Текст книги "Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации"

Вместе с семьей Калита мы переживали трагические события 1942 года[51]51
  Речь идет о полной оккупации Франции в ноябре 1942 года, когда Германия в результате военной операции заняла всю территорию страны, включая южную зону, находившуюся под формально независимым управлением правительства Виши.


[Закрыть]. Отныне вся Франция подчиняется только немецким военным властям. С помощью некоторых французов полиция стала арестовывать и массово депортировать евреев. От способности маршала Петена тянуть и выгадывать время остались одни воспоминания. Немцы на острове день ото дня становились всё более угрюмыми.

Я помню, как мы услышали по радио о казни двадцати семи заложников в Шатобриане[52]52
  В лагере Шуазель-Шатобриан (Бретань) 22 октября 1942 года были расстреляны 27 человек из числа заключенных в ответ на убийство нацистского коменданта Нанта Карла Хотца и военного советника оккупационной администрации Бордо Ханса Реймерса. Нацистские власти объявили огромную награду за поимку членов движения Сопротивления, совершивших покушение. Кроме погибших в Шатобриане, было казнено еще шестнадцать человек в Нанте и пять – в Париже. Среди расстрелянных заложников были в основном члены нелегальной коммунистической партии Франции.


[Закрыть] в ответ на убийство двух немецких офицеров. Семья нашего соседа полковника Мерля жила в Шатобриане, но полковник, влюбленный в свой остров, остался в Сен-Дени, главным образом для того, чтобы не дать немцам реквизировать фамильный дом. Несмотря на свой брюзгливый вид и бульдожье выражение лица, полковник стал нашим другом. Ему очень нравился мой отец, с которым они обменивались секретами огородничества. После казни в Шатобриане последняя настороженность между им и нами рассеялась в прах. Придя в наш дом однажды утром, чего раньше никогда не случалось, он дал волю своему гневу и громко и яростно ругал немцев, пока Чернушки пытались его утешить с помощью только что обжаренного ячменного кофе и тартинки с джемом без сахара.

Полковник Мерль был крайне возмущен казнью невинных гражданских лиц, даже если они и были коммунистами. Топая ногами, он расхаживал по нашей кухне и клялся, что пришло время действовать. Он объявил, что попытается найти среди офицеров в отставке, живущих на острове, сторонников де Голля, и обещал поделиться с отцом результатами своих поисков.

В начале 1942 года стало понятно, что основные силы немцев пережили русскую зиму благодаря так называемой “ежиной тактике”. Окруженные части зарывались в снег и оборонялись на месте. Теперь основной задачей немцев на лето было любой ценой захватить Сталинград.

По замыслу Гитлера, этот большой промышленный город на Волге должен был стать центром мощного наступления, успех которого принес бы ему славу стратега, сравнимую со славой Александра Македонского. Падение Сталинграда удушило бы Россию. Немецкие армии должны были сойтись в городе Сталина, чтобы потом броситься на завоевание мира. Одни должны были присоединиться к войскам Роммеля в Ливии и отправиться на завоевание Сирии и Турции, а другие – встретиться с японцами в Индии, предварительно захватив Иран.

Русские знали, что Сталинградская битва будет решающей. Мы слышали по радио отчаянную речь Сталина: “Судьба русского народа зависит от исхода этой битвы. Ни шагу назад! Мы должны биться так, как до нас сражались солдаты Александра Невского и Кутузова!”[53]53
  Речь идет, видимо, о приказе № 227 от 28 июля 1942 года, зачитанном по радио. Однако слова о солдатах Александра Невского и Кутузова – из речи 7 ноября 1941 года.


[Закрыть] Противостояние длилось пять месяцев. Это была одна из самых ожесточенных битв в истории. В ноябре 6-я армия фон Паулюса была окружена в застывшем, фантасмагорическом городе-призраке, в котором камня на камне не осталось. В феврале 1943 года немцы капитулировали: русские захватили 91 000 пленных, среди которых были 24 генерала и сам фельдмаршал фон Паулюс. 240 000 немцев были убиты. Потери русских были столь же огромными, но битва была выиграна[54]54
  На деле в Сталинградской битве военные потери с обеих сторон были значительно больше, а жертвы среди мирного населения исчислялись десятками тысяч.


[Закрыть]. Здесь, на нашем далеком острове в Атлантическом океане мы чувствовали, что на берегах этих мифических русских рек, Матери Волги и Отца Дона, произошел поворот в ходе Второй мировой войны.

Во время Сталинградской битвы мы каждый вечер ходили к Вере и Андрею Калита слушать московское радио. Сгрудившись вокруг лакированного корпуса громоздкого радиоприемника, мы оставались в задней комнате дома значительно позже, чем начинался комендантский час. Обратно мы молча шли в темноте по маленькому переулку, куда выходили окна Клары. Сквозь плотно закрытые деревянные ставни пробивался крошечный лучик света.

По обеим сторонам узкого переулка возвышались высокие каменные заборы соседских садов. Переулок слегка изгибался и выходил на Портовую улицу прямо рядом с нашим домом. Мы были начеку, слушая, не идет ли патруль. Если казалось, что он направляется в нашу сторону, мы вжимались в стену, растворяясь в черной тени лавровых кустов, извергавших потоки густой листвы через оштукатуренные стены. В безлунные ночи эти стены вели нас домой, как невидимая нить Ариадны, до самой Портовой улицы, где мы должны были проскользнуть в сад дома Ардебер. Даже сейчас, когда я думаю об Олероне времен войны, я чувствую кончиками пальцев шероховатость оштукатуренной стены.

В день моего тринадцатилетия, 22 января 1943 года, когда мы ледяной лунной ночью возвращались от Калита, я думала о русских, которые спасли Россию в Сталинграде, – о моих соотечественниках, лица и голоса которых были мне не знакомы. Я даже не знала, какого цвета у них форма – коричневая, серая, цвета хаки? А потом меня захватило другое чувство, инстинктивное. Теперь я думала не о тех, кто умирал на Волге, а о себе. Может быть, у нас и правда есть будущее? Я поняла, что до этой ночи не разделяла веру моей семьи в окончательное поражение Германии. В бархатной темноте узкого извилистого переулка предо мной встала моя жизнь – вся жизнь, мое будущее. Даже крошечный лучик света, пробивавшийся из окон Клары, мимо которых мы шли на цыпочках, мерцал уже не так угрожающе.

Выжить на Олероне

Я сидела на самой верхней ступеньке нашего мола, в самом его конце. Оттуда можно было разглядеть отливающие синевой очертания Ла-Рошели. Союзники часто бомбили город по ночам, поскольку там была огромная база немецких подводных лодок. Я смотрела на золотистое море под золотым солнцем и пыталась вспомнить свои первые впечатления от прогулки по молу в день нашего приезда в Сен-Дени. Теперь мне были тут знакомы каждый камень, каждая дюна на всех трех пляжах. Они стали моими. Море, которое раньше было тюремной стеной, державшей нас в заключении, теперь обещало принести нам свободу.

С каждым днем немцы боялись океана всё больше и больше. В 1943 году они уже не играли в волейбол на пляже и не купались. Энтузиазм первых летних сезонов испарился без следа. Они методично строили бетонные оборонительные сооружения вдоль всей береговой линии. Пляжи стали напоминать декорации, в которых вот-вот должна была разгореться невиданного масштаба битва.

В нашей деревне немцы больше не жили, хотя и продолжали удерживать за собой дома, которые они занимали раньше. Здания были заброшены и пусты – все содержимое было вывезено – а двери и окна болтались, открытые всем ветрам. Теперь немцы разместились в безопасности, на батареях, построенных вдоль берега, где были установки противовоздушной обороны, огромные пушки и пулеметные гнезда под маскировочной сеткой, окруженные заграждениями из колючей проволоки и минными полями. Грузовики ездили мимо нашего дома и днем и ночью. Огромные бетономешалки с завидной регулярностью проезжали по Портовой улице, а некоторые участки пляжа теперь было запрещено посещать гражданским. В конце Большого пляжа виднелось металлическое сооружение, предназначенное для добывания гравия во время отлива. Бетономешалки не простаивали.

Нам все так же нравился Эдгар По, но теперь нашими любимыми книгами стали “Робинзон Крузо” Даниэля Дефо и “Таинственный остров” Жюля Верна. Это были истории выживания на необитаемых островах – там говорилось о нас. В нашей повседневной жизни мы переживали ту же неуверенность в будущем, как и герои этих книг, то же чувство товарищества, то же особенное ощущение, которое дает жизнь на островах и которым я наслаждалась, сидя на конце мола. Ла-Рошель казалась расплывчатой переливающейся картинкой и ничем не напоминала пороховой погреб, который может в любой момент взорваться под бомбами союзников.

Теперь море нас кормило. Отец часто ходил на рыбалку вместе с полковником Мерлем. Они приносили жирную серебристую кефаль, бабушка готовила ее по-провансальски, с морковкой и лавровым листом. Иногда они приносили скатов, чьи головы, длинные хвосты и мясистые плавники напоминали акульи, и казалось, что они вышли прямо из романа “Двадцать тысяч лье под водой”.

Можно было добыть и дельфинов – и это только больше напоминало романы Жюля Верна. Немцы использовали беззащитных животных в качестве движущихся мишеней для тренировок в стрельбе. Время от времени туши только что убитых дельфинов выбрасывало на пляж, где они лежали, истекая кровью. Даже олеронцы, люди суровые, считали неоправданной жестокостью убивать этих дружелюбных веселых созданий, о которых ходили легенды, что они спасают моряков, потерпевших крушение. Полковник Мерль рассказывал, что в детстве ел мясо дельфинов, и мы, вдохновившись этим и победив брезгливость, нашли, что мясо дельфина, если его как следует приготовить, напоминает стейк.

Из подкожного жира дельфинов получалось жидкое прозрачное масло. Жир резали на маленькие кусочки и долго вытапливали на медленном огне. Эта операция наполняла дом вонью, столь красноречиво описанной в романе Мелвилла “Моби Дик”. Но с этими неудобствами приходилось мириться – немцы часто отключали электричество, и вытопленный дельфиний жир жгли в маленьких кувшинчиках с самодельными фитилями, напоминавших светильники первых христиан в катакомбах. Света хватало только-только, чтобы читать. К вящей забаве Жюльена, бабушка придумала делать отличный крем для рук из дельфиньего жира, добавив к нему дикую мяту, ромашку и еще другие ингредиенты, которые она держала в секрете. Эти колдовские рецепты казались ему восхитительно варварскими.

Поломавшись для вида, гурман Жюльен в конце концов все-таки пришел попробовать приготовленные Чернушками кальмары с гарниром из помидоров с собственного огорода, приправленные чесноком и щепоткой шафрана, подаренного бабушке на Пасху Верой Калита. Привередливость Жюльена была вызвана тем, что кальмаров мы собирали на песке, куда их только что выбросило море, так как головы у них откусили рыбы, гонявшиеся за ними около берега. Жюльен обожал ту изобретательность и фантазию, которые мой отец проявлял в повседневной борьбе за выживание. Его собственных познаний и навыков не хватало для того, чтобы разделать тушу дельфина прямо на песке, однако Жюльен был бесстрашен. Например, ему часто доводилось возвращаться в Шере на велосипеде уже после наступления комендантского часа, уворачиваясь в темноте от немецких патрулей. Его мать была в ужасе, но ничто не могло заставить его прислушаться к голосу разума.

Тетя Наташа любила море не меньше, чем отец. Она могла долго плавать далеко от берега. Сильная, но грациозная, на пляже она выглядела морской богиней. Когда она решила уехать из дома Ардебер, чтобы Андрей мог учиться в лицее на материке, у меня сердце разрывалось – в нашем романтическом существовании потерпевших кораблекрушение без нее было не обойтись. Мне будет ее не хватать даже больше, чем Андрея. После приезда Поля в наших отношениях с двоюродным братом что-то сломалось и так и не наладилось.

Решение было принято летом 1943 года: тетя поселится в Ниоре, маленьком городке недалеко от Олерона, но в стороне от Атлантического вала. Между Парижем и Ниором было прямое сообщение, и дядя Даниил мог регулярно навещать семью. А лицей в Ниоре имел прекрасную репутацию.

В начале лета 1943 года, в возрасте тринадцати лет, Андрей, Поль и я получили свидетельства об окончании муниципальной начальной школы. Возможности продолжить учебу на острове не было. Поль должен был отправиться в интернат при лицее в Ла-Рошели. Какое-то время предполагалось, что я поеду с Наташей в Ниор, но мама отказалась меня отпускать. Дома мне будут преподавать историю и английский язык. Считалось, что книги научат меня остальному, а математику и латынь отложили до лучших времен.

Бабушка пыталась уговорить кюре Сен-Дени давать мне уроки латыни. Сначала он согласился, но потом передумал. Мне было тринадцать лет – больше, чем предписывал “канонический возраст”: я не могла с ним встречаться без сопровождения кого-то из взрослых дам. Рассказ моей неугомонной бабушки – этой “невероятной мадам Чернов” – о том, как она пришла к кюре и обсуждала с ним, что представляет собой “канонический возраст”, стал одной из любимейших историй мадам Лютен. Решимость бабушки переспорить кюре, хорошо известного на острове своим упрямством, доставила матери Жюльена массу удовольствия.

Обряд крещения Поля Риттони в католичество состоялся незадолго до отъезда Наташи с мальчиками в Ниор. В Сен-Дени это было важное событие. Выяснилось, что Поля, сына матери-социалистки, в детстве не крестили. Он прослушал курс догматов христианской веры у нашего краснолицего кюре и теперь был готов принять таинство. Крестным отцом мог быть, конечно, только полковник Буррад, а мадемуазель Шарль согласилась стать крестной матерью.

Продемонстрировать всем, что семья Буррад – близкие для нее люди, было для Клары настоящим триумфом. Я была довольна. Если она подружилась с Буррадами, то теперь отстанет от нас. Они могли бы придать ей гораздо больше веса в глазах окружающих, чем даже моя бабушка. Они много участвовали в петеновской благотворительности, а их дочери руководили католическим молодежным клубом, где молодые крестьяне под эгидой церкви занимались спортом и играли в любительском театре.

Но Клара все еще была в нас заинтересована – ей нужны были слушатели, чтобы вновь переживать тот успех, который она, например, снискала у Буррадов на их днях рождения или на обеде, который они дали в ее честь. Как и можно было ожидать, полковник был в нее тайно влюблен. Война в России, в иные времена бывшая главным сюжетом Клариных речей, потеряла свою привлекательность – в 1943 году немцы начали превозносить достоинства того, что Гитлер называл “тактикой гибкой обороны”.

Крещение Поля состоялось пасмурным и теплым воскресным днем. Бабушка, Наташа и Андрей присутствовали. Я осталась дома, но потом расспросила обо всем Андрея. К разочарованию моего кузена, Поля крестили не погружением, а символически побрызгали ему водой на голову, чего оказалось достаточно. На церемонии также присутствовали местные буржуа во главе с Буррадами; никого из крестьянских семей в церкви не было. В честь Поля мадемуазель Шарль попросила своего духовника, отставного кюре, совершить таинство, а новый кюре ему только прислуживал. Все прошло великолепно, несмотря на то что дряхлый трясущийся кюре несколько раз забыл имя Поля. Единственная трудность возникла в тот момент, когда надо было расписаться в старой регистрационной книге, переплетенной в кожу. Перо, лежавшее рядом с полупустой чернильницей, наотрез отказалось что-либо писать. Когда мадемуазель Шарль поставила на красивой записи огромную кляксу, все бросились искать другое перо. Новый кюре взял дело в свои руки. Решительным жестом он разломил старое перо пополам, сказав: “Надо сломать ему хребет!” Потом он достал из глубин своей сутаны сверкающую черную авторучку. Каждый из присутствующих расписался в регистрационной книге, и, таким образом, Поль вошел в лоно католической церкви.

Об одной из особенностей этой церемонии много сплетничали во время сбора винограда в том году: супругов Калита не пригласили на крещение Поля. Это было публичное оскорбление. Австрийка и русский, оба работавшие на немцев, больше не были союзниками. Возможно, Клара, которая теперь была под покровительством Буррадов, решила, что больше не может компрометировать себя общением с такими сомнительными людьми, как Калита. Я и сейчас не могу понять причину этой внезапно возникшей неприязни. Может быть, кто-то из них отказал другому во взаимности, и это отравило их отношения? Скорее всего, нет – я подозреваю, что они оба были слишком расчетливыми, чтобы допустить подобное развитие событий. Возможно, Клара думала, что Андрей Калита может посягнуть на ее право быть единственным официальным переводчиком у немцев? Калита зачастую тихо и спокойно разрешал бытовые споры, а она хотела выступать спасителем, этакой Жанной д’Арк, ей нравилась роль вдохновенного миротворца.

Теперь Клара считала мадам Калита “прилипчивой”. Привязанность Веры к Кларе и Полю и вправду была необычайной. Вера очень расстраивалась, если они не навещали ее каждый день, и приходила искать утешения у бабушки. Клара считала, что интерес Веры к ее делам – это вмешательство в частную жизнь.

Однажды Клара не пришла на чай, когда Вера настойчиво ее зазывала, чтобы “выяснить отношения”, как это называется по-русски. Вера испекла пирог и заварила настоящий чай, но Клара не пришла, и вообще никогда больше к ней не приходила. С того дня Клара отказалась встречаться и с Андреем, и с Верой. Она перестала узнавать их на улице и запретила Полю разговаривать с ними. Бабушка была на стороне Клары, мадам Калита плакала. Успокаивать ее приходилось моей матери, но Вера была безутешна. Андрей Калита и Клара смертельно возненавидели друг друга.

Незадолго до этого во Франции после первых же намеков немцев, которым нужна была рабочая сила, правительство Виши придумало акцию под названием la Relève (замена), торжественно объявив, что за каждых трех добровольцев, которые согласятся поехать на работы в Германию, немцы отпустят одного военнопленного – в плену оставалось еще около двух миллионов французских солдат и офицеров. Добровольцев было недостаточно, и немцы усилили давление. Тогда правительство издало закон об обязательной трудовой повинности, который позволял принудительно отправлять людей в Германию. Что же касается la Relève, то это было просто мошенничеством. Домой отправили около ста тысяч военнопленных, а на работы в Германию – больше шестисот пяти-десяти тысяч молодых французов. В дополнение к этому еще сотни тысяч служили рейху на французской земле[55]55
  В английском тексте и французском переводе настоящих воспоминаний приводятся разные версии этих событий. В русской версии перевод приводится по французскому варианту. В реальности в 1942 году Германия, отчаянно нуждавшаяся в рабочей силе, заключила договор с правительством Виши, по которому предлагалось обменивать одного военнопленного на трех французских квалифицированных рабочих-добровольцев. Эта акция называлась La Relève, но поначалу обменяли всего около полутора тысяч больных и слабых пленных на 7000 французских рабочих, согласившихся добровольно поехать в Германию. Затем последовало еще несколько отправок. Всего добровольцев набралось около 50 000 человек, что совершенно не устраивало нацистские власти, которые к тому времени отправили на фронт 250 000 немецких рабочих. Поэтому в начале 1943 года Германия приняла закон об STO (service de travail obligatoire) – обязательной трудовой повинности, согласно которому призыву на работы в Германию подлежали мужчины в возрасте от 18 до 50 лет и незамужние одинокие женщины в возрасте от 21 до 35 лет. Всего французских военнопленных было 1 845 000 человек, в ходе La Relève освободили около 90 000 человек, а закону о принудительной трудовой повинности подверглись более 600 000 французов. Около 200 000 молодых французов от этого уклонились, многие из них ушли в партизаны и составили основной костяк первых частей Сопротивления.


[Закрыть].

Олеронских крестьян за Рейн не посылали – считали, что их присутствие на острове полезно для немецкой экономики. Однако все мужчины-французы в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет должны были отработать две недели в месяц на строительстве Атлантического вала. Для крестьян это было тяжким бременем, в 1939 году их ряды поредели, но женщины знали, что такое тяжелый труд, и олеронские виноградники продолжали процветать.

Поскольку в законе говорилось о французах, Клара смогла выхлопотать для Андрея освобождение от трудовой повинности. Калита был не французским гражданином, а русским беженцем, как и мой отец, а немцы строго следовали букве закона в толкованиях собственных текстов. Когда отец узнал, что Калита освобожден от обязанности работать на немцев, то обратился к секретарю мэрии месье Дюпе, объяснив, что он тоже русский беженец. Секретарь мэрии, про которого говорили, что он втайне ненавидит немцев, решил, что если Калита освобожден, то мой отец тоже имеет на это право, “ведь у него столько детей, которых надо кормить”.

После того, как Клара и Андрей поссорились, она обратила внимание немцев на то, что двое трудоспособных русских освобождены от работ по формальным причинам. Быть русским в 1943 году оказалось не очень-то хорошей рекомендацией, и отца вместе с Андреем Калитой немедленно вызвали на работы. Месье Дюпе сам принес отцу предписание. Он был возмущен и сказал, что не смог оформить ему освобождение от работ из-за вмешательства мадам Риттони. В результате отец должен был через две недели явиться на работы по добыче гравия на Большом пляже Сен-Дени.

Когда Калита получил такое же предписание от месье Дюпе, он впал в бешенство. Характер у него был вспыльчивый. Про него было известно, что он мог швырнуть об стену тарелку с макаронами, если его не устраивало, как его жена их приготовила. В тот день Вера испугалась, что его хватит апоплексический удар – он только что плотно пообедал собственноручно выращенной уткой с капустой. Успокоившись, Андрей предложил секретарю мэрии бокал вина и упросил его рассказать, что же в точности произошло. Потом он вскочил на велосипед и помчался на Дикий берег.

Поскольку Андрей поставлял военным вино и коньяк, то имел свободный доступ на немецкие батареи около Сен-Дени. Командир немецких позиций на Диком берегу капитан Финк был одним из его клиентов. Андрей рассказал ему, что произошло. Шокированный услышанным капитан переговорил по телефону с новым комендантом Сен-Дени полковником Вольфом, суровым немолодым пруссаком, недавно приехавшим в деревню. Полковник, который еще не успел подпасть под обаяние Клары, разрешил капитану выдать Андрею Калите документ, освобождающий его от работы на строительстве Атлантического вала, поскольку он оказывает другие услуги оккупационным войскам.

Калита триумфально вернулся в Сен-Дени и пошел прямо в мэрию. Он отдал документ месье Дюпе, который поздравил его с успехом. Но бумага была написана по-немецки, и месье Дюпе была нужна копия по-французски. Он попросил мадам Риттони перевести. Не сказав никому, Клара сохранила копию этой бумаги, освобождавшей Калиту от работ. Единственным результатом козней Клары против Калиты стало то, что мой отец был вынужден тратить половину своего рабочего времени на постройку Атлантического вала.