Текст книги "Изгой"

9
Доктор Фрейд

В приёмной помимо меня было три человека: средних лет парочка и щуплая тётушка. Сидела наша группка прямо как в саду: на обоях и ковре на полу – цветочный рисунок. На платье тётушки – тоже, словно свалились на неё цветы со стены. Троица выглядела как перед казнью. Особенно мужчина. Он елозил по сиденью кресла, скрещивал ноги, разъединял, почёсывал грудь. Прыгал, точно его кусали блохи. Его подружка (в тёмных очках и тусклых кудряшках), утешая, что то ему шептала. Сама же в поддержке нуждалась не меньше, судя по её нервозному виду. Думаю, что и я выглядел ни чуть не лучше. Так что замысел создать с помощью цветочков умиротворённую обстановку не удался – народ психовал. Надо, пока не поздно, удрать. Я привстал со стула.

– Ник! – не дала мне убежать медсестра. – Доктор Фрейд готов вас принять.

Назвала она, конечно, другое имя – доктор Брэдли.

Пока мы шли по коридору, она, как заведённая, бубнила о том, какая нынче выдалась жаркая весна. Терпеть не могу дежурные речи! «Доктор Фрейд» мог бы подобрать для неё более креативный текст, чем эта чушь про погоду. Психолог же!

Она ввела меня в кабинет и усадила на диван – мягкий, уютный, атласный (наверное, как и цветочки в приёмной, предназначенный для снятия стресса). Прочирикав, что доктор скоро придёт, медсестра ободряюще улыбнулась и испарилась. Я огляделся. Безукоризненная чистота, как в хирургическом отделении. В углу – замысловатое растение в керамическом горшке, которое я, глядя на его лаковые листья, поначалу принял за искусственное. На письменном столе – ряд бронзовых фигурок. Одна из них, миниатюрный слоник, мне приглянулась. Милая вещица, хотя непонятно, для чего она здесь. Повсюду висели в рамках дипломы и фотографии психолога – лысоватого коротышки. Когда он вошёл, оказался ещё ниже, чем на фото. На Зигмунда Фрейда он совсем не походил.

Обменявшись рукопожатиями, мы уселись: я – на тот же диван, а он – в кресло-крутилку. Запрокинув ногу на ногу, он положил на колено блокнот и, вертя между пальцами авторучку, вперил в меня ястребиный взор.

– Как дела? – спросил он.

Дурацкий вопрос. Ясно же, что дела хромают, раз я сюда явился.

– Нормально, а у вас?

– Неплохо. Расскажи мне о себе.

– Я думал, что моя мама вам уже рассказала, – решил я проверить, выболтала ли ему всё мать.

– Да нет, почти ничего, – увильнул он. – Чем ты увлекаешься?

– Многим, люблю книги, музыку, кино. Хочу заняться компьютерным бизнесом, а ещё… – я помялся, – пишу.

– Что именно пишешь? – спросил он и черкнул что-то в блокноте.

– Так… записываю свои мысли.

– Философские заметки? – улыбнулся он. Неплохой в принципе дядька. Хотя надо держать с ним ухо востро. Не исключено, что его участливость – это трюк с целью вызвать на откровенность.

– Типа того. На днях послал статью в один журнал.

– Это хорошо, – одобрил он. – Я сам любитель философии. О чём статья?

– О несправедливости.

– Любопытно! – оживился он. – Ну-ка поподробнее. В чём конкретно ты видишь несправедливость?

Его интерес меня вдохновил, и, хотя я явился сюда ради матери, а не для того, чтобы делиться личным, я всё же ответил:

– Во всём. Неправильно все друг к другу относятся, потребительски.

– К тебе тоже?

– Да, но я не о себе сейчас говорю.

– Понимаю, понимаю, – закивал он, опять что-то записывая в блокнот. – Отчего это, по-твоему, происходит? В чём корень?

– В эгоизме, – повторил я слова Ноля, – и в деньгах. Не было бы денег, меньше было бы проблем.

– Ты считаешь, что без денег можно обойтись?

– Кто-то без них вполне обходится, – вспомнил я желтоглазого нищего.

– Ты тоже?

– Пока нет, я же живу с родителями.

– То есть, когда уйдёшь от родителей, деньги тебе не будут нужны? – спросил он с ехидцей.

– Вы меня подлавливаете? – нахмурился я.

– Ни в коем случае! Беседую, и только. А тебе не кажется, что без денег всё-таки будет трудновато? За квартиру придётся платить, вряд ли ты захочешь на улице жить, кушать тоже захочется, не так ли? – и весь заискрился, довольный, что так логично мне всё растолковал. Похоже, он получал от этой болтовни кайф. Посмеивался надо мной.

– Всё это я знаю. Я имею в виду, что можно обходиться самым малым, а не гнаться за наживой. Не один я считаю, что деньги разъединяют и портят людей.

– Да, не один, – сделал он ударение на «не», намекая, что тема эта избита, что слышал подобные речи миллион раз. Так я расценил его ответ.

– Раз не один я так считаю, значит, это многих волнует. Есть люди, которые от денег добровольно отказываются, ну выигрывают, там, лотерею и не берут. Кто-то даже Нобелевскую премию не захотел брать, и правильно сделал.

– А что если, наоборот, неправильно? Мог бы взять и отдать неимущим, всем, кто нуждается, раз ему самому не нужно.

Его словесные подножки стали досаждать. Он уже меньше мне нравился. В его вопросах, якобы задаваемых с сочувствием, сквозило превосходство: мол, говори, говори, наивный мальчик, сколько таких, как ты, сидело до тебя на этом диване.

– То есть, если бы вы выиграли кучу денег, то раздали бы бедным? – решил я его тоже подловить.

– Вряд ли выиграю, – увернулся он. – Скажи-ка, а ты не думал, что деньги не только, как ты говоришь, разъединяют, но и объединяют? Ты же сам знаешь, что много людей жертвуют деньги на благотворительность.

– Ну да, жертвуют, чтобы ими восхищались или чтобы какую-то выгоду получить, а тех, кто жертвуют от чистого сердца, – единицы. Вот как, например, мой дед. Он всем помогает, потому что добрый, и не трезвонит об этом на каждом перекрёстке, как делают некоторые.

Он пристально смотрел на меня, так же вертя авторучку между пальцами. Этот жест начал действовать мне на нервы, как и его манера отвечать вопросами.

– Ты лично знаком с теми, кто, как ты говоришь, помогает не от чистого сердца?

– Да, знаком.

– И эти люди так прямо и сказали, что помогают из корыстных побуждений?

– Нет, кто ж в этом признается!

– Хм, – сделал он озабоченное лицо и выдал очередной вопрос: – Но если это кому-то помогло, деньги кого-то выручили, даже если и дали их, как ты говоришь, чтобы покрасоваться, разве это плохо? Дело же в результате, а не в мотиве, не правда ли?

Наивным я оказался – моя судьба его мало трогала. Его интересовали лишь деньги, которые он потом выкачает из моей матери. То-то он с таким рвением доказывает, какая от них польза. Вроде моего отца.

– Не знаю… я где-то читал про чистоту мыслей, про то, что настоящее добро – это если нет в нём подковырки, нет выгоды.

– Да-да, – закивал он, – а ты сам делаешь добро только из благих побуждений?

Я хотел было сказать, что да, но он бы не поверил, поэтому признался, что нет, не всегда.

– Расскажи поподробнее.

Пока я соображал, отвечать или нет, он молча сидел в своём кресле-крутилке, не торопя меня, о чём-то думая, а я смотрел на зеркальную высотку напротив. В её окнах лежало раскрошенное небо. В каждом стекле – по голубому кусочку. В одно вдруг влетел луч солнца, отскочил рикошетом и впрыгнул в сумрачный кабинет психолога. Посветлело. То ли на меня подействовало солнце, то ли захотелось выговориться, но я решил приоткрыться и рассказать ему про бизнесмена. Несмотря на то, что история со шляпкой более-менее прояснилась, я по-прежнему подозревал мать, а посоветоваться мне было не с кем. Исказив некоторые детали, я изложил суть следующим образом: есть у меня родственница, которую я однажды застукал с каким-то мужчиной. С противным таким субъектом, явным гулякой. Увидев их вместе, я встревожился: вдруг она наломает дров, уйдёт из семьи, а любовник точно её потом бросит… В этом месте я споткнулся. Неловко было признаваться, что я ревновал.

– Это жена моего двоюродного брата, – обманул я, опасаясь, что он сообразит, что я говорю о матери. И почувствовал, что краснею.

– То есть тебя волнует не только благополучие твоей родственницы?

– Ну да, – смутился я и, выкручиваясь, сказал, что беспокоюсь о репутации всей семьи. И сам услышал, как неубедительно это прозвучало.

– Беспокоиться о семье – это похвально, – он лукаво сощурился. Не поверил. Уж лучше бы я сказал правду. Глупо получилось. Зачем я вообще ему это рассказал? Как он поможет? Никак.

– Что вы обо всём этом думаете? – спросил я, проверяя, догадался ли он. Также хотел услышать его мнение.

– Трудно сказать, я же не знаю твою родственницу, но думаю, что влезать в отношения других людей неправильно, да и бессмысленно. Сами разберутся.

– То есть стоять в сторонке и ждать, пока они всё разрушат?

– Ты хочешь помочь своей родственнице?

– Да.

– А ты уверен, что ей нужна помощь? Вот скажи, как бы ты хотел, чтобы тебе помогли, если бы была в том нужда?

– Мне никакая помощь не нужна, у меня всё в порядке.

– Ну а если бы не было в порядке. Как бы ты хотел?

– Хотел бы, чтобы меня выслушали и не давили.

Он ничего не сказал, а молча, улыбаясь, смотрел на меня. Не знаю, что означала его улыбка, но разговор с ним неожиданно захватил. Хотя по-прежнему досаждал его назидательный тон. Нотации меня отталкивают, я их с лихвой дома получаю. Интересно, все психологи обязаны поучать, согласно инструкции, или это его манера? Но дядька он умный, ничего не скажешь.

– Когда ты впервые задумался о несправедливости? – спросил он.

– Ещё в детстве, видел, как все обижают друг друга.

– Тебя тоже обижали?

– Бывало.

– В школе?

– Везде.

– Дома тоже?

– Почему вы всё время задаёте вопросы? – рассердился я.

– Ты же пришёл ко мне за советом.

– Не за советом, а ради интереса.

– Хорошо, пусть ради интереса. Ты так и не ответил, обижают ли тебя дома.

Его настойчивость меня насторожила. Спрашивал он безразличным голосом, глядя на часы, как бы заполняя вопросом оставшиеся минуты, но что-то мне не понравилось. Не подкрался ли он к этой теме, чтобы выведать у меня подробности? Выговориться, поделиться накипевшим я себе не разрешал. Где гарантия, что психолог, выслушав мою исповедь, не побежит доносить на моего отца? У нас в стране законы строги. Если измываешься над ребёнком, колотишь, срок запросто вкатят, даже если ребёнок уже взрослый и всё в прошлом. От откровений одни неприятности. Забываешь о последствиях, а потом жалеешь.

– Дома всё нормально, – сказал я и встал. – Мне пора.

– У нас ещё есть время, – задержал он меня. – Мы пока мало что обсудили.

– Не могу, спешу.

– Хорошо, раз спешишь, потом поговорим, – он захлопнул блокнот и бросил ручку на стол. Хотел бы я взглянуть, что он там понаписал про меня.

– Куда вы отправите ваш рапорт? – спросил я.

– Какой рапорт? – притворился он, что понятия не имеет, о чём речь.

– Тот, что у вас на коленях.

– А-а, это, – он выдвинул ящик стола и засунул туда блокнот. – Это не рапорт, а памятки, и отправлять я их никуда не буду. Всё, о чём мы здесь говорили, останется между нами.

– Я слышал, что психологи всё сообщают в разные там органы.

– Неужели ты думаешь, что наша беседа может заинтересовать органы? Или ты хочешь что-то ещё мне рассказать?

– Нет, просто так спрашиваю. А пациенты с вами откровенны?

– Достаточно откровенны. Если они будут что-то недоговаривать, я не смогу им помочь.

Он внимательно смотрел на меня, а я – на него. Тут я заметил, как тихо в его кабинете. Наверное, все стены были обиты ватой, как в сумасшедших домах. От этого каждый звук казался удвоенным. Психолог подтянул к себе авторучку, взял из стопки визиток одну и застрочил. «Чирк, чирк», – скрипело перо, пока он писал.

– Держи, – протянул он мне карточку. – Это номера, по которым меня всегда можно застать. Если что, звони, а в следующий раз принеси статью, которую ты отправил в журнал. С удовольствием почитаю.

С чего он взял, что будет следующий раз? Его интерес к статье был очевидным предлогом, чтобы заманить меня назад, но я всё же обрадовался. Свои заметки я никому не показывал, боясь насмешек, а когда упоминал о них вскользь, надеясь, что попросят показать, то нарывался на равнодушие.

– Принесу, – пообещал я, хотя не был уверен, что вернусь.

– Захвати ещё что-нибудь. Ты же, наверное, пишешь не только о несправедливости?

– Не только… ещё пишу про зависимость, про то, как легко превратиться в слабака.

– Жаль, что ты спешишь, а то я бы послушал.

– Минутка у меня есть, – решил я задержаться.

Оживившись, я разговорился. Мнение о психологе у меня скакало в течение всего часа. Он казался то ловкачом, выкачивающим из меня деньги, то манипулятором, пронюхавшим про моего отца, то участливым человеком. Моё отношение к нему толком не определилось, поэтому я не позволял себе откровенничать. Но, когда мы коснулись зависимости – болезненной, не дававшей мне покоя темы, меня, что называется, прорвало. Ну и пусть он моралист и хитрец, зато в ту минуту, когда я ходил взад и вперёд по кабинету (от волнения не сиделось на месте), выплёскивая свои мысли, он был сочувствующим слушателем.

Воодушевлённый его вниманием, я вывалил всё про эту чёртову зависимость. В пылу проболтался и про ярость. Говорил я быстро, обгоняя сам себя. Многое я излагал довольно логично, но иногда путался. Так случилось, когда я коснулся унижений и сказал, что, если систематически подавлять человека, лишать его самостоятельности, держать на привязи, то он перестаёт верить в себя, становится слабовольным, а в душе бунтует, копит обиды и в результате может сорваться, захочет отплатить своим обидчикам или что-то ещё натворить.

– У тебя бывает, что вот-вот сорвёшься? – спросил психолог.

– Нет, не бывает. Я не про себя сейчас говорю.

– Неужели никогда из себя не выходишь?

– Иногда сержусь.

– А когда сердишься, срываешься на других?

– Бывает.

– На всех подряд?

– Нет, на дедушке своём не срываюсь, потому что он старый и больной.

– Хочешь чего-нибудь холодненького? – предложил он вместо ответа и принёс две банки пепси. Одну протянул мне. Взобрался в кресло. Именно взобрался, до того маленького росточка он был, и, посматривая на меня, начал отпивать мелкими глотками.

– Что ты предлагаешь в своей статье, какой видишь выход? – поставил он меня в тупик вопросом. Никакого решения я не предлагал, а просто вывалил ворох мыслей на бумагу. Так ему и сказал.

Далеко не со всем, что он наговорил, я был согласен, но беседа меня взволновала и вдохновила. Поэтому я был раздосадован, когда нас прервали. Раздался стук, и в дверную щель просунулась медсестра. Вернее, её половина: рука с часиками на запястье, часть лица с крупной родинкой на щеке, ухо с серёжкой.

– Я скоро, ещё минут пять, – сказал он, когда она напомнила, что кто-то ждёт его звонка. Мы с ним проболтали сверх отведённого мне времени. Неужто я ему так понравился? Судя по всему, да, раз он высказал интерес к моим заметкам. Выслушал, принял всерьёз, обсуждал со мной то, что меня волновало. Но радоваться было рановато. Скоро он пришлёт моей матери грабительский счёт, в который наверняка будут включены и те минуты, которые я украл у ожидавшего своей очереди пациента.

– Ты свою статью показывал родителям? – спросил он, когда медсестра ушла.

– Пока нет, покажу, когда опубликуют.

– Ты думаешь, что опубликуют? – спросил он. С ехидцей, как я почувствовал.

– Должны опубликовать, никто до меня этого не писал, – сказал я, хотя в душе сомневался, что мою статью поймут.

– А ты уверен, что никто раньше этого не писал?

Опять он насмехается!

– Уверен, – сказал я.

– Ну тогда тем более надо показать родителям. Ты с ними делишься всем тем, о чём мы с тобой говорили?

– Не особенно.

– А ты бы хотел, чтобы они присоединились к нам? Можем попробовать один разок.

– Это зачем?

– Порой с близкими легче всё обсуждать в присутствии постороннего человека.

– Обсуждать что? – напрягся я.

– Всё то, что бывает трудно им сказать в лицо.

С чего это он затронул эту тему? Раскрыться перед ним я так и не сумел. Боялся навредить отцу. Но внутри всё так ныло, что посоветоваться хотелось. Мне всё тяжелее и тяжелее становилось держать боль в себе, мысленно обвинять отца. Иногда казалось, что я винил его во всех своих неудачах, а он, возможно, не во всём был виноват. Но всего этого я не мог сказать психологу, хотя видел, что он ждал этого, что знал про меня больше, чем говорил.

Я встал. Сказал, что должен идти. Задерживать меня психолог не стал. Спрыгнул с кресла, протянул на прощание руку и, глядя на меня снизу вверх, произнёс, что рад знакомству, что ему не терпится ещё кое-что со мной обсудить.

– Что именно? – спросил я.

– Приходи на следующей неделе, и поговорим. Обязательно приходи, я буду ждать.

По коридору навстречу мне шла медсестра с мужчиной, которого я видел в приёмной. Он же пришёл до меня! Так психовал, что явился раньше назначенного часа. Слушая разглагольствования медсестры про жару, он продолжал нервно скрести рукой свою грудь. Скользнув по мне пустым взглядом, будто знать меня не знает (моё время истекло!), сестра ввела его в кабинет.

– Рад вас видеть! Я вас ждал, мне надо кое-что с вами обсудить, – донеслось оттуда.

Какой же я дурак! Поверил, что «доктор Фрейд» меня выделил, проникся ко мне! Да никакой он не Фрейд, а заурядный психолог, напичканный теми же дежурными фразами, что и его медсестра: «Рад вас видеть», «Я вас ждал», «Не терпится всё обсудить». Вся эта вежливая ахинея выдавалась во имя того, чтобы заграбастать побольше денег. Всё, с психологами я завязываю! Отец-то, оказывается, прав!

На улице была жарища, о которой бубнила медсестра. Я уселся на скамью перед входом в здание. На меня упал горячий солнечный луч. Я скинул с себя майку, и он обжёг мне грудь. Мимо просеменила женщина, вся соломенного цвета: платье, волосы, сумка в руке. Она покосилась на меня и юркнула в дверь. Следом за ней продефилировал господин – раздутый от важности, в костюме. Осуждающе глянул. За ним – девица в тугих брючках, на шпильках-ходулях. Окатила высокомерным взглядом. Чего им всем надо? Я посидел ещё минут десять. Солнце шпарило во всю, и я надел майку. В эту минуту из здания вылетел страдающий чесоткой мужчина. За ним бежала вприпрыжку его подружка в кудряшках. Не знаю, что там наговорил ему доктор Фрейд, но вид у него был бешеный. Довёл его психолог своим морализмом! Не обращая на меня ни малейшего внимания, парочка пронеслась мимо.

Я встал и двинулся к стоянке. Денёк сегодня выдался на редкость знойным – медсестра не ошиблась. Когда я открывал дверцу джипа, то раскалённая солнцем металлическая ручка обожгла мне ладонь.

Приехав домой, я побежал к себе в комнату, чтобы доложить обо всех событиях Нолю. С каждым днём он мне всё больше и больше нравился. Общались мы с ним только в чате и по электронной почте. Встречаться он почему-то не хотел, избегал разговоров по телефону и скайпу. Но писал практически каждый день. Несмотря на сарказм и колкости, он умел сопереживать. Был смекалистым, давал дельные советы.

На лестнице я столкнулся с матерью. Она спускалась вниз, почти плыла над ступеньками: порхающая походка, развевающиеся полы шёлкового халата. Воздушная, тонкая, с длинными гладкими волосами цвета её любимых грецких орехов, которые она грызла с утра до вечера.

– Как всё прошло? – спросила она. В её глазах я прочёл беспокойство: ты ходил к психологу или струсил?

– Потом расскажу, – произнёс я на ходу и влетел в комнату. Настрочил сообщение Нолю. Как правило, он откликался быстро. Только если не торчал на занятиях в колледже.

«Ну как, наставил тебя психолог на путь истинный?» – ответил он. Он постоянно иронизировал, поэтому форумчане его недолюбливали, как и Скорпиона. В его юморе – зачастую чёрном – видели цинизм. Со Скорпионом его роднило ещё и то, что обоим было абсолютно всё равно, как к ним относятся. Они даже всех провоцировали. Большинство драчек на форуме устраивали именно они.

«Да уж! Равнодушный он», – ответил я.

«Ну ты даёшь! Кто это ждёт от психолога любви!»

«Какая же от него помощь, если ему всё равно?»

«Ты прямо как в детском саду. Он дело делает, ты ему за это платишь, у него таких, как ты, миллион. По-твоему, он должен над каждым пациентом рыдать? Тогда ему самому психолог понадобится».

«Ага, делает только за деньги, а без них ничего делать не будет».

«Тебя заклинило на этих деньгах. Если ты их так ненавидишь, живи, как нищий».

Хотел я сказануть ему в ответ, но не стал. Не хотел с ним ругаться. В эту минуту мой взгляд впрыгнул в зеркало на двери. Моё лицо пылало. Пережарился я таки на солнце, когда сидел на скамейке.

10
Измена

– Это что за зверь? – пробрюзжал дед, когда я привёл к нему Ваню. Несмотря на сварливый тон деда (по другому разговаривать он не умел), глаза смотрели приветливо. Но выглядел он плоховато, и я встревожился. Лицо было мертвенного цвета, как бывало, когда падал на него ночью лунный свет. И весь он был обмякший, согнувшийся.

– Дед, ты в порядке? – спросил я.

– В порядке я, в порядке, что мне сделается-то.

Жаловаться он не любил и всегда утверждал, что здоров, как бык. Даже если болел.

– Знакомься, это Ваня, – представил я пса.

– Привет, Ваня, – произнёс дед.

Мой пёс завилял хвостом и что-то нежно провыл: типа рад знакомству. Потом подошёл к деду и уселся у его ног. Принял. Разбирается пёс в людях. И я подумал о Джен. Почему он рычал на неё? Странно.

– Ишь ты, волчище, – сказал дед и потрепал его за ухом. – Имя у него какое-то мудрёное. Откуда взял?

– Подружка посоветовала, она русская.

– Твоя девушка?

– Пока нет.

– Глаз на неё, что ли, положил? – хмыкнул он. – Красивая?

– Очень, – заявил я с гордостью, словно Алёна была моей. Сегодня же ей позвоню, хватит трусить! Я часто о ней думал, фантазировал, представляя нас вместе, но звонить не решался. Не хотел услышать: «Чего тебе надо?» Никому неохота быть отбритым.

– Пошли в дом, а то жарковато, – сказал дед. Это было ещё одним тревожным знаком. На террасе он обычно сидел в своей каталке часами. Обозревал улицу и, попивая пиво, о чём-то размышлял. Жара ему никогда не мешала. Он с ней сроднился, как и с местностью. Провёл здесь всю свою жизнь, сросся с каждой травинкой, деревцем, пылинкой. В отличие от меня, он наш городишко хвалил, считал его пупом земли и бранился, когда я говорил, что скукота здесь невообразимая. Был патриотом. Раньше я над ним подтрунивал, а недавно пришёл к выводу, что патриотизм правильная штука. Человек должен защищать своё.

Когда дед разворачивал свою каталку, как обычно отказываясь от моей помощи, я заметил сволочей-соседей. Они сидели на своём трухлявом крыльце и дымили. К ним присоединился ещё один. Одного от другого не отличить: коренастые, смуглые, в наколках, усатые. Прямо инкубаторные. Мозги у них тоже одинаковые – понятно по их агрессивному виду. Они недобро глянули на меня. Я помахал им рукой: дескать, зла не помню, приветствую вас. Сделал я это только ради деда, чтобы их задобрить, чтобы они оставили его в покое. Они отвернулись. Ну что ж, война так война.

– Чего размахался? Много им чести здороваться, – одёрнул меня дед.

– Как они, утихомирились? Если нет, надо владельцу дома позвонить, он их сразу выставит.

– Жди, выставит он! Ты бы его видел! Рожа ничуть не лучше, чем у них, – хохотнул дед. – Я ж говорю, район у нас бандитский.

– Ну так переезжай к нам, сколько раз я предлагал.

– Никуда я не поеду, буду жить здесь до последнего дня, – отрубил он и въехал в дом.

Внутри было душно. Кондиционер дед не включал, окна не открывал. В этот раз воздух был особенно несвежим, прогнившим. Через щели жалюзи сочился дневной свет, рассекая комнату тонкими, словно прожекторными лучиками. В них крутилась пыль. Обстановка показалась мне гнетущей. Обычно дом был наполнен энергией деда, и довольно активной, несмотря на его возраст, а сегодня дед выглядел сильно постаревшим и ослабевшим. От этого его дом, как единый с ним организм, тоже сник.

– Чем это попахивает? – спросил я.

– Мусор забыл вынести, – указал он на чёрный пластиковый мешок у порога. Мне стало ещё тревожнее. За чистотой в доме он следил, даже если неважно себя чувствовал.

– Сейчас вынесу, – сказал я, – а потом всё здесь уберу.

– Не надо, завтра придёт моя знакомая, она приберёт.

– Неудобно её всё время просить, она старенькая.

– Ты чего, какая она старенькая, всего-то шестьдесят пять. Старый – это я.

Невзирая на запрет деда, я всё убрал. Наводить порядок я терпеть не могу, в моей комнате вечно кавардак, а деду помогал охотно. Поэтому, когда он попытался всучить мне в благодарность деньги, я рассердился.

– Девушку свою сводишь куда-нибудь, – сказал он и был недоволен, когда я отказался взять. Поспорив, он сдался и предложил заказать китайскую еду. Знал, что я люблю.

Заказ доставил тонюсенький, с глазами-щёлочками парень. Пролопотав что-то непонятное на смеси английского с китайским, он вручил нам пакет, от которого исходил сильный аромат специй. Кисловатый помойный запашок в комнате тотчас пропал, стало веселее и уютнее. Усевшись перед телевизором (дед держал его включённым целый день, даже когда не смотрел), мы приступили к ужину.

Позже, когда стряслась беда, я часто вспоминал этот момент – один из самых счастливых в моей жизни. Наверное, мы оба предчувствовали в ту минуту, что он больше не повторится, поэтому душевно разговорились. По экрану бегали солдаты с пулемётами, катили какие-то железные махины. Дед признавал только военные боевики. В последнее время смотрел их без звука, думая о своём. Я всё чаще и чаще заставал его сидящим перед телевизором или на террасе, погружённым в свои мысли.

– Вкуснота, – сказал я, довольный.

– Поди возьми пивка в холодильнике, – предложил он. Я изумился. Он был строгих правил. Раз не стукнуло ещё двадцать один, значит, пить не положено.

– Мне же только шестнадцать.

– Да ладно, отцу твоему не скажем. Возьми и мне прихвати.

Так мы с ним и сидели в тот незабываемый вечер, попивая пиво, ужиная, болтая. Пишу эти строки и реву.

– Дед, а почему ты второй раз не женился? Бабушка же давно умерла, – пользуясь его хорошим настроением, спросил я. Раньше он эту тему не желал обсуждать. Скрытничал по непонятным причинам и пресекал мои вопросы: «Много будешь знать, скоро состаришься».

– Не хотел, – ответил он. – Однолюбом уродился.

– Неужели у тебя никого больше не было?

– Были, но любви не было.

– А свою нынешнюю подружку ты любишь?

– Какая там любовь в мои-то годы!

Он сказал, что женщина она славная, но его чувства к ней не те, какие он испытывал к моей бабушке, что сейчас ему нужна компаньонка, с кем можно вместе время проводить. И, совсем разоткровенничавшись, рассказал, что в молодости был сорви-головой, куролесил, гонялся за юбками, а теперь лишь бы за компьютером посидеть, телевизор посмотреть. Так-то оно лучше. Когда покидают бренное тело все соблазны, легче становится. Чем меньше желаний, тем спокойнее живётся.

Половины его рассуждений я не понял, но слушать его признания было радостно.

– Нахлебалась она со мной, – неожиданно сказал он.

– Кто?

– Бабушка твоя… очень много она мне прощала.

Мне опять стало тревожно. Всё в нём было другим: его сникший вид, мутноватые, а не ясные, как раньше, глаза, его искренность.

– За что прощала? – спросил я.

– За нрав мой. Крутым я был… отцу твоему тоже от меня доставалось. Ему даже побольше, чем бабушке твоей. Её я обижал, но пальцем не трогал, а его лупил.

– Сильно лупил?

– Бывало, давал по заднице. Рука у меня, сам знаешь, крепкая, больно было, ну и ремнём драл, воспитывал жёстко, спуску ни в чём не давал, а теперь думаю, что помягче надо было, – глянул на меня пытливо и сказал: – Ты не держи зла на отца.

– Да, но… обидно мне.

Я был изумлён. Никак не ожидал, что он признает свои ошибки. Мой отец так делать не умел и не хотел.

– Понимаю, обидно, мне тоже обидно, Эд не звонит, не навещает, будто я уже помер… простить меня не может… Знаю, что я сам виноват, а всё равно обидно, отец же я ему всё-таки. Самое страшное – это когда твой ребёнок от тебя отказывается.

Его слова я вспомнил много позже, в тот день, когда стоял на краю пропасти.

– Когда родители отказываются от своих детей, это тоже страшно, – сказал я.

– Да, тоже, – не стал он спорить, как непременно сделал бы раньше.

– У меня детей не будет, не хочу, – заявил я.

– Будут, будут, это ты сейчас так говоришь.

– Не уверен, а если будут, я их буду лелеять и оберегать, никому в обиду не дам!

– Это правильно, детей надо оберегать. Я, знаешь, иногда думаю, что старость-то нам дана за наши грехи.

– Греши не греши, старость всех ждёт, – не просёк я его мысли.

– Это да, но старость разная бывает, получаешь такую, какую сам своими руками сделал… Я, видать, тоже.

– Неправда это, – не согласился я. – Ты у меня самый лучший дед.

Он был явно доволен.

– А что у тебя с этой девушкой, серьёзно?

– Ничего у нас с ней нет. Характер у неё дрянной, сам не понимаю, что я в ней нашёл.

– У тебя, что ль, характер сахар? Чего сидишь и ждёшь? Пойди к ней.

– Она отошьёт.

– Если отошьёт, значит, не твоя, а пока не отшила, надо побороться. Я твою бабушку знаешь как обхаживал. У неё до меня был парень, так я её в два счёта отбил, – похвастался он.

– Надо же, я не знал.

– Да, в молодости я был хоть куда. Вон там, в шкафу, поди принеси, альбом с фотографиями, – и заворчал, когда я выдвинул не тот ящик: – Да не тот, какой же ты непонятливый, вон, слева.

Последний раз я просматривал этот альбом в детстве, когда дед держал его в гостиной. Потом он его убрал, не давая никаких разъяснений. Мол, нету и всё, не обязан ни перед кем отчитываться.

Роясь в поисках фотографий, я столкнулся ещё с одной дедовой странностью. Он ничего не выбрасывал и хранил старьё. В шкафу я нашёл использованные ленты и пакетики для подарков, заржавевшие бритвы, авторучки с высохшими чернилами и прочий мусор. А в нижнем ящике вместе с альбомом лежали колоды потёртых карт – каждая была перевязана резинкой.

– Это я после Вьетнама, – сказал дед, когда мы стали листать альбом. На фотографии стоял незнакомый мне человек, совсем не тот, кто сидел рядом со мной. Дед не преувеличивал, в молодости он был хорош собой. Настоящий удалец. Статный, плечистый. Это фото я видел много лет назад, а сегодня заметил пропасть между дедом прежним и дедом нынешним. Я настолько привык к последнему, что казалось, будто он таким родился. Глядя на снимок, я снова подумал, что старость несправедлива. Одних она щадит, а других нет. У нас на улице живёт вдовец, так никто даже не догадывается, что ему за семьдесят. Выглядит он молодо, каждое утро делает пробежку, гоняет на спортивном автомобиле. А моего деда старость не пощадила. Не это ли он имел в виду, когда говорил о грехах?

Пока дед тыкал пальцем в фотографии, подробно рассказывая мне, где и когда они были сняты, я размышлял, оставлять ли с ним Ваню. Пса я привёз к нему, чтобы спрятать от отца. Я беспокоился, что отец в любую минуту его отнимет. План был таков: попросить деда приютить Ваню до июня, а после окончания школы устроиться на работу, снять квартирку и взять пса к себе. Но, глядя на деда, я понял, что с Ваней он не справится. За собакой надо ухаживать, выгуливать её, кормить.