Текст книги "#Малоизвестная актриса и #Простостихи"

Белый накрыл руку Черного своей:

– Вечно ты торопишься. Соблазн, конечно, велик, но люди иногда бывают лучше, чем ты о них думаешь. Руки прочь от Крестового Короля.

Черный досадливо сплюнул на пол через зубы, а карта перекочевала на ту часть стола, которая была освещена теплым желтым светом.

– Дама Червей, – объявил Белый, пряча довольную улыбку. – Последняя на сегодня.

Дама Червей

Она мечтала перекраситься вот уже лет десять. Не то чтобы ей не нравился рыжий цвет, просто актерам не положено. Ведь портфолио разослано по актерским агентствам, и на фотографиях она рыжая – а вдруг позовут на серьезный проект? На серьезный проект пока не звали. Эпизоды – это пожалуйста. И после каждого – приятные слова от режиссера и съемочной группы, и обещания непременно позвать куда-нибудь посерьезнее, чем на роль «Кассирши», «Женщины номер три» или «Лучшей подруги зэчки», потому что «ты прям крутая…». Но все как-то нет. Из репертуарного театра уже свалила, а свой еще не построила. На досуге пописывала стихи, которые даже печатали в одном серьезном журнале, но сборники с ее фамилией на корешке еще не стояли на полках книжных магазинов. Разошлась с мужем, но все не доходили руки сходить в загс и оформить развод официально. Вроде сколотила группу и писала песни, и их тоже вроде хвалили, но вот так, чтобы они из каждого утюга играли, – опять нет. В общем, застряла где-то между и посередине. И соблазнов при этом была куча. Украсть деньги. Попросить деньги. Убить интриганку дублершу. Попросить убить интриганку дублершу. Воспользоваться знакомствами и пропихнуть свои песни на радио. Украсть деньги и отнести на радио вместе с песнями. Сожрать запретную еду. Завести правильный результативный роман. Тысячи соблазнов каждый день. И не то чтобы она была очень высоких моральных принципов или большой силы воли, скорее, просто продолжала наивно верить, что то, что правильно, придет само. Или просто стремалась, про это точно не известно.

Сейчас она стоит под каким-то случайным фонарем и слушает бесконечный рассказ очередного непризнанного гения сцены. И он говорит глупости, и давно уже пора домой, и ноги промокли, а простужаться сейчас ну никак нельзя, потому что скоро премьера. И хорошо бы уже попрощаться и двинуться к метро, но есть один соблазн. Он высокий, красивый и вкусно пахнет. Непригоден ни для чего другого, бесполезен, как пенопласт в голодные времена, но его очень хочется поцеловать. Соблазн велик. Конечно, потом будут проблемы, сто раз пожалеешь, что это сделала, да еще он же с кем-то там вроде живет, она тоже не совсем свободна… Но соблазн велик. Потому что это чистая эмоция, натуральный адреналин, моменты, по которым потом будешь вспоминать свою жизнь и молодость… Она встала на цыпочки, обняла его за шею и поддалась соблазну. Шли минуты, Черный и Белый сидели над картой в тишине.

Белый пододвинул карту пальцем на темную сторону стола:

– Бери, твоя клиентка. Он же женат.

Черный задумчиво вернул карту на белую сторону:

– Да, но она-то об этом не знает. И ноги у нее промокли, и нес он, действительно, невыносимую ахинею, надо было это как-то остановить…

Белый удивленно поднял на Черного глаза:

– Так она же его даже не любит! Это ж просто так, для адреналина. Классифицируется как распутные действия, нет?

Черный задумчиво затянулся сигаретой:

– Так-то да, но ей это надо. Для вдохновения, понимаешь? Нужен же хоть какой материальчик для следующего стихотворения. Бери себе.

Белый смял в руке еще один стаканчик:

– Да и рад бы, но не могу. Не по правилам, понимаешь же?

Черный медленно взял карту Червовой Дамы и засунул ее в середину колоды:

– Давай так. Потом разберемся. Трудно все-таки работать с этими соблазнами.

Пусть на сегодня счет будет один – один…

Компромисс

Компромисс, говорите? Ну тогда пойдемте-ка в театр? Давайте руку, я вас проведу. И покажу вам «компромиссы» во всей их красе и с огромным удовольствием.

Пока идем до театра от метро, начну. Ну, профессия актера – сама по себе компромисс. Судите сами: математику ты сдал на твердую тройку благодаря доброте педагога, русский подхрамывает, как правило. Да-да, я знаю, о чем говорю. Часто переписываюсь со своими коллегами по разным рабочим и профессиональным поводам. С талантливыми, прекрасно действующими коллегами, прошу заметить. С актерами, отлично умеющими держать обстоятельства, сварганить себе наиточнейший костюм из ничего за пять минут, талантливыми импровизаторами и начитанными, казалось бы, людьми (представьте себе, сколько пьес и прочей притеатральной литературы приходится перелопатить актеру за свою жизнь), но…

Да бог бы с ними, с запятыми, там с «жи/ши» прямо критическая ситуация в 85 % случаев, правда-правда! Прямо «ложить» и «колготы». Даже «нЕкогда» через «Е», и даже «шампунь». Почему «шампунь» в ряду факапов? Да потому что «шампунь», оказывается, это «она». «Она, шампунь, плохо мылилась»… Зато теперь хорошо мылится веревка в руках твоей учительницы русского языка, дружок. Так что русский язык как талант тоже вычеркиваем. Про предметы посерьезнее – нечего и говорить. Откуда тебе знать физику с химией, если у тебя шампунь, паразитка такая, мылится плохо?

Ну и что в сухом остатке? Приличные вузы для тебя закрыты, а в дворники ох как не хочется. О, идея! Ты же обаятельный и харизматичный. Ну и что, что косолапый и узкоплечий? Актеры разные бывают. Так что, видите сами, выбор профессии актера – это компромисс между профессией дворника и самоубийством. Идем дальше.

Вот он, красавец театр! Вот вам афишные тумбы и фасад, вот вам суетливые перекупщики билетов, романтические парочки, спешащие, чтобы не опоздать к началу, настоящие «московские» театральные бабушки в серьгах из натурального камня весом по килограмму в каждом ухе и толпа школьников, приведенная климактерической училкой на принудительное приобщение к прекрасному. Где же тут компромиссы, спросите вы? Да на каждом шагу, отвечу вам я. Перекупщики хотели бы содержать казино, из реальных возможностей – невозможность содержать семью и любовницу. Бизнес на билетах вполне позволяет содержать семью. А любовница… что ей станется, вон она рядом прыгает на морозе, тоже втюхивает билеты втридорога гостям столицы. Вполне, кажется, может содержать себя и сама. Чем не компромисс?

Олд Леди с булыжниками в ушах, будто бы созданными для того, чтобы проверять бабку на прочность (мне всегда очень интересно, порвется ли оттянутое этим кошмаром до плеча ухо когда-нибудь?), тоже тут компромиссуют. Ну как? Душа, желая красоты и любви, просится в полет, а тело просится на кладбище. Компромисс: по дороге на кладбище зайти взглянуть на любовь и красоту в театр. Не забыв перед тем надеть серьги потяжелее.

Романтические парочки в театре – компромисс компромиссов. Она хочет романтики. Ресторан – дорого, шубы с кольцами нечего и обсуждать: у него компьютер в кредит, и живет он с мамой. Но если пригласить ее в театр, то она непременно расскажет подружкам: «Он у меня такой романтичный! Мы даже были в театре!» Ну, компромисс же?

Тут, перед театром, все понятно. Идем внутрь. Вот вам гардеробщица. Кем она хотела стать? Правильно, актрисой, королевой сцены, владычицей морскою. Талантом не награждена, а быть красивой, важной и в центре внимания хочется до сих пор. Ну, теперь вы поняли, откуда этот макияж, царская посадка головы и почему она так медленно несет ваше пальто? Почему всегда готова на скандал из-за номерка и не уходит с работы даже по достижении пенсионного возраста? Потому что она в театре самая главная. Хотела стать Ермоловой. Не стала – и могла бы убивать людей из-за невозможности исполнить свою мечту. Компромисс: работает в театре тем, без кого вам не увидеть ни Джульетты, ни нового авторского уникального перформанса «Нагие пляски любви в голубином кале как апогей чего-то, что так же важно, как смузи».

Оставим же на время наших зрителей поправлять примятые шапками прически у зеркала, искать буфет и туалет. Олд Ледям дадим спокойно переодеть сапоги на заботливо принесенные в пакете «Пятерочка» туфли, а сами заглянем потихоньку на сцену, за кулисы, в гримерные комнаты и в еще более потаенные театральные места, сокрытые в обычной жизни от любопытных глаз. И хорошо, что сокрытые. Ведь тут же вообще компромисс на компромиссе.

Вот уборщица моет перед спектаклем сцену. Хотя ее миллион раз убедительно просили этого не делать, потому что есть такая театральная примета: нельзя мыть сцену прямо перед спектаклем. Спектакль пройдет плохо. Суеверие, конечно, но в театральном мире много суеверий и много неуравновешенных людей, которые в них верят. Поэтому не надо анализировать, просто соблюдай. И ее, уборщицу, каждый раз просят не мыть перед спектаклем. Но все без толку: она приехала издалека и не понимает всей этой ерунды с приметами. Она и русский язык не очень понимает, а посему старательно трет, ведь на ее родине такой зарплаты, как здесь, не получить. Актеры злятся, режиссер ворчит, танцоры поскальзываются, но ее не увольняют. Потому что за такую зарплату никто, кроме нее, работать не хочет. А она вон как сильно хочет. Компромисс. Пойдемте дальше, не наступайте там, где уже помыто.

Вот в коридоре герой-любовник в летах жмет к стенке молодую актрису театра. Он несвеж, и от него пахнет коньяком и луком. Ей, конечно, не нравятся все эти его зажиманцы по углам, она старается не вдыхать рядом с ним глубоко, но не уходит. Во-первых, она в театре недавно, и ей очень сильно повезло сюда попасть. Никого с курса больше не взяли, а ее вот – взяли. Ну там, правда, родители продали то ли дачу, то ли гараж и что-то кому-то заплатили, но это все не важно. Важно, что теперь она – часть огромного важного механизма под названием Театр, что у нее есть перспективы и, в отличие от многих немолодых актрис этого заведения, высокая грудь. И она играет в новом модном перформансе роль с красивым названием «Диарея», и за спиной завистливо шушукаются бабы, и на том, что ниже спины, задерживают надолго взгляд мужики. И пусть он дышит ей в лицо луком и коньяком, зато вокруг нее закручивается такой водоворот, что этот театр скоро вздрогнет! Пусть смотрят, пусть обсуждают, пусть завидуют. Теперь она – настоящая артистка. А все остальное можно и перетерпеть. Компромисс.

Сам герой-любовник прижимает ее не очень сильно. Желудок барахлит, уже заметно в зеркале гримерной под яркими лампионами, как отвисли брыли, и сеточку синеватых алкоголических вен около носа не помогает скрыть даже театральный плотный грим. А когда-то ему не было равных. И бабы ложились штабелями, и зритель ходил на него одного. Зритель-бабы, конечно. И ждали эти бабы его у служебного входа, и каждая была готова лечь штабелем. Сейчас все не то. Конечно, дают еще по инерции какие-то полугероические роли, но в зале все чаще прокатывается смешок, когда он выходит на сцену в ролях, предполагающих фонтаны тестостерона. Мол, и пузцо, и плешь, и вообще – дорогу молодым. Теперь вот играет в этом ср…ном перформансе, современном, мать его, искусстве. И жмет он эту молодую курицу к стене не от желания, а из практических соображений. Пусть все видят, что он еще о-го-го! Пусть считают, что он еще фонтан и огонь! До дела, конечно, не дойдет: ему уже и не сильно надо, да и курица эта провинциальна и даже не мила, и все вокруг резко узнали слово «харассмент», поэтому это все себе дороже. Но пусть думают и видят. Компромисс. Даже, пожалуй, двойной компромисс. А, нет, вру, тройной. Видите, из открытой двери гримерки на них незаметно глядит его жена, примадонна этого театра. Глядит беззлобно и безэмоционально. Видно же, что ни он ей, ни она ему не интересны по-настоящему. Хуже было три года назад, когда он реально влюбился в рыжую сучку из оркестра, бухал вчерную и хотел уйти из семьи. Сучка уволилась, он успокоился, семья пережила и этот кризис. Но там все было очень страшно, потому что по-настоящему. А тут-то что? Да ничего. Пусть жмет ее к крашенной тоскливой зеленой краской стене сколько влезет – она ему даже не нравится. Тройной. Тройной компромисс. Оставим их в покое, пойдем дальше.

Вот в курилке стоит обвитый клубами безопасного глицеринового дыма из модного вейпа режиссер перформанса. Перформанса, ради просмотра которого бабки в фойе, закончив эпопею с туфлями, обновляют помаду на морщинистых губах. У него нет театрального образования, зато есть свой взгляд на жизнь, модная борода и умный папа, у которого, слава богу, есть деньги. Куда его было девать? Ни ума, ни фантазии, только бесконечные друзья-торчки и телки с плохо вымытыми волосами, тянущие свои жадные замкадные лапки с острыми яркими ногтями к его, папиным, богатствам. И это была отличная идея – убедить своего обожаемого придурка в цветных носках и подкатанных джинсах, что он гений от театра. Пусть лучше ваяет нетленку про смузи, смысл жизни и фиолетовые огурцы, чем сдохнет в канаве от героина. Конечно, компромисс. Мудрый родительский небедный компромисс.

А с кем же беседует наш гениальный режиссер? Кто это рядом с ним кашляет, как будто только что вернулся с рудников, от вейпового дыма? Это, конечно, сценарист. Драматург. Создатель сути, смысла, властитель букв и запятых, король абзацев и многоточий, тот, от которого зависит все. Сценарист не молод и не стар. Он застрял. Застрял не в возрасте, не в хорошо угадывающемся по лицу и легкому тремору рук алкоголизме, нет-нет. Сценарист застрял во времени. В этом нашем непростом времени, где никого не интересует, что он окончил Литинститут, много читал и думал, улучшал стиль письма и учился у великих. И всю жизнь действительно считал, что лучший подарок – это книга… Никому нет дела до его пяти прекрасных, на самом деле прекрасных пьес, и их никто не хотел ставить, сколько он ни показывал, ни ходил, ни просил посмотреть повнимательнее… Потому что в них не было скандала, новизны и провокации. Да-да, именно так ему и сказал очередной режиссер, с тонким, недавно пробившимся над губой пухом. «Нету, сука, провокации? – подумал тогда наш драматург. – Будет тебе провокация!» И, наступив на все, что знал, умел и любил, начал писать очень модные и скандальные пьесы. Они стали расходиться хорошо, как горячие пирожки на морозе. Дело пошло, пошли деньги, и его имя все чаще стало мелькать на страницах газет и журналов, его стали звать «на телик», уважать и здороваться за руку в тусовке. Вот только бухать он начал сильнее, чем бухал в период ненужности. Потому как перечитывал то, что написал без души и за бабки, и ему хотелось плакать. А когда он бухал, то вроде как становилось полегче. И вот он застрял между совестью и гонораром, между идеей и голодом, между пьесой и перформансом, мать его. Компромисс. Впрочем, не нам его судить.

Вся труппа, все актеры, конечно, понимают, как на самом деле называется то, в чем они играют. Г… это называется, и нет тут ни синонима, ни компромисса, потому что это именно оно. Но играют как миленькие. Ну а как? Семья, дети, востребованность, возраст… Компромисс, я же предупреждала, в театре на каждом шагу.

Давайте-ка перемотаем гениальный перформанс на самый финал. Допустим, уже все случилось и актеры поведали зрителю всеми известными инновационными сценическими способами про то, что фиолетовые огурцы спасут мир, а изобретать систему Станиславский мог и не утруждаться. И зрители сейчас будут аплодировать, обсуждать увиденное, делиться восторгом и возмущением, искать в этом действе скрытый смысл, которого, как мы помним из истории со сценаристом, там нет и быть не может. Ну не говорить же им, в самом деле, что король-то голый, вечер потрачен впустую, денег жаль и 90 % современного искусства не останется ни в душах, ни в веках. Поэтому обсуждают, спорят и ищут смысл. Это компромисс между правдой и скукой, я так думаю. Последний компромисс на сегодня.

Нет, не последний. Есть еще один компромисс, на который пошла я сама, когда писала эту колонку. Мне хотелось написать живенько и чтобы вы улыбнулись, мой дорогой читатель. Поэтому я, конечно, написала правду, но ведь не всю. Потому что тема была «Компромисс». А если бы тема была «Бескомпромиссность», я бы тоже стала писать про театр. Про всех талантливых и бескомпромиссных, про тех, благодаря которым театр как институт живет, выживает и будет жить дальше. Про всех, кем я восхищаюсь и горжусь, про свою любимую профессию, только совсем с другой стороны… Но тема-то была «Компромисс». Пришлось на него пойти, не обессудьте. А, да, и еще один компромисс: я, как всегда, опаздывала со сдачей колонки и стихотворение писала на скорость. Ну, что получилось, то получилось.

Чемодан

Никто не знает, почему человек любит одно и терпеть не может другое. Почему кто-то обожает малиновое варенье, кто-то ненавидит звук пенопласта по стеклу, любит запах свежей краски, корчится при виде брюк из льняной ткани и не может ровно держать голову и спокойно жить, если пробор сделан не направо, а налево? Принято считать, что все это «люблю – не люблю» начинается с детства. Ждал ты, например, маму у детского сада, тебе было тоскливо и одиноко, а в это время из соседней машины громко играла песня «Лаванда». Ну вот и все, привет, теперь ты ненавидишь Софию Ротару. Или с любимым дедушкой вы вместе целых два дня клеили пропоротую байдарку. Теперь запах клея тебя не раздражает, а наоборот, вызывает самые теплые воспоминания и ассоциации. Или вот это все бесящее молоко с пенкой из-за детского сада, ненавистные звуки рояля из-за соседского мальчика, которого родители тщетно пытались сделать Денисом Мацуевым, тошнотворный запах духов, которые содержат в составе хоть каплю жасмина, из-за того, что именно такими облила тебя с ног до головы подружка перед первым в твоей жизни свиданием. Неудачным, конечно же.

Ну так вот, чемоданы. Обожаю. Нравятся. Вызывают ассоциации. Вселяют надежду. Связаны с чудесами напрямую. Использую в спектаклях. Покупаю на барахолках. Держу дома. Считаю высокохудожественным, невероятно наполненным смыслом предметом. Теперь обо всем по порядку.

Если нет бюджета, но очень нужно поставить спектакль, да еще и стильный, да чтобы не противно было смотреть, – тащи на сцену чемоданы. Количество и вид ограничены только фантазией режиссера, необходимым эффектом и наличием оных на блошиных рынках в период закупки реквизита. Я так прикинула – нет у меня ни одного спектакля, в котором не было бы чемодана. «История любви», например. Там играет чудесный серо-зеленый чемодан моей прабабушки. Он до сих пор прекрасно выглядит, замки целы и не заедают, внутренняя клетчатая подкладочка сохранилась как новая. Говорят, моя прабабушка была королевой путешествий с маленьким чемоданом: куда бы она ни ехала, все необходимое изящно помещалось именно в этом фанерном чемоданчике, хотя никто не понимал, как ей это удавалось. Она была машинисткой во время войны, курила папиросы, несмотря на протесты деда, и как-то раз так заплела ноги, сидя за печатной машинкой, что расплетали всем дамским веселым коллективом. И это приезжая именно к ней на летние каникулы, я узнала, что в мире были Шульженко и Высоцкий, что можно переплыть Днепр в узком месте и что играть в карты в дурака можно, если только дома, и никому не рассказывать. Ее очень давно уже нет, а чемодан есть, вот он, является одной из самых важных в спектакле деталей. Когда Дженни понимает, что ей срочно нужно в больницу и это их последняя совместная поездка, то именно в этот чемодан Оливер бестолково и растерянно собирает ее вещи.

«Итак, я убирал чистые тарелки, а она играла на рояле Шопена. И вдруг остановилась на середине прелюдии. Я бросился в гостиную. Она сидела, просто сидела – и больше ничего.

– С тобой все в порядке, Джен? – спросил я (конечно, понимая, что “все в порядке” быть уже не может).

– У тебя хватит денег на такси? – поинтересовалась она.

– Конечно, – ответил я. – А куда ты хочешь поехать?

– Ну, например, в больницу.

И посреди обрушившегося на меня суматошного смятения я вдруг понял: “Вот оно”. Дженни уходит из нашей квартиры, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Пока я собирал для нее вещи, она просто сидела. О чем она думала? О нашей квартире? Хотела вдоволь насмотреться и все запомнить? Нет. Она просто сидела, ничего не видя перед собой.

– Эй, – сказал я, – может быть, ты хочешь захватить с собой что-нибудь конкретно?

– Нет. – Она отрицательно покачала головой, а потом, после некоторого размышления, прибавила: – Тебя».

Видите, это очень важный, очень тревожный и очень говорящий чемодан. Я отношусь к нему с нежностью. Меня можно понять.

В спектакле «Жизнь Ж…», основном самоизъявлении театра «ДаМы», состоящего из Мустафиной и меня, чемоданов вообще пруд пруди. В них хранится и переезжает наш бесконечный реквизит, они стоят на сцене во время спектакля, и они нам нелегко дались. Дело в том, что театр «ДаМы» вообще болен базальным недоверием к окружающей среде. Система проста: хочешь, чтобы было сделано хорошо, – сделай сам. Ну и что, что весь театр – две бабы с неуравновешенной психикой, так даже интереснее. Этот спектакль совсем наш, от макушки до пяток. Мы его придумали, написали сценарий, играем в нем все роли, изобрели жанр «клоунада по Станиславскому» специально для него, сами же разработали декорации и, естественно, сами охотились за реквизитом. По таким местам охотились, где, конечно, не ступала нога здравомыслящего человека. Чужие дачи, блошиные рынки, чердаки, помойки даже, кажется. Зато добыли такой атмосферный мусор, что играть с ним – одно удовольствие. Чемоданы оттуда же. Особая гордость – наш чемодан из-под баяна. Квадратный, с металлическими углами, дряхлый и, конечно же, сука, тяжелый. Зато в нем лежит моя игровая гармошка, к нему я выхожу в финале спектакля играть про грустную жизнь старухи, и, главное, именно он отправляется в путешествие по залу. Ну, есть там такой моментик, когда зрители очень смеются и добровольно расстаются с деньгами и личными вещами. Люблю эту часть спектакля. И вот каждый раз, когда этот чемодан хохочущие люди передают с рук на руки по всему залу, я думаю: повезло нам с тобой, а тебе, парень, – с нами. Валялся бы ты и дальше на обледеневшем прилавке какого-то безымянного забулдыги, или пылился бы в костюмерной заброшенного театра, которого нет на карте, или закончил бы свои дни на помойке среди крыс, старых журналов и картофельных очистков. А тут ты важный. Без тебя не начнется спектакль, ты работаешь на сцене, и тебя обязательно, ближе к финалу, поднимут над головой смеющиеся и радостные люди. Тебе реально повезло. Не каждый, знаешь, актер с образованием может похвастаться такой регулярной востребованностью.

Чемоданы в моем спектакле «Война. Нет.» вообще не про радость. Они играют в немой сцене, где одни люди провожают других. На поезд. Навсегда. Без обратного билета и надежды увидеть друг друга снова. Это какие-то чемоданы беды, чемоданы отчаяния, сиротства, разрушенных судеб и бесконечной несправедливости войны. Они делают почти все дело за актеров. Вот ты выходишь на сцену, сжимая ручку чемодана до белых костяшек. Вот ставишь его на пол, чтобы накрепко стиснуть в объятиях тонкое тельце в крепдешиновом платьишке и замереть так на бесконечные секунды. Потом нужно просто выпустить из рук синий крепдешин и снова взять в руки чемодан. Вот этот вот чемодан теперь – все, что у тебя осталось. Вместо дома со светлой верандой, тонких запястий жены и маленькой хохочущей девчонки с белыми бантами, которые все время развязываются, щекоча ленточками ее воробьиные плечики… Чего тут дальше играть? Просто держи чемодан, единственное, что у тебя теперь есть. И пусть текут честные слезы и у тебя самого, и у зрителя в зале. Это, конечно, не совсем по Станиславскому, скорее – по Чехову, но кто сказал, что так нельзя? Спасибо, чемодан.

На днях разговор о чемоданах зашел с Мустафиной. К тому моменту мы уже три дня как не работали спектаклей, не писали пьес, не придумывали новых планов по захвату мира и жили в положении медуз в банке с глицерином. Событий нет и не предвидится, пахота без сна и отдыха позади, схема дня проста: проснулся-поел-уснул. Ну попил вина в парке на скамеечке, ну покурил раз двести. Все. И вот печальная медуза Мустафина выдала печальной медузе Аничковой, сидя в том самом парке, попивая «Апсны» из бутылки, политкорректно замотанной в пакет из «Пятерочки»: «Знаешь, свою идеальную схему жизни я вывела. Либо уж с чемоданами реквизита наперевес бежать работать, только так уж бежать, чтобы волосы назад, либо с чемоданом в аэропорт. Ну, чтобы новые города, люди, события и, типа, отдых. А вот все, что промежуточное, – это не мое». «И не мое, честно говоря», – лениво шевеля юбками в глицерине, подумала медуза Аничкова. Так что вся наша идеальная схема жизни вполне помещается в чемодан.

Чемоданы отдыха я люблю не меньше чемоданов работы. У меня теперь новый, красный. Предыдущий пришлось оставить в Таиланде по причине отлома колеса, раздолба ручки и отрыва подкладки одновременно. Испортить вещь в труху? Могу, умею, практикую. Жалко оставлять было очень. Во-первых, он был куплен в Италии в сезон распродаж. А это я считаю абсолютным аналогом успешного сафари, с той только разницей, что страдают не животные саванны, а твой собственный кошелек. Во-вторых – цвет. Он был такого цвета, что его нельзя назвать одним словом. Как бы фиолетово-зелено-желтый… Узор я бы назвала продуктом творчества человека с тяжелейшей формой шизофрении и маниакально-депрессивным психозом одновременно. За что этот кошмар было любить? Очень просто: на ленте выдачи багажа второго такого не было никогда. Никому в голову больше не могло прийти купить эту дичь. Ну вот и мучайтесь, ищите свой черный среди сотен таких же. Мой же кошмар всегда гордо появлялся на ленте, среди серого однообразия, транслируя мысль: «Да, урод, но нет подобных».

В-третьих, его было жалко из-за сюрпризов. Аккуратность и тщательность – не мой конек, и поэтому за подкладкой, в кармашках, под молнией нижней секции для обуви всегда было можно найти что-нибудь интересненькое. Корешок билета в Ватикан, порванная в Бодруме босоножка, крем от загара, спасенный на таможне в Венеции, мелкие ракушки, забытый браслет и прочие свидетели событий дорогого сердцу прошлого.

Но ничего вечного нет, посему мой новый чемодан теперь красный. Он еще юн и свеж, на нем нет печати бывалого путешественника, он еще мало что видел и понял в этой жизни. Он еще никогда не застревал в турникете парижского метро намертво, в ужасе понимая, что ночевать придется здесь, среди агрессивных клошаров и недоброжелательных афроамериканских рэперов. Никогда не терялся при пересадке и не улетал без хозяйки на сутки в Турцию. Не наезжал на ногу симпатичному высокому мужчине в аэропорту Вены, пытаясь наладить мою личную жизнь, не прятал в своих недрах лишнюю бутылочку «Беллини», не прованивался насквозь колотым сыром и не выдавал сюрпризов типа разлитого по любимым мною шмоткам оливкового масла. Но я надеюсь, что ему не часто придется сидеть дома, у него будет долгая и насыщенная жизнь и нас впереди ждут приключения и великие дела.

Есть еще один чемодан, о котором мне хочется сказать. Объяснять, как он стал моим, очень долго. Это одна из тех историй в моей жизни, которые можно рассказать только очень близкому кругу, потому что все равно никто посторонний не поверит. Свои-то в курсе, что чудеса разного толка случаются со мной на самом деле, а другим не объяснишь. Короче, есть у меня один чемодан… Предположительно конца XIX века, но достался мне новым, даже с матерчатым чехлом. Содержимое – фантастичное и затягивающее. Как по мне, так в нем лежат несколько человеческих судеб, обозначенных предметами, от которых у меня всегда мурашки, когда я их достаю и беру в руки. Врачебная печать с подушечкой для чернил и старинными бланками. Маленький черный футлярчик от парижской помады, там даже есть ее остатки. Женский кружевной чепец и ночная рубашка, сшитая вручную, с монограммами и пуговицами из ниток. Опасная бритва и устройство для ее заточки. Изящная таблетница и жестяной портсигар. Театральный бинокль с раскладной телескопической ручкой в пыльном темно-зеленом бархатном мешочке. Два дорожных несессера – мужской и женский, со стеклянными бутылочками, одежными щетками и расческами. Кажется, там же коробочки с зубным порошком, и они почти полные. Несколько пар круглых очков с тонкими дужками и настоящее пенсне. Я часто думаю: какими они были? Какими были хозяева этих вещей, которые пережили их на сотню лет? Кого любили, чего хотели, во что верили? Какие тайны они хранили, какие победы и ошибки на их счету? А потом сразу думаю: какой чемодан останется после меня? Что будет там лежать, делают ли сейчас такие вещи, которые останутся как новенькие и через сто лет, будет ли кто-то, перебирая их, думать обо мне? Это страшно и интересно представлять. Надо как-то очень постараться оставить тем, кто будет жить в следующем веке, хороший чемодан. Не так, нет. Нужно постараться оставить чемодан хорошего человека, о котором будет интересно думать. Да, пожалуй, именно так.