Текст книги "Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации"

Володя

Приезд на Олерон в 1943 году дяди Володи и отъезд Жюльена слились в моей памяти в одно событие, связанное с далекой и мрачной немецкой землей, которую теперь сильно бомбили. Наша жизнь заметно ускорилась, и мне больше не казалось, что все вокруг нас навеки застыло. Мы двигались вперед, навстречу тому загадочному будущему, которое как-то привиделось мне, когда мы в полной темноте шли мимо окон Клары по извилистому переулку.

Жюльен не был крестьянином и подлежал призыву на обязательную трудовую службу. Его отъезд меня очень огорчил, но в то же время моя жизнь стала легче. Прежде мне было мучительно осознавать, что нас разделяло всего семь километров, а новостей от него не бывало неделями. Я была без ума от него так же, как и от французской литературы, которую он привнес в нашу жизнь, но у меня было смутное чувство, что Жюльен безраздельно принадлежит мадам Лютен, хотя он в это время доставлял ей массу беспокойства. Он все время пускался в какие-то безрассудные авантюры. Несмотря на хрупкое телосложение, он мог во время шторма уплыть далеко от берега или пройти по минному полю, чтобы сорвать цветок голубого чертополоха. Ужесточение условий оккупации, строгий комендантский час и патрули только подогревали его страсть к ночным прогулкам.

Когда его призвали на обязательную трудовую службу, мадам Лютен держалась стоически. Она была уже в трауре – ее мать мадам Дюваль скончалась незадолго до этого. На острове говорили, что она умерла от горя, потому что не смогла перенести поражение Франции.

Что же касается мэтра Лютена, то он пытался убедить себя и окружающих, что отъезд в Германию Жюльену полезен и поможет ему повзрослеть. Приезжая по средам в Сен-Дени, нотариус всегда заходил к нам выпить чашку липового чая перед тем, как отправиться на велосипеде в обратный путь в Шере, слишком долгое путешествие для человека его возраста. Прихлебывая чай, он все повторял, что “les voyages forment la jeunesse”[56]56
  Путешествия воспитывают молодежь (фр.).


[Закрыть], и пересказывал нам отрывки из забавных писем Жюльена, которые тот писал из Дюссельдорфа, где якобы работал дворником (на самом деле он копал могилы). Всю Европу, а особенно Германию, союзники бомбили так сильно, что, казалось, наступил Апокалипсис.

Возвращение дяди Володи из Германии было одним из немногих счастливых событий того времени. До его приезда мне иногда чудилось, как он ищет нас где-то на угрюмой немецкой земле. Думать об этом было невыносимо, но письма, которые он писал из плена, где рассказывал о своей повседневной жизни и делился другими своими мыслями, создавали ощущение, что он с нами. Когда пришла телеграмма и мы узнали, что из-за хронической грыжи он стал одним из тех немногих счастливцев, кто подпадал под обмен военнопленных, нам это показалось столь же естественным, сколь и чудесным. Володя принадлежал Олерону.

Володя был высоким и худым, с ясными голубыми глазами. Несмотря на годы тяжелой работы в трудовом лагере, он сохранил военную выправку – хотя и она не могла скрыть его непомерную добросердечность. Я обожала его за жизнелюбие, энергичность и благородство, в отличие от моего отца временами несколько театральное, однако совершенно искреннее.

Володя привез всем нам подарки – изготовление этих поделок было одним из любимых развлечений в лагере. Мой отец получил зажигалку, Ариадна – кольцо, а Чернушки – тетрадки, переплетенные вручную. Мне досталась потрясающая вещь, которую он выменял в лагере на одну из своих поделок. Она и сейчас со мной – немецкая книга по искусству “Художники эпохи Возрождения”. Я впервые в жизни увидела репродукции “Юдифи” Джорджоне и “Венеры” Боттичелли. Для меня это стало откровением. Я решила стать художником, когда вырасту.

Много дней подряд Володя рассказывал о том, что с ним произошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Он уехал в Эльзас, где в 1940 году большая часть его батальона Иностранного легиона была уничтожена. Он попал в плен к немцам, три раза пытался бежать, и все три раза его ловили. Он был в солдатском, а не в офицерском лагере, и там увидел, сколь силен и крепок французский народный дух. Дядя, который до войны практически никогда не общался с французами, был восхищен лучшими качествами французского народа – смекалкой, чувством товарищества и жизнерадостностью.

Некоторые истории Володя рассказывал только после того, как детей отправляли спать. Но после переезда Клары я делила с бабушкой гостиную, она была рядом со столовой, и оттуда было слышно, о чем говорят за столом. Недалеко от их лагеря был другой, там русские тысячами умирали от голода и холода. Их тела выносили, прибывали другие, умирали и они, а им на смену поступали всё новые и новые. Французский “комитет солидарности”, в организации которого участвовал Володя, пытался помочь погибающим, они собирали еду и тайно передавали ее русским, но тех ничто не могло спасти.

Однажды вечером Володя, еще больше понизив голос, хотя я все равно слышала, сказал, что есть еще более жуткие лагеря, спрятанные где-то в глуши немецких и польских лесов. Там держат евреев со всей Европы, сотни тысяч людей, “уехавших, не оставив адреса” после ареста гестапо. Никто не знал, что происходило в этих лагерях, но это наверняка было что-то страшное. Дядя был определенно настроен участвовать во французском Сопротивлении. Об этом они с отцом долго шептались до поздней ночи.

Клара, которая редко заходила к нам после того как подружилась с Буррадами, опять появилась в нашем доме, как только приехал Володя. Дядя был очень рад: в начале его заключения в письмах из дома ему писали, что Поль относился к маленькому Алеше как любящий старший брат и что к Ариадне Клара была особенно внимательна. Она сказала, что для нее дядя всегда был самым любимым членом нашей семьи: “Такой красивый, такой благородный человек”, – повторяла она, восхищенно глядя на него. Она расспрашивала Володю о том, как он сражался в Иностранном легионе, и слушала очень внимательно. Ни о себе, ни о своей работе в комендатуре она не сказала ни слова.

Володя был в недоумении: все члены семьи относились к Кларе более чем сдержанно, кроме бабушки, которая, по обыкновению, была ею очарована, и Ариадны, которая держалась подчеркнуто нейтрально – как всегда, когда назревала угроза семейного конфликта с участием ее матери. Что же случилось? Как же можно так холодно относиться к этому ангелу? И что же стало с Вадимом, самым великодушным из людей? Молодые Чернушки и отец не хотели говорить об этом, но вечером бабушка произнесла речь. Наша дружба с Риттони разладилась главным образом из-за сложного характера маленькой Ольги. Она не умеет ладить с людьми, она нелюбезно вела себя с супругами Калита и Кларой. Это она, проявив своенравность, выставила Клару и Поля из дома Ардебер.

Это был единственный раз, когда мы с бабушкой столкнулись из-за Клары напрямую. Хотя мы жили в гостиной бок о бок и всегда были в прекрасных отношениях, мы никогда на эту тему не говорили. Мы обе знали, что ни она, ни я не изменим своего мнения о Кларе. В тот вечер, когда на меня внезапно обрушилось публичное обвинение, я почувствовала, что меня предали. Я считала, что хорошо держала себя в руках и никогда не заговаривала о бабушкиной слепой любви к Кларе. Когда я услышала, что не умею ладить с людьми, это поразило меня в самое сердце. Мама за меня вступилась: Клара все-таки временами вела себя эгоистично.

Бабушка горячо возразила: Клара – воплощение альтруизма, она приносит себя в жертву обществу. Разгорелся спор. Но в нашей семье все были слишком хорошо воспитаны, или, быть может, упоминать о слухах, которые ходили по Сен-Дени и о которых взрослые наверняка хорошо знали, было ниже их достоинства. В школе я много раз слышала, как девочки обсуждали насущный вопрос: “La tarpette couche-t-elle avec les Allemands?” (“Спит ли переметчица с немцами?”) Никто не знал наверняка, но все только и следили, не появятся ли какие-нибудь явные признаки. И Клара, которая, может быть, никогда не легла бы в постель с немцем, не могла устоять перед искушением похвастаться тем, как ее обожают оккупанты. В сумерках, когда стояла хорошая погода, в переулке позади дома мадемуазель Шарль можно было видеть силуэт кого-то из немецких офицеров, с восхищением смотревших на нее, грациозно склонившуюся из окна и распустившую светлые волосы, словно Джульетта.

Однако вскоре после этого Володя стал свидетелем истории, из-за которой отца послали работать на Атлантический вал. Это положило конец визитам Клары в дом Ардебер, что было как нельзя кстати. Ведь от нее никогда ничего не ускользало, даже самые мельчайшие изменения в нашей жизни, а в 1943 году мой отец наконец смог установить связь с движением Сопротивления на континенте.

В тот год я чувствовала, что в нашем доме происходит что-то необычное. В неурочные часы полковник Мерль появлялся в поисках отца и Володи. Иногда приходил директор школы месье Гийонне и, ожидая возвращения отца с поля, коротал время в беседах с бабушкой (в основном – о былых съездах социалистов). Когда отец приходил домой, они вдвоем шли на мол полюбоваться закатом. Однажды у нас появился какой-то неизвестный, одетый рыбаком – в высоких, до бедер, резиновых сапогах и синей шерстяной шапке. Он выпил чашку ячменного кофе, предложенную бабушкой, потом в один прыжок перемахнул узкую улицу, вошел в дом полковника Мерля – и больше мы его не видели.

В 1943 году наша дружба с полковником стала еще крепче. Ни жены, ни детей с ним не было, и он принял нас как родных. Иногда по вечерам он приходил без предупреждения и развлекал нас пикантными историями о своей гарнизонной службе. Мы узнавали от него последние деревенские сплетни. Он вырос на Олероне и знал здесь всех и каждого. Полковник сообщил нам прозвища местных жителей – наша соседка, усатая мадам Брод – “гусар”, а месье Массон, кузен мадемуазель Шарль – тот самый, который так размахивал руками, когда разговаривал с людьми о необходимости постройки второго мола в Сен-Дени – “ветряная мельница”.

Мы тоже довольно часто после наступления темноты заходили к полковнику. Спрятавшись за тяжелыми деревянными ставнями, мы слушали лондонское радио. Его приемник был не таким мощным, как у четы Калита, передачи из Москвы по нему было не поймать, но после того как комендантский час перенесли сначала на восемь часов вечера, а потом и на семь, ходить ночью к супругам Калита стало еще опаснее. Однако в безлунные ночи мы все-таки иногда рисковали ради того, чтобы послушать новости из России. Каждый раз, когда мы вечером ходили к полковнику, Чернушки приносили ему в кувшинчике из-под молока немного овощного супа, оставшегося от нашего обеда. Хотя полковник был хорошо известен как прекрасный огородник и соревновался с отцом, у кого раньше всех в Сен-Дени созреют помидоры, готовить он не умел.

К тому времени огороды моего отца были разработаны на славу, и нам с лихвой хватало запасов на весь год. Отец обустроил их так, что теперь они составляли единое целое. В прошлом году месье Массон отдал в наше распоряжение огороженный стеной большой сад, что находился позади нашего дома. Взамен отец обещал ему летом давать овощи и фрукты. Сад поместья Шарль многие годы был заброшен, но мой отец обратил его в настоящий рай.

Высокие стены надежно укрывали сад от разрушительного северо-западного ветра. Табак и клубника зацветали ранней весной. В саду росли самые разнообразные фруктовые деревья, яблонь было четыре сорта: бледно-желтые кальвиль, зеленые на компот, коричневый и золотой ранет и классические красные, похожие на американский сорт red delicious, – как из сказок про Белоснежку. Они могли храниться всю зиму в одном из ардеберовских шкафов, наполняя дом нежным цветочным ароматом.

Но самым главным достоинством сада месье Массона была его уединенность. Большой каменный колодец в середине сада, аккуратные аллеи и большие плоские камни, служившие скамейками в солнечных уголках, – вся эта упорядоченность давала чувство безопасности. Стены были больше четырех метров высотой, а тяжелые деревянные ворота с коваными металлическими поперечинами и засовами напоминали средневековую крепость. Сад был убежищем, самым защищенным местом в Сен-Дени. Конечно же, клад, который мы искали в саду мадемуазель Шарль, на самом деле был зарыт именно здесь, и мы решили приступить к раскопкам при первой же возможности.

После отъезда Наташи, Андрея и Киски на континент мы лишились даже тех небольших денег, которые каждый месяц присылал дядя Даниил. К счастью, все в деревне постепенно привыкли давать в долг. Олеронцам казалось, что опасность все ближе, и даже среди самых прижимистых островитян крепло чувство солидарности. “Мы вам верим, расплатитесь после войны”, – каждый раз, когда мы приходили за хлебом, говорила мадам Бушо, прибавляя очередную строчку в тетради, куда записывала наши долги. Мадемуазель Шарль как-то сказала бабушке, чтобы мы больше не платили ей за жилье, по крайней мере, до тех пор, пока жизнь не наладится: “Заплатите моему кузену Ардеберу – в лучшие времена”. О лучших временах – в прошлом и в будущем – говорили много.

Чтобы заработать немного денег, мы начали собирать водоросли, которые на Олероне называли “сарт”, а в других местах – “гемон”. Они росли на скалах далеко от берега, и собирать их можно было только во время очень сильного отлива. В те времена их использовали для производства желатина – сушили, обесцвечивали и применяли для производства суррогатов.

Во время равноденствия были очень сильные отливы, и на сбор выходила вся семья. Коричневые курчавые водоросли вручную отрывали от скал и складывали в мешки из-под муки, взятые взаймы у месье Бушо. Надо было торопиться, так как вода стремительно начинала прибывать. Сознание, что нас может унести в море, одновременно и пугало, и приводило в восторг. Торопясь на берег, мы тащили за собой тяжелые мешки, которые подхватывала прибывающая вода. Собранное везли в сад месье Массона на двухколесной тележке, сделанной отцом из старых досок и изношенных велосипедных деталей.

Мешки с водорослями протекали и оставляли на мостовой шлейф воды и песка. Тележка жалобно скрипела, пока мы толкали ее по Портовой улице до ворот в сад месье Массона. Там водоросли раскладывали на траве вокруг фруктовых деревьев. За несколько дней солнце и дождь отбеливали мясистые глянцевитые ленты, они высыхали и становились ломкими и легкими как перышко. Потом их отвозили скупщику в Ле-Шато. За килограмм водорослей давали двадцать пять франков (около пяти долларов), но чтобы набрать этот килограмм, надо было очень постараться.

Володя стал искать на острове какую-нибудь работу, которая была бы ему по силам. В конце концов – скорее всего, благодаря тому, что у него был Военный крест[57]57
  Военный крест (фр. Croix de guerre) – французская награда для лиц, отличившихся во время военных действий. В. Сосинский был награжден за личное мужество, проявленное в 1940 году во время войны против немцев в составе Иностранного легиона.


[Закрыть], – его взяли на должность бухгалтера в Винный кооператив, общественную винодельню, производившую самый известный продукт региона – коньяк. Винный кооператив занимал большое полуразвалившееся здание на южной окраине Сен-Пьера. После этого, в начале 1944 года, семья Сосинских (Володя, Ариадна и Алеша) перебралась от нас на старую мельницу рядом с шоссе, поближе к кооперативу.

Мельница Куавр, построенная еще в XIX веке, превосходно сохранилась. Каркасы огромных крыльев вздымались высоко в небо. Сделанные когда-то умелыми руками старых мастеров внутренние деревянные конструкции, жернов, лестницы и колеса были в отличном состоянии. Саму мельницу теперь использовали как склад, а Сосинские жили на ферме мельника – в простеньком домике с земляными полами, сохранившем, однако, своеобразное обаяние. Во дворе был колодец с изящной треногой из кованого железа.

В переезде Сосинских на мельницу было одно преимущество, о котором взрослые открыто не говорили. В Сен-Пьере было больше возможностей тайно общаться с Сопротивлением с континента. На мельницу легко можно было пройти незамеченным. И хотя она стояла рядом с шоссе, мельница была расположена так, что если смотреть с дороги, то за колодцем, самой мельницей и домиком нельзя было увидеть ничего, что происходило во дворе.

Бабушка делила свое время между мельницей и домом Ардебер – это придавало ее жизни тот стремительный темп, который она так любила. Теперь в Сен-Дени жили только мы четверо – семья Андреевых. Мы с Сашей снова обрели свои привычные роли и из членов большой коммуны превратились обратно просто в дочку и сына своих родителей, это было приятно, но все-таки мне было одиноко. В свои тринадцать лет я жила жизнью взрослых, но мечтала о друзьях своего возраста. Во времена Петена молодежь была в моде, но в нашей деревне молодежи не было, кроме тех, кто посещал пронемецкий клуб, которым руководили девицы Буррад. На мою радость, я подружилась с мадам Марке, квартирной хозяйкой супругов Калита.

Она была хорошенькой парижской портнихой, вышедшей замуж за состоятельного биржевого маклера. Марке ушли на покой и переехали на Олерон перед самой войной. Моя подруга, недавно овдовевшая, утверждала, что она медиум и имеет связь с потусторонним миром. Шатобриан и Альфред де Виньи[58]58
  Франсуа-Рене де Шатобриан (1762–1848) – французский писатель, политик и дипломат, один из первых представителей романтизма. Альфред де Виньи (1797–1863) – французский писатель-романтик.


[Закрыть], когда были настроены благосклонно, диктовали ей свои новые сочинения. Сидя в темноте, она записывала их тексты в специальную тетрадку. Бабушка однажды присутствовала на одном таком сеансе и была очень впечатлена. К сожалению, мадам Марке не разрешала мне в этом участвовать. “Моя маленькая Ольга, – сказала она. – Ты слишком скептически настроена и можешь смутить духов”.

Гостиная мадам Марке была заставлена позолоченными креслами и пухлыми диванами, обитыми розовато-лиловой парчой. На стенах рядом с реалистическими зарисовками ирисов и лилий висели два портрета пастелью в натуральную величину – мадам Марке и ее муж. Мадам Марке была всегда одета в черное, но с парижским изяществом, которое мне очень нравилось. От нее пахло издававшими нежный аромат ирисов духами Quelques fleurs парижского парфюмерного дома Houbigant.

Одним из главных достоинств ее дома была библиотека, полная декадентской поэзии рубежа веков, пикантных романов и таких же пьес. Поскольку у меня не было друзей, а в школу я не ходила, то вознаграждала себя чтением подобных книг. Мне нравились эти намеки на телесную близость, которых совсем не было в целомудренной русской классической литературе. Родители не одобряли французский будуарный юмор, но не вмешивались. Еще несколько лет назад папа разрешил мне читать все, что я захочу, хоть маркиза де Сада, что вызвало негодование у бабушки. Де Сада у мадам Марке не было – приходилось довольствоваться Фейдо[59]59
  Не совсем понятно, кого автор имеет в виду, так как существовали два писателя с такой фамилией: Эрнест Фейдо (1821–1873) – автор любовных романов, и его сын Жорж Фейдо (1862–1921) – известный комедиограф, автор пьес из жизни полусвета.


[Закрыть].

Теперь, в тесном семейном кругу, родители открыто говорили об участии отца в деятельности Сопротивления. Андрея Калиту недавно тоже приняли в местную ячейку. С материка попросили узнать план расположения немецких батарей на острове, а Калита был единственным гражданским, кроме Клары, кто имел туда свободный доступ. Поскольку отец доверял ему настолько, что даже рекомендовал в Сопротивление, я окончательно уверилась в том, что Андрей Калита и его жена – приличные люди. Хотя я и сохранила некоторые сомнения на их счет, но касались они в основном белого терьера Бебки. Они все трое казались мне слишком легкомысленными. В 1943 году, несмотря на чтение фривольной литературы, я судила людей слишком строго.

Отец, полковник Мерль и другие члены олеронской ячейки предлагали разные варианты нападения на немецких солдат или подрыва немецкой военной техники, однако лидеры Сопротивления на континенте эти предложения не приняли. Они хотели избежать репрессий в отношении мирного населения, которые неминуемо последовали бы за актами террора против оккупационных войск. Ведь так уже не раз происходило в других местах. Мой отец и полковник Мерль вели себя как строптивые подростки. Мысль о том, что немцев могут победить без их участия, была невыносима и для них, и для бабушки, которая по природе своей всегда была активисткой. Они с полковником вели жаркие споры на эту тему. Бабушка даже примирилась с тем, что полковник при ней назвал Клару cette garce (эта стерва). Она свято верила, что произошла трагическая ошибка, и Клару, которая жертвовала собой ради других, осуждают несправедливо. Бабушка считала, что однажды общество ее оправдает.

Русские из России

Жюльен уехал в Германию в куртке, сшитой мадам Лютен из старого армейского одеяла времен Первой мировой войны, оставленного нотариусом на память, а мой отец ходил в кителе, сделанном из поеденного молью клетчатого халата, который нам отдали Лютены. Несмотря на портновские таланты Чернушек – у них был чисто русский врожденный талант к шитью, – выглядели мы как цыганский табор. Это сходство только подчеркивал красный головной платок отца, который он носил на работе круглый год.

Кларе не нравилось, что отец носил этот платок, – она предупреждала, что он может привлечь лишнее внимание со стороны немцев. Они, мол, и так задавали много вопросов, не предвещавших ничего хорошего, про “этого длинного чернявого в красном платке, который работает в поле в одиночку”. Совсем недавно полковник Вольф язвительно поинтересовался, почему этот белый русский эмигрант все время носит красный платок. Однажды утром в начале февраля, когда отец в первый раз должен был отправиться отрабатывать немецкую трудовую повинность, мама в последний момент уговорила его сменить вызывающий платок на старый Володин берет.

На установке для добычи гравия трудились человек десять деревенских под руководством немецкого капрала. Рабочих сторожили вооруженные немецкие солдаты. Примитивный мотор тянул по песку полдюжины ржавых вагонеток, заполненных гравием, их опрокидывали в кузов грузовика. Французские рабочие, стоя у самой кромки воды, грузили лопатами мокрый гравий, а волны, разбивавшиеся у самых ног, обдавали их брызгами.

Дух товарищества, царивший среди деревенских, примирил моего отца с необходимостью там работать. Все в бригаде были настроены антинемецки. Они все время посмеивались себе под нос над намерениями немцев засадить весь пляж “роммелевской спаржей” – заостренными сосновыми кольями, оплетенными колючей проволокой, чтобы помешать высадке союзников на нашем берегу. Колья вырывало каждым приливом, и предприимчивые олеронцы за спиной у немцев собирали их на дрова. Знаменитый “лис пустыни” Роммель[60]60
  Эрвин Роммель (1891–1944) – немецкий генерал-фельдмаршал, во время Второй мировой войны – командующий Африканским корпусом вермахта, затем – группой армий во Франции, один из командующих “Атлантического вала”. В 1944 году после неудавшегося покушения на Гитлера был обвинен в причастности к заговору. Учитывая его заслуги перед рейхом, ему было предложено на выбор либо предстать перед судом, либо принять яд. Он выбрал последнее, ему были устроены пышные государственные похороны.


[Закрыть], один из разработчиков этого проекта, теперь был одним из двух главнокомандующих Атлантического вала.

Немцы, надзиравшие за французскими рабочими, были немолоды, молчаливы и, как правило, совсем не агрессивны. Они чувствовали, что прямое столкновение неизбежно, и совсем не хотели подливать масла в огонь своим будущим противникам. Для Германии новости были плохими: Муссолини пал, и теперь союзники брали Италию с юга.

По большей части военные, контролировавшие Олерон, были не из Германии, а из других европейских стран. Офицеры были все немцы, но уже не те подтянутые напористые пруссаки, от которых нам доставалось раньше. Это были люди, потерпевшие поражение в Северной Африке или в России, израненные и униженные. Для них Олерон был тихой гаванью, и они хотели, чтобы так продолжалось и дальше. Для контроля за ними на острове иногда появлялись офицеры СС – но их было совсем мало.

Оборонительные сооружения Атлантического вала поражали – казалось, что немцы могут удерживать берега Франции бесконечно. Однако этой весной океан уже в который раз показал себя хозяином здешних мест. Говорили, что название “Олерон” происходит от английской морской команды all run[61]61
  Досл. “всем бежать” (англ.).


[Закрыть]: услышав этот приказ, моряки должны были как можно быстрее проскочить зону опасных мелей и течений. И в самом деле, в районе нашего острова океан демонстрировал удивительную мощь. Он начинал разрушать укрепления раньше, чем их успевали достроить. На берегу мы иногда находили следы английских судов, потерпевших крушение неподалеку – разные полезные вещи вроде электрических лампочек made in England, пустые алюминиевые банки и даже лимоны, которых мы не видели уже несколько лет. Если бы высадка произошла здесь, ее исход решал бы океан, а не длинные минные поля вдоль всего берега, огромные бетономешалки и сотни тысяч километров колючей проволоки. Так просто Олерон бы не покорился.

Однажды в начале 1944 года, когда отца во второй раз послали на работы по добыче гравия, он стал свидетелем спора француза с немецким солдатом. Они друг друга не понимали и оба были в ярости. Под взглядами других французов немец выхватил револьвер и направил его на крестьянина. Отец, который обычно старался не афишировать свое знание немецкого, предложил себя в переводчики. В это время другие охранники позвали на пляж немецкого сержанта. Тот что-то сказал примирительным тоном – и инцидент был исчерпан.

Сержант оказался австрийцем. Он предложил отцу сигарету, которую тот взял, секунду поколебавшись. Австриец поделился своими чувствами по поводу Олерона: “Такой мирный, такой патриархальный остров! После брянских лесов…” – а потом спросил у отца, кто он такой. Узнав, что он русский, сержант сказал, что испытывает к его соотечественникам глубокое уважение: “Какая храбрость! И как они любят свою страну, такую неуютную и мрачную в сравнении с этим островом или нашими горами в Австрии”. Уходя, он добавил: “Кстати, знаете ли вы, что здесь на острове есть русские, которые служат в вермахте? У меня на батарее недалеко отсюда, в Ла-Морельере есть один такой, совсем юный, ему семнадцать лет. Бедный мальчик совсем потерян! Он мне нравится, я отношусь к нему как к сыну. Я пошлю его к вам, его подбодрит, если он сможет поговорить хоть немного по-русски. Боюсь, иначе он покончит с собой – ему так плохо вдали от родины!”

Через несколько минут с дюны широкими шагами спустился долговязый молодой солдат с сияющими зелеными глазами. Услышать, как этот красивый молодой парень в немецкой форме сказал по-русски с украинским акцентом, что его зовут Миша Дудин[62]62
  Имена и некоторые детали биографии русских солдат в этой книге изменены по желанию О. Андреевой-Карлайл: первое английское издание вышло, когда все выжившие в войне герои этой книги были живы, и автор посчитала, что указывать настоящие имена опасно для тех, кто находился в СССР. В части российских источников, описывающих историю олеронского Сопротивления, говорится, что это были не солдаты вермахта, а советские военнопленные, пригнанные туда на строительство Атлантического вала. Однако, согласно воспоминаниям самого В. Андреева, это были солдаты, добровольно-принудительно оказавшиеся в рядах вермахта. Такая же информация приводится в предисловии к французскому изданию. Некоторые настоящие имена и детали биографии русских солдат, членов группы олеронского Сопротивления, приведены в послесловии переводчика.


[Закрыть], для отца было шоком, и он ничего не ответил. Молодой человек тоже молчал, печально застыв на мокром песке. Отец перестал бросать лопатой гравий и посмотрел на мальчика. Внезапно глаза молодого русского наполнились слезами. “Я все понимаю, – тихо сказал он и рванул рукав своей серо-зеленой гимнастерки. – Поверьте мне, я это ненавижу”.

Отец, стараясь быть дружелюбным, представился и объяснил, что он изгнанник, но у него есть сокровенная мечта – когда-нибудь вернуться в Россию. Отец помнил рассказы Володи про лагеря смерти, в которых содержали русских военнопленных, и поэтому ему невыносимо было видеть своего соотечественника в немецкой форме. Миша почувствовал это и повернулся, чтобы уйти. Отец все-таки предложил ему прийти на гравийный карьер еще раз. Он поверил мальчику, когда тот рассказал, что у него и его товарищей, других русских, работающих на острове, не было другого выбора – или надеть немецкую форму, или умереть. “Как мы можем стереть этот позор?” – хмуро повторял он, теребя рукав гимнастерки.

Через два дня молодой человек вернулся к карьеру. Отец не мог оставаться равнодушным и не подпасть под очарование искреннего взгляда его зеленых глаз. Миша был счастлив, так как в его часть перевели еще двух русских – “хороших людей, которые любят свою страну, как бы это ни выглядело со стороны”. В следующее воскресенье после обеда их должны были отпустить в увольнение. Миша Дудин спросил, могут ли они зайти к нам, “чтобы объяснить, как так получилось, что на нас немецкая форма, которая огнем жжет нам кожу”.

Отец сомневался и предложил еще раз встретиться на пляже. Миша Дудин возразил: “Мы не хотим ставить вас в неловкое положение, заходя в ваш дом в немецкой форме, но вообще лучше бы нас не видели вместе. Немцы очень подозрительны, они нас боятся. Таких, как австрийский сержант, немного. Он спас мне жизнь, когда я хотел повеситься на немецком ремне”. Отец сдался и объяснил, как найти наш дом на Портовой улице. Не может же ясноглазый Миша Дудин оказаться провокатором.

Но в воскресенье никто из русских, ни в немецкой форме, ни в гражданском, в доме Ардебер не появился, хотя мы ждали их с нетерпением. Я умирала от любопытства, так мне хотелось увидеть настоящих русских из России – не эмигрантов, как мы и все остальные русские, которых я знала. Единственным человеком из современной России, которого мне приходилось встречать до этого, был Исаак Бабель.

На следующий день Миша ненадолго появился у карьера. Их с товарищами лишили увольнения за то, что они возражали немецкому капралу. Они надеялись, что в следующий раз им повезет больше.

Но в следующее воскресенье отца дома не было – он должен был срочно закончить весенние работы в саду месье Массона. Дома были только мама, Саша и я – бабушка ту неделю проводила в Сен-Пьере. Как обычно – с тех пор как тетки и их семьи уехали, в доме царило столь не свойственное ему раньше спокойствие. Мы с мамой писали письма, Саша играл в саду. Он хотел пойти вместе с отцом, но день был слишком прохладный, и его не пустили.

Мне никогда не забыть Сашино лицо, когда он ворвался в столовую, где мы с мамой сидели за круглым столом. Понизив голос, он сказал: “Там в саду солдаты, и они говорят по-русски!” Саше было уже семь лет, он был очень живым и впечатлительным ребенком. У него были густые светлые волосы, круглое серьезное личико и пылкое, живое воображение. Отца он обожал. Каждый раз, отправляясь с ним в сад месье Массона, он тащил за собой по Портовой улице огромную мотыгу, она бряцала по мостовой, высекая искры, а Саша торжественно заявлял: “Sasha et Vadim sont de grands ouvriers!”[63]63
  Саша и Вадим – великие работники! (фр.)


[Закрыть]

Саша знал все про большие сражения в России: Киев, Брянск, Орел, Сталинград. Он мог показать эти города на карте, хранившейся под замком в ящике бабушкиного письменного стола.

Стоя в проеме двери, он смотрел на русских в саду. Казалось, что Саша не замечает, что они в немецкой форме. Русские тоже застыли на месте. Мама тихим голосом быстро пригласила их войти в столовую. К счастью, была середина воскресенья и Портовая улица была пуста. Мама послала Сашу за отцом. Он пришел в страшное возбуждение: “Да, я пойду и сейчас же его приведу!”

Старший из троих солдат не мог сдержаться: “Его зовут Саша! И он говорит по-русски!” – он достал из кармана носовой платок и всхлипнул.

В черных ботинках и с пистолетами в кобурах, они заполнили собой всю столовую. Видимо, они и сами понимали, насколько неуместно здесь выглядят. Мама предложила им присесть, но они отказались. “Позвольте подождать хозяина”, – сказал старший официальным тоном. Мы тоже остались стоять, мама представилась как Ольга Викторовна. Затем она представила меня и спросила у гостей, как их зовут. Миша Дудин оказался еще красивее, чем его описывал отец, – золотистая кожа еще больше подчеркивала ярко-зеленый цвет его глаз. Другой молодой солдат – Лева, был широкоплечим и коренастым, лицо у него было квадратное. Он не улыбался и говорил медленно, обдумывая каждое слово.