Текст книги "Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации"

Кудесница

Так как стало ясно, что на острове нам придется задержаться, надо было найти новое пристанище с хоть какими-нибудь удобствами. Необходимо было поселиться в более цивилизованном месте. В отсутствие отца и двух моих дядей бабушка опять оказалась в роли главы семьи. Дядя Даниил, муж Наташи, был мобилизован во французскую армию и служил где-то на северо-востоке Франции. Другой мой дядя, самый любимый – Володя Сосинский, муж Ариадны, хотел сразу поехать сражаться с немцами, но в силу возраста, как и мой отец, мобилизации не подлежал. Единственная возможность, которая ему оставалась, это вступить в Иностранный легион, подходивший его романтическому темпераменту. Однако из-за бесконечных бюрократических проволочек ему пришлось задержаться в Париже. Началась “Странная война”[7]7
  “Странная война” (фр. drôle de guerre) – период между объявлением войны в сентябре 1939 года и началом реальных боевых действий после вторжения Германии во Францию в мае 1940-го.


[Закрыть].

Решив все-таки не возвращаться в Плесси, Чернушки стали лихорадочно искать каналы, по которым можно было найти хорошее жилье в деревне, где были бы школа и врач. Без рекомендаций делать это было бессмысленно: в это время французские обыватели были столь же враждебно настроены по отношению к русским, как и к немцам. Да еще, несмотря на свою красоту, одновременно дикую и утонченную, Олерон все же оставался закрытым миром виноградарей и рыбаков. Конечно, оставаться в Вер-Буа надолго было невозможно.

Бабушка была настоящей кудесницей. Говорили, что у нее есть дар находить выход из любой ситуации благодаря невероятным совпадениям, случайным встречам и вдруг приходившему озарению. Бабушка всегда справлялась с любой проблемой, даже если она казалась неразрешимой. Этот ее дар, из-за которого у нее в запасе было столько захватывающих историй, сыграл определяющую роль в судьбе семьи Черновых во время Гражданской войны в России.

И в этот раз, когда мы завтракали на крошечной кухоньке в Вер-Буа, она вдруг вспомнила о мадам Десмон, с которой познакомилась еще в двадцатые годы в Альпах. Она была женщина светская, интересная, немного язвительная, как все столичные жители. Бабушка с мадам Десмон один-два раза в год в Париже вместе пили чай, и мадам Десмон как-то упоминала, что муж ее сестры – сельский нотариус, человек очень приятный, хотя и несколько недалекий. А еще она вспомнила, что этот нотариус, имени которого она не знала, жил на острове Олерон. В тот же день бабушка поехала в Сен-Пьер, главный город острова, расположенный в восьми километрах от нас. Пройдя по его узким улицам, на которых стояли выбеленные известью дома, она пошла на почту, чтобы спросить имена и адреса местных нотариусов. Их оказалось двое, мэтр Лютен и мэтр Моке. Их конторы находились на двух противоположных концах острова. Контора мэтра Моке была на дальнем, южном конце острова, в Сен-Трожан, а мэтра Лютена – на севере, в Шере. Не зная, кто именно из этих двоих родственник мадам Десмон, бабушка отправилась в Шере, за пять километров. К конторе мэтра Лютена она подошла в тот момент, когда та уже закрывалась. Пожилой клерк, сидящий в темной комнате, заваленной пыльными юридическими справочниками и горами пожелтевших документов, подтвердил бабушке, что сестра жены нотариуса действительно мадам Десмон. Если бы не нынешняя ситуация, мадам Десмон была бы здесь, в Шере, поскольку в это время года она обычно гостила у сестры. Бабушка вышла из конторы, и, миновав роскошный сад, оказалась у сложенного из больших тесаных камней дома нотариуса. Мэтр Лютен и его жена были дома.

Бабушка происходила из мелкопоместного русского дворянства. Ее предок Колбасин был одним из соратников гетмана Мазепы. Но несмотря на свое происхождение, она очень легко себя чувствовала в обществе простых людей, не только русских, но и французов и итальянцев. Это не было притворством, хотя среди ее поколения “хождение в народ” часто было лишь позерством. Бабушка совершенно искренне считала общение с “простыми людьми” интересным. Ее детство прошло в семейном поместье на юге России и в Одессе, которая в то время была городом открытым, космополитичным и, надо заметить, с весьма активным еврейским меньшинством.

В детстве бабушка несколько лет прожила на юге Франции. Сухомлины, семья ее матери, были изгнаны из царской России. Они были членами “Народной воли”, революционного народнического движения. Старший брат моей бабушки после убийства царя в 1881 году был приговорен к смертной казни, хотя сам в покушении не участвовал. Его помиловали в последнюю минуту и сослали на пятнадцать лет в Сибирь[8]8
  Автор не совсем точна. Брат ее бабушки Василий Иванович Сухомлин (1860–1938) действительно был народовольцем и провел на каторге в Сибири пятнадцать лет, но был судим и приговорен не в связи с убийством Александра II, а по делу Лопатина (“Процесс двадцати одного”) в 1887 году. Судьба не была к нему милостива и после революции: в 1937-м он был арестован как член общества политкаторжан и в 1938 году умер в тюрьме. Реабилитирован посмертно.


[Закрыть].

Позже, выйдя замуж за Виктора Чернова, бабушка снова оказалась во Франции и в Италии. Ее дети воспитывались в Европе и чувствовали себя там как дома. Однако годы отрочества, проведенные в России и наполненные арестами, побегами, пребыванием подолгу на нелегальном положении, сделали детей более непримиримыми, чем мать.

Ольга Колбасина-Чернова прошла через тюрьму, голод, жизнь в подполье во время революции, бедность и одиночество во время эмиграции, но юношеской лихости не утратила. Ее поддерживала безграничная любовь дочерей. Переход от относительного материального благополучия и определенного положения к безвестности и опустошению изгнания был трудным для всех. Но у моей матери и ее сестер все-таки была некоторая деловая жилка, и это уравновешивало некоторую растерянность их матери. Например, в течение долгих лет близнецы – моя мать и ее сестра – зарабатывали на жизнь в парижском модном доме и содержали мать и младшую сестру.

Несмотря на болезненный развод, случившийся в 1920 году в разгар Гражданской войны, любовь к жизни никогда не покидала бабушку. Среднего роста, чуть полноватая, с чудесной светлой кожей, она сияла молодостью даже в трудные годы, проведенные на Олероне. Бабушка считала, что ничто не может разрушить ее личность, и свято верила в то, что интуиция ее не подведет. Волосы у нее были темно-русые, теперь она их подкрашивала. Бабушка всегда была очень ухоженной, даже во время жизни на Олероне, когда достать косметику было очень трудно. Ее наряды, обычно сшитые дочерями, выглядели скромно и элегантно. Несмотря на простоту манер, она была гранд-дамой нашей семьи. К родным и друзьям она всегда была внимательной, ласковой и щедрой, но, скорее всего, так никогда до конца и не поняла, на какие жертвы пошли ее старшие дочери ради нее.

Хотя бабушка провела свою юность в Провансе, она не порывала с детством, прожитым в России. Ей были ведомы сокровенные истоки русской культуры, она знала, что было важно в старину и что – теперь. Для меня бабушка была последней из русских, кому удалось сохранить внутреннюю свободу. Она жила в гармонии с духом своей страны, хотя и была родом из среды, пропитанной одновременно и рефлексиями, и неудержимой тягой к переменам. В отличие от большинства русских эмигрантов, она не чувствовала внутреннего разрыва с Россией. (Так получилось, что моя собственная жизнь, как и жизнь моих родителей, во многом сформировалась под влиянием этого глубокого разрыва.) От тоски по родине она не страдала, Россия была с ней всегда. Однако и новый мир, в котором бабушка оказалась, тоже не оставлял ее равнодушной. Больше не выйдя замуж, она создала вокруг себя тесный и теплый круг друзей и подруг. В этих дружеских связях она черпала некую восторженность, заставлявшую ее щедро осыпать этих друзей подарками и знаками внимания без меры, обрушивая на них всю силу своего пылкого обаяния.

В середине двадцатых годов бабушка потратила много времени и сил, а также те немногие средства, которыми располагала, чтобы помочь Марине Цветаевой, только что приехавшей из Праги, добиться известности в Париже. Признанный талант и сильная, хотя и нервная личность, поэтесса проявила в отношении бабушки некоторую неблагодарность[9]9
  О. Е. Колбасина-Чернова действительно поддерживала Марину Цветаеву: не только помогла ей устроиться в Париже и давала деньги, но и смогла выхлопотать въездную визу во Францию и поселила в своей квартире в Кламаре, отдав одну из трех комнат, когда та приехала в Париж с восьмимесячным сыном. Цветаева, будучи человеком сложным, не оценила заботу о себе по достоинству, чем О. Е. Колбасина-Чернова была глубоко уязвлена.


[Закрыть]. Ольга Колбасина-Чернова была этим глубоко уязвлена, но тем не менее сохранила присутствие духа. В ее глазах жизнь была полна чудес, бесконечных и неизведанных. Проведя несколько месяцев в подавленном состоянии, она все же простила Цветаеву, и в ее жизни появились другие друзья.

В те времена Чернушки жили в Кламаре, около Парижа, и по воскресеньям принимали многочисленных друзей: прозаиков Ремизова и Замятина, поэтов Поплавского, Божнева и Гингера, художников Ларионова, Гончарову, Экстер и Фалька. Во время своих поездок в Париж Черновых часто навещал Бабель, человек остроумный и щедрый.

В тридцатые годы бабушка писала для антифашистских газет. Ей удалось сохранить и идеалистические представления, и дерзость мысли, и свойственную социалистам-революционерам неагрессивность. Она вступила во французскую социалистическую партию, SFIO[10]10
  Французская секция Рабочего интернационала (фр. Section Française de l’Internationale Ouvrière – SFIO) – социалистическая партия, существовавшая во Франции с 1905 по 1969 год. Прямая предшественница французской Социалистической партии.


[Закрыть]. Всего за несколько дней до своего приезда на Олерон она вернулась из Италии, куда нелегально ездила по поручению одной из газет, чтобы сделать репортаж о политике правительства Муссолини.

Всю жизнь Ольга Колбасина-Чернова хотела писать. Она опубликовала несколько книг: одну – посвященную Распутину, другую – о тех испытаниях, которые ей пришлось вынести в годы Гражданской войны. Но писательский труд требовал усидчивости, которой ей недоставало. Для нее вся жизнь была фантастической сказкой – из жизненных ситуаций, одна другой удивительнее, ее воображение способно было соткать ослепительные композиции. Она могла самое обыкновенное событие превратить в чудо и легко заражала этим окружающих.

В отличие от большинства рассказчиков, моя бабушка никогда не повторялась. С течением времени ее рассказы становились всё красочнее, богаче, обрастали новыми деталями. Она не преувеличивала, совсем нет, бабушка неукоснительно следовала истине. Еще у нее была замечательная способность запоминать и потом восстанавливать в памяти детали, ускользнувшие от внимания других. Кроме того, она умела слушать лучше, чем все, кого я когда-либо знала.

Будучи воспитана в традиционной для русской интеллигенции атмосфере любви и строгости, она умела проявлять смирение. Никогда не позволяла себе ни высокомерия, ни мессианской истовости, присущей многим представителям ее поколения. Бабушка любила заниматься хозяйством и замечательно готовила, делая все очень старательно. Ей нравилось дарить подарки, принимать гостей, читать детям вслух. Ольга Колбасина-Чернова, настоящий цветок культуры толерантности и открытости, была абсолютно убеждена, что жизнь прекрасна и ради того, чтобы она такой оставалась, и стоит жить.

Бабушка вернулась от нотариуса в Вер-Буа, когда уже стемнело. Пока младшие Чернушки готовили традиционный для русских семей вечерний чай – в тот вечер у нас еще были сухое печенье, хлеб и варенье – она рассказывала о долгой и ветреной дороге от Сен-Пьера до Шере, шедшей между бесконечными рядами приземистых виноградников, простиравшихся до самого горизонта. Ей это напомнило Прованс. Виноград зрел, темно-синие и золотые гроздья прятались между листьев, окрашенных медным купоросом в ярко-бирюзовый цвет.

По старинному средиземноморскому обычаю, если фруктовый сад был не огорожен, прохожий мог украдкой полакомиться плодами. Вспомнив это, бабушка попробовала виноград – и черный, и белый. К счастью, этого никто не заметил. Мы довольно скоро узнали, что обычаи в Аквитании совсем не похожи на провансальские. Здесь виноград священен и неприкосновенен. В Средние века, если кто-то воровал хотя бы одну гроздь, ему отрезали ухо.

По дороге бабушке казалось, что Шере, обсаженный высокими, словно башни, вязами, цепляется за недосягаемый горизонт и так там навсегда и останется. Однако, когда она наконец дошла до места, то оказалось, что это обычная маленькая деревня. Зеленые ставни на окнах домов были полузакрыты, защищая от послеполуденного солнца, но собаки, днем обычно спавшие, растянувшись на разогретых тротуарах, уже начали просыпаться. С пастбищ возвращалась скотина. Корова брела на веревке за женщиной, одетой в длинную черную блузу и белый чепец. Та шла медленно, низко опустив голову, и на ходу вязала шерстяной носок на тонких стальных спицах – настоящая средневековая Франция. Низким голосом с певучим олеронским акцентом женщина объяснила бабушке, как найти контору мэтра Лютена на маленькой боковой улочке.

О том, что это нотариальная контора, сообщали две начищенные до блеска круглые таблички, украшенные фигурами в развевающихся одеждах и с весами правосудия в руках. Бабушка сочла, что в конторе тесновато, а вот двухэтажный дом в глубине сада, построенный из белого гладкого тесаного камня, с выходящими в сад огромными окнами был не лишен прелести. Внутри пахло воском и чистотой. За приоткрытой дверью виднелась кухня, где на стене над черной чугунной плитой висели в ряд сверкающие медные кастрюли и сковородки. Но гостиная, куда немедленно пригласили бабушку, представляла собой, по ее словам, “предвоенный кошмар” (имелась в виду эпоха перед Первой мировой войной – бабушка ненавидела все, что напоминало ей о скованности и условностях викторианской эпохи: громоздкую мебель, длинные юбки). Гостиная с тяжелыми портьерами была заставлена массивными диванами и круглыми столиками с кружевными скатертями. Мебель из вишневого дерева отливала золотом так, что у гостя создавалось впечатление, что кто-то, видимо, сама хозяйка дома, всю свою жизнь проводит, натирая ее воском.

Хотя нотариус и его жена не ожидали бабушку в гости, они оказали ей радушный прием. Многие годы мадам Десмон рассказывала им о своем знакомстве с “весьма оригинальной дамой из белой России”. Несмотря на то что три поколения семьи моей бабушки боролись против царизма, во время пребывания во Франции бабушка попала как раз в эту категорию – белый был цветом императорской России. К тому же для нотариуса и его жены человек, в этот час пришедший пешком из Вер-Буа, мог быть только большим оригиналом – то есть, мягко говоря, эксцентричным. К счастью, для этого путешествия бабушка надела свой самый лучший наряд – легкий костюм из кремового твида. Она только что купила его в Италии, и от него веяло достоинством и респектабельностью.

Нотариус, мэтр Лютен, мужчина лет шестидесяти, оказался именно таким, каким его описывала мадам Десмон. Плотный, краснолицый, густоусый, уже начинающий лысеть, он говорил медленно, длинными фразами, полными юридических терминов. О самом себе, нотариусе, он говорил в третьем лице. И, как и следовало из рассказов мадам Десмон, мэтр Лютен оказался очень дружелюбным. Узнав, что два моих дяди призваны в армию, а отец мобилизован национальной обороной, он вызвался всеми силами помочь семье тех, кто доблестно защищает France en danger[11]11
  Досл. “Франция в опасности” (фр.).


[Закрыть].

Что же касается мадам Лютен, то поначалу она была более сдержанна, чем ее муж. Трудно было представить себе человека, который бы сильнее отличался от ее элегантной сестры-парижанки, чем она. Ей было лет пятьдесят, и она была столь же дородной, как и ее супруг. На ней был темно-серый костюм, весь в воланах и складочках, как будто она сознательно играла роль жены провинциального нотариуса. Довольно полные ноги были обтянуты блестящими черными шелковыми чулками. Завитые волосы вздымались в какую-то невероятную высокую прическу. Но черты мадам Десмон в ней все же проглядывали. Лицо у нее было тонкое и четко очерченное, но умному и проницательному взгляду не хватало теплоты.

Через некоторое время в гостиную вошла мать мадам Лютен. Мадам Дюваль, вдова профессора истории Сорбонны, была одета как настоящая парижанка из романов Пруста – никаких кружевных манжеток. Она напомнила бабушке давних провансальских подруг ее собственной матери, жен университетских профессоров эпохи дела Дрейфуса[12]12
  Дело Дрейфуса – судебный процесс в декабре 1894 года во Франции и последовавший за ним социальный конфликт (1896–1906) по делу о шпионаже в пользу Германской империи офицера французского генерального штаба капитана Альфреда Дрейфуса (1859–1935), разжалованного военным судом и приговоренного к пожизненной ссылке при помощи фальшивых документов и на волне сильных антисемитских настроений в обществе (Дрейфус был евреем из Эльзаса, который в то время принадлежал Германии). В конце концов невиновность Дрейфуса была доказана. Дело получило большой общественный резонанс и сыграло значительную роль в истории Франции и Европы конца XIX – начала XX века.


[Закрыть] – тогда самые чопорные дамы могли вдруг оказаться яростными сторонницами несправедливо осужденного капитана.

Лютены производили впечатление людей открытых, несмотря на царившую в доме буржуазную атмосферу. А когда вошел их сын, бабушке и вовсе показалось, что он явился из какого-то другого мира. Жюльену было лет восемнадцать или девятнадцать, он был столь же строен и благовоспитан, сколь его отец толст и зауряден. Черты лица у него были такими же классически правильными, как и у матери, хотя и немного мягче.

Нотариус произнес еще одну речь по поводу того, как Франция признательна зятьям бабушки, этим доблестным иностранцам, защищающим Францию в опасности, и обещал помочь нам найти дом. Потом он отвез ее на машине в Вер-Буа – по шоссе он ехал быстро и за несколько минут преодолел расстояние, которое бабушка шла несколько часов. Они доехали до опушки леса, где кончалось асфальтированное шоссе – тяжелый белый “пежо” господина Лютена вряд ли смог бы проехать по песчаной дороге, проходившей через лес. Но оттуда до нашего домика было уже совсем недалеко.

Нотариус из Шере сдержал слово. Через два дня он сообщил нам, что нашел дом, который можно снять, на севере острова в деревне Сен-Дени. На следующий день мэтр Лютен отвез туда на своем большом “пежо” бабушку и тетю Наташу посмотреть, что нам предлагают. Это было простое крестьянское жилище без современных удобств, состоявшее из нескольких комнат самых причудливых форм, примыкавших к незамысловатой кухне. Чернушки решили там поселиться. Сен-Дени была маленькой деревушкой рядом с небольшим портом, уже почти занесенным песком, и длинным каменным молом, вытянувшимся далеко в море. Кроме начальной школы и врача с хорошей репутацией, из преимуществ еще были великолепные пляжи – целых три, и все разные. На почтовых открытках, которые там продавались, деревня называлась Сен-Дени-ле-Бен[13]13
  Окончание – les-Bains обычно приписывают к названию курортных мест.


[Закрыть] и выглядела оживленным курортом, несмотря на то что находилась на самом ветреном конце острова.

Уже на следующий день ловко маневрировавшее на песчаной дороге дребезжащее такси времен Первой мировой войны подъехало к нашему дому в Вер-Буа. За рулем сидел пожилой краснолицый мужчина в берете, месье Глодон. Лицо у него лоснилось, от него пахло вином и чесноком. Он говорил без умолку, нахваливая свое такси и дом, где нам предстояло жить, – это был наш будущий хозяин.

Вдевятером и вместе со всем багажом мы загрузились в огромную машину и поехали в Сен-Дени. По дороге машина сломалась прямо посреди виноградников. Только далекие всадники с развевающимися кудрями и заброшенная ветряная мельница, лишенная крыльев, нарушали однообразие этого плоского пространства. Небо над нами казалось огромным – гораздо больше, чем любое небо, которое мне когда-либо приходилось видеть. Океана не было видно с дороги, но запах водорослей ощущался повсюду и становился все сильнее по мере того, как остров сужался к северу. Мы покинули лес Вер-Буа, его бессмертники и карликовые гвоздики, чтобы переехать в это новое место, суровое и открытое всем ветрам. То, что я увидела, привело меня в отчаяние. Тем временем месье Глодон справился с поломкой. Он довольно долго что-то чинил, потом наконец завел мотор при помощи ручки, все это время не прекращая свой нескончаемый монолог, – и мы отправились дальше, издавая страшный грохот и испуская клубы черного дыма.

Дом месье Глодона находился в самом центре деревни. О том, как он выглядел изнутри, я почти ничего не помню. В памяти всплывает только одна сцена – дети, плачущие в плохо освещенной комнате с цементным полом. Вид у дома был унылый, но маленький треугольный дворик отчасти это скрашивал. Он был окружен разными пристройками, хаотично разбросанными и образовывавшими в центре небольшую площадку, залитую бетоном. В центре возвышалось старое фиговое дерево, крона которого служила широким навесом, а у подножия красовались циннии в старых консервных банках.

До этого я никогда не видела фиговых деревьев – климат Парижа для них слишком суров. Гладкий серый ствол и шероховатые зубчатые листья приводили меня в восторг. Смятые фиговые листья пахли дорогими духами. Я хорошо помню, как, сидя летним вечером на высокой ветке, я знакомилась с тем, каким разным может быть вкус свежих фиг (до этого мне доводилось пробовать только сушеные плоды, продававшиеся в пакетиках). В зависимости от спелости вкус мог быть слегка терпким, если фиги еще не созрели, кремово-сладким или, если они уже начинали бродить, даже кисловатым, как молодое вино.

В моих воспоминаниях вкус свежих фиг смешан с отчетливым чувством тревоги. Я и сейчас слышу голос Эдуара Даладье, премьер-министра Франции, объявлявшего о начале “Странной войны”, во время которой французская и немецкая армии, не двигаясь с места, стояли друг против друга по обе стороны границы.

Где-то подо мной во всю мочь орало радио месье Глодона. Я была растеряна. Не знаю уж, было ли это связано просто с дурными предчувствиями или конкретно с речью Даладье, которая звучала фальшиво. Но в тот день я впервые почувствовала, что Франция может проиграть войну.

Потом бабушка приказала мне слезть с дерева. Нам все время говорили, что мы должны хорошо себя вести, иначе французы подумают, что русские – дикари.

Глодоны постоянно подглядывали за нами, и довольно скоро это стало совершенно невыносимо. Бабушка пустилась на поиски нового дома. Я упросила взять меня с собой, когда она собралась опять пойти к мэтру Лютену поговорить насчет большого дома. Он располагался недалеко от порта Сен-Дени, и бабушка обратила внимание, что на нем висит надпись “Сдается”. В деревне его прозвали “дом Ардебер” – по имени владельца.

Уже кончался сентябрь, но в тот послеполуденный час на острове по-прежнему царило лето. Мы впервые со времени переезда шли пешком от Сен-Дени до Шере – шесть километров по автомобильному шоссе, асфальтированному и обсаженному старыми вязами. Все остальные дороги в окрестностях Сен-Дени были грунтовыми и извивались, разрезая местность, как искрящиеся известняковые ленты. В те времена Олерон был серебристым.

Дорога, по которой мы шли, была прямой и потому казалась очень длинной. К счастью, сбор винограда был в самом разгаре, и по краям виноградников стояли тяжелые телеги, груженные бочками и запряженные лошадьми. Множество мужчин и женщин, пользуясь только простыми ножами, с невероятной быстротой срезали гроздья винограда – каждый шел по своему ряду.

Мы остановились полюбоваться их трудной работой, отточенными движениями и женскими старомодными белыми чепцами под названием “кишенотт” – они напоминали еще о временах Алиеноры Аквитанской[14]14
  Алиенора Аквитанская (1124–1204) – герцогиня Аквитании и Гаскони, одна из самых примечательных женщин эпохи Высокого Средневековья, сначала королева Франции, затем королева Англии, мать короля Англии Ричарда Львиное сердце.


[Закрыть], когда остров находился во власти англичан. Тогда этот чепец назывался kisnott[15]15
  От англ. kiss not – “не целуй”.


[Закрыть]. Это была защита не только от нежеланных поцелуев, но и от солнца и мух, тучами летавших вокруг работников и их лошадей.

Воздух был наполнен кислым запахом забродившего винограда, так что прохожие не соблазнялись роскошными спелыми гроздьями. В доме Лютенов нас приняла мадам Дюваль. Нотариус и его жена были на похоронах. Мадам Дюваль проводила нас в большую столовую и предложила по чашке чаю и печенье. Дом нотариуса меня заворожил. Натертая воском резная мебель эпохи Ренессанса в столовой показалась мне невероятно роскошной. А еще мне очень льстило, что я, как взрослая, пью чай с дамами, и они позволяют мне участвовать в их беседе – они разговаривали об Алиеноре Аквитанской. К счастью, чтобы идти к Лютенам, я надела свое самое лучшее летнее платье (как и все, что я носила, оно было сшито моей матерью) из светло-голубого льна, скроенное как халат. Его украшала моя самая ценная вещь – брошка с бирюзой, старинное русское украшение, которое мне подарила моя крестная мать Серафима Павловна Ремизова. Мне нравилось поглаживать эту брошь – она помогала мне верить, что мы когда-нибудь все-таки вернемся в Плесси-Робинзон и вокруг нас опять будут наши друзья.

Несмотря на голубое платье и брошку, в те времена я не была особенно красива – тощенькая темноволосая девочка. Я очень гордилась тем, что похожа на отца – от него мне достались живость, густые каштановые волосы и смуглая кожа. К счастью, меня особенно не занимало, как я выгляжу, больше всего мне просто хотелось казаться взрослой.

После чая мадам Дюваль провела нас вглубь дома, в библиотеку. Она не была похожа ни на одну из известных мне библиотек: ни на папину, состоявшую из тоненьких поэтических сборников, ни на ту, что была в доме моих крестных родителей Ремизовых – ящики, из которых вываливались словари в коленкоровых переплетах и толстые пожелтевшие философские журналы. Я была буквально околдована – все стены комнаты были заставлены шкафами, в которых поблескивали толстые тома в кожаных переплетах. Мадам Дюваль спросила, не хочу ли я взять что-нибудь почитать. Посоветовавшись с бабушкой, она дала мне “Дом Клодин” Колетт[16]16
  Сидони-Габриэль Колетт (1873–1954) – французская писательница и актриса, лауреат Нобелевской премии по литературе. “Дом Клодины” – автобиографический роман, посвященный ее детству и юности.


[Закрыть] в темно-синей обложке и обещала, что даст еще что-нибудь, когда я приду в Шере в следующий раз. Я все бы отдала, чтобы остаться в библиотеке до конца дня, но тут нас позвали в столовую – Лютены вернулись с похорон.

Я вдруг поняла, как просто мы одеты – обычные летние платья и сандалии. Одетые во все темное нотариус и его жена были само воплощение старомодной французской респектабельности. Я раньше уже видела нотариуса в Сен-Дени, но с мадам Лютен мне встречаться еще не доводилось. Она казалась еще менее любезной, чем я представляла ее по бабушкиным рассказам – сквозь хорошие манеры проступала некоторая агрессивность, а полный иронии взгляд не сулил ничего хорошего. Сегодня, когда я смотрю на французские портреты XVI века, нарисованные углем, я вижу мадам Лютен. Старые аристократки, изображенные во всех деталях, и спустя столетия все так же смотрят на вас требовательно и подозрительно.

Через несколько минут пришел сын Лютенов, Жюльен. Мадам Дюваль подсказала ему пригласить меня на прогулку в сад, пока взрослые будут обсуждать, как же наилучшим образом убедить некую мадемуазель Шарль сдать нам дом на Портовой улице. Мадам Лютен, посмеиваясь, рассказывала бабушке, что мадемуазель Шарль – “святоша с куриными мозгами”.

Я была очень рада прогуляться, да еще в компании Жюльена. Как и его бабушка, он обращался со мной как со взрослой – в отличие от мадам Лютен, которая называла меня “малышка” и даже почему-то “моя бедная малышка”. Мы шли по саду – одному из тех пышных садов, какие были характерны для начала века. Вдоль извилистых аллей сменяли друг друга разнообразнейшие цветущие кустарники, Жюльен перечислял их названия одно за другим. Сад был сырой и тенистый, но вдали виднелся просвет – там начинался небольшой фруктовый сад, в этот час омытый теплым золотистым светом. В середине росло сливовое дерево сорта мирабель – из этих маленьких сладких плодов обычно варили варенье. Они были цвета яркого закатного солнца, какое бывает только в конце лета. Жюльен предложил мне одну.

Он был стройным юношей, смеющийся взгляд его прищуренных глаз казался мне загадочным. Все в нем было непосредственным и изящным, даже походка и движения рук. В разговоре он употреблял забавные жаргонные выражения, каких я никогда раньше не слышала. Об отце он отпускал непочтительные шутки и называл его “предок”. В общем, Жюльен оказался даже более привлекательным, чем Сергей Эфрон, прекрасный сероглазый муж Марины Цветаевой, в которого я была влюблена в прошлом году. Сейчас же я с первого взгляда влюбилась в Жюльена.

Каждую неделю, как правило, по средам, мэтр Лютен ездил в Сен-Дени на своем белом “пежо”. Празднично одетые крестьяне обсуждали с ним деловые вопросы, в основном касающиеся собственности. Вопросы эти были невероятно запутанными и сложными – на протяжении столетий жители Олерона заключали браки по большей части только между собой, что приводило к бесконечным переделам полей. На острове ни один клочок земли не был похож на другой. К каждому участку подходил только конкретный сорт винограда, а особые свойства почвы и воздействие солнца делали его еще более уникальным.

В первую же среду после нашего визита в Шере мэтр Лютен отправился к мадемуазель Шарль. Он объяснил ей, что мы – уважаемая и почтенная русская семья, из белых эмигрантов. Но мадемуазель Шарль сомневалась. Мы были иностранцами и приверженцами чуждой экзотической религии. Да еще ее кузен, доктор Ардебер, собственник дома на Портовой улице, который сейчас жил в Алжире, специально оговорил, что сдавать дом семье с детьми не следует.

Нотариус уверил мадемуазель Шарль, что мы – образцовые христиане, можно считать, почти католики – по крайней мере, были бы ими, если бы не этот несчастный раскол, произошедший в Средние века. У бабушки возникла прекрасная идея – нужно объяснить мадемуазель, что мы “греческие католики”, отнюдь не протестанты. На острове Олерон, когда-то раздираемом религиозными войнами, враждебность католического правящего сословия по отношению к церкви Реформации была все еще жива.

Мадемуазель Шарль продолжала колебаться. Тогда мэтр Лютен напомнил, что если дом Ардебер останется свободным, то его могут конфисковать для беженцев, и никакой компенсации она не получит. Не желая идти на такой риск, мадемуазель Шарль наконец сдалась.

Нотариус очень обрадовался, что переговоры увенчались успехом. Во время чаепития на пока еще нашей кухне в доме месье Глодона он посвятил Чернушек (которых он теперь называл “прекрасная мадам Чернова и очаровательные юные дамы”) во все подробности сделки. Мы можем переехать в дом Ардебер на следующей же неделе. Ежемесячная плата будет хотя и немалой, но все-таки в пределах наших скудных возможностей. Военное довольствие, которое получали мои дяди, было мизерным, и мы жили в основном на те деньги, что зарабатывал мой отец на фабрике в Париже.

Но назавтра сделка чуть было не сорвалась. На острове стояло бабье лето, и в то утро бабушка отвела меня и Андрея на пляж. Наконец-то в Сен-Дени сбылись мои мечты, навеянные воспоминаниями о Сабль-д’Олонн. Это был тот сказочный приморский полдень, когда солнце и светит, и греет сильнее всего, когда чувствуешь себя совершенно иссушенным и предвкушаешь скорый обед и отдых в прохладной спальне. Было так жарко, что бабушка позволила нам идти домой прямо в купальных костюмах – дом был совсем рядом с пляжем. Мы оба были в одинаковых красных вязаных шортиках. Повесив на плечо сетки с креветками, мы прошли уже половину Портовой улицы, когда вдруг появилась какая-то сухопарая дама в сером. Юбка у нее была длинная и прямая, а на голове – черная шляпа. Она направлялась к нам. Это была мадемуазель Шарль.

Бабушка уже хотела любезно с ней поздороваться, но ледяной взгляд мадемуазель Шарль ее остановил. Поджав губы, наша будущая квартирная хозяйка остановилась посреди улицы и неприязненно посмотрела на нас. Воцарилось гнетущее молчание, за которым последовала произнесенная дрожащим голосом резкая обличительная речь по поводу непристойного вида этих бедных детей. Бабушка не могла вставить ни слова. Закончив, мадемуазель Шарль повернулась и исчезла в саду за высокой решеткой.

Но в четыре часа дня, когда Чернушки пошли к ней, чтобы обсудить детали аренды, мадемуазель Шарль ни слова не сказала о случившейся в полдень встрече. Она лишь выразила надежду, что эти бедные дети, которым предстоит жить в доме, открытом взглядам прохожих (дом Ардебер отделяла от улицы лишь низкая каменная стенка), будут достойны своего русского воспитания.