Текст книги "Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации"

Мадемуазель Шарль была совершенно счастлива, что в нашей семье есть мужчина, очевидно достойный доверия. Кажется, в деревне не одобряли, что она сдала дом своего кузена “иностранным дамам”. На острове боялись шпионов. Двух испанских дам, беженок, поселившихся в Шере, недавно обвинили в том, что они шлют немцам сообщения при помощи азбуки Морзе. К счастью, местные жандармы расследовали инцидент и выяснили, что они всего лишь разучивали какой-то танец в сарае позади своего домика. Иностранцы – странные люди. Как шокирована была бы мадемуазель Шарль, если бы узнала, что этот достойный белый русский только что искал в ее роще клад, зарытый пиратами!

Вначале война представлялась нам чем-то вроде бескрайнего, но спокойного моря. Как будто штиль застиг нас посреди коварного океана, который может поглотить в любую минуту. Единственное, что могли сделать молодые Чернушки, – это сплотиться и постараться организовать для семьи нормальную жизнь. Присутствие моего отца их очень ободрило. Он решил, что нам нужны собственные велосипеды. Андрей поддержал эту идею: чтобы не упасть в грязь лицом перед обществом, на Олероне необходимо было иметь хоть какой-то велосипед, каким бы ржавым и скрипучим он ни был. Перед отъездом отец обещал Андрею прислать наши старые велосипеды, как только вернется в Плесси. Увы! О том, чтобы получить новенький блестящий велосипед на дутых шинах, как у сестер Буррад, даже речи не шло. Отец также обещал прислать трехколесный велосипед для малышей – бабушке его отдала ее новая приятельница, молодая итальянка, сыну которой этот велосипед был уже мал. Бабушка часто писала о ней в письмах, ее звали Клара Риттони.

Клара и Поль

Весной на нас вдруг обрушились чудовищные новости о немецком наступлении, и с каждым днем их поток только нарастал. “Странная война” превратилась в блицкриг. Нам, на Олероне, было трудно понять, что случилось. Мы не знали, что на самом деле никто этого не понимал, и менее всех – французское верховное командование. На страницах газет пустых мест становилось все больше – по мере отступления французских войск предписанные цензурой пробелы только увеличивались. Газетам верили меньше, чем новостям, услышанным по радио. Зная, что радио у нас нет, мадемуазель Шарль несколько раз звала нас к себе послушать приемник, который стоял у нее на самом почетном месте – на резном столике в мрачной гостиной. Этот волшебный предмет, дарующий связь с внешним миром, даже у самых зажиточных островитян появился всего несколько лет назад.

Францию охватила паника, но в Сен-Дени было спокойно. В Аквитании не было войны с XVII века. Никто на острове и поверить не мог, что немцы доберутся до Олерона, серьезной проблемой могли стать только беженцы. Залитый весенним солнцем Сен-Дени снова был похож на сонный курортный городок, и мне это нравилось. Сувенирные лавки в конце Портовой улицы, не работавшие зимой, открылись вновь, там можно было купить маленькие парусники, а на вертящихся подставках стояли цветные почтовые открытки с пляжными видами. Я, конечно, не удержалась и послала бабушке и отцу открытку “На память о Сен-Дени-ле-Бен” с ярко-голубым морем на картинке.

Ужасные поражения, носящие имя былых французских побед – Марна, Амьен, Верден, – вот чем была отмечена эта весна. Со своего наблюдательного поста на юкке я увидела нашего соседа из дома напротив, полковника Мерля, коренного олеронца, – он переходил улицу, утирая слезы. Это было в тот день, когда объявили об эвакуации Дюнкерка. У полковника было суровое лицо старого вояки и решительная походка, вполне соответствовавшие его фамилии[25]25
  От фр. merle – “дрозд”.


[Закрыть], видеть его плачущим было страшно. Спрятавшись в своем укрытии, я тоже разрыдалась. Для нас начиналась не пора летних развлечений и удовольствий, а новая жизнь, полная опасности и неизвестности.

Этот период моего детства я помню очень отчетливо, гораздо лучше, чем что-либо еще. Хорошая погода в тот год установилась рано. Уже с апреля белые цветы на сливовых деревьях в нашем саду уступили место ярко-зеленым сливам ренклод. Мы еще ходили в школу, но стояла такая жара, что уже можно было купаться. Практически всю весну и лето мы провели на пляже.

Несмотря на скрытое в названии указание на скорость, блицкриг все продолжался. Тревога за судьбу отца и дядей в моей памяти окрашена в цвета лета, а блицкриг представлялся чем-то нереальным, светящимся, пропитанным запахом морского побережья.

Мы еще получали письма от отца и бабушки, но от дядей больше ничего не приходило. Отец написал нам, что его вот-вот мобилизуют, он только что получил повестку на медицинскую комиссию. Бабушка в письмах увлеченно рассказывала о жизни “маленькой счастливой коммуны”, состоявшей из нее, Клары Риттони и ее сына Поля. Они жили втроем в маленькой квартире в рабочем районе Парижа. Столицу часто бомбили, и среди ночи бабушка, Клара и Поль, завернувшись в одеяла, спускались в погреб под домом, но присутствия духа не теряли. Жили они в совершенном согласии. Маленький Поль был их талисманом. Это был исключительно одаренный мальчик, и бабушка с нетерпением ждала, когда мы с Андреем сможем с ним познакомиться.

В день Пасхи на круглом столе в столовой разложили яйца, крашенные в настоящие пасхальные цвета – розовый, зеленый и пурпурный. Тогда еще можно было купить пищевые краски, в дальнейшем для того, чтобы красить яйца, нам пришлось обходиться луковой шелухой. Чернушки готовили чай, как вдруг в комнату вошли взрослая дама и мальчик с двумя чемоданами. Поль Риттони и бабушкина посланница приехали в Сен-Дени дневным автобусом.

Незнакомка торжественно вручила Чернушкам письмо, которое тут же было прочитано вслух. Поль не переносит бомбежек, и бабушка просит нас принять его как члена семьи. На радостях мы с Андреем подарили гостям пасхальные яйца. Уже в который раз бабушка совершила чудо, послав нам нового друга.

Пока Чернушки угощали чаем сопровождавшую Поля даму (она должна была уехать обратно в Париж завтра на рассвете), Андрей повел Поля в спальню, в которой жил вместе с Наташей и маленьким Киской. Он показал ему своих игрушечных солдатиков, вырезанных в старинном стиле из тонкой свинцовой фольги, и роликовые коньки. Потом он открыл ему некоторые из диковин дома Ардебер, которые до этого момента были только нашими – моими и Андрея: черную адмиральскую треуголку, лежавшую на верхней полке углового шкафа напротив входа в комнату тети Ариадны, и переплетенный в кожу комплект иллюстрированных журналов 1850-х годов. Этой ночью Поль должен был спать вместе с Андреем, их уложили валетом. Обо мне все забыли. Я ушла спать в мамину комнату, на сердце у меня было тяжело.

На следующее утро Наташа и Ариадна пошли к мадемуазель Шарль. К нам приехал маленький беженец из Парижа. Не согласится ли она отдать в наше распоряжение еще одну комнату? Поскольку гостиная, где были сложены сокровища Ардеберов, закрыта, почему бы не обсудить профессорский кабинет, что около кухни? Мадемуазель Шарль сказала теткам, что ей надо поговорить об этом с господином кюре, поскольку ее христианский долг находится в противоречии с земными интересами доктора Ардебера.

В тот же день она пришла к нам со связкой огромных ключей и заявила, что решила позволить маленькому беженцу поселиться в кабинете своего кузена. Она попыталась открыть дверь, но ржавый замок заупрямился. Наконец, громко скрипя, он сдался под натиском Наташи. За дверью было темно, и мы открыли ставни. Комната была совсем маленькой, в ней пахло плесенью, но большое окно от пола до потолка выходило прямо в цветущий сад. Из мебели там были большой секретер и диван. Поль будет спать на диване, а раскладушку Андрея перенесут из комнаты его мамы.

Перед уходом мадемуазель Шарль достала из кармана еще одну связку ключей поменьше. После нескольких попыток подобрать ключ к секретеру она нашла нужный – и мы застыли в изумлении. Рядом с толстыми томами по ботанике стояла большая банка. Там, в желтой жидкости, свернувшись в кольцо, лежала огромная змея. Мадемуазель Шарль живо захлопнула секретер. Наличие заспиртованной змеи в комнате избавило меня от сожаления, что мне не придется жить там самой.

Пока мальчики устраивались, я залезла на Стену размышлений, чтобы обдумать ситуацию, сложившуюся с появлением Поля в нашей жизни. С самого раннего детства мы с Андреем всегда были вместе. Я дружила с ним и была счастлива участвовать во всех его в играх, даже мальчишеских – мы лазали на деревья, обследовали крыши. Но теперь Андрею, который раньше избегал общения с чужими, я стала не нужна – у него появился новый друг. Я почувствовала себя очень одиноко.

Шли дни, становилось ясно, что Андрей очарован Полем. Он явно не замечал некоторых особенностей поведения Поля, который временами вел себя странновато, – зато я видела все. Например, мне казалось, что он, в общем-то, трусоват. В день приезда он категорически отказался лезть с Андреем на крышу дома и потом тоже все время отказывался. И на мою радость, это запретное удовольствие делили только мы с Андреем.

Поль был единственным ребенком, и свою мать он обожал. Рассказывал про нее захватывающие истории: много разных важных особ предлагали ей руку и сердце, но она предпочла целиком посвятить себя сыну и великим делам. В Испании она играла важную роль в обороне Барселоны от франкистов. Сам Поль нес красный флаг во время огромной антифашистской манифестации на Елисейских Полях в Париже. Он показал нам красный платок, который повязал себе в тот день на форменную рубашку цвета хаки и выглядел очень по-военному.

Поль Риттони был крупнее меня и Андрея, но из-за полноты выглядел как-то по-детски. Это был симпатичный голубоглазый мальчик, чем-то напоминавший Муссолини, по крайней мере, мне так казалось: нос у него был прямой, а нижняя челюсть хорошо развита. Тогда я этого не знала, но совсем скоро, буквально через несколько месяцев, такие черты будут очень цениться – как у белокурых, сильных и здоровых арийцев.

Бабушка и Клара Риттони приехали в Сен-Дени в середине мая, незадолго до того, как надежда на то, что французы устоят под натиском немецких танковых дивизий, испарилась окончательно. Так начались наши странные бесконечные олеронские каникулы. Моя мама и тетки были счастливы, что их мать снова с ними, и приняли Клару как лучшего друга. Как и из любого путешествия, бабушка привезла всем подарки (мы с Андреем получили “Трех мушкетеров” Александра Дюма). Но также привезла она и новости – они виделись с моим отцом накануне ее отъезда из Парижа: в июле его должны были призвать во французскую армию.

Делегация молодых Чернушек опять отправилась к мадемуазель Шарль. Теперь нас действительно стало много – пять женщин и шестеро детей под одной крышей. События во Франции приняли трагический оборот, а наша домовладелица была патриоткой – говорили, что ее жених погиб под Верденом. Даже без обсуждения со своим духовником она согласилась открыть гостиную дома Ардебер для бабушки и Клары.

Полю, мне и Андрею поручили перенести в безопасное место к мадемуазель Шарль несколько причудливых ваз, круглых столиков на одной ножке и пыльных гобеленов. Мне было грустно видеть, как они исчезают. Пользы от них никакой не было, но с ними гостиная выглядела как дворец из “Трех мушкетеров”. Потом надо было помочь устроиться бабушке и Кларе. Мы набрали цветов и расставили их в вазы, оставшиеся на камине. Кровати застелили парусиновыми простынями, которыми снабдила нас мадемуазель Шарль. Чемоданы разобрали.

Большая гостиная дома Ардебер была великолепна. Она была достаточно большой, чтобы там поместились две большие кровати из красного дерева, похожие на огромные корабли, и два шкафа, стоявшие друг напротив друга. Один из них – старинный, зеркальный – был единственным местом в доме, где можно было увидеть себя во весь рост. Мне нравилось в него смотреться, особенно когда мое отражение появлялось на фоне розовых цветущих гроздьев и зеленых листьев – в саду за окном зацвел каштан. А если одновременно медленно открыть обе дверцы, то комнату наполняли стайки солнечных зайчиков, кружившихся по комнате в веселой суматохе.

Второй шкаф – массивное сооружение XVIII века из дорогого светлого дерева с резными скульптурами – наша хозяйка наказала держать запертым. И сам шкаф, и его содержимое были настолько ценными, что ее кузен-доктор, отбывая в Африку, забрал ключ от него с собой. Мадемуазель Шарль не сказала, что там лежит, может быть, она и сама этого не знала. Величественное присутствие этого шкафа мы приняли как данность, даже не подозревая, какую опасность он в себе таит.

Я проводила много времени в гостиной у бабушки и Клары, тихонько сидела, пока они болтали, одеваясь и накладывая макияж. Они обсуждали своих парижских друзей и жизнь в “счастливой маленькой коммуне”. В противоположность нашему деревенскому виду Клара выглядела особенно изысканно: тщательно уложенные светлые волосы, белые руки с ухоженными ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком. Она относилась ко мне с нежностью – часто сажала к себе на колени и называла “моя дорогая”.

Клара рассказывала нам о том, что с ней было во время осады Барселоны, о том, как она ухаживала за ранеными на поле боя. Однажды она достала из зеркального шкафа и надела наряд цвета хаки. Это был облегающий шерстяной комбинезон – форма женских вспомогательных частей армии Испанской республики. Его полагалось носить с военной пилоткой, что было Кларе очень к лицу.

За спиной у взрослых мы спорили, правда ли, что Клара натуральная блондинка или она осветлила волосы. Андрей, которому всегда было нужно знать правду, утверждал, что такие сияющие волосы, конечно же, обесцвечены. Услышав это, Поль вспыхнул. Это неправда, его мама настоящая блондинка! Обидчивость Поля показалась нам глупой – кому интересно, осветлила она волосы или нет? Главное – что она блистательно красива! Поль объяснил, что его мама не настоящая итальянка – она из Триеста и по происхождению австрийка, что объясняет светлый цвет ее волос.

До войны наша семья с Кларой была едва знакома. Она была протеже семьи Модильяни[26]26
  Знаменитый художник Амедео Модильяни также происходит из этой семьи.


[Закрыть], влиятельного итальянского клана социалистов, с которым бабушка была знакома еще до революции 1917 года. Из разговоров взрослых я поняла, что Клара была замужем за итальянским анархистом Веньеро Спинелли[27]27
  Веньеро Спинелли (1909–1969) – итальянский оппозиционер и антифашист. В 1929 году был приговорен к 10 годам тюрьмы, в 1932-м сбежал и укрылся во Франции. В 1940 году сражался в рядах французской армии и после перемирия уехал в США. (Примеч. фр. ред.)


[Закрыть]. Веньеро часто приходил к нам в гости в Плесси, но без Клары. Я помню, что это был очень обаятельный молодой черноглазый бородач, он любил раскачивать детей и подбрасывать их высоко в воздух. На звучном французском с сильным итальянским акцентом он говорил об Испанской республике, речи его были поэтичны. В Испании он сражался в рядах анархистов. Однажды, когда я пыталась расспросить Клару о “ее муже Веньеро”, бабушка отозвала меня в сторонку. Как это бестактно! Бедняжка Клара разошлась с Веньеро. Они никогда и не были официально женаты – будучи анархистом, Веньеро не признавал законный брак. И вот теперь он ее бросил, оставив одну с Полем, она в отчаянии. Потому-то бабушка и делила квартиру с ней и Полем, когда началась “Странная война”.

Затем бабушка объяснила мне: если в такой маленькой деревне, как Сен-Дени, станет известно, что Клара не замужем, это может шокировать общественность. Поэтому, если меня кто-то спросит, кто муж Клары, то я должна отвечать, что мадам Риттони давно в разводе, и ничего больше не объяснять. То же самое бабушка сказала Андрею, но мы, договорившись без слов, решили никогда не поднимать эту тему.

Летние гости

Правительство Франции в смятении бежало в Бордо. Париж объявили открытым городом[28]28
  Открытый город – город, который во время войны в силу неизбежного захвата и разрушения провозглашается правительством или руководством страны или города необороняемым. Таким образом город объявляет об отказе от любого сопротивления. Агрессор в данном случае не будет нападать на город и войдет в него без боя. Город объявляют открытым с целью защиты исторических достопримечательностей и гражданских лиц от возможных деструктивных последствий. Статья 25 IV Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны 1907 года запрещает любое нападение на открытый город. Среди городов, объявленных открытыми во время Второй мировой войны, – Рим, Париж, Флоренция, Осло, Брюссель, Афины и т. д.


[Закрыть], и немцы взяли его 14 июня. Так Гитлер исполнил свое давнее желание – солнечным июньским утром он въехал в Город Света[29]29
  Город Света (фр. la Ville Lumière) – одно из образных названий Парижа.


[Закрыть], отныне ставший его собственностью. В Сен-Дени, однако, было безмятежно. Белые домики по-прежнему сверкали на солнце, а океан был все таким же синим. Я помню жару и пикники на Диком берегу. В то время Чернушкам было гораздо легче отвлечься, если мы уходили из деревни. Казалось, что огромный пустой пляж всем своим видом говорил: что бы ни происходило в остальном мире, это просто дурной сон.

Единственным, что заставило нас поверить в реальность этой войны, были беженцы, прибывшие в Сен-Дени на двух автобусах поздним утром. Один за другим они нерешительно выходили из автобусов на засыпанную гравием площадь, на яркий солнечный свет. Это были шесть или семь семей из Эльзаса: бабушки с дедушками, родители, много маленьких детей. Темноволосые, в тяжелой зимней одежде, они выглядели очень усталыми. Учитель месье Гийонне пригласил их в пустовавшую школу, в которой с мая не было занятий. Там беженцев накормили наспех собранным обедом.

После обеда мэр Сен-Дени созвал срочное заседание деревенского совета. Было решено распределить беженцев в те дома, которые обычно сдавали отдыхающим. Через несколько дней в Сен-Дени все забыли, что эльзасцы были беженцами – в их глазах больше не было ни усталости, ни страха, и они походили на обычных курортников, которые каждое утро ходят в булочную за свежим хлебом, а после обеда ведут детей на пляж.

Еще одним важным для Олерона событием в те дни стала речь генерала де Голля, которую он произнес 18 июня в Лондоне. Мадемуазель Шарль узнала, что этот безвестный генерал, совсем недавно получивший это звание, добрался до Лондона и собирается обратиться к французскому народу. Может быть, он скажет что-то, что поможет нам заглянуть в будущее? Мадемуазель Шарль позвала Чернушек послушать его по радио, и бабушка взяла меня с собой.

Гостиную нашей хозяйки с тяжелыми шторами из жатого сатина и темный коридор, который вел в нее, я помню гораздо лучше, чем слова человека, который в 1940 году в порыве вдохновения стал живым воплощением французского патриотизма.

На протяжении последующих лет, когда будет казаться, что еще немного, и немцы завоюют весь мир, эти слова превратятся в настоящий манифест. Текст этот будут тайно передавать из рук в руки, а я выучу его наизусть:

<…>

Но разве последнее слово уже сказано? Разве надежда должна исчезнуть? Разве это поражение окончательно? Нет!

<…>

Эта война не ограничивается лишь несчастной территорией нашей страны. Исход этой войны не решается битвой за Францию. Это мировая война. Все ошибки, промедления, страдания не означают, что в мире нет всех необходимых средств для того, чтобы раздавить наших врагов. Пораженные сегодня механической силой, мы сможем в будущем победить при помощи превосходящей механической силы. Судьба мира зависит от этого.

Что бы ни случилось, пламя французского сопротивления не должно потухнуть и не потухнет…[30]30
  Воззвание Шарля де Голля от 18 июня 1940 года, переданное из Лондона по радио BBC. Перевод на русский язык – с сайта французского посольства в Москве.


[Закрыть]

Накануне, 17 июня, новый глава французского правительства маршал Петен[31]31
  Филипп Петен (1856–1951) – французский военный и государственный деятель. Во время Первой мировой войны прославился как герой битвы при Вердене, с 1918-го – маршал Франции. В период Второй мировой после поражения Франции в 1940 году получил диктаторские полномочия и до 1944-го возглавлял коллаборационистское правительство Виши. После окончания Второй мировой войны был осужден за государственную измену и военные преступления и приговорен к смертной казни, однако в силу пожилого возраста приговор заменили пожизненным заключением.


[Закрыть], герой Вердена, объявил, что Франция проиграла войну. Пришло время заключить перемирие. В конце своей речи слегка осипшим голосом он произнес то, что многие французы втайне надеялись услышать еще в те ясные сентябрьские дни прошлого года: надо сдаться Гитлеру. Тон его речи задал настроение на годы вперед.

…Будучи уверен в том, что наша достойная восхищения армия проявила героизм, достойный ее давних военных традиций, сражаясь с противником, превосходящим ее в численности и вооружении; в том, что, оказав сопротивление, она выполнила долг перед союзниками; будучи уверен в поддержке моих старых боевых товарищей, которыми я имел честь командовать, я жертвую собой для Франции, чтобы смягчить постигшее ее несчастье. С тяжелым сердцем я говорю вам сегодня, что необходимо прекратить боевые действия.

Утешительный тон этого обращения вводил в заблуждение. Перемирие между Германией и Францией было подписано только 22 июня 1940 года. Многие французские солдаты восприняли буквально выражение “необходимо прекратить боевые действия” и сложили оружие 17 июня, что в течение следующей недели позволило немцам взять огромное количество пленных.

Французское общество вдруг оказалось расколото. Большинство прислушивалось к голосу разума – в лице достопочтенного генерала Петена. Другие же, подобно де Голлю, считали, что Франция проиграла битву, но не проиграла войну. Среди них была и наша семья. Под руководством Черчилля Англия сможет продолжать борьбу. Рано или поздно и Америка встанет рядом с ней. Война только начинается.

Через два дня после речи де Голля, возвращаясь днем с пляжа, я издали заметила прислоненный к садовой стене велосипед отца. Я узнала его сразу: бледно-зеленый, с гоночным рулем. Рядом с ним стояли еще три дамских велосипеда – черные и тяжелые, к тому же нагруженные огромными чемоданами, привязанными к багажникам.

Наверное, я никогда в своей жизни не была так счастлива, как в ту минуту, когда под полуденным зноем бежала по Портовой улице к отцовскому велосипеду. Я бросилась в сад, затем в дом. Мой отец пил чай в столовой в окружении Чернушек. Вместе с ним за столом сидели трое незнакомцев, мужчина и две женщины. Радостные Чернушки бегали из кухни в столовую, хлопоча над бутербродами. Все говорили разом, а малыши, победно крича, носились вокруг. Я поняла, что незнакомцы – это Федотовы, родители и дочь. Они только что приехали из Парижа вместе с моим отцом.

Федотовы были знакомы с нашей семьей раньше. Георгий Петрович[32]32
  Георгий Петрович Федотов (1886–1951) – русский историк, литературовед, религиозный мыслитель и публицист. В 1925 году эмигрировал во Францию, занимал должность профессора Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, был близок к Н. А. Бердяеву и матери Марии (Е. Ю. Скобцовой). В 1940-м после оккупации Франции уехал в США, где преподавал и занимался публицистикой.


[Закрыть] был видным теологом, я тогда не знала, что это такое и представляла себе кого-то вроде священника. От него веяло чем-то церковным. Он был худой, маленький, с козлиной бородкой. Когда мне предложили поздороваться за руку с гостями, оказалось, что руки у него невероятно нежные.

Дамы семьи Федотовых, мать и дочь, были настолько же высокими и крупными, насколько их муж и отец был тонок и изящен. Старшая Федотова, импозантная дама, носила пенсне на черном шнурке. Движения ее были резкими, а голос громким – само воплощение земных страстей. Ее дочь, Нина, статная блондинка лет двадцати четырех – двадцати пяти, напротив, олицетворяла собой спокойствие.

Мой отец смог уехать из Парижа благодаря Федотовым. Эта семья имела большое влияние в кругах Русской православной церкви, поэтому они смогли получить у министра внутренних дел разрешение на выезд, чтобы добраться до Бордо, а там сесть на пароход в Соединенные Штаты. Обнаружив, что фабрика, на которой он работал, закрылась накануне вступления немцев в Париж, отец уехал вместе с Федотовыми, которым удалось вписать его в пропуск, хотя в это время иностранцам покидать свое место работы без разрешения было запрещено законом. Совсем немного опережая немцев, они передвигались на велосипедах по забитым беженцами дорогам. Буквально рядом с ними кто-то погиб под обстрелом с вражеского самолета. Ночевать приходилось в стогах сена[33]33
  Это путешествие описано Вадимом Андреевым в полуавтобиографическом романе “Дикое поле” (М.: “Советский писатель”, 1967).


[Закрыть].

Чуть-чуть не добравшись до Ле-Шапю, откуда ходили паромы на Олерон, они наткнулись на полицейские кордоны. Французские власти направляли беженцев в центральную часть Франции, где было больше продуктовых запасов, чем в прибрежных районах. “На Олероне вам камни есть придется!” – сказал жандарм моему отцу. Ускользнуть от внимания жандармов путешественникам удалось только вечером, обойдя полицейский кордон по маленьким улочкам. Рассказ об их одиссее был длинным, мы долго сидели в прохладной столовой. Потом они по очереди ходили мыться в кухню, где стояло большое цинковое корыто, служившее нам ванной. Впервые после отъезда из Парижа им удалось привести себя в порядок. Когда на улице стало немного прохладнее, бабушка пошла искать жилье для Федотовых. Она нашла комнату, но поселиться там можно было только завтра, так что первую ночь в Сен-Дени Федотовы провели на импровизированном ложе прямо на полу в столовой.

Мадемуазель Шарль забежала в дом Ардебер, чтобы поприветствовать наших гостей. Федотовы получили ее благословение – одетые во все темное, они сохранили вполне достойный вид, несмотря на тяжелую неделю, проведенную в дороге. Мадемуазель Шарль была очень растрогана, когда мадам Федотова возбужденным голосом и с сильным акцентом решительно заявила: “Я готова мыть полы в мясной лавке, делать все, что угодно, только бы заслужить право остаться в Сен-Дени”. “Дорогая, успокойтесь, – с дрожью в голосе объявила мадемуазель Шарль, – в этом нет необходимости, в нынешние времена мы рады всем странникам”.

В последующие дни я буквально не могла оторваться от отца, слушая рассказы о его приключениях. Куда бы мы ни направлялись – на соседние пляжи или ехали на велосипедах на Дикий берег – я просила его рассказать побольше об их путешествии. Его истории были ужасны – тогда я наконец начала понимать, что такое война.

Однажды, когда отец стоял в очереди за хлебом в маленькой деревне в долине Луары, какой-то слишком подозрительный французский офицер попросил у него документы. Узнав, что отец – иностранец, тот решил застрелить его на месте как шпиона. Отец кинулся в толпу и затерялся в ней. Ему довелось пережить и бомбардировку Этампа: над головами гудели самолеты, целые дома взлетали в воздух, а небо заливало тревожным красным светом. На дорогах он встречал сотни беспризорных детей, отставших от родителей и скитавшихся теперь в одиночестве.

В глубине души я была рада, что перемирие подписано. Отца не пошлют на войну. Если бы только знать, живы ли мои дяди! Будущее не предвещало ничего хорошего, однако ходившие в Сен-Дени слухи удивительным образом вселяли надежду. Говорили, что немцы, которых во время предыдущей войны часто обвиняли в жестокости по отношению к мирному населению, на этот раз с гражданскими ведут себя “правильно”. Францию разделили на две зоны. Свободная зона была на юге со столицей в курортном городе Виши. Мы были в другой зоне, оккупированной, – она включала в себя северные провинции, Париж и Атлантическое побережье. Блицкриг закончился.

Летние дни проходили один за другим, но немцев на Олероне видно не было. Зеленые сливы в нашем саду созрели и стали медовыми на вкус. Наступил июль, и в день французского национального праздника, 14 июля, на площади перед мэрией состоялось торжественное собрание. Над дверью мэрии вывесили французский флаг, жители принарядились, и господин мэр произнес речь. Дрожащим голосом этот седовласый крестьянин с выдубленным солнцем лицом заявил, что отныне защищать честь Франции жители Сен-Дени должны каждый сам по себе. Деревенский оркестр, состоявший из трубы, кларнета, тарелок и барабана, в последний раз громко сыграл “Марсельезу”. Многие старики плакали. В тот день, стоя в голубоватой тени столетних вязов в толпе жителей Сен-Дени-д’Олерон, я почувствовала себя одной из них.

Почти каждый день к нам кто-то прибывал – родственники, друзья, друзья друзей, – и наша семья, как всегда, тепло всех принимала. Моя бабушка выросла в мире, где гостеприимство не имело границ. Ее никогда не раздражали гости, даже если их было очень много и даже если раньше они никогда в нашем доме не появлялись. В Париже она приглашала всех подряд, и потому-то все эти люди теперь стали приезжать в Сен-Дени. Молодые Чернушки оставались невозмутимыми – перед лицом наступающей катастрофы надо было проявлять солидарность.

Как и Федотовы, все наши гости тоже были эмигрантами, бегущими от немцев. Они надеялись добраться до юга страны, до Марселя или Бордо, и сесть на пароход в Америку. У кого-то уже была виза, другие ее ждали. Но в тот момент большой разницы между ними не было. Приехав на Олерон, двигаться дальше они не могли. В этой части Франции никакой транспорт не ходил уже несколько недель.

Поскольку днем на улице было очень жарко, наши гости в основном проводили время в столовой, обсуждая философию и политику, и все время пили чай. Иногда к ним присоединялся отец. Ему особенно нравился Георгий Петрович, хотя иногда их точки зрения расходились. Отец считал, что разрыв между Гитлером и Сталиным – только вопрос времени. Георгий Петрович был с ним не согласен. По его мнению, оба диктатора были воплощениями Антихриста и дьявольский союз они заключили надолго. Он цитировал стихотворение Блока, где скифы – русские – бросили вызов Европе. Строки эти звучали как мрачное пророчество.

 
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, Скифы – мы! Да, азиаты – мы, —
С раскосыми и жадными очами!
<…>
Но сами мы – отныне – вам – не щит,
Отныне в бой не вступим сами!
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами!
 

Каждый раз, когда в этих дискуссиях участвовала мадам Федотова, она цитировала Апокалипсис, внося еще большую сумятицу. Запутанные философские дискуссии вечно заканчивались жаркими спорами.

Иногда днем нас навещали Жюльен с Морисом, единственным из семейства Десмон, кому удалось этим летом добраться до Олерона. Как-то Жюльен зашел к нам, еще не зная о приезде моего отца в Сен-Дени, и был им совершенно очарован. Вначале казалось, что он робеет, но лед между ними растаял в огне пылкой дискуссии о сравнительных достоинствах русской и французской классики – Пушкин против Расина[34]34
  Жан-Батист Расин (1639–1699) – французский драматург, наряду с Корнелем и Мольером один из трех выдающихся драматургов Франции XVII века.


[Закрыть].

Жюльен с Морисом делали вид, что поражение Франции их совсем не волнует. Они постоянно подшучивали над наиболее колоритными посетителями дома Ардебер. После мрачных пророчеств Федотова я наслаждалась их шутками, и меня совсем не обижало, что Жюльен называл нашу семью la tribu (дикое племя). Должно быть, на фоне этого сельского пейзажа мы выглядели несколько нелепо – молодые дамы, одетые по парижской моде, мадам Федотова в просторных черных одеждах и с пенсне на носу, и мой отец – глава семьи с красным платком на шее, похожий на грузинского князя.

Семья Калита вошла в нашу жизнь благодаря Жюльену. Как-то в жаркий день мы – Клара, Жюльен, Морис и “молодежь” – так она называла нас, старших детей, – пошли на море. Мы расположились на Большом пляже – самом открытом из пляжей Сен-Дени. Через некоторое время из сосновой рощи вышли несколько человек. Они неловко пробирались к морю по тяжелому рыхлому песку. Потом устроились неподалеку от нас, открыв зонтики и разложив полотенца. Мы с Андреем были заинтригованы – разговаривали они громко, и ветер доносил до нас обрывки разговора на смеси русского и французского.

Заметив Жюльена, один из отдыхавших – седой француз в старомодном полосатом купальном костюме подошел с ним поздороваться. Жюльен, в свою очередь, представил его Кларе – это был месье Мартен, друг его отца. Нас пригласили присоединиться к Мартену и его друзьям под зонтиками. Клара вместе с месье Мартеном пошли вперед, за ними – Жюльен, Морис и мы трое.

Мартены, проводившие зиму в Париже, были владельцами старой фермы на пути в Шере. Они только что приехали на остров, пережив немало жутких приключений по дороге. Жизнерадостный месье Мартен все время улыбался. Грузная мадам Мартен куталась в гигантский махровый халат. К детям она была очень добра, рассказывала про свою дочку, которая была на два года старше меня. Вместе с Мартенами на пляж пришли их квартиранты, четверо русских эмигрантов, которые сняли на лето их дом недалеко от Шере. Помимо двух сестер, Надечки и Лизочки, – дам средних лет в разноцветных пляжных пижамах (Жюльен с Морисом, понизив голос, отпустили несколько издевательских комментариев по поводу их облегающих костюмов) – была еще пара русских эмигрантов по фамилии Калита. Клара их сразу же заворожила, мы все это заметили. Жюльен потом утверждал, что они оба влюбились в нее с первого взгляда.