с ней к полковнику Волю. Мы очень волновались за отца, находившегося в лагере, и за беглеца, прятавшегося на дне котла в Сен-Пьере. Однажды мне удалось раздобыть в мэрии пропуск для свидания с отцом, но когда я добралась до Боярдвилля на его старом велосипеде, меня остановили немцы – посетители в “Счастливый дом” больше не допускались. Я помню охватившее меня жестокое разочарование. Место, где дети когда-то счастливо проводили лето, выглядело теперь не только не уютным, но и даже враждебным. Забор из колючей проволоки и пулеметные гнезда тут и там придавали ему вид настоящего концлагеря.

Отец каким-то образом узнал, что я стою перед воротами лагеря – кто-то из Сен-Дени, должно быть, увидел меня издали. Он вдруг появился с другой стороны забора, пока я ехала вдоль него по тропинке из леса. Он выглядел здоровым, но борода его сильно старила. Мы обменялись несколькими фразами, пока не пришел немецкий солдат и не увел его обратно, не выказывая, однако, ни грубости, ни злости. Отец успел сказать, что у него всё хорошо, несмотря на присутствие гестапо, которое теперь обосновалось в “Счастливом доме” и детально расследует дело каждого заключенного. Насколько ему было известно, деятельность “Арманьяка” так до сих пор и не раскрыли. Я успела только шепнуть ему, что из-за арестов доставку оружия на Сен-Дени отложили. Потом поехала прямо в Сен-Пьер.

Атмосфера на мельнице Куавр была все так же накалена. Ариадна по-прежнему нервно кашляла, хотя, по обыкновению, старалась не показывать свои чувства. Бабушка же, как и положено было старой революционерке, сохраняла спокойствие и пыталась всех приободрить. Мы провели день, читая вслух лермонтовского “Демона”, поэму о средневековой Грузии. Алеша тоже слушал, мы читали до тех пор, пока Володя не вернулся из винокурни. Рыбов вел себя все так же агрессивно и неразумно. Теперь он обвинял Володю в том, что тот хочет его отравить. На винокурню зашел Лева под предлогом, что хочет купить бутылку коньяка. По его словам, дезертир, которого по всему острову искала полиция, очень беспокоил остальных русских.

Володя собирался избавиться от Рыбова и даже принес в рюкзаке топор, но не решился хладнокровно зарубить полусумасшедшего. Надо было просить помощи у группы “Арманьяка” из Ле-Шато.

Володя попросил меня на следующий день рано утром поехать в Ле-Шато. Худенькая четырнадцатилетняя девочка на старом велосипеде не привлечет к себе лишнего внимания. Он был прав – мне без труда удалось передать устное сообщение жене рыбака, жившей на рыночной площади. В то утро чудесная площадь с красивым фонтаном эпохи Ренессанса кишела немцами. Замок над ней – построенный когда-то на том месте, где Алиенора Аквитанская провозгласила первый в истории кодекс морского права, Олеронские свитки[69]69
  Олеронские свитки – первый в истории Северо-Западной Европы официальный сборник норм морского права, изданный герцогиней Алиенорой Аквитанской в 1152–1160 годах.


[Закрыть] – был окружен со всех сторон артиллерийскими орудиями под маскировочной сеткой. Ле-Шато выглядел крепостью, готовой отбить вражескую атаку.

Лицо жены рыбака в течение нашего разговора оставалось каменным. Она была одета во все черное – даже чепец “кишенотт” был черным. Когда я проговорила зашифрованное сообщение: “Пусть Рауль немедленно придет повидаться с Жозефом”, она ничего не ответила. На обратном пути я пыталась вспомнить строки из Олеронских свитков, которые читала когда-то в исторической книге в библиотеке у Лютенов. Они звучали как поэзия, эти законы двенадцатого века – века более разумного, чем двадцатый:

Судно стоит в гавани, ждет погоды и фрахта. И когда придет время выходить в море, капитан должен собрать совет своих спутников и сказать им: “Господа, нравится ли вам эта погода? Отправимся ли мы в плавание?” И скажут одни: “Погода нехороша, пусть минует”. И скажут другие: “Погода хороша и годится”. Капитан должен согласиться с большинством, ибо в противном случае, если судно погибнет, он обязан возместить стоимость, как она оценена, если будет чем.

Таков приговор[70]70
  Вторая статья Олеронских свитков.


[Закрыть].

По возвращении в Сен-Дени я узнала, что Вера Калита все еще намеревается хлопотать перед немцами об освобождении мужа. Пока меня не было, она успела поссориться из-за этого с мамой. Возвращаясь домой с побережья, где она собирала улиток для своих уток, она опять стала убеждать маму в том, что у нее есть долг перед мужем и детьми и она должна вырвать своего мужа из лап немцев. По совету полковника Воля она попросила об аудиенции у коменданта Боярдвилля – “вместе с фрау Андреевой, обеспокоенной матерью двух маленьких детей”. Комендант примет их прямо завтра. Когда мама опять отказалась, Вера выбежала из дома – жалкое создание с корзиной мокрых ракушек в одной руке и собачкой в другой.

Я решила сходить к ней немедля, до наступления комендантского часа. Может быть, обнадеживающие новости о муже заставят ее все-таки отказаться от этой идеи. Но уговорить Веру было невозможно. Она была совершенно обессилена – ее измотали домашняя работа и уход за гусями, утками и кроликами. Чем больше я старалась объяснить ей, как неправильно и плохо то, что она готова договариваться с немцами, тем больше понимала, как сильно она хочет, чтобы глава семьи вернулся домой. Она попросила меня прийти к ней наутро, чтобы показать дорогу в Боярдвилль, она там никогда не была.

“Ты никуда не пойдешь, об этом и речи быть не может, это просто хитрость, – твердо сказала мама, когда я вернулась домой. – Вера хочет, чтобы, когда она отправится в свой постыдный поход, ее видели с кем-то из членов нашей семьи, это придало бы веса ее решению – от внимательного глаза олеронцев ничто не ускользнет”.

Несколько дней после этого мы Веру не видели. Мы были поглощены драматической историей с Рыбовым. Миша Дудин и Иван Петрович говорили, что другие русские по всему острову очень нервничают – исчезновение Рыбова повлекло за собой ужесточение военной дисциплины. Еще мы узнали, что Лева предлагал сам застрелить Рыбова, но дядя посчитал, что это слишком опасно.

На следующей неделе моя отважная бабушка окольными путями без пропуска добралась до дома Ардебер, чтобы рассказать нам, как неожиданно закончилась история с Рыбовым. Володя убедил “Рауля” из Арманьяка организовать перевозку беглеца на континент. Однажды в полдень на винокурню приехал молодой рыбак из Ле-Шато, почти подросток, с двумя велосипедами.

Когда работники винокурни ушли на обед, Рыбова достали из его укрытия, накормили и дали выпить коньяку. Его посадили на велосипед и велели ехать за молодым рыбаком, но не рядом, а на некотором расстоянии. Рыбак проводил бы его в уединенное место на побережье, откуда его забрал бы другой рыбак на плоскодонке (немцы разрешали такие лодки на устричных плантациях вокруг острова). С наступлением темноты лодка должна была переправить его на материк.

Когда Рыбов садился на велосипед, он был в хорошем настроении и крепко держался на ногах, несмотря на десять дней, проведенных в котле. На нем была немецкая форма, и он должен был делать вид, что ехавший впереди рыбак ему незнаком. Маловероятно было, что они встретят немецкий патруль на грунтовых дорожках, петлявших среди заброшенных соляных бассейнов, но если бы это произошло, француз должен был отвлечь внимание немцев, начав к ним приставать и притворившись пьяным. Это дало бы Рыбову возможность скрыться среди густых кустов тамариска, росших повсюду среди соляных болот. День был туманный и спокойный – шансы на исполнение плана были очень высокие.

Но через несколько часов рыбак возвратился на винокурню – один. Рыбов исчез в тумане. Они преспокойно ехали вдоль соляных болот – по крайней мере, рыбак так думал – но, когда он в какой-то момент оглянулся, русского не было видно. Он остановился и подождал, потом поехал назад, но Рыбова нигде не было. Он растворился в тумане, как болотный колдун из русских сказок. Молодой рыбак нашел только его велосипед, брошенный в кустах недалеко от того места, где он видел Рыбова в последний раз. Поскольку ни Володю, ни кого-то из наших русских друзей в последующие дни немцы не допрашивали, мы предположили, что Рыбова не поймали – по крайней мере, пока.

Возвращение Андрея Калиты домой незадолго до Рождества мы восприняли как доброе предзнаменование. Если бы Рыбов рассказал о сети “Арманьяк”, как грозился, Калиту бы точно не освободили.

Поначалу Калита очень злился на жену за то, что она освободила его по специальному приказу коменданта Боярдвилля. Ему нравилось то положение, в котором он оказался в тюрьме, – кажется, он не имел ничего против того, чтобы побыть вдали от Веры, собаки, гусей, уток и кроликов. Более того, ему наконец выпал шанс пострадать во имя России. Атмосфера товарищества, царившая в “Счастливом доме”, придала ему сил. Вместе с парой зеленщиков и торговцем устрицами из южной части острова он стал одним из королей “Счастливого дома”, поскольку был прекрасным поваром и отлично управлялся на кухне. Но довольно скоро после возвращения в Сен-Дени он примирился со своим положением свободного человека, возобновил работу в “Арманьяке” вместе с полковником Мерлем и снова принялся откармливать гусей и уток к Новому году.

Однако в тот вечер, когда Калита вернулся из Боярдвилля, он все еще не мог успокоиться, думая о том, какой опасности он и его товарищи подвергались в “Счастливом доме”. Прежде чем предстать перед своей не в меру усердной женой, он решил сначала зайти к нам рассказать новости об отце и выпустить пар. Встреча была бурной – объятия, добрые пожелания, обещания помочь нам с работой по хозяйству и огороду, церемонный тост с рюмкой нашего лучшего коньяка. Мама послала Сашу через улицу за полковником Мерлем. Калита коротко рассказал ему о том, как превосходно держатся члены “Арманьяка” за решеткой, не теряя присутствия духа.

Нам удалось раздобыть пропуск, и Рождество мы отпраздновали в Сен-Пьере. Страхи, вызванные исчезновением Рыбова, постепенно рассеялись, и атмосфера на мельнице Куавр, несмотря на отсутствие моего отца, была самая веселая: это будет наше последнее Рождество под немцами. Саша и Алеша были в восторге от того, что они снова вместе. Поскольку елки на Олероне не растут, Сосинские поставили и украсили молодую сосенку. Леве удалось зайти к нам на стакан глинтвейна в день Рождества.

В ту зиму погода была ужасная, такая же, как в 1940-м и потом в 1943 году во время Сталинградской битвы, как будто силы природы хотели еще раз утвердить свою власть над нами. Шторма шли один за другим, потом резко похолодало. Когда мы вернулись в Сен-Дени, перед самым Новым годом, обнаружили, что насос в саду замерз. Полковник Мерль в темноте помог маме оживить его с помощью горячей золы. Наконец он заработал, и в кухню полилась вода.

На встречу нового 1945 года нас пригласили к супругам Калита на утиное рагу, коронное блюдо Андрея. Сосинские остались в Сен-Пьере из-за своих обязанностей в “Арманьяке”, но бабушка, которая обожала праздники, все-таки добралась до Сен-Дени, несмотря на жуткий холод.

Как мы ни пытались его разубедить, полковник Мерль, который тоже был приглашен на ужин, накануне праздника отправился ночью ловить рыбу с фонарем. Это было крайне безрассудно, но его не заметили, и он принес домой три больших кефали. Одну он отдал нам, а остальных преподнес мадам Калита – полковник не мог прийти с пустыми руками в дом, где до того не бывал. Долгое время он считал Калита людьми с сомнительной репутацией, но теперь то, как бесстрашно Андрей кинулся работать в “Арманьяке”, заставило его пересмотреть свои взгляды и принять приглашение.

В новогоднюю ночь у нас получился настоящий праздник. Конечно, мы волновались за отца, но накануне получили от него записку, ее нам передал француз-электрик, работавший в “Счастливом доме”. Отец поздравлял нас с Новым годом, боевой дух в лагере был все так же крепок. Миша Дудин смог прийти к Калита и праздновать вместе с нами. Это был мой первый “взрослый” Новый год.

Мы сели вокруг накрытого со вкусом нарядного стола. Вера Калита одолжила у мадам Марке ее столовое серебро и бокалы венецианского хрусталя. Сашины глаза сияли – ему дали немного вина в высоком позолоченном бокале, и он очень радовался, что с ним обращаются как со взрослым. Полковник Мерль принес бутылку старого бордо – она пахла олеронским летом. Кефаль, тушенная в белом вине, была великолепна. Я заметила, что утиное рагу, которое приготовил Андрей, состояло по большей части из утиных шей. В самом деле, сколько уток надо было принести в жертву, чтобы получить столько шей? Это объяснялось тем, что Андрей все время очень боялся голода и делал обильные запасы.

Мы дошли до дома по Клариному переулку, проскользнув в темноте между двух немецких патрулей. Полковник зашел к нам выпить стаканчик перед сном. На его бульдожьем лице появилась озорная улыбка – теперь он выглядел как Чеширский кот. Сначала он не сказал ничего, но потом не удержался: “И все-таки это был лебедь! Месье Калита просто сделал рагу из лебедя! У какого другого животного может быть такая длинная шея, чтобы накормить столько народу? 1945 год будет годом лебедя, крылатым годом!”

После Нового года по Сен-Дени прошел слух: все гражданские, бесполезные для немцев, подлежат скорой эвакуации. Эти слухи нас сильно обеспокоили – неужели нас окончательно разлучат с отцом? Мама решилась навестить Клару у Буррадов и спросить, правда ли это.

Она нашла Клару цветущей. Роберта и Жижи преданно ухаживали за ней, взбивали подушки и заваривали лечебные травы. Несмотря на то, что Клара уже больше месяца была прикована к постели, связи с комендатурой она не теряла. Слухи оказались правдой – всех, кто был не нужен немцам для ведения хозяйства на острове, скоро отправят в освобожденную Францию. О том, что ждет заключенных в Боярдвилле, Клара ничего не знала, их родственников точно вышлют. Что же касается другой категории жителей острова – важных персон вроде нее или Буррадов, то им предоставят возможность выбирать, уехать или остаться. Клара, конечно, поедет в освобожденную Францию. После выздоровления ее ждет новая жизнь в Лиге Наций.

План эвакуации, детали которого были неизвестны даже Кларе, был плодом долгих переговоров, которые с сентября месяца велись между французскими и немецкими высокопоставленными офицерами. Удивительно мягкое обращение с заключенными “Счастливого дома” тоже было результатом этих переговоров. Несмотря на тактику “выжженной земли”, которую скоро изберет Гитлер, и желания высшего французского командования показать свои войска в деле – генерал де Голль хотел, чтобы Франция участвовала в переговорах о перемирии – адмирал Ширлитц и майор Мейер достигли джентльменского соглашения не обострять военные действия и гуманно обращаться с пленными и гражданским населением.

Через два дня после маминого визита к Кларе деревенский глашатай с барабаном обошел все перекрестки. Жителей вызвали в мэрию для ознакомления со списком семей, которые через три дня должны покинуть остров. Немцы были готовы позволить уехать и другим, если это не отразится на экономике острова – крестьяне уехать не могли. Поскольку наша фамилия начинается на букву А, в списке мы были первыми.

Среди тех, кто должен был уехать, числились также супруги Калита, мадам Гийонне, полковник Мерль, мадам Дюпе и семья Фуко. В тот день мы узнали, что Буррады и Клара тоже решили уехать. Потом наши русские друзья сообщили, что Сосинских и бабушку должны эвакуировать, как и нас. У нас с мамой было три дня на то, чтобы свернуть все хозяйство и попытаться выручить хотя бы немного денег – у нас их почти не было. Полковник почти ничем не мог нам помочь – ему самому тоже надо было перед отъездом привести в порядок свой большой дом. Он очень расстроился, поняв, что его деятельность в Сопротивлении подошла к концу, и совсем пал духом. Мы пытались его ободрить: ему хотя бы есть, куда ехать, – в Шатобриане живет его семья.

У четы Калита в хозяйстве, еще более обширном, чем наше или полковника, царило безумие. Нам было сказано взять с собой провизию на ближайшие несколько дней, и Калита заволновались – они были убеждены, что на материке их ждет голод. Три дня, которые нам всем дали, чтобы собрать вещи, они потратили на массовый убой гусей, уток, цыплят и кроликов и их превращение в разнообразные паштеты. Резня продолжалась до самого отъезда, из всех животных уцелела только Бебка. Даже мадам Марке была потрясена, несмотря на присущие французам хладнокровие и любовь к гастрономическим удовольствиям. “Я начинаю жалеть этих бедных зверюшек, такое кровопролитие – плохое предзнаменование”, – сказала она, придя к нам попрощаться.

Я не очень хорошо помню эти последние дни на Олероне. Мы с мамой никогда в жизни столько не трудились. Саша был в хорошем настроении и много помогал – мы все время говорили ему, что едем к папе. Ходил слух, что некоторые из заключенных “Счастливого дома” смогут уехать вместе со своими семьями. Мы не смели в это верить, но папины вещи все-таки упаковали. С разрешения мадемуазель Шарль мы сшили рюкзаки из старых ардеберовских занавесок, чтобы нести вещи было легче. Они были из синего набивного хлопка с рисунком из пастушков и резвящихся козочек и выглядели, как узелки с пожитками эмигрантов времен Великой французской революции. Может быть, это было символическим напоминанием о нашей идиллической жизни на Олероне.

Мы не ложились спать до трех-четырех часов ночи, всё работали и работали, а мама, поддерживая нас, читала наизусть Пушкина, Пастернака (самого оптимистичного из поэтов) и своего любимого Мандельштама. Она читала те же самые стихи, что в Вер-Буа много лет назад:

 
Возьми ж на радость дикий мой подарок —
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
 

И теперь наши полные солнца воспоминания иссыхали, как маленькие мертвые пчелы. Мы покидали остров и наш дом, который уже никогда больше не будет нашим. Мы не разгадали его тайн, не нашли зарытого клада. Вещи, которые мы не могли взять с собой, – книги, одежду и игрушки – сложили в гостиной, чтобы забрать их когда-нибудь потом, если Сен-Дени и мы сами доживем до освобождения.

Днем к нам потянулись многочисленные друзья и соседи, чтобы попрощаться, предложить свою помощь и принести маленькие подарки. Жена сапожника купила нашу козу за 3000 франков – сумма, о которой мы и не мечтали. Это решило наши финансовые проблемы. Может быть, она хотела нам помочь? Мы не очень хорошо ее знали. Кроликов мы отдали мадам Марке и мадам Брод, нашей соседке напротив. Одного симпатичного серого кролика отослали тому сержанту-австрийцу с Мишиной батареи, который уже давно о нем просил.

Тяжелее всего было расставание с русскими, которые оставались здесь, на Атлантическом валу, в немецкой форме, “которая их как огнем жгла”. Они потеряют связь с Сопротивлением. Их не оставят, русские для них очень полезны, но из-за того, что они не говорят по-французски, общаться с ними будет трудно. Миша и Иван Петрович попрощались с нами накануне отъезда – им удалось поздно вечером ускользнуть с батареи. Мы подарили им на память несколько русских книг и фотографий. Я помню, что Иван Петрович плакал, а Миша кричал из темноты Портовой улицы, когда мы с мамой провожали их до ворот: “Я люблю вас, как свою собственную семью! Нет, я люблю вас больше!” Так закончилась наша дружба с русскими из России. Я больше не встречала таких до своего приезда в Москву в 1960 году.