Текст книги "Изгой"

16
Отец

Домой я вернулся рано утром – в то время, когда вставал отец. Ожидая рассвета, я сидел в парке около простреленного мной насквозь фанерного мальчика. Выстрелил ему в сердце – как в своё собственное, а он, как стоял с улыбкой на лице, так и продолжал стоять.

Подъезжая к дому, я думал, что сейчас меня скрутят копы и отправят наконец, к радости отца, в каталажку. Однако полицейской машины на улице не было, но я не сомневался, что копы скоро прикатят. Отец наверняка уже обнаружил пропажу и вызвал их. К аресту я давно был готов, и не только из за кражи оружия. Грешков у меня хватало. Но страх куда то улетучился. Внутри я был пуст. Лишь бы побыстрее всё закончилось.

Я вошёл внутрь. В коридоре горел свет.

– Мам, ты где? – позвал я. Окликнул её громко, чтобы услышал отец. Пусть он знает, что я не струсил, сам явился. Никакой злости я уже не испытывал. Мне даже хотелось перед ним повиниться. Не только за воровство, но и за свои мысли, о которых он не догадывался… а может, догадывался. И мне впервые было безразлично, повинится ли он в ответ. Не в этом дело.

– Я здесь, – раздалось из кухни.

Мать сидела на стуле, закутавшись в плед, несмотря на жару. Выглядела она осунувшейся и больной. Её глаза были такими же, как у её призрака в парке. В них была скорбь, словно она меня похоронила, думая, что я уже не вернусь, что скатился в бездну, на краю которой стоял ночью. Знала бы она, что бездной была не кража оружия! После безумной ночи я был измождён, измучен, но спокоен. Что-то во мне сломалось, изменилось – что именно, я пока не до конца осознал.

Мешок я так и не выбросил, принёс назад. Он казался ещё тяжелее, чем в парке. Или я просто обессилел, поэтому с трудом его приволок.

– Отец встал?

– Да, он у себя, – и посмотрела с тревогой на мешок.

– Ты на работу идёшь? – спросил я.

– Сегодня выходной.

В её глазах я видел сострадание, страх за меня, вину. Мать всегда взваливала на себя ответственность за чужие грехи. Почему – не знаю. Не хочу знать. Какая разница. Устал я копаться.

– Сейчас я всё верну отцу, соберу вещи и поеду.

– Куда? – напряглась она. – Ты нашёл квартиру?

И, опережая мой ответ, скороговоркой произнесла, что не надо никуда ехать, отец раздумал, так он ей сказал, всё это было в минуту ссоры, зачем тратиться на жильё, если у нас такой огромный дом, всем места хватит… Она что-то говорила, говорила…

– Мам, – перебил я, – потом обсудим, сейчас пойду к отцу.

– Да-да, я понимаю, – нервно закивала она. – Вчера к тебе Алёна заходила, она была чем-то встревожена, сказала, что у тебя мобильник отключён, она только что звонила, спрашивала, где ты. Вы с ней поссорились?

– Нет, мы не ссорились.

– Не забудь ей позвонить, она очень просила, она ждёт, – напомнила мать, когда я поднимался по лестнице.

– Не забуду.

Я и впрямь собирался ей позвонить. Но позже, не сейчас.

Дверь в кабинет была настежь открыта, но я всё равно постучал.

– Входи, – сказал отец. Он сидел в своём бархатном кресле-троне. Сутулый, а не с прямой, как обычно, спиной, обмякший, он так походил в эту минуту на деда, что я вздрогнул. Он всегда был настолько полон энергии, излучал силу и уверенность, что трудно было представить, что он когда-нибудь состарится. Я впервые понял, что он тоже страдает. Кто у него останется, когда пропадёт его внешний лоск, опадут его широкие плечи, он сузится и сморщится, исчезнут поклонницы и его красноволосая любовница, тоже к тому времени состарившаяся? Уйдёт ли от него мама? Вряд ли. А если уйдёт-таки или покинет этот мир раньше него, то никого, кроме меня, у отца не останется, не на кого ему будет опереться. Если я его брошу, то заботу о себе ему придётся покупать за деньги. Это и могло быть моей местью. Оторву его от себя навсегда, оставлю наедине с самим собой в старости. Всё это я проигрывал в уме множество раз. Но сделать этого я не мог и уже не хотел. В отце я видел моего несчастного деда. Если я брошу отца, значит, предам деда. Значит, сам на склоне лет останусь один. Значит, вернусь в парк к тем скульптуркам на площадке. А вдруг это уже будут живые, а не фанерные фигурки, если вернусь? Я должен был помочь отцу, себе, всем нам, должен был разорвать этот замкнутый круг.

– Вот, возвращаю, – произнёс я и положил к его ногам мешок с оружием.

Он молча кивнул.

– Сейчас соберусь и поеду, – и неуклюже пошутил: – Удеру до приезда копов.

– Полицию я не вызывал. Я ждал, что ты вернёшься.

Голос у него был потухший и глухой.

– Ты на меня злишься?

– Дело не в злости.

– Прости, – произнёс я и сам услышал, как формально прозвучало моё извинение. Если бы только отец знал, что я пережил в парке! Это безликое «прости» не может выразить и сотой часть того. Я постарел этой ночью. Отец – тоже.

– Я хотел всё выбросить, но не смог… жалко всё-таки, такая дорогая коллекция, ты бы расстроился, – продолжил я. Нет, лучше мне молчать. Всё, что говорю, звучит плоско, бессердечно, словно извиняюсь для вида.

– Коллекция меня меньше всего волновала. Я о тебе беспокоился, не знал, что ты можешь натворить.

– Да… знаешь… – начал я, но не договорил. Потом расскажу. Когда время придёт.

– Мы с матерью ездили по побережью, тебя искали, ты говорил, что гуляешь там по вечерам, – внезапно сказал он. – В центр тоже ездили, и в дедушкин район. Где ещё тебя искать, не знали.

– Правда? – обрадовался я. – Я в парке сидел, часто туда хожу.

А я-то думал, что никто меня разыскивать не будет, будут ликовать, что я сгинул, освободил место в доме.

– Я не знал.

– Скажи, – вдруг вырвалось у меня, хотя спрашивать я не собирался, – помнишь того копа, который приходил, когда сбили наш почтовый ящик, такой громила?

– Помню. Что-то случилось? – он с тревогой вскинул на меня глаза. Решил, что я таки вляпался в историю.

– Ничего не случилось, просто хотел спросить, только не злись. Ты его не нанимал за мной следить?

– Нет, – ответил он. Раньше я бы ему не поверил, а сейчас поверил.

Мы замолчали. Я видел, что он тоже много чего пережил и передумал. Этой ночью не только я стоял на той страшной черте – мы оба стояли. Возможно, и он понимал, что если перешагнём, то всё, наступит конец. Не знаю, угадал ли я. Когда-нибудь он мне об этом скажет.

Так мы молча и сидели. Он в своём величественном кресле, сутулый и сникший, а я на стуле. За окном уже начинался день – чистый, ясный. В небе кружила парочка ястребов. Нашёл мой приятель-ястреб себе подружку! Всем – людям, птицам, всяким тварям на земле – нужен кто-то. Чтобы не было одиноко, чтобы продолжалась жизнь. И я вдруг растёкся, но не так, как в парке, а в хорошем смысле – расчувствовался. Подумал о том, что на свете столько горя, слёз, что на всякую беду найдётся ещё большая беда, но каждый из нас всё равно будет считать, что его беда самая важная и он самый несчастный, а по сути всё ерунда, всё можно перетерпеть, если захочешь, если не будешь только о себе печься. Лишь бы родного человека не потерять, это самое главное… Что-то я поплыл, так недолго опять начать себя жалеть. Пойду.

– Мне пора, надо собрать вещи, – я встал.

– Подожди, – задержал отец. – Живи здесь, всё-таки экзамены на носу, а там посмотрим.

Мы никогда с ним не обнимались. Не умели этого делать, не хотели, стеснялись и в итоге разучились. Даже в эту минуту вели себя, как замороженные. Пересилить себя, подойти и обнять его я так и не сумел. Боялся, что он отстранится, да и самому было непривычно. Обнять его я хотел не потому, что он разрешил мне остаться, я всё равно решил уехать, а оттого, что он сделал шаг навстречу, оттого, что мы пережили с ним эту жуткую ночь.

Получится ли у нас? Должно получиться… должно…

17
Луна

Школу я с грехом пополам окончил. На выпускной вечер не пошёл. Чего ради тащиться туда, где тебя никто не ждёт? Отпраздновал событие вместе с родителями в дорогом ресторане. Идти я не очень то хотел (не люблю фешенебельные места), но отказаться не мог. Отношения с отцом были хрупкими, любая мелочь могла их сломать. После той чёрной ночи отец сильно изменился: не командовал и не унижал, даже когда сердился. Не хотел, как и я, конфликтовать. Хотя замкнулся в себе – даже больше, чем прежде.

Первые дни после примирения мы были дико обходительны друг с другом. Боялись всё испортить и вели себя как на светском рауте: без конца повторяли «спасибо», «пожалуйста». Ни выяснений, ни скандалов, ни обвинений. Со стороны всё казалось более-менее мирно. Но недоговорённость, непонимание сквозили во всём. Сблизиться нам так и не удалось. Мы оба по-прежнему держали в душе обиду. Не знаю, что происходило внутри отца, но моя обида приняла иную форму. Режущей боли в сердце, как будто крутилось в нём сверло, уже не было. Обида была, скорее, ребячьей – как бывает, когда не получаешь желанную игрушку. Я так и не услышал от него простого слова «люблю».

Отца я простил, хотя порой сомневался: не убедил ли я себя в этом? Ведь если простил, почему до сих пор перемалываю прошлое и жду от отца признания своей неправоты? Если бы он вышел из образа мачо, позволил бы своим чувствам вырваться наружу, мне было бы легче. Я бы многое понял. Он оставался загадкой, и я до сих пор не нашёл ответа на главный вопрос: любит ли он меня. Наверное, всё-таки любит, раз не наказал за кражу оружия, не выгнал из дому, продолжает кормить. Но я всё равно, как малое дитя, постоянно ждал, что он это скажет. Вряд ли дождусь. Успокаивал я себя тем, что молчание – это не признак нелюбви. Все разные: кто-то любит, но скуп на слова, а кто-то разбрасывает «люблю» направо-налево, а в душе безразличен.

Но всё же что-то в наших с отцом отношениях изменилось в лучшую сторону. Это не обрело пока чёткой формы, как бы зародилось. Во мне проснулась жалость к нему – в хорошем смысле, а он стал терпимее. Хотя иногда я видел, что он молча бурлит. Но срываться себе он уже не разрешал. Я, как никто, знаю, как сложно подавить бурю внутри себя, и зауважал его за это. Ярость – это наше с ним бремя, от неё не просто избавиться. Хорошо, хоть как-то её глушим. Вот так с этим зверем и живём.

А коллекция его пропала. Не знаю, спрятал он её в надёжном месте или продал. Спрашивать я не стал – боялся услышать, что он мне не доверяет и поэтому убрал её подальше от греха. Странно получилось – я всегда был поборником правды, аж до исступления, а тут понял, что иногда лучше её не знать. Так спокойнее.

В ресторане мы посидели неплохо, хотя несколько натянуто. Мешали юлившие перед отцом официанты (знали, что получат щедрые чаевые!) и подходившие к нашему столику его знакомые – неестественные, на мой взгляд, чванливые, рабы того мира, в котором они жили. Я так и не сумел принять этот мир и сбежал из него довольно быстро. Через месяц после окончания школы я нашёл квартиру. Сижу сейчас в ней и пишу под вопли соседей за стеной. Живу с ними, как в одной комнате. Когда они чихают, пыхтят, скандалят, ну и ещё кое-чем занимаются, я как бы рядом наблюдаю – слышимость здесь адская. Место вроде дедова района.

Но выбора у меня не было: с крупными собаками, как мой Ваня, никуда не пускали. С мелкими, вроде болонки, как у Джен, кошками, хомяками, – въезжайте, пожалуйста, а ваш волк, говорили мне, распугает здесь всех. Убедить их, что Ваня только внешне волк, а в душе безобидный добряк, не удалось. Пришлось снимать квартиру чуть ли не в притоне. Там разрешалось жить хоть с тигром, это никого не волновало. Публика здесь весьма колоритная: пьянь, бандиты и наркоманы, как сказал бы мой бедный дед. Поначалу я думал, что не выдержу. По сравнению с моей бывшей комнатой с роскошным видом на океан эта халупа казалась кошмаром. Признаюсь, не раз подумывал сбежать назад, домой. Но выдерживал характер. Хотел доказать, что справлюсь и не завишу от отцовских денег. Алёна была права – от денег нелегко освободиться. Они как наркотик. Первое время отец оплачивал квартиру, на еду давал. Я брал. Ругал себя, но брал. А теперь не беру… ну только если самую малость, чтобы отца не обижать, а то он моей принципиальности не понимает и считает, что я брезгую его помощью. За квартиру я плачу сам. Трудновато бывает: получаю я мало. Работаю на складе, таскаю большие ящики и всякую тяжесть. Даже нарастил бицепсы, о которых мечтал, когда учился в школе. Жаль, что бывшие одноклассники меня не видят!

В колледж я не пошёл. Отец, конечно, был разочарован, но ничего не сказал. Он вообще перестал спорить и вынуждать меня что-либо делать. Только хмуро смотрел, а иногда смотрел с несвойственной ему горечью, почти с безнадёгой. Поступать я не раздумал, так ему и сказал, но он вряд ли поверил. Учиться я буду в будущем, а пока хочу поработать, накопить денег и прокатиться по свету. А вот от мысли путешествовать вместе с матерью я отказался. Пускай остаётся с отцом и налаживает с ним отношения. В общем-то Алёна была права, когда советовала отрываться от матери. Любовью, как ни противоречиво это звучит, можно задушить. Найти бы золотую середину!

Не знаю, изменяла ли мать отцу с тем бизнесменом. Я хотел верить, что нет. В одном я был твёрдо уверен – если они были любовниками, то у них всё распалось. Вид матери указывал на это. Она уже не сияла, не улыбалась ежеминутно без всякого повода, была молчаливой. Хотя выглядела по-прежнему классно и работу в цветочном магазине не бросила. Может, дело не в любовнике, а сникла мать после той страшной ночи? Я часто думал и со стыдом гнал мысль, что эта ночь подкосила моих родителей. Мне она в итоге дала силы, а у матери и отца отняла. В этом был во многом повинен я. Так что, если и были мои родители в чём-то передо мной виноваты, то не виноваты уже ни в чём.

Маминого любовника я больше не видел. Он исчез. А мой приятель-нищий не исчез. Он каждый день ходил «на работу» – сидел у дверей того здания, где я подкараулил бизнесмена, и взывал к совести прохожих. Я как-то подошёл, рассказал ему, что живу теперь в конуре. Он посочувствовал, предложил промышлять на пару: дескать, места всем хватит, глянь, есть лишняя банка для монет, будем вместе зарабатывать на жизнь. Веселился! «Ага, живёт он в конуре!» – искрились смехом его глаза.

Ну что ещё сказать? Психолога я тоже больше не видел, хотя до сих пор его вспоминаю. Немало полезного он мне сказал. Вот бы он обрадовался, если бы узнал, что многие его советы въелись мне в память. Но и я в свою очередь дал бы ему совет – нельзя быть таким назидательным и нудным. Но разве он меня послушает!

С Алёной, как ни странно, мы подружились. Так же спорим, цепляемся друг к другу, но общаемся миролюбиво. Она рассказала, что почуяла беду, когда я на форуме накатал свой пост. Испугалась за меня, примчалась ко мне домой. Оказалась добросердечнее и отзывчивее, чем производила впечатление. Её колючесть и резкость были напускными – защитой. Её неожиданный звонок в тот день и беспокойство обо мне сыграли свою роль, помогли мне выкарабкаться, но осознал я это не в ту минуту, когда сидел ночью в парке. Но с Алёной у нас только дружба. Она отличная девчонка, но не моя, как и я – не её парень. Потянулись мы друг к другу от одиночества, от страданий, от неустроенности. Сомневаюсь, что у нас что-то получилось бы, а общаться всегда будем, даже если разъедемся по разным городам. У неё план махнуть в Нью-Йорк. Говорит, что в нашем городке от скуки помрёшь. Раньше я бы с ней согласился, сам мечтал отсюда побыстрее удрать, а сейчас не знаю. Попутешествую по миру, а потом, возможно, вернусь назад.

Я часто вспоминаю Джен и то, как мы здорово тогда болтали на берегу. Давно её не видел. Слышал, что она учится в Бостоне, приезжает на каникулы. Подружиться нам так и не удалось. Измена наших родителей, как я и предвидел, всё испортила. Хотя после окончания школы Джен вдруг позвонила и сообщила, что у моего отца и её матери всё закончилось, но что, конечно, нет гарантии, что с кем-то другим не начнётся. Поначалу я не поверил и продолжал украдкой следить за отцом. Судя по всему, Джен сказала правду: отец уже ни с кем не шушукался по сотовому, не задерживался после работы, не уходил на все выходные якобы по делам, да и братец Джен перестал гудеть. Это приносило облегчение, хотя уверенности в том, что измена не повторится, у меня не было.

Чуть было не забыл рассказать про Ангуса. Он сгинул, как и бизнесмен. Продал автомастерскую и испарился. Не знаю, приложил ли к этому руку мой отец, но одним мошенником в нашем городке стало меньше. Наверное, воровать собаку всё-таки было неправильно, но я об этом ни разу не пожалел. У Ангуса мой пёс бы погиб.

Всё я подытожил, всех упомянул – чтобы не было неясности, недоговорённости, чтобы всё расставить по местам. Я же дотошный, люблю детали. От этой черты так и не избавился. Да и зачем избавляться? Но пока не коснулся я самого главного и самого тяжёлого. Слишком больно об этом говорить, поэтому откладывал. Несколько раз начинал писать, но сердце так ныло, что бросал. Но написать надо. Моего бедного деда уже нет, а в его доме живут другие люди. Поначалу я не мог с этим смириться, то и дело ездил по его улице, один раз постучал в дверь – надеялся, что жильцы дадут мне пройтись напоследок по всем комнатам, попрощаться. Но они меня не впустили, нахамили и велели больше не приходить. Вначале я разозлился, а потом понял, что это к лучшему: находиться в доме деда мне было бы горько. Всё там: стены, каждая трещинка, каждая травинка на его участке – было пропитано его духом. И дух этот никогда не исчезнет, кто бы там ни жил. И ещё я знаю, что дед уходил из этой жизни не таким одиноким и несчастным, как уходят многие старики. Он видел, что я рядом, не покинул его, оставался с ним до самой последней минуты, и от этого ему было легче.

Я храню шкатулку с его и бабушкиными письмами. Но читать их пока не решаюсь. Боюсь, что начну реветь. Да и неудобно лезть в чужое и сокровенное, хотя дед бы не возражал. Я чувствую его присутствие, он всегда рядом, слышит меня, поддерживает. Остро чувствую его по вечерам, когда появляется у меня в окне луна и протягивает свой луч, кладёт его на кровать, как делала когда-то в доме деда. И я знаю, что луна – это тоже он, что его душа во всех деревьях, цветах, облаках на небе – везде. В эти минуты я думаю об отце. Представляю его в старости, когда он станет таким же беспомощным, каким стал под конец своей жизни дед. Это будет счастливое для меня время – тогда отец наконец будет во мне нуждаться, будет зависеть от меня и я смогу доказать ему свою любовь. Смогу окончательно его простить… Прав был Брэдбери…

Допишу ещё несколько слов и закончу. Пойду прогуляюсь с Ваней. Сегодня суббота, завтра выходной, можно шататься хоть до утра. Ночь по-прежнему остаётся моим любимым временем, хотя наслаждаться ею удаётся редко: приходится рано вставать. А на юге ночи особенные. Так я и не уточнил, в каком городке живу, где происходили все эти несчастливо-счастливые события. Сделал это намеренно. Зачем уточнять? В каждом городе найдётся тинэйджер с моим именем и с похожей судьбой.

– Пойдём-ка на наш пляж, – сказал я Ване. Он понял, завилял хвостом.

Давненько я там не был. Ни разу, с тех пор как ушёл из дому. Там всё оставалось прежним. Синева, пустота, замершие в безветрии пальмы, казавшиеся в темноте гигантскими насекомыми. Я опустился на скамейку. На ней стояли пустые пивные банки – как было в ту ночь, когда мы сидели здесь с Джен. И так же, как и в тот раз, по берегу брела фигурка.

Я смотрел на океан. Он был умиротворённым, спокойным, с плывущей по нему лунной дорожкой. Луна была какой-то невероятной, освещавшей всё вокруг, как яркий фонарь. Она покачивалась, глядя на меня вроде как с лукавством, а потом передвинулась в сторону и уронила луч на остановившуюся у воды фигурку. Ваня вскочил и с приветственным лаем ринулся к ней. «Назад!» – крикнул я и бросился за ним.

– Не бойтесь, он не кусается, – сказал я, подбежав.

– Я не боюсь.

Это была не Джен, как я подумал на секунду, а незнакомая мне девчонка.

– Красивая псина, – сказала она. – Можно погладить?

– Конечно, можно, – кивнул я.