Текст книги "#Малоизвестная актриса и #Простостихи"

Хитрость

Первой в моей жизни ролью была роль лисы. Третий класс, ситцевая юбка в рыжий цветочек, заботливо сшитая мамой из старых занавесок, крашенный коричневой краской цвета детской неожиданности пол в актовом зале и необъятные бабочки в животе. Я – артистка! Я все-все выучу! Я перестану сжиматься в комок от визгливых звуков, издаваемых завучем по воспитательной работе, решившей, что она режиссер. Я запомню, куда идти, я придумаю свою собственную походку, осанку и голос. Я стану легкой, невесомой, обаятельной… Короче, план по захвату мира ясен: стать самой лучшей лисой на свете и блистать на этой прекрасной, пахнущей свежей краской сцене цвета дерьма. Вот в этой чудесной шапочке с ушками и рыжей челкой из пластиковых кукольных волос. Вот в этих, мать их, варежках с прорезью только под большой палец, которые мне неистово малы. Я буду. Я смогу. Я докажу. Я счастлива.

Но вот режиссер-завуч орет что-то важное, и нужно выйти из ступора и понять, что конкретно от меня требуется. «Аничкова, что ты стоишь соляным столбом, глазами хлопаешь? Ты понимаешь, что лиса должна быть хитрой? Если ты не сделаешь мне хитрую лису, я сниму тебя с роли, и будет играть Петрова! Так себе и заруби на носу!»

Мир содрогнулся, и полетели в стороны гайки, пружины и жизненные ориентиры ребенка 9 лет. Ведь хитрость – это вранье. А хуже вранья нет ничего на свете – так говорит мама, и я с ней солидарна. И мы с ней друзья, а потому врать нельзя. И если случается наврать, то я плохо сплю ночью, на лбу проступает предательское красное пятно, и жить с этим грузом совсем невозможно. И нужно скорее бежать к маме, признаваться во вранье, чтобы можно было снова легко дышать, смотреть в глаза людям и не чувствовать себя тем, в цвет чего выкрашен пол в актовом зале. Так что же мне предлагает эта ужасная женщина с громким голосом и красным лицом? Быть хитрой? Врать? Пойти на компромисс с совестью? Моя лиса что, плохая? Я так не могу и не буду! А как же мечты о сцене, рыжая прекрасная юбка и, мать их, эти жуткие важные волосатые варежки?

Я схитрила и притворилась хитрой. Я сказала себе, что всех обману и притворюсь, что я подлюка. Я ненадолго, я потерплю ради роли, аплодисментов, варежек и бабочек в животе. Успех был оглушительным. Все вокруг говорили, что лиса вышла чудесная, что никто не ожидал от круглого хмурого ребенка такой пластичности, и много еще чего говорили… Я поняла, что сцена – это мое. Только вот с хитростью отношения с тех пор не сложились.

Скажу по-другому: я не научилась. Нельзя сказать, что не пыталась. Любимыми книжками, читаемыми взахлеб, были рассказы О’Генри и «Повесть о Ходже Насреддине». Я жадно глотала страницу за страницей, восхищаясь умом, свободой и хитростью всех этих восхитительных персонажей, и внутри было щекотно от восторга и немного грустно от четкого осознания: я так никогда не смогу. И дело тут не в том, что я не знаю как. В голове в нужные моменты складывались отличные схемы и вариантики, я просчитывала, как, что и кому стоило бы сказать, что сделать и чего не делать, чтобы быть хитрее всех, получить желаемое и не получить …лей[3]3
  Слово на букву «п».


[Закрыть]. Я видела, как хитрят другие, восхищалась их смелостью и беспринципностью, но точно знала, что я так не смогу. Я потом ведь не смогу спать. И непременно приду сдаваться тому, кого обманула, с красным пятном на лбу… И это все без гордости, дамы и господа, это все с огромным сожалением. Это все про долбаную совесть и упущенные возможности.

Бабушка работала на ткацкой фабрике. А это означало, что регулярно в дом попадали стопки восхитительных итальянских образчиков самой невероятной ткани на платья для кукол. И они были мои по закону, но в гости часто заходила красивая подружка Таня. И схема была ясна как день и отработана: я, счастливая, непременно покажу заветные лоскутки. Таня выберет самые лучшие, те, которые мне самой нужны до зарезу, и печально отойдет к окну. И будет стоять до тех пор, пока я не отдам ей заветные тряпочки добровольно и насовсем. Конечно, это была хитрость. Конечно, я тоже могла схитрить и не показывать все. Могла вообще схитрить и сказать, что мама раздавать не разрешает. Могла прям сделать хитрость 80-го уровня и вообще не говорить о новых поступлениях в казну… Но это было невозможно, как дождь из жвачки, и я лишалась своих богатств, зато совесть была чиста и не тревожила меня ни днем, ни по ночам.

Я всегда влюблялась оголтело, внезапно, категорично и фатально. Это просто падало на меня, как дом на вошь, и рыпаться не имело смысла. И эти конкретные пальцы, носы, шеи, джинсы и повороты голов становились в одну секунду лучшими, необходимыми и единственно верными. Наверное, так у всех девочек, я не знаю. Вот только я точно знаю, что правильные девочки, определившись с объектом, разрабатывают стратегию по размещению оного в своей постели и своей фамилии в его паспорте. Каскад милых, банальных и хорошо известных каждой женщине хитростей, волшебных ловушек и чудесных манипуляций, которые непременно приведут к желаемому результату. Приведут, приведут. Вопрос времени и изящества хитростей, но приведут обязательно. И я, разумеется, знаю, как схитрить несуществующую проблему, чтобы любой дрищ смог стать суперменом-спасателем. Как нахитрить незаинтересованность, занятость и несуществующий роман с коллегой по работе, чтобы соблюсти схему «охотник-дичь». Как захитрячить случайную встречу, СМС по ошибке и сеанс психотерапии, переходящий в случайный безудержный секс… Но, долбаные принципы, мне так не подходит… Вошь под домом, черт возьми, это не устраивает. Ей подавай так, чтобы все само, по-настоящему, по-честному и без всяких там фокусов и игрищ. Потому что иначе же – неправда. А тогда смысл? И вот сидит вошь, сопли на кулак мотает, глядит, как другие, более предприимчивые и менее принципиальные насекомые куют с помощью безобидной (или очень обидной даже) хитрости свое личное вшивое счастье. Глядит и думает: ну почему я так не могу, я же знаю схему! А потому, отвечает она себе, печально заваривая лапками чай, что хитрости тебе, дружок, не выдано, и не проси. Ну не твое это, как песни группы «На-На». И начинать уже поздно, нужно было на лоскутках с фабрики тренироваться…

И ведь ясно уже давно, что от нежелания играть по этим нехитрым правилам хитрости многое теряешь. Проплывают мимо несыгранные роли, идут строем неотбитые мужики, пролетают незаработанные легкие деньги, ползут неиспользованные связи под ручку с полезными контактами, катятся невыпрошенные колечки, хромают алименты и кружатся в диком танце две норковые коротенькие шубки… И мне, разумеется, жаль всего этого. И я, разумеется, восхищаюсь теми, кто умеет иначе. Но я, разумеется, никогда не стану другой. Хитрость в роли лисы, видимо, была первой и последней в моей жизни.

Радиомания

Лето, жара, крыльцо журфака облеплено разношерстными полуобморочными абитуриентами и их совершенно обморочными родителями. Сквозь всю эту эмоциональную компанию пытаются протолкнуться на выход и вход в здание счастливчики, которые уже миновали этот психоневрологический этап и учатся. Учатся на журфаке! Ну полубоги, чего уж там. Они проталкиваются с трудом, удовольствием и соответствующими статусу лицами. Мол, будьте, вашу мать, добры, пропустите тех, кто уже имеет право топтать эти ступени. Тех, кто уже практически сотрудник лучших каналов, модных журналов и ведущих радиостанций. Расступитесь, плебс, дайте покурить спокойно после тяжелого учебного дня.

В толпе без прав стою и я. И страшно хочется уж если не поступить, так соответствовать. Ну то есть надеть все, что кажется мне модным, сразу и одновременно, купить у метро две сигареты поштучно и впихнуть их в неизвестно где взятый винтажный портсигар и зафиксировать на лице максимально спокойное выражение. Типа, поступила – хорошо, не поступила – так и ладно, неизвестно, кто больше от этого потерял – я или отечественная журналистика. И так как протолкнуться к списку поступивших совершенно невозможно, я, само собой, кручу головой по сторонам. Рассмотреть полубогов нужно побыстрее, а то погонят сейчас с территории, и шанс будет безвозвратно упущен.

«Какая палитра, какие удивительные экземпляры!» – думала я. Вот у памятника Ломоносову пьют пиво люди с концептуально немытыми волосами. Наверное, гении. Кто еще, как не истинный гений, может дуть «Балтику», «девятку», в двенадцать часов дня? Определенно, только великие. Рядом на траве уютно расположилась цветная компания тонких дев в юбках летящих и кадыкастых юношей с гитарой и поволокой во взоре. Отрежьте мне руку, я хочу иметь право сидеть там, рядом с ними. А тут еще две нервно курящие, короткостриженые и филигранно матерящиеся девицы в джинсах, обсуждающие летнюю практику на радио «Маяк»… Это ж никаких нервов не хватит терпеть вокруг себя такое великолепие! Отрежьте вторую руку, я хочу тут учиться! И я тоже хочу практику на радио и короткую стрижку!

Резать руки не пришлось, балл оказался проходным, и я непостижимым образом попала на бюджетное отделение волшебного факультета. Зато когда при распределении по группам прозвучал вопрос «Кто куда?», сомнений не было. Половина толпы свеженьких первокурсников ломанулась в телевизионную группу, кто-то уверенно вписал свои фамилии в газетные… А мне оставалось только надеяться, что в заветной радиогруппе останется место и я туда попаду. И я попала. Начались чудеса.

Чудесным казалось все: и собственная радиорубка факультета со звукоизоляционными стенами, и мастер курса Александр Аркадьевич Шерель (фигура загадочная, заметная и непростая), и свой голос в наушниках, и однокурсники, и пьянки в общежитии ДАСа. И вот по окончании второго курса случилась наконец долгожданная практика. Картина мира в процессе ее прохождения, конечно, слегка покосилась и стала реалистичнее.

Практика случилась на радиостанции «Наше Радио», и я даже два раза видела вблизи Олю Максимову и Колю Маклауда. И мне казалось, что счастье близко и я немедленно начну приносить пользу радиостанции, лучше которой тогда для меня не существовало на всем белом свете. Пользу я действительно начала приносить немедленно. Не буду называть имени очень важного тогда сотрудника «Нашего Радио», но именно он поглядел на меня печально и безнадежно и сказал фразу, которая навсегда осталась в моей памяти: «Аничкова, значит… Что бы вам такого поручить важного, творческого? А сбегайте-ка вы до аптеки за вот такими таблеточками. Потом, пожалуй, съездите и заберете у курьера возле метро мои билеты в театр…» Я начала догадываться, как пройдет мое лето. Но обратной дороги не было, и я бегала по подобным поручениям очень творчески. Я делала это так прекрасно, что было решено доверить мне более серьезную работу: теперь я должна была распечатывать какие-то важные таблицы на принтере, может быть, даже это была эфирная сетка, я уже не помню. Естественно, я нажала не на ту кнопку. Естественно, сделала это раз сто, и из всех принтеров редакционного офиса полезла чертова таблица. Полезла фатально, неостановимо, и практика моя была закончена досрочно.

Позже судьба пару раз еще сталкивала меня с «Нашим Радио», и я мечтала только об одном: пожалуйста, не узнайте во мне пушистоволосую идиотку, разом прикончившую весь ваш месячный запас бумаги и свою радиокарьеру. Не узнали. И была дипломная работа «Утренние шоу на радио на примере “Шизгара-шоу”», с консультацией Оли Максимовой, и работа интервьюера на «Нашествии», когда я смогла на законных основаниях с важным видом и диктофоном подойти к САМОМУ Б.Г. и успешно провалить интервью с Макаревичем. В общем, перечислять можно долго. Главное – это то, что стать радиожурналистом я не смогла. И – теперь я могу это заявить с полной ответственностью и пониманием – это прекрасно. Ведь если бы все срослось и я не почувствовала себя профнепригодной журналисткой, я никогда бы не пошла в театральный институт, не стала бы актрисой и режиссером, никогда не создала бы группу «Штрих-кот», не освоила бы джаз-вокал, не придумала бы «Малоизвестную актрису» и, может быть, не писала бы стихов. Короче, все могло бы пойти по-другому. И спасибо, Радио, что произошло так, как произошло.

Сейчас радио в моей жизни существует по двум поводам. Первый – я совсем не могу без него за рулем. Прыгаю с кнопки, где я не прижилась, на кнопку, где много шуток 18+. С ним быстрее едется до дома, с ним отлично подпевается вторым голосом и, в крайних, катастрофических случаях, прекрасно беседуется с ним вслух. Второй же повод – новая попытка захвата радиовершин, которую я попробую предпринять в ближайшее время. Только теперь уже совсем в другом качестве. Группа «Штрих-кот», где я пою и пишу слова и музыку, воскресла. Появились новый состав, новое звучание и новые песни. И я, пожалуй, попробую. Летом мы надеемся записаться и тащить то, что получится, на радио. И снова будут потеть ладони, и снова буду думать эту предательскую мысль: «Это не я, тупая идиотка, которую победил принтер, ребята! Я совсем-совсем другая барышня, я вот тут песни написала, послушайте, пожалуйста!» Может, и проканает. Буду держать пальцы. Радио, спасибо тебе за все, что у нас было, и за то, чего не было. Знаешь, мне очень важна эта музыка. Будь, пожалуйста, на этот раз благосклонным!

Грядущее

Есть в русском языке слова, которые вызывают у моей души болезненные ощущения, у тела корчи, у всего естества бунт, приближенный по силе к пубертатному. Некоторые удивляют, другие тихо бесят, третьи ненавижу так, что сама не употребляю и спотыкаюсь о них в чужих текстах, надолго теряя мысль автора.

Вот, например, слово из первой категории: кастрюля. Ну дебильное же слово, если вслушаться. Беззащитное, лопоухое какое-то слово. Пахнет бульоном, который забыли на неделю в холодильнике, безнадежной тоской домохозяйки на кухне в хрущевке, несчастливой семейной жизнью и удивляет своим глупым звучанием. Может, у кого и по-другому, а у меня так. По крайней мере, именно фонетическим удивлением и эстетической нелепостью слова «кастрюля» я объясняю свое неумение (да-да, читать «нежелание») готовить. Кастрюля может поглотить человека, его замыслы, стремления и индивидуальность. У меня так.

Вот слова из второй категории: «выгодно», «сытно» и «немарко». Ну тут просто возникает приступ неконтролируемой тошноты. Я серьезно. Попробуйте, оставшись наедине с собой, неторопливо произнести эти слова. Порядок произвольный. Нет, ну реально подкатывает. Так что эти слова тихо бесят, я напоминаю.

Гораздо хуже со словами из третьей категории, теми, которые ненавижу и о которые спотыкаюсь. И вот слово «ГРЯДУЩЕЕ»… Оно у меня как раз стоит на полке «ненавижу». Той самой полке в конце личной лингвистической картотеки, с которой из внутреннего протеста не стираю пыль, не заглядываю годами, делаю вид, что забыла о самом ее существовании. Ненавижу. «Ненавидишь? – переспросит любой студент факультета психологии. – Значит, боишься!» Раскусил, правильно, боюсь. Молодец, пятерка, садись. В этом слове слишком большая концентрация энергии, фатальности, непоправимости и неконтролируемо надвигающегося ужаса. Не слово, а просто какой-то «поцелуй дементора», как будто из тебя выкачали всю радость и ничего хорошего уже больше никогда не произойдет. «Грядущее» так очевидно окрашено в фиолетово-черный цвет, так сильно пахнет безнадежностью и бессмысленностью всего происходящего в настоящем, что протирать пыль с этой полки в картотеке я категорически отказываюсь.

«Грядущее» – это про экологические катастрофы, преступные политические решения, глобальное потепление и запах надвигающихся войн. Это про то, что твоему ребенку не обязательно идти на занятия танцами и английским, тебе не обязательно играть, режиссировать, писать и влюбляться, твоим родственникам не так уж важно собираться хоть иногда вместе и делиться новостями. Ведь на все эти мелкие в мировом масштабе дела и радости, неважные желания и хрупкие надежды неотступно и неумолимо надвигается ГРЯДУЩЕЕ. И не твое собачье дело гадать, как конкретно оно надвинется. Может, сначала захлопнутся границы, потом по улицам побегут люди с автоматами, начнут сажать всех, кто еще способен думать и чувствовать, а потом сразу будет ядерный взрыв. Не твое дело рассуждать – сиди и жди, пока стрясется. Если совсем нечем заняться, можешь пока делать вид, что все в порядке, и продолжай изображать жизнь в ожидании неизбежного. Но лучше всего запасай гречку, осваивай натуральное хозяйство, черти планы по вывозу всей своей семьи в твоем смешном минивэне без техосмотра в неизвестном направлении и прикидывай, что ты умеешь делать, кроме своего сомнительного искусства. Ну, это на случай экстренной эмиграции в неопознанные страны, когда ГРЯДУЩЕЕ грянет. Думай о том, что люди, зависящие от тебя, будут есть. Что можешь? Играть в театре? Вычеркиваем. Зарабатывать на хлеб режиссурой? Не смеши людей. Стихи иногда пишешь? Ну ты же взрослый человек, давай поближе к реальности. На всей этой херне ты и без ядерного взрыва не можешь выплатить кредит. Вот полы мыть можешь? Ухаживать за пожилыми людьми, разносить почту, убирать квартиры, готовить? Не очень? А вот это плохо. ГРЯДУЩЕЕ надвигается, учись. Оно разотрет в порошок все, что ты любишь, коснется своим безжалостным дыханием всех дорогих и важных людей, спалит города, народы и все кастрюли на планете Земля. Ведь пала же Римская империя. Ведь терялись же в ноябре 1920 года в толпе и толчее на Крымском причале дети белых эмигрантов. Ведь Женя Руднева, летчица легендарного полка «Ночные ведьмы», мечтала заниматься своей любимой астрономией и шутила перед вылетом звездной ночью 9 августа 1944 года… В общем, у меня есть веские основания не вытирать пыль…

Спасибо, господа Фонвизин и Павлов-Шишкин, госпожи Клюева, Евгеньева и Мудрова. Всем остальным составителям словарей синонимов русского языка тоже большая благодарность и земной поклон. Именно благодаря вашей кропотливой работе для ГРЯДУЩЕГО найдены и зафиксированы во времени несколько спасительных синонимов. Из всех предложенных я выбираю слово БУДУЩЕЕ. Оно пахнет солнцем и морем. Его не нужно бояться, его приятно ждать. О нем хочется трепаться с самыми близкими друзьями на кухне, мечтать, строить на него планы и делать что-то правильное, чтобы ему понравилось. Там, в будущем, мой взрослый счастливый сын говорит мне басом: «Мать, ну ты даешь!» и снисходительно смотрит на меня сверху вниз. Там я в джинсовом драном комбинезоне отмываю от побелки фойе новенького, только что достроенного театра, где я главная. Там я щурюсь на итальянское солнце, держу в руках свою книгу и вдыхаю запах ночного моря. Там меня ждет настоящая, всамделишная любовь, без лишних вопросов, мягких игрушек и ненужного драматизма. Там здоровы мои родители, там наконец-то сняли в кино мою красавицу-бабушку и мы с Мустафиной ржем и придумываем новый и непременно гениальный спектакль в жанре белой клоунады…

В театре не принято грызть семечки, ронять сценарий во время репетиции и мыть сцену перед спектаклем. А принято бесшумно переставлять мебель, здороваться со всеми, кого встретишь в коридоре (от уборщицы до режиссера), к первой репетиции знать текст роли наизусть и выбирать точные действенные глаголы. Так вот. Я выбираю ждать БУДУЩЕГО, а не бояться ГРЯДУЩЕГО. Я выбираю писать стихи, а не запасать гречку, как бы наивно это ни звучало. И думать, что я «нынешняя» – уже немножечко будущее для себя «прошлой». Чуть лучше. Чуть умнее. Чуть свободнее.

Корабли

Корабли всегда казались мне абсолютно волшебными и категорически живыми. Сказочными гигантами, везущими золото, жемчуг, пряности и прекрасных наложниц в гаремы султанов. Их деревянные, только что надраенные палубы пахнут мокрым дубом, и вертится со скрипом рулевое колесо. И ловкие, загорелые руки тянут канаты, а канаты оставляют на этих руках мозоли в отместку. И белозубые улыбки матросов (а может быть, это даже пираты) опасны своей манкой простотой, и капитан хорош собой и молод, и у него губы вкуса соли и крепкого табака…

И сам по себе корабль – живой. Он несет по открытому, обманчиво спокойному морю свое тяжелое тело. Он пленил в своем брюхе сотню беззащитных человечков, крошечных глупцов, уверенных, что они что-то решают. Наивно полагающих, что их суетливые движения, громкие крики и беготня влияют на ход судна, его путь, судьбу и исход поединка с морем. Смешно даже. Корабль ведь сам по себе. И если он захочет, то все будет хорошо: команда выживет в самый страшный шторм, и груз будет доставлен в срок. Но если он, Его Корабельное Величество, решит, что путь окончен… Тогда никто не спасется – ни судно, ни суетливые людишки-муравьи. Он позволит беспощадным холодным волнам слизнуть их с палубы одного за другим, с треском лопнут борта, и рухнут в черную воду гордые мачты одна за другой. Если корабль решит, что хватит, то непременно сдержит свое страшное слово.

В самом слове «корабль» помещается очень много других слов: свобода, сила, тайна, приключение, печаль, одиночество, честь, страх, любовь, восторг… В общем, важное это слово. Красивое и очень важное. В моей жизни есть целых три важных корабля.

Корабль первый

Солнце устало жечь людей и уходило до завтра за горизонт. Закончился первый рабочий день Русского павильона на Венецианской биеннале, и полупустой водный трамвайчик вапоретто укачивал приунывших, до отупения уставших актеров из Москвы. Ноги всмятку от проклятых каблуков, горло саднит от беспрестанного говорения на английском и итальянском в течение восьми часов, голова раскалывается от калейдоскопа людей, пришедших прикоснуться к прекрасному.

Закроешь глаза, и вот они уже крутятся в твоей голове – все эти тонкогубые британские бабушки с алой помадой, скандальный низкорослый француз, недопонявший идею художника: «Почему это в пещеру Данаи можно только женщинам? Сексизм! Я хочу войти, и я войду! Don’t touch me, bitch!» Развеселые лесбиянки бодро за пятьдесят, решившие устроить «Акцию Хрен Знает Зачем» именно в Русском павильоне и поджечь в знак «Сами Не Решили Чего» дымовую шашку в помещении. Эвакуация людей, трясущиеся руки и недоумевающая улыбка активистки: «Леди, вы переживали? Мне очень жаль. Давайте я дам вам денег на кофе?» Хорошо, что русским языком не владела ни веселая бунтарка, ни ее подруга жизни, иначе престиж страны был бы сильно подорван. Если вкратце, то уставшая рыжеволосая актриса из Москвы предложила сама дать тете денег на кофе, предварительно разместивши ей ее же дымовую шашку в самом непригодном для этого месте…

И вот густой на события первый день закончился, и можно снять каблуки, строгие костюмы и расслабиться. Мы мечтали только об одном: домой-душ-спать. А, нет, новые вводные данные: снимаем кеды, переодеваемся обратно и едем всей кодлой на прием, организованный по случаю открытия Биеннале. Все попытки объяснить, что мы, кажется, сейчас сдохнем и для приема совсем не годимся, разбиваются о настойчивость руководства. Со стоном и матом русские артисты снова облачаются во все то, что больше всего хочется сейчас сжечь или незаметно скинуть в прекрасные венецианские воды, и маленький катерок везет нас в неизвестность. А дальше все запомнилось калейдоскопом: вот мы подплываем к небольшому причалу настоящего и невыносимо прекрасного Палаццо, вот машет нам руками куратор павильона, директор национальной галереи Берлина Удо Кеттельман, подпрыгивает и кричит, не дожидаясь, пока мы причалим: «Guys, you were amasing! It was realy good!» Вот много лиц, и все известные, но мы ничего не соображаем и только глупо улыбаемся, пока нас хвалят, жмут руки, рассматривают и обсуждают с международным любопытством. А обсудить есть что. Компания наша выглядит весьма заметно: трое двухметровых мужиков и две девы, формами достойные Данаи, – такая вот была прекрасная концепция художника. А вокруг шумит праздник, продолжают мелькать в голове кадры: двухметровые, как наши мальчики, восковые свечи, опять важные известные люди, фамилии которых вспомнить вообще без шансов, торжественные речи и неловкий молоденький официант, уронивший кому-то из ребят шлепок ризотто на плечо. И все вокруг сияет, и понимаешь, что все это нужно накрепко запомнить, потому что, может, больше такого никогда не увидишь, все это может никогда с тобой не повториться.

И вот уже все разошлись, и официанты убирают посуду, а мы все сидим, отупевшие, обессилевшие и уже немного счастливые. К нам идет герой вечера, уставший не меньше нашего художник-концептуалист Вадим Захаров, который все это придумал и воплотил, которому, казалось бы, не должно быть до нас никакого дела. А он улыбается и говорит: «Ребята, все ушли, а мне торт подарили. Пойдемте с нами лупить торт!» И счастью нет предела, мы сидим все вместе за огромным круглым столом, жуем торт и молча глядим, как бравые итальянские парни убирают со столов посуду. А после тащимся совсем пустые и тихие до ближайшей остановки вапоретто, падаем кучкой на зеленые пластиковые сиденья, слушаем вечерний город и бестолково пялимся на гигантский лайнер, медленно ползущий вдоль всей этой ставшей за один день уже нашей хрупкой красоты Венеции. И в закатном солнце профиль одного человека из нашей шайки вдруг становится невыносимо прекрасным. Он вытягивает длинную руку и тихо говорит: «Смотри, этот корабль называется “Dawn Princes”!» И мне в одну секунду становятся очевидными два неутешительных факта. Во-первых, я только что влюбилась. Во-вторых, следующее из «во-первых», я абсолютная Dawn Princes. Полная Принцесса-Даун…

Прошел месяц, и ему пора уезжать. Мне чуть позже, поэтому я провожаю его, и мы стоим, беспощадно сжигаемые солнцем. И у него в руках маленький неумолимый голубой билетик на водное такси до аэропорта. И роман не расцвел, и все заканчивается, и всем грустно и ничего не понято. Чтобы не плакать, я включаю «деловую колбасу». Я говорю, что все еще будет очень хорошо, что мы сюда обязательно снова вернемся вместе, непременно как-то вернемся, и все снова станет невыносимо прекрасно. Он внимательно смотрит со своей двухметровой высоты и, кажется, верит. Мимо безжалостно проползает, блестя моноклями стекол, круизный десятипалубный лайнер «Dawn Princes»…

Корабль второй

Второй корабль очень маленький. Крошечный. Сантиметра два, не более. Маленькая гондола из желтого металла на цепочке. Глупая копеечная сувенирная гондола с красной бусиной. Ношу редко. Ее законное место – на крючке над кухонным столом: так у нее больше шансов попасться мне на глаза и быть рассеянно поглаженной большим и указательным пальцами. Гондолу подарила Ида. Она сказала: «Знаешь, я решила, что должна подарить тебе самую банальную и отвратительную гондолу во всей Венеции». Она сказала: «I will miss you too much to be serious, Ginjer. Please lets meet again once, sister».

Мы вцепились друг в друга с первого дня и порешили, что мы сестры, нелепо потерянные в детстве. Так вышло, несмотря на все разговоры о дистанции, которую железно держат внешне приветливые и эмоциональные итальянцы. Несмотря на наш неидеальный английский, разницу менталитетов и прочую чушь. После первого совместного рабочего дня в павильоне она подошла сама и сказала: «Я буду звать тебя Ginjer. Я тоже рыжая. Мне кажется, ты – моя сестра». И через полчаса мы уже пили кофе за шатким столиком, рассказывая друг другу по сокращенной программе всю свою жизнь. И все совпадало. Если слов не хватало, она трещала по-итальянски, я махала руками, и все становилось понятно. Я никак не могла вспомнить слово «спектакль», просто заблокировало мозг от переизбытка эмоций, и она попросила сказать по-русски. Я сказала. Оказалось, что по-итальянски так оно и будет – «spettacolo». Так выяснилось, что все то, что не можешь сказать, на итальянском будет так же, как и на русском. Она попросила написать русский алфавит, потому что твердо решила выучить язык и прочесть «Мастера и Маргариту» в оригинале. Шесть языков она уже знает, так что вряд ли это составит большую проблему. Я диктовала, она старательно писала транскрипции карандашом для глаз, и тупые голуби старательно подбирали вокруг нас крошки от круассана.

Днем мы работали, поэтому вечерний город был абсолютно наш. Шумной международной пьяной толпой мы перлись играть в ассоциации на теплые камни набережной, ржали и говорили обо всем до поздней ночи. Ида очень сокрушалась, что не может отвести нас ни в один музей, особенно обидно ей было за Дворец дожей. «You should see it, sister. I will take you there one day». Однажды она призналась, что никогда не мечтала быть филологом, а очень хотела стать актрисой. Мы начали орать наперебой, что с ее неприличной красотой в России это бы не составило никаких проблем. Она хохотала и отмахивалась, говоря, что это слишком сложно и у нее никогда не получится постичь систему Станиславского. Я сказала, что на самом деле все очень просто, и она попросила показать, как мы, русские, это делаем. Выпито было уже достаточно, поэтому мы с приятелем за две минуты сыграли для нее сцену расставания пары без слов. Хорошо сыграли. Слезы полились сами, без нажима, руки судорожно вцеплялись в волосы, в одежду, мы постояли в обнимку молча и разошлись в темноту. Довольные собой, хохоча, мы обернулись к ней, мол, вот видишь, как это просто. Она плакала. Из ее огромных синих глаз с тяжелыми итальянскими веками катились самые настоящие слезы. Мы опешили и растерялись: «Ты что, это просто игра!» Она тихо сказала: «Суки. Суки, как вы это делаете? Как же можно жить совсем без кожи? У меня от вас вот это. Как это будет по-русски?» Мы ответили, что это называется «мурашки». «Мурашки», – послушно повторила она. Всем стало немного грустно, и мы долго сидели молча, уставившись на лунную дорожку в темной венецианской воде. Мы не знали, что ей ответить.

Второй месяц промелькнул очень быстро, и теперь уже уезжать пора было мне. Ида сказала, что ненавидит прощаться и провожать, я ответила, что, мол, та же херня. Мы договорились встретиться на Сан-Марко, обменяться глупыми подарками и разойтись, не оборачиваясь. Я приволокла куклу из Disney shop. Глупую рыжеволосую круглолицую куклу из мультика «Храброе сердце». «Бери, – говорю. – Пока меня не будет, кто-то рыжий и кудрявый же должен пить с тобой кофе». Она разжала ладонь, на которой тонкой змейкой свернулась цепочка с крошечным корабликом. «Это самая идиотская и пошлая гондола во всем городе. Хуже ничего найти не смогла. Я буду слишком скучать по тебе, чтобы говорить об этом серьезно. Мы обязательно еще встретимся, Ginjer, ведь я так и не сводила тебя во Дворец дожей. Курим и расходимся, не оборачиваясь, помнишь?» Я помнила. Слезы полились сами, без нажима, в кулаке был зажат крошечный кораблик на цепочке. Я ни разу не обернулась, как и обещала.