Текст книги "#Малоизвестная актриса и #Простостихи"

Месть

«Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тек по ней ручьями».

Эта месть мне всегда казалась самой прекрасной, справедливой и самой женской из всех известных миру. Я перечитывала ее много раз с упоением, не в силах снизить заданный темп, упуская детали, теряя картинку, которую рисовала фантазия, радуясь тому, что от правильно поставленных на свои места букв может быть щекотно в животе. «Невидима и свободна», взбешена и справедлива, безжалостна и права, тысячу раз права. И сколько раз я читала эту главу романа, столько раз волновалась, улыбалась и захлебывалась жгучей завистью. Я хотела так же.

Мне хотелось такой любви, которая оправдала бы печально плачущие под ударами молотка клавиши рояля, такой свободы, которая позволила бы наливать воду в ящики стола, такой эйфории, чтобы бить одно за одним стекла, носясь по кругу, и такой смелости, чтобы все это себе позволить, ни на секунду не терзаясь угрызениями совести. Мне всегда казалось, что нет большего счастья, чем нестись голой на метле над Москвой и разрешить себе месть. Позволить себе быть плохой. Очень плохой и очень справедливой. Я часто думаю: смогла бы я так же? Я часто задаю себе вопрос: к кому бы я полетела? Я спрашиваю себя: было бы мне хоть на одну секунду стыдно? Благословенна человеческая фантазия. Я раздеваюсь, беру чудесный крем и поднимаюсь над городом.

Поднимаюсь, лечу в центр и останавливаюсь над Тверской в замешательстве. Когда можно все, я всегда в замешательстве. Чертова проблема выбора… Куда бы отправиться сначала? Кто обидел меня до сжатых зубов, до головокружения, до побелевших костяшек на сжатых кулаках? Полечу-ка я, сделаю кружочек над журфаком МГУ – для начала.

Здесь было многое. Здесь появились мои первые настоящие друзья. Город Волгоград, Новинский бульвар и хорошие проходные баллы подарили мне моих невероятных девочек. Нашу четверку всегда было видно. Нам было нечего жрать, нечего носить и совсем нечем понтануться, но с нами всегда было интересно и весело. Мы что-то учили, засыпая над учебниками, что-то пили (спасибо ангелу-хранителю), куда-то бежали и, конечно, влюблялись. Наотмашь. Я увидела его через три дня после поступления, это было совершенно фатально и безнадежно. Он стоял на главной лестнице, болтал с кем-то и держал за спиной на веревке дорожный знак «кирпич». Мне стало нечем дышать, девочки понимающе притихли, колеса завертелись. И было сладко-больно в душе, как бывает только от первой любви, и строились коварно-гениальные планы по завоеванию неуловимого сердца Кирпича, как теперь мы его называли. И были неожиданные, тщательно подстроенные встречи везде, и его внезапное «идем на концерт», и снова так мало воздуха и так много счастья… Потом мы целовались часов пять, потом он ушел в своей дурацкой шапке с помпоном, потом все закончилось и я умирала еще два года… Потом закончился и журфак, все разлетелись по своим страшно важным, начался новый виток… А еще года через два мне сказали, что он умер. Попал под электричку. У меня остались только старая видеозапись с того самого счастливого концерта, где он машет руками, отбрасывает с лица свою длинную челку и орет: «Супер, это просто супер!», и горячая обида, достойная мести. На него? Нет, конечно. Благодаря ему я же была счастлива наотмашь. На электричку, наверное. Я не знаю, как можно отомстить электричке, скользким рельсам, темной ночи. Впрочем, может, это случилось днем, я не знаю. Я, наверное, полечу дальше, ладно?

Мимо репертуарного театра, где меня сильно обидели, я, наверное, промчусь, вообще не останавливаясь. За все, что здесь было, я благодарна. За жестокую школу жизни, бесценный опыт, шел бы он конем, умения, навыки и спасительные душевные мозоли. Прощено? Конечно, нет. Принято? Безусловно, да. Да и слишком много теплых мне людей работают под этой крышей. Я не хочу им ничего плохого. Лечу мимо. Хотя стоп. За себя я не буду бить стекла, это уже понятно. А вот за всех «моих», которых тут обидели побольше моего, за тех, кому сломали судьбы, за тех, чьи таланты продолжают мерными и сильными ударами вбивать в землю по самую шляпку, измеряя искусство деньгами, диванной сговорчивостью и личными комплексами, я, пожалуй, себе позволю. Что бы такого изобрести? Сыпать сахар в бензобак – плебейство, заносить вирус во все театральные компьютеры – у меня мозгов не хватит, писать правду на праздничном, свежеотремонтированном фасаде здания – долго… А поставлю-ка я печати на приказах о внеочередной премии всем сотрудникам. А пусть в размере годовой зарплаты. Даже тем, кто помогал меня обижать. Пусть так. Спасибо, не поминайте лихом.

Ну вот, мне уже и весело. Куда дальше? А есть, впрочем, один дом, куда я не поленюсь слетать, хоть он и в… Ну, пусть будет в Бирюлеве. Третий этаж, кажется. Я стояла тут и хотела только одного: честного разговора. А получила трусливые невнятные туманности, ср…ную загадочность и томный прищур с претензией на Клинта Иствуда. А вот и герой давно забытого романа. Колышутся дешевые занавески, и я вижу, как он спит. Давно не милое сердцу лицо, пустые бутылки дешевого пива и неизменный «Спорт-Экспресс». Дай-ка я посмотрю на тебя поближе. Боже мой, как ты постарел, милый. Да теперь уже и не знаю, был ли ты хорош, или все это опять моя окаянная фантазия натворила тогда дел. Хочешь, расскажу, что было дальше? Когда я, маленькая, глупая и смелая, сказала тебе, взрослому, пьяному и трусливому, все честные и важные слова? Ты спи, а я расскажу тебе эту сказку. Я села в такси и машинально назвала адрес. Ты когда-нибудь рыдал до икоты, до головной боли, до отупения и абсолютной пустоты? Ты приезжал в спящий утренним, крепким сном дом, засовывал голову под ледяную воду, отбивался от сильных рук подруги, вливающих тебе в глотку водку? Чтобы спать. Чтобы отложить до завтра. Чтобы не сойти с ума, захлебнувшись обидой, стыдом и чувством абсолютной несправедливости. «Нет» по всем трем пунктам? Тогда месть моя будет проста: я просто поставлю рядом с твоей кроватью еще пива и положу свежий «Спорт-Экспресс», хорошо? Вот она я, стою рядом, посмотри. Я умна, у меня очень белая кожа, и я умею любить. А тебе достанутся только газета и пиво. Да, жестоко, согласна. Но ведь и ты никогда не был честен, смел и великодушен. Спокойной ночи.

Куда бы дальше? В редакцию одного средне известного телеканала, где на мне оттачивали, отыгрывались и срывали? Да ладно, наверное, это было не от хорошей жизни. К одному сильно пьющему бесперспективному артисту, укравшему мои режиссерские идеи, концепцию и декорации спектакля? Да хрен с ним, честное слово, – я-то придумаю еще, а он уже вряд ли. Пусть хоть в чем-то почувствует себя победителем, мне уже не жалко, даже смешно. В онкоцентр? Так они делали что могли, тут нет ничьей вины, как бы ужасно это ни звучало. Дай им, Господи, сил, здоровья и упорства спасти кого-то другого. К бывшей подружке? А вот это можно.

Меня, должно быть, редко предавали, если каждый раз для меня это удивление, какое, говорят, застывает на лицах внезапно убитых солдат. Подружка сумела удивить по полной. Вот она, с котом, бокалом чего-то там и с мужчиной. И ей все кажется, что дело в нем. Не в нем, дорогая, совсем не в нем дело. Дело в грязной игре, и ты точно понимаешь, о чем я. Я всегда была с тобой честна, мы бывали в переделках, барах и кулисах, и я всегда играла честно. А ты – нет. Ты, оказалось, не выбирала средств, не помнила «наших правил», не брезговала ничем, чтобы получить желаемое. Ты знаешь, а ведь я бы все поняла, если бы ты сумела честно. Я отомщу тебе не за мужика (никогда не любила гонок с препятствиями, борщом и подножками, да и мужика этого, видимо, тоже не любила), а за неспортивное поведение. И знаешь как? Я тебя забуду. Уже забыла. Мне просто было интересно посмотреть, что ты пьешь.

Теперь на крышу, да чтоб повыше. И обязательно в центре. С бутылочкой Prosecco, пожалуй, ведь никто не остановит невидимую бабу на метле за вождение в нетрезвом виде. Я хочу сидеть голая на крыше, глядеть на ничего не подозревающих прохожих, спешащих по своим страшно важным, и думать простую мысль: мне некому и не за что мстить. Получается, что так. Похоже, я действительно счастливый человек. Все дурное прощено, принято или просто забыто – вот так прекрасно устроена моя голова. Я не могу как Маргарита. Похоже, что уже никогда и не смогу. И это, кажется, меня совершенно не расстраивает. Дурных дел сегодня не будет.

Детство

Красивым, продуманным и сильно недешевым жестом дипломированный психолог снимает очень дольчевые и сильно габановые очки и хорошо поставленным голосом говорит: «Ну вы же понимаете, что все проблемы родом из детства?» Для того чтобы сообщить вам это, он учился три года, потом еще курсы, супервизии, апгрейды апгрейдов и трупы дипломов на стенах. Он знает, о чем говорит, как бы банально это ни звучало, как бы ни жаль было потраченных на это денег и как бы громко ни пульсировало в голове: «Это я тебе и сам могу сказать. Что я, не знаю, что ли?»… Знаешь, конечно. Только вот что же делать с этой такой очевидной и такой единственно верной информацией?

Наташа хороша. У Наташи красивые ноги и ровный цвет лица, красный диплом и черный джип, тонкий вкус и вкусные губы. Каждый вечер, возвращаясь с хорошей работы, она открывает дверь своей хорошей квартиры, и Эйфелева башня на брелоке привычно бьется об эту самую дорогую деревянную дверь. Вкусно пахнущая кожей сумка летит налево, туфли – направо, а Наташа летит в ванную. И воет там, размазывая тушь по красивому лицу, до икоты, до полного исхода сил и зомбиобразного отупения. Потому что он ее не любит. Как не любил и прошлый, и тот, что был до него… Как не полюбит ее и следующий. И польется в субботу рекой мартини, а может, даже и коньяк, и с такими же успешными, красивыми и страшно одинокими подругами Наташа до одури будет пережевывать все его «незвонки», «неприезды», «неуходы от жены» и «нужно просто немного подождать». И можно спорить на большие деньги, что он старше. И что у него «неразводимая» семья. И что этим отношениям года три уже, не меньше. И что она, эта самая условная Наташа, совершенно несчастна. Патологически. И что все это из детства. Дальше вариации на тему, но их немного; папа ушел, когда ей было три, папа не ушел и по сию пору, но никогда, вы слышите, никогда не обнимал ее, слушал, не отрываясь от утренней газеты, требовал пятерок, чистых рук и спортивных достижений, потом принимал все это как «само собой» и снова утыкался в газету. Может быть, в вечерний выпуск новостей на первом канале, но сути это не меняет. Наташа теперь навсегда перерублена пополам этой чертовой газетой. Всю жизнь она будет истерически стараться быть первой, всю жизнь будет искать мужчин старше себя, и обязательно таких, которым она в хрен не уперлась. Потом она будет бегать за ними, доказывать, что она лучшая, что она заслуживает права на любовь… Такая программа. Такое детство. Так вышло, бесполезно искать виноватых.

Кирилл – звезда инстаграма. Еще звезда закрытых гей-тусовок, счастливый обладатель айфона последней модели, регулярный посетитель салонов красоты, любитель инъекций ботокса в свои 25. Он столько раз был на Пхукете, что может водить там экскурсии. Его новый, да, впрочем, и старый луки так безупречны, что и стоять-то с ним рядом неудобно. Так и тянет машинально проверить, в порядке ли твои волосы, маникюр и нет ли предательской стрелки на колготках. У Кирилла все так хорошо, ярко и необычно, все так легко и сексуально… Он поддержит разговор на любую тему. Кроме одной, пожалуй. Он никогда не расскажет вам о своем детстве. Зачем кому-то знать про то, как пьяный отец гонял его палкой с гвоздями по двору вдоль ветхого забора в безымянной деревне под Костромой? Как в очередном угаре забил мать насмерть. Как потом сам рано умер, и ни с кем было нельзя поделиться очень стыдным ощущением: на похоронах отца Кириллу совсем не хотелось плакать. Он тихо стоял среди взрослых и думал, что он очень плохой человек. Даже хуже отца. Ему совсем не хотелось плакать. Ему не хотелось больше бояться. Ему не хотелось больше быть мужчиной, если мужчина – это то, чем был его отец. Через два года он первый раз в жизни выщипал брови и навсегда переехал в Москву.

Маша неудачница. Во-первых, она некрасивая. Во-вторых, она ненавидит свою работу. В-третьих, пятых и двадцать вторых, тяжело сходится с людьми, носит идиотскую прическу со школы, у нее нет друзей и девственность тяжелым грузом давит на ее сорокалетние хилые плечи. Мама Машу очень любила. Мама Машей дышала. Папа бросил маму еще до Машиного рождения, и произносить слово «папа», а уж тем более задавать вопросы «где он?» и «кто он?» в доме считалось чем-то неприличным. Маша и не спрашивала. А мама плела ей тугие косички, берегла от дурных компаний и исправно таскала в музыкальную школу. Еще на рисование, волейбол, французский и балет. Там, кстати, стареющая руководительница коллектива «Кривые стопушки», бывшая прима Башкирского театра оперы и балета, с климактерической уверенностью сообщила Маше, что никого более нетанцегеничного в своей жизни ей видеть не приходилось, и навсегда поставила угловатую и худую Машу в бесперспективный третий ряд… Мама проверяла уроки, карманы, выбирала одежду, увлечения, друзей… Если Маша делала что-то по-своему, у мамы волшебным образом начинало болеть сердце, открывалась язва и кровавый понос. Маша боялась и жила по-маминому. По-правильному жила Маша. Была дома в девять и окончила Институт Забытой Промышленности с отличием. Мама умерла в прошлом году, и Маша растерялась. Ей сорок, и с детства ей всегда было понятно, как это оно – жить правильно. А теперь ей ни хера не понятно. И жалко себя, и жалко маму, и жалко свою проср…нную жизнь, и жалко, что тогда, в детстве, она не убежала из дома, как мечтала. Все, наверное, было бы сейчас совсем по-другому. Так вышло. И глупо искать виноватых.

И можно дернуть за рукав любого проходящего по улице. И спросить: как там оно у него было в детстве? И удивительно, но такие похожие и закономерные истории расскажут вам все эти счастливые и несчастные, умные и придурковатые, принципиальные и издерганные, вырвавшиеся из своего детства, благодарные ему и погребенные под ним, рано с ним расставшиеся и застрявшие в нем до глубокого пенсионного возраста… «Ну вы же понимаете, что все проблемы родом из детства?» Понимаем. Не понимаем только, по какому принципу раскладываются там, наверху, карты.

Есть в толпе «понимающих» еще одна девочка. Она уже взрослая, как утверждает паспорт, и совершенно нет, как утверждает девочкин близкий круг. Она очень любит свое детство, ей там ужасно нравилось, оттого и застряла в нем сознательно и прочно, хотя никому об этом не рассказывает. Она обожает собирать грибы. Идет по сырому лесу, и ей кажется, что сапоги у нее резиновые, красные в желтых цветочках. И кажется, что рядом идет дедушка, самый лучший, уникальный и неповторимый дедушка на свете, и между приседаниями за свинушками рассказывает всю историю царской России. И про роботов, которых делает. И про оперу, и про театр. И дурацкие сказки про глупую девочку, которые придумывает для внучки на ходу, и истории из своего военного детства, которые придумывать не нужно. И все в порядке. И у девочки теперь, когда она выросла, чего уж скрывать, конечно, есть проблемы с мужиками. Потому что никого лучше дедушки она пока не встретила. А он учил не ходить с самой собой на компромиссы, потому что сам с собой никогда на них не ходил. Жил с гордо поднятой головой, спортивной осанкой и чистой совестью. Девочке до сих пор очень хочется хоть чуть-чуть быть на него похожей.

И у этой девочки, говорят, неплохой эстрадно-джазовый вокал. А нот она, кстати, не знает при этом. Это потому, что, когда она пришла заниматься с учителем по музыке, ей объяснили, что петь она никогда не будет ввиду патологического отсутствия слуха (разве что вот послушай, девочка, «Золотое кольцо» – может, поможет), а ноты пусть выучит – может, что когда и сыграет в семейном кругу. Девочка, как мы поняли, была очень принципиальная и сделала все наоборот: кинулась слушать русский рок, стала писать и петь свои песни, билась башкой о стену, пока не обнаружились и слух, и голос… Только вот ноты она учить не стала. Из принципа. Эту девочку до сих пор очень легко взять «на слабо». Еще девочка была очень стеснительная, оттого, наверное, сейчас работает в театре. А однажды мама купила ей на всю свою зарплату врача в районной поликлинике куклу Барби. Про эту куклу не стоило даже и просить, стоила она тогда как чугунный мост, но рыдать про нее в подушку было вполне можно. А мама взяла все деньги, которые заработала за месяц, бегая по участку в своей рыжей пушистой лисьей шапке, и купила эту самую куклу из другого мира… Про чувства бесполезно рассказывать, но когда девочка выросла, то стала с маниакальной нерациональностью дарить неожиданные и дорогие подарки. И если уж совсем честно, до сих пор до дрожи в пальцах обожает кукол.

И получается, что это самое детство – штука очень половинчатая, удивительная, прекрасная и опасная. Тут как бы все начинается. А как дальше пойдет – не понятно, и даже если заплатишь – не расскажут. Тут все важно, все впервые и все на долгую перспективу. И потому совершенно не ясно, как обеспечить «правильное» детство своим собственным детям, чтобы потом все у них было хорошо. Девочка, которая по грибам прибивается, совершенно не представляет, например, как. И только очень надеется, что ее сын будет своим детством доволен. Что в его детстве никто не напортачит и что он вырастет счастливым человеком. А уж будет ли он любить собирать грибы и слушать русский рок, станет ли он актером или математиком – пусть сам решает. Не знаю я, короче, что делать с этими детьми. Наверное, просто любить и не мешать им, когда у них детство. Просто хвалить и поддерживать, обнимать и не сметь думать, что тебе виднее, что твоему ребенку нужно для счастья. У меня так было. И когда я принесла на суд родных свое первое стихотворение (естественно, г…нятину, где без «кровь-любовь», «люблю-молю» и «руки-муки» не обошлось), то все единогласно заявили, что это очень талантливо. Ну, я и не бросила. Спасибо.

Шукшин

В моем классе была чудесная система… Даже нет, не так: у меня была чудесная классная руководительница. Мы достались ей в пятом классе, и к тому моменту в учительской нашу банду все называли «Мерзкие гоблины» и обильно запивали нас валерьянкой. Поверьте, у педагогического состава были на то все основания. Невинные шалости нашей стаи товарищей невинными совсем не были, и учителя перед входом в класс крестились. Я лично один раз это видела. Чтобы не быть голословной, приведу пример: теплым осенним утром один из выпускников нашей школы приехал повидаться с учителями и вдохнуть знакомый запах школьной столовой на собственной машине. Ностальгический приступ обошелся ему недешево: пока он проверял, ничего ли не изменилось в обожаемой alma mater, мы, «гоблины», не теряли времени даром. Бесполезно спрашивать, как и зачем, но мы перенесли его машину с асфальта на газон. Окружили всем классом и перенесли. Не помню уже, тащили или толкали, детали стираются со временем, но факт остается фактом: пятиклассники переместили на газон баклажановую «шестерку»… И вот эти вот адские дети достались ей, прекрасной Алле Борисовне Фельдман. А нам досталась она, всамделишная Мэри Поппинс. Высокая, тоненькая, с короткой стрижкой и внимательными карими глазами. И начались чудеса. Она нас совершенно не испугалась и абсолютно победила. С ней было так интересно, честно и захватывающе, что перетаскивать куда-либо от скуки «шестерки» уже и не хотелось. Потому что скуки больше не было.

Так вот. Одним из ее гениальных изобретений были «Классные недели». Каждому человеку – подчеркиваю, каждому, даже самому очкастому и прыщавому, – доставалась своя личная неделя. И в эти важные семь дней ты был командир, ответственный за всех остальных. Придумывал дело всему классу на выходные, и все тебя слушались. Вместе с родителями мы организовывали для всех членов экипажа 5«Б» экскурсии, походы, вечеринки, выезды в театр… И это было гениально по всем фронтам: и с педагогической, и с культурной, и с командообразующей точек зрения. Лучше не придумаешь. И вот одна из таких экскурсий случилась на «Мосфильм». Нам что-то показывали, мы что-то фотографировали, это было шумно, правильно и весело, и только со мной случились две непоправимости. Во-первых, я случайно влюбилась в кино. То есть не в само кино, скорее, в процесс, закулисье, тайну создания, что ли… Мне вдруг показалось, что нас отвлекают от главного мишурой. Посмотрите направо, посмотрите налево, именно этой камерой был снят первый… Смотреть нужно было не направо и не налево, а назад и чуть-чуть по диагонали. Там шли, споря взахлеб, двое немолодых и порядочно пьющих интеллектуальных мастодонтов. Тощий долговязый и круглый коротыш. Подслушала разговор, и стало понятно, что вот так и выглядят режиссер и оператор. И они были увлечены. Ничего не существовало для них вокруг, кроме непонятных слов «выстроение кадра», «размывка», «второй план»… Долговязый размахивал руками и яростно твердил: «Как же ты не понимаешь очевидного! Вот не зря тебе Люська не дала!» А мимо уже ехал грузовик с какими-то декорациями, спешили женщины и мужчины, которые, может, и работали осветителями и уборщицами, но в моей потрясенной голове, конечно, уже были известными актрисами и актерами…

И тут случилась вторая непоправимость: прямо на меня бронзовыми и печальными глазами посмотрел сидящий на земле человек. Номинально, конечно, он был памятник, но он был человек. Он не стоял на постаменте в сюртуке, с гордо поднятой и плотно заср…нной голубями головой, как делали все памятники, с которыми мне ранее приходилось встречаться. Он вообще не стоял. Он сидел прямо на желтой осенней траве, опираясь локтями на собственные колени, босой, в рубашке с расстегнутой верхней пуговкой, и смотрел прямо на меня. Смотрел он печально, мудро и очень устало. Пришлось остановиться, рискуя отстать от шумной экскурсии или заблудиться на гигантской таинственной территории, где живет кино. Меня можно понять: я никогда раньше не видела таких грустных, таких простых и таких «человеческих» памятников. Блестящая табличка сообщала, что это «Шукшин Василий Макарович. Писатель, режиссер, актер».

Писатель, режиссер и актер! Я впала в ступор. Именно между этими профессиями я тогда для себя и выбирала! Уже тогда, заметим, было исключено, что я стану бухгалтером, врачом или юристом. В подростковом сознании понеслись бегущей строкой поражающие своей наглостью мысли: а что, оказывается, можно не выбирать? Можно освоить столько удивительных профессий сразу одному человеку? Вот прямо так, босиком и с расстегнутой верхней пуговкой? И почему, если он все это умел, он сидит здесь такой грустный и одинокий? Я быстро оглянулась, не смотрит ли кто и не хватился ли еще меня экскурсовод, и тихо спросила: «Почему?» И стало казаться, что бронзовые его губы тронула печальная улыбка: «А это потому, деточка, что для того, чтобы все это уметь, нужно понимать жизнь. А жизнь, она, знаешь, разная бывает…» Я крепко, очень крепко задумалась.

Пришлось бежать, догонять своих, но удивительный памятник накрепко засел в памяти. Теперь в моем полудетском сознании он был хозяином «Мосфильма», хранителем тайны, и я мысленно пообещала ему подумать про профессии и обязательно вернуться. И я не обманула Василия Макаровича. Окончательно задолбавшись от разрывающих меня интересов, желаний и ориентиров, я решила попробовать повторить этот фокус из трех частей «Писатель. Режиссер. Актер». Примерно этот набор слов я теперь по праву пишу в своих бесконечных резюме и анкетах. Я училась по всем трем пунктам и, говорят, не совсем зря тратила время. И еще я вернулась. Вернее, возвращалась я много раз и надеюсь еще зайти к моему тайному другу неоднократно. Теперь я приезжала уже одна. С важным видом получала в пропускном бюро заветную бумажку на вход и выход в искусство с неизменной надписью «Пассажир». Именно так почему-то подписаны все пропуска заезжих гастролеров, допущенных в святые места чужаков, топчущих территорию «Мосфильма» с корыстными целями. Дескать, заходи, конечно, если пропуск заказан, но не забывай, что ты тут всего лишь пассажир на пару часов. Ты выйдешь, и поезд «Искусство кино» прекрасно пойдет дальше без тебя. Передаем паспорта за проезд, граждане!

Зажав эту самую бумажку в мокрой от волнения ладони, я в первый раз бежала мимо бронзового Шукшина в актерский отдел с анкетой и фотографиями. Пробегая, кивнула старому знакомому и шепнула: «Ну, Василий Макарыч, вот, как и обещала». А он просто ответил: «Удачи», и настроение сразу улучшилось. Потом неслась мимо него, помню, на пробы с режиссером. А это, чтобы было понятно, уже сильно хорошо. Это вообще не значит, что возьмут. Это вообще ничего не значит, кроме того, что ты, вероятно, не совершенная бездарность и не тупиковая ветвь актерского развития. И все было в тот день в порядке вещей: и кстати порвавшаяся на левой ноге колготина, и безвозвратно погибшая под порывами февральского ветра укладка, и замечательное по своей актуальности опоздание на 20 минут по транспортным причинам… Останавливаться было совсем некогда, и я только успела бросить на бегу: «Вот, видишь, бегу, а ведь понятно, что не возьмут». Он сказал: «Не ссы. Не в колготках дело-то. Удачи». Стало повеселее, и я прошла эти долбаные пробы. «Меня утвердили, слышишь, Василий Макарыч?» – «Слышу, чего орешь? Я же говорил, все нормально будет».

Потом мы здоровались, когда я шла мимо него на двенадцатичасовую съемку чудесной сказки, которая так и не вышла в прокат. Сказал: «Бывает и так». Потом – когда летела счастливая со съемок, где меня угораздило в очередной раз очень удачно влюбиться. Улыбнулся: «И так бывает!» Он видел меня зареванной после принудительного увольнения с должности редактора одной очень симпатичной программы, которая снималась в павильонах «Мосфильма». «Не твое, значит», – говорит. Видел потом, как я тащу двумя руками пять чемоданов с костюмами и реквизитом для съемки очередного актерского портфолио. Один из чемоданов я уронила прямо рядом с ним, и мне кажется, что ему это было весело. Ухмыльнулся: «Вот бывают бабы королевы, а бывают бабы курицы. Тут уникальный случай – королева куриц. Смотри не надорвись!» Виделись мы с ним потом еще много раз, уже и не упомню, по каким конкретно страшно важным актерским делам. И это все был наш с ним общий секрет. Идти на трудное и важное дело гораздо проще, когда тебя встречает и провожает друг, даже если он бронзовый.

А прошлой осенью так получилось, что я шла мимо него спокойно. Редкий случай, когда торопиться не было ни сил, ни необходимости, и мне захотелось просто постоять рядом. «Смотри, – говорю, – Василий Макарыч, какие тут у тебя, оказывается, яблони сумасшедшие растут! Это ж не яблоки, это тыквы просто! А как они пахнут-то! Почему я никогда раньше этого не замечала? И знаешь, что еще? Я, кажется, потихоньку начинаю понимать, что ты имел в виду. Ну, когда ты еще тогда, давно, объяснял мне, почему ты грустный. Потому что все вот это наше с тобой – это так трудно, да? А это потому, Василий Макарыч, что для того, чтобы все это уметь, нужно понимать жизнь? А жизнь, она, знаешь, разная бывает…» И в этот раз он ничего мне не ответил. Просто сидел молча, вдыхал яблочный дух и смотрел куда-то сквозь меня, сквозь кирпичную стену главного корпуса, сквозь время… И ответом мне было молчание. А оно, как известно, знак согласия. «Ну ладно, пойду я… Ты давай тут, это… Я, в общем, еще, надеюсь, зайду. Какие ж тут у тебя яблони сумасшедшие растут! Это ж не яблоки, это тыквы просто… И это, еще… Спасибо!»

И он снова ничего не ответил, но я точно знаю, что он будет меня ждать. И если я в следующий раз опять не буду торопиться, я, пожалуй, почитаю ему что-нибудь.