Текст книги "Розовая пантера"

Что-то дрогнуло внутри – лишь на секунду.

– Послушай, мне деньги нужны. Меня там ждут внизу. Мне некогда…

Он повернулся, молча подошел к столу, достал из ящика ключ, открыл стоящий в углу сейф, пошелестел бумажками.

– На, возьми. Тебе, может, больше надо?

– Больше не надо. Я отдам месяца через три.

– Да брось ты, не нужно ничего отдавать…

– А я отдам. – Она не глядя расстегнула сумку, просунула в щель тонкую стопку фиолетовых купюр, снова застегнула замок. – Спасибо.

– Не за что, Маша. Приходи в любое время… И еще я хотел сказать. Про ту историю, с тем парнем, помнишь, шесть лет назад. С тем парнем, с которым ты целовалась в школьном вестибюле… Я тогда, наверное, погорячился…

– Дело прошлое. – Маша оборвала начатую фразу и вышла, не попрощавшись.

Мать тут же появилась из кухни. Спросила, безуспешно пытаясь скрыть тревогу в голосе:

– Что, поговорили уже?

– Поговорили. Я побежала, меня там ждут внизу. Да не смотри ты так, со мной все в порядке.

– Зайдешь как-нибудь?

– Зайду, – пообещала Маша, впервые за прошедшие годы подумав о том, какой бы день недели выбрать для того, чтобы заскочить к матери.

Та вздохнула, не сумев прочитать ее мысли:

– Все время обещаешь…

– Правда зайду, мам. Ну, пока.

Поцеловала мать в подставленную щеку, распахнула дверь и быстро соскользнула вниз по мраморным ступеням.

– На, вот твоя десятка.

– Слушай, приди в себя, а?

– Я в себе. Поехали.

– Черт. – Глеб нажал на педаль сцепления, резко крутанул руль вправо. – И как ты себе это представляешь?

– Я? А почему я? Это ты должен себе представлять все прекрасно и отчетливо. Ты сам это все придумал…

– Ничего я не придумывал, я же просто так говорил…

– За свои слова, Глеб, отвечать нужно. Слово, говорят, не воробей… Вот здесь теперь налево поверни.

– Без тебя вижу, что налево, здесь же нет другого поворота.

«Нет другого поворота, – пронеслась мысль, – неужели и правда уже нет?»

– Ну вот и отлично, а теперь пока все время прямо.

– Послушай, а если я – пас?

– Если ты пас, значит, не видать тебе места в секретариате.

– Никогда не думал, что ты такая стерва.

– Сама удивляюсь.

– Не понимаю… Не понимаю, чего ты хочешь-то?

– А так просто. Развлечься.

– Ничего себе, развлечение. В цирк бы лучше сходила.

– Не люблю цирк.

– Ну тогда на выставку картин…

– Надоело. Там все время одно и то же.

– Маш, давай поговорим.

– Мы уже поговорили. Сколько можно об одном и том же? Ты хочешь устроиться в жизни – так устраивайся. Делай первый шаг…

– Это же глупо.

– Глупо объясняться в чувствах, которых нет, и говорить о душевной привязанности, преследуя одни только корыстные интересы. А то, что предлагаю я, – по крайней мере честно.

– Послушай, а если у меня не получится?

– Как это – не получится? Ты же сам говорил – все дело в сумме. Сумму в десять тысяч ты посчитал вполне достаточной для человека, который, как ты выражаешься, целыми днями надраивает чужие машины.

– А если…

– Если мало будет, я тебе еще принесу. Не проблема. Так что дерзай. Вот здесь направо, на Мичурина надо поворачивать.

– Знаю я эту автомойку. Не самая, между прочим, дешевая в городе…

– Я же тебе сказала: в средствах себя можешь не ограничивать. А для аванса, я думаю, достаточно будет… Стой, останови машину, не надо слишком близко подъезжать…

– О-о, – протянул Глеб, поймав отражение ее взгляда в центральном зеркале. – Я вижу, на лице появились признаки волнения… Может, ты все-таки передумаешь?

– Ошибаешься. Нет никаких признаков волнения.

Мне не о чем волноваться.

– Так уж и не о чем? Да что с тобой, Машка, я же вижу…

Она и сама прекрасно видела: в боковом зеркале отражалось изменившееся до неузнаваемости лицо. Третье лицо в ее жизни, не похожее ни на первое, ни на второе. «Остановись, – пронеслась в сознании здравая мысль, – остановись, не надо…»

– Вон, смотри, какой симпатичный. Жгучий брюнет, мускулы какие. Смотри, как старательно машину надраивает. Темпераментом Бог не обидел, наверное… Как тебе?

– Прекрати, мы не на базаре…

– Разве? – продолжал он свой натиск, почувствовав, что взял верный тон в разговоре, что еще немного – и она сломается, сдастся, осознав наконец всю степень безумства собственной идеи. – Разве не на базаре?

– Глеб, пожалуйста…

– Значит, не устраивает тебя жгучий брюнет. Что ж, подождем, посмотрим. Может, блондин какой появится, или шатен, или рыжий… Как ты, кстати, к рыжим относишься?

Она молчала, отвернувшись в сторону. «Дура, ты просто дура. Всегда дурой была. Зачем тебе все это нужно, кому и что ты хочешь доказать? Себе? Глебу? Или, может быть…»

– …отличный экстерьер, – снова донесся до нее голос Глеба, она увидела в зеркале отражение его лица – самоуверенная ухмылка, победный блеск в глазах. Он уже понял, что она сдалась. Он просто добивает ее. Ждет, полностью уверенный в том, что дождется – сейчас она начнет умолять его повернуть обратно, предлагая бесплатно все блага жизни, которые он рассчитывал получить с ее помощью. Не придется ему изображать из себя идиота и ломать эту глупую комедию. – Ну вот, скрылся из виду. Жаль… Ничего, сейчас снова появится, будет у тебя еще возможность оценить его достоинства. Или, может быть, кто-нибудь другой…

– Все, иди давай, – тихо сказала она, остановив поток изощренных издевательств. – Иди, я сказала.

– Так ты же… Ты же еще не выбрала… – Он определенно опешил от такого поворота событий.

– Иди, я сказала, – повторила она. – Что, забыл, как двери в машине открываются? Там, слева от тебя, ручка есть.

– Ты же еще не выбрала, – тупо повторил он.

– А нечего мне выбирать. Сам выбирай, мне все равно.

– Как это все равно? Вот тот, смотри, вон еще один показался – высокий, плечистый такой, видный весь из себя… Ты посмотри, Маш. – Он снова хватался за соломинку, пытался вновь бороться все тем же, пришедшим уже в негодность оружием, цинично нахваливая какого-то парня, оказавшегося в его поле зрения.

Высокий, плечистый. Маша не смотрела.

– Если он тебе так понравился, на нем и остановимся. Иди давай.

– Да ты же даже не посмотрела! Посмотри хоть…

Она посмотрела. Быстро отвела взгляд, вдохнула воздух поглубже и снова посмотрела. Подумала: а может быть, и нет? Она же ошиблась уже сегодня однажды, ошиблась, не заметив разницы с расстояния гораздо более близкого, может быть, и теперь ошибается. Наверняка ошибается. А если нет? Дура, сто раз дура. Ничего более глупого и более ужасного и придумать было нельзя. Более глупого, более ужасного и более гадкого…

– Я так понимаю, ты передумала?

– Ничего ты не понимаешь. Три раза уже тебе сказала: иди.

– Так, значит, этот тебя устраивает?

– Я тебя сейчас вышвырну. Вышвырну из машины, ты меня понял?

Открылась дверь. Снова захлопнулась – как во сне. Она все продолжала смотреть в окно, в противоположную сторону. Смотрела долго, заставляя себя не отводить взгляда, не двигаться, не дышать. Потом не выдержала, резко обернулась – никого. Медленно выползла из гаража какая-то черная блестящая иномарка. Показалась из ворот передняя часть капота другой, следующей машины.

Она попыталась себе представить то, что представить было страшно. Страшно и невозможно: Глеб входит в гараж. Останавливается, щурится от яркого света ламп. Оглядывается по сторонам, пытаясь отыскать взглядом. Уже достаточное количество стремительно летящих в бесконечность минут прошло с тех пор, как он вышел из машины, а значит, все то, что она себе только что представила, уже было. Уже имело место, уже случилось – и этот яркий свет, и взгляд, блуждающий и наконец остановившийся. А потом? Подходит ближе: «Слушай, парень, разговор есть. Поговорить надо, ты только не подумай ничего плохого… или там, что я шучу. Все абсолютно серьезно, знаешь. Найдется у тебя пять минут для деловой беседы?» А потом?

Тихая музыка доносилась из колонок. Что-то знакомое. Она машинально покрутила ручку, прибавила громкость. Что-то знакомое…

А потом? «Знаешь, у меня там в машине одна дамочка сидит. Ничего себе дамочка, блондинка натуральная…»

Узнала – это Челентано плакал свою «Конфессу». Значит, кто-то на этой земле все еще верит в любовь…

«А потом? Что же было потом?..»

Алексей

Какая-то грязь намертво прилипла к капоту. Он попытался осторожно поддеть ее ногтем, не получилось – на самом деле намертво. Может быть, капля битума – такое часто случается на дорогах, только странно, почему она одна, обычно их бывает целая россыпь, раз уж такое случается. Краску бы не поцарапать… Да черт бы с ней, с этой грязью, пускай покупает германский очиститель и сам – одним движением, как обещает реклама, – оттирает свой капот. Реклама, она много обещает…

Он обернулся. Что-то заставило его обернуться – впрочем, с ним такое часто случается. Обернулся и увидел Машку. Как обычно, как всегда, ничего нового. Отвернулся, прогоняя видение, забывая о нем и снова попытавшись сосредоточиться на этой чертовой черной капле, прилипшей к капоту. Добросовестность эта его когда-нибудь в могилу сведет, честное слово. И все-таки – как-то странно. Слишком реально, слишком по-настоящему в этот раз… Впрочем, нечему удивляться: шизофрения – она на то и шизофрения, чтобы прогрессировать со временем. Тем более если никто не пытается ее вылечить. А подлечить бы нужно, ох как нужно, поэтому – вот она, эта капля битума или чего-то там еще, вот тебе, пожалуйста, место приземления для взгляда и точка опоры для души, блуждающей в потемках. Как огонек в ночи, указывающий путь затерявшемуся страннику. Вот она – грязь, три ее тряпкой, трать свой душевный пыл – не по пустякам, а по делу.

Он все-таки снова обернулся. Просто так, чтобы проверить, чтобы убедиться. Обернулся – и снова увидел ее, Машку. Она стояла, как-то беспомощно опустив руки вниз, смотрела на него, и ей было двадцать два года. Двадцать два, а не шестнадцать, и это смутило его уж совсем окончательно… Сколько раз он вот так оборачивался, точно видел ее, шестнадцатилетнюю, снова оборачивался – и уже ничего не видел. Он так привык к этому, знал на сто процентов, что это бывает, что это может быть так, только так, а не иначе. А теперь – как будто почва ушла из-под ног. Подумал: «Значит, мне теперь двадцать восемь. Двадцать восемь, и я стою здесь, с тряпкой, возле машины, шесть лет прошло, она стоит напротив, и это – правда?»

– Это ты? – спросил он тихо на всякий случай, чтобы не услышал и не подумал никто, что он, как дурак, разговаривает с пустотой.

– Я, – ответила пустота и шагнула к нему. Приблизилась.

Теперь уже более отчетливо можно было рассмотреть – глаза, волосы, губы. Он огляделся по сторонам – в поисках физической опоры. Вырос бы здесь сейчас столб, уж он бы к нему привалился. Опустил на мгновение взгляд, увидел тряпку у себя в руках. Черт, какая-то тряпка. Отшвырнул в сторону, вытер руки о влажный комбинезон, совершенно не задумываясь зачем. Нужно же было, в конце концов, что-то делать, нужно было вновь ощутить течение времени, которое, остановившись, совсем погибло бы, как погибает остановившееся сердце. Нужно было помочь ему сдвинуться с места, создав если не движение, то хотя бы видимость этого движения. Тряпка, упавшая на пол невдалеке. Руки, скользнувшие по влажной ткани комбинезона. Вот оно, время. Идет, бежит. Убегает – не вернешь…

«Стоишь как дурак», – пронеслась неотчетливо мысль. Но, черт возьми, что он должен делать в подобной ситуации? Дома на полке стояла книжка – «Учебник выживания в экстремальных ситуациях. Опыт специальных подразделений мира». Купил как-то, проходя мимо книжного лотка. Как выжить в пустыне, тундре, тайге или в джунглях, используя имеющиеся под рукой средства. Чего там только не было… А вот этого не было. Не было этих глаз, зеленых, как прежде. Не было раздела «Что делать, когда вообще не знаешь, что тебе теперь делать». Не в пустыне и не в джунглях, а в средней полосе России, в гараже, с тряпкой в руках. Черт, нет уже никакой тряпки, вообще ничего нет вокруг – только эти глаза, напротив на самом деле, и пора бы уже привыкнуть, понять, что это на самом деле. И начать снова дышать, без кислорода сдохнуть можно – только ведь что-то нужно делать, если бы только знать, как это бывает… И вдруг он услышал:

– Знаешь, а я люблю тебя. До сих пор люблю, любила все эти годы. Вот, сказала…

Боже мой, как просто, подумал он. Как же все легко и просто, оказывается. Шесть лет – а ну и что, подумаешь, шесть лет каких-то. Отшвырнуть щелчком в сторону, как окурок, пусть себе тлеет оранжевый огонек, а ему остается только встать и задвинуть этот окурок под скамейку. Носком ботинка. Чтобы никто не увидел и не вспомнил. Он уже делал это однажды, шесть лет назад. На самом деле ничего сложного…

– Браво. Отличная импровизация, в твоем стиле. Только, извини, мне работать надо, – услышал он свой голос. Повернулся и ушел в ослепляющую пустоту гаража. Отошел подальше от света, льющегося прямо в глаза, опустился на импровизированную, из деревянных ящиков, скамейку.

– Эй, Лех, ты чего? – услышал голос напарника. Отозвался:

– Ты постой на моем участке, я сейчас, перекур только небольшой сделаю.

– Спину, что ли, заломило? – послышалось в ответ сочувственное.

«Если бы», – подумал он и только кивнул, безропотно соглашаясь.

Мыслей не было. Вернее, они были, но их было так много, так непереносимо много, они толпились, наскакивали одна на другую «Как стены, – подумал он, – как потолок тогда…»

Люблю. Любила. Все эти годы. И что ему остается? Что же он должен был сказать в ответ, что должен был сделать? Промелькнула в мыслях картинка: он и она. Разделенные расстоянием. Бегут навстречу друг другу – замедленная съемка. Последний кадр, еще более замедленный, превращающийся наконец в «стоп». «Стол», долго не уходящий с экрана, время совсем остановилось, стоит на месте и вот наконец пошло опять – титры. Титры, ползущие тугим и нескончаемым потоком по счастливым лицам в стоп-кадре, титры, раскрывающие тайные имена создателей всей этой любовной галиматьи. А может быть, и правда? Он и она, разделенные расстоянием, бегут… Нет, подумал он, усмехнувшись, ни черта ты здесь не разгонишься, когда всего два метра разделяют. Такие эпизоды на побережье снимать нужно, предварительно повыгоняв с пляжа всю ненужную массовку. И потом – это ж какая дыхалка нужна, чтобы бежать столько времени? Бежать, и при этом еще улыбаться?

«Бред, – пронеслось в голове, – чушь собачья». Он снова огляделся по сторонам – все тот же гараж, новая машина на подходе, те же лица, те же голоса. Ее больше нет… А может быть, не ушла еще, не исчезла? Может быть, стоит до сих пор там, за воротами? Стоит и ждет, когда же он, тупица, баран безмозглый, это же надо было быть таким дураком, таким кретином, да что же это он в самом деле, это же она, она, Машка… Мысли снова взметнулись в привычном бешеном вихре, и он понял только одно – нельзя, невозможно допустить, чтобы она снова исчезла. Иначе снова придет та, другая, ненастоящая, и все начнется сначала… Любила? Но ведь и он тоже – провались этот долбанный гараж под землю – любил. Любил, до сих пор любит, и что же может быть еще нужно, что же может быть еще важно на этой земле, если два человека любят друг друга?

Он выскочил из гаража, больно задев бедром багажник стоящей на выезде «шестерки», толкнув плечом возмущенно выругавшегося напарника.

– С ума, что ли, вы все посходили? Ты еще теперь, – услышал слова из-за спины, не придал значения, не разобрал смысла. Смотрел и видел дорогу, машины, троллейбусы. Как ни старался, как ни силился – только дорога, машины, троллейбусы. И больше ничего. Как будто и не было…

– Слышь, Санек, ты здесь не видел… Не видел здесь, случайно, девушку? – спросил он, уже заранее догадываясь, что тот сейчас ответит – нет, не видел никого, не было никакой девушки. Не было…

– Видел, видел, – подтвердил тот на удивление энергично, без всяких сомнений.

– Видел?

– Да что ты на меня так уставился, Прохоров? Видел, говорю же. Чокнутая какая-то, подбежала, схватила меня, чуть не задушила.

– Подбежала? Схватила? – переспросил он недоверчиво,

– Ну да, говорю же тебе. Белая такая, растрепанная, на башке не поймешь чего.

– А потом?

– Потом убежала.

– И все? Не сказала ничего?

– Сказала. Сказала – прости… Да я ж тебе говорю, чокнутая какая-то. У тебя спина-то как? Отлегло, не болит уже?

– Нет, не болит, – честно ответил Алексей. – Душа только побаливает, знаешь, Санек…

– Душа – это ничего, – бодро отозвался напарник, – душу твою мы в момент плясать заставим! Три бутылки пива – и запляшет, знаешь ведь, проверенное средство… После смены, а?

– После смены не получится, – произнес Алексей задумчиво, пытаясь расшифровать какую-то туманную мысль, промелькнувшую в сознании. – Мне после смены нужно…

– Да брось, куда тебе нужно? Алексей молчал.

– На свидание, что ли, собрался?

– А если на свидание?..

– Да брось, ты же у нас великий отшельник! – рассмеялся Санек. – Монах нестриженый. Скажешь тоже – на свидание… С мамой, что ли, свидание-то у тебя?

Алексей уже не слышал его. Он посмотрел на часы, с тоской подумав о том, что до конца смены осталось еще целых пять часов. Подумал: оказывается, и такое бывает, что время до конца смены может тянуться медленно. Давненько с ним такого не случалось. Давненько… «Шесть лет», – тут же шепнула память. Шепнула и уже не прекращала больше своего настойчивого шепота, потому что впервые за эти долгие шесть лет ей не сказали вежливо «заткнись». Поискал глазами чистую тряпку и медленно двинулся к мокрому темно-синему «мерседесу», поджидающему его вместе с его тряпкой. А память шептала: шесть лет…

…Тогда, шесть лет назад, он вошел в квартиру, не задумываясь о том, что нужно было бы поискать в кармане ключ. Вошел, потому что дверь была открыта для всех, кто пришел в этот день попрощаться с его отцом. А значит, и для него тоже. Кадры мелькали перед глазами: люди, лица. Он понятия не имел, что у них, оказывается, столько родственников. Зашел, увидел мать… Почувствовал, как внутри, расправляясь, поднимается стальной стержень, тот самый запасной стержень, который, наверное, имеется у каждого человека, спит где-то внутри, пока не настанет тяжелое время, время его пробуждения. Поднимается, сурово предлагая опереться и прося взамен лишь одного – чтобы каждая клеточка тела, каждый нерв – все превратилось в сталь, уподобившись ему. Чтобы не скучно было ему одному, стальному, среди груды мяса и костей, среди совсем уж неприличных и никчемных этих нервишек. И не остается больше ничего другого, кроме как согласиться на эту поддержку и превратиться взамен в комок стали. Вот, оказывается, как это бывает…

Он даже почти не помнил этот день, весь заполненный суетой и плачем. Помнил только глаза матери, ее руки, слезы. Соболезнования, слившиеся в одно, длинное, бесконечное. Помнил еще осуждающие взгляды – они были, не привиделось ему, и нельзя было от этого никуда деться, потому что на самом деле его вина. Его, и только его вина, он вины с себя не снимает, не прогоняет прочь, сживается с ней, зная, что это на всю жизнь. Спутался с малолетней девчонкой, натворил глупостей, и вот чем все обернулось… Так они и останутся теперь вдвоем – он и его вина. И мать, поседевшая за один день.

– Не вини себя, Алеша, – сказала мать, когда они остались дома вдвоем после похорон. Он посмотрел на нее: седые волосы, постаревшее лицо. – Не надо себя ни в чем винить, – повторила она спокойно, и Алексей впервые подумал о том, что мать его, оказывается, сильная женщина.

Стальной стержень, выросший внутри, обмяк на мгновение, как будто расплавившись под напором этой силы, этой горячей любви – в сотни тысяч градусов, разве способен хоть какой-то сплав выдержать такое? Прижался к матери, спрятал лицо у нее на груди, почувствовав себя снова на короткое мгновение маленьким ребенком.

Только на короткое мгновение. Потом все стало прежним – расправился опять стальной стержень внутри, стал, закалившись, еще более твердым. Время шло – через неделю он уже устроился на стройку разнорабочим, пережил первый рубеж – девять дней, и уже на следующий нашел еще одну работу со свободным графиком. Теперь работать приходилось за двоих, и жить… Еще и жить, подумал он тогда тоскливо и вдруг, оглядевшись по сторонам, заметил, что в квартире чего-то не хватает.

«Конечно, не хватает, – тут же подсказал грустный голос, – не хватает и будет теперь не хватать всегда, и не привыкнешь, наверное, к этому…» И все же какое-то сомнение не давало покоя, продолжало подавать настойчивые сигналы о том, что вокруг него что-то не так. И дело не в том, что раньше в квартире их было трое, а теперь осталось двое. Трое… «Четверо же нас было, – подумал он вдруг, – четверо, а теперь двое осталось…» И спросил у матери, поняв наконец:

– Мама, а где у нас кошка-то?

– Кошка? – переспросила мать. – Так я ее соседке отдала, чтоб под ногами не путалась. Не до кошки было.

– Так ты ее навсегда, что ли?

– Да я не знаю, Леш. Я и забыла про нее совсем, про кошку-то…

Он пожал плечами – на самом деле пускай остается у соседки. Попрощался, ушел на работу. Вечером вернулся, открыл дверь ключами, вошел и увидел ее – кошку, сидящую возле кухонной двери. Следом за ней появилась Анна Сергеевна:

– Вот забрала обратно. Знаешь, с ней как-то веселее. И спокойнее. Она все-таки не чужая нам, привыкла уже… И я к ней привыкла.

Алексей снова пожал плечами – в принципе ему было все равно. Кошка, сидящая возле кухонной двери, в душе никаких эмоций не вызывала. Кошка – она и есть кошка, нечего здесь голову ломать, пусть живет себе, если считает мама, что она им не чужая. С кухни доносился манящий аромат грибного супа – после восьмичасовой смены на стройке это был на самом деле аромат рая. Думать ни о чем, кроме супа, он просто не мог.

Уже потом, опустошив вторую тарелку, перемыв всю посуду и надраив, как водится, раковину до блеска, он вдруг увидел небо за окном, россыпь колючих звезд, мохнатые тени деревьев, застывших в безветренной неподвижности, – увидел и подумал о том, что этот день какой-то не такой. Все, кажется, было привычным – утро, работа, дорога домой, вечер, грибной суп, раковина. Из традиционной схемы выпадала только одна кошка, но дело было не в ней, он знал, что не в ней, он и думать про нее забыл сразу после того, как она исчезла из поля зрения. Только вот когда же он последний раз смотрел в окно и видел звезды? Смотрел, наверное, каждый день, только звезд почему-то не замечал.

– Спать пойдешь, Алеша? – услышал он за спиной голос матери и отвернулся наконец от окна.

– Да, спать, наверное.

– Пойду постелю тебе…

– Не надо, мама. Подожди, не надо пока. Я, может быть, почитаю немного. Завтра суббота, вставать рано не надо. Я, наверное, почитаю… А ты что делать собираешься?

– Я? Да не знаю даже… Там новости по телевизору. Говорят, американцы луноход запустить собираются…

– Мам, – он улыбнулся, почти рассмеялся, – какая ты у меня современная!

– Вот такая, – улыбнулась она в ответ.

– Ладно, привет там от меня передай… Американцам.

Он опустился на диван, мельком лишь взглянув на книжную полку. Там все было в порядке, потому что он уже и забыл, когда в последний раз брал в руки книгу. Забыл, как это бывает, когда из букв, как из череды дней, складывается чужая, вымышленная жизнь, которая на один или два вечера становится чуть-чуть твоей. Алексей поймал себя на том, что то и дело поворачивается к окну. Он вздохнул, смирившись, – видно, так уж было предначертано судьбой, что весь этот вечер ему суждено пялиться в окно.

Время при этом, как ни странно, летело совершенно незаметно. Из-за стены послышалась знакомая музыка – новости на первом канале закончились. Тихо открылась дверь, – Алексей обернулся и увидел кошку, которая робко вошла и уселась на краешке паласа. «Тоже, что ли, новости смотрела?» – с усмешкой подумал он, представив, как кошка, увидев рекламу, традиционно сменившую блок новостей, лениво спрыгивает с кресла и уходит из комнаты. Через некоторое время послышалось:

– Ах вот ты где, Гелла.

Вошла Анна Сергеевна. Алексей обернулся, приподнялся с дивана.

– Да ты лежи, лежи, сынок. – Она подняла кошку с пола и взяла на руки. – Ты ведь почитать хотел?

– Не знаю, что-то ничего выбрать не смог по душе.

– А чем же занимался?

– Да так. Лежал на диване, в окно смотрел.

– Целый час в окно смотрел? – Анна Сергеевна подошла, опустилась напротив в старое кресло с деревянными подлокотниками.

– Ну да, в окно…

Алексей почему-то испытал странное чувство, похожее на стыд, как будто мать застала его за каким-то неприличным занятием почище рукоблудства. Ну и что в этом особенного – стоял себе у окна в самом деле. И почему это она смотрит на него так странно, как будто почувствовала этот его глупый стыд, а главное, поняла его причину, так и не разгаданную самим Алексеем.

– Мам, ты чего так смотришь?

– Я, Алеша… Я у тебя спросить кое-что хотела. Давно уже, да все что-то никак не решалась. Можно, я у тебя спрошу?

– Ну спроси, – ответил он, заранее уже почти догадавшись, о чем она сейчас спросит, и вмиг осознав, почему этот вечер казался ему каким-то странным, особенным, «не таким». Вот оно – настало, пришло наконец. Наивно было бы полагать, что от всего этого можно будет скрыться навсегда, что оно не вернется, что ты сам сильнее. Да нет же, ни черта не сильнее, ведь все равно, рано или поздно, должно было…

– Как же это все получилось-то?

– Мам, ты вообще о чем?

– Знаешь ведь, о чем. Если не хочешь, можешь не говорить, конечно…

«Если не хочу, могу, конечно, не говорить, – подумал Алексей, – да только вот не думать – попробуй заставь себя, выключи это окно со звездами, выруби участок сознания, создай запретную зону – попробуй! Получится?»

– Да что говорить-то, мам. Здесь и сказать нечего. Получилось – и все тут. Всякое в жизни бывает.

– Так это, значит, правда?

– Что – правда?

Анна Сергеевна помолчала недолго.

– Это же она была – та, которую ты рисовал?

– Она.

– Зовут-то ее как?

– Зачем тебе? Ну, Маша.

– Правда?

– Честное слово, Маша. Я и сам сначала не поверил, а потом привык.

– Да я не об этом, Леш.

– Я знаю. Ну а как ты сама думаешь – правда?

– Знаю, что неправда.

– Зачем тогда спрашиваешь…

– А как же?

– А так же! – Он вдруг взорвался, встал с дивана, потом сел, наклонив голову, спрятав лицо в ладонях. – Потерял голову, понимаешь? Ничего не соображал, а когда очнулся – уже поздно было.

– А она?

– А что она? Ей-то какое до этого дело? Шлепнулась в обморок, а потом я ее уже больше не видел. Рассказала все как было отчиму своему. Нажаловалась, какой развратный охранник в школе работает. Чуть не изнасиловал невинную девушку… Пришел ее отчим и сказал все как есть. А дальше ты знаешь, что было.

– Знаю… А как же ты? О тебе-то подумала?

– Обо мне? Да ей плевать на меня, Господи, мама, откуда здесь взяться высоким материям! Ну что ты в самом деле! Ей жить дальше, в школе этой долбанной еще почти два года учиться, у нее папа… отчим то есть, – шишка какая-то в администрации. Ей гораздо выгоднее было все представить так, как она представила. Жертвой быть гораздо проще, это дураку понятно… Ты помнишь, он сказал тогда, что она сама ему все рассказала. Значит, на самом деле рассказала. Только перевернула все так, как ей было нужно, вот и все дела.

Он встал, подошел к окну, уставился невидящими глазами в черный прямоугольник, усыпанный вечными звездами.

– Леша, – донеслось до него спустя какое-то время. – Помнишь, ты рисовал… Можно мне еще раз посмотреть?

– Зачем, мама? – Он смотрел на нее, ничего не понимая.

Она мягко, но настойчиво повторила:

– Можно?

– Да смотри. Там, в верхнем ящике. – И снова отвернулся к окну.

Молчание было слишком долгим. Невыносимо долгим – он не выдержал, обернулся снова, увидел мать, склонившуюся над его рисунками, медленно перебирающую их – как страницы прожитой жизни, жизни, которую уже не проживешь заново, а значит, не исправишь. Рисунки лежали у нее на коленях. Один она взяла в руки, поднесла поближе к глазам и рассматривала долго. Так долго, что Алексей не выдержал:

– Что там у тебя? Что так долго смотришь?

Она не ответила, не подняла взгляда, как будто не услышала, или сделала вид просто, что не услышала, – конечно, сделала вид, и это почему-то разозлило Алексея, какая-то обида поднялась в душе. В самом деле, что же такое она могла там увидеть, что даже внимания на слова собственного сына не обращает. В первый раз в жизни, наверное…

– Мам! Мама!

– Иди сюда, Леша, – позвала она тихо.

«Ни за что, – запротестовало сознание, – не жди, не подойду, не стану, не буду смотреть, ни к чему…»

Он подошел. Посмотрел на рисунок, который мать держала в руках. Увидел Машку. Сидит на столе, вполоборота, в ушах – сережки. Смотрит задумчиво. На него.

– Видишь?

– Да что я должен видеть, по-твоему? – спросил Алексей немного грубо, никогда в жизни он еще не позволял себе с матерью в таком тоне разговаривать.

Она не обратила внимания на грубость, оторвала наконец взгляд от рисунка, подняла глаза:

– Сам же видишь…

– Да что я должен видеть? – повторил он теперь уже растерянно, пытаясь понять, что же произошло за эти несколько минут молчания, что она успела натворить, наколдовать, нашептать матери – прямо с портрета, и плевать она хотела на то, что портреты вообще-то не разговаривают, и не колдуют, и не творят, что они, портреты, вообще не живые, а нарисованные… – Ты о чем, мама?

– О ней. Не про нее это все, Леша. Не про нее.

– Как это?

– А так. Ты не разобрался, не понял или просто не захотел понять. Не может этого быть.

– Чего?

– Всего того, что ты сказал. Не может.

– Так было же…

– Не может. Разве сам не видишь? Она, эта девушка, не такая…

– Не такая? А какая, по-твоему? Хорошая?

– Не знаю, хорошая и плохая. В каждом человеке, Леша, добро есть и зло. И слабость тоже есть! А ведь ей всего-то лет пятнадцать…

– Шестнадцать, – поправил он почти с жаром, как будто этот лишний год на самом деле перечеркивал все права человека на то, чтобы иметь слабости.

– Не важно, – мягко возразила мать, – возраст не имеет значения. Только я думаю: здесь все гораздо сложнее. Сложнее той примитивной истории, которую ты мне рассказал. Вот ты говоришь: она ему все сама рассказала. Но откуда ты знаешь, что именно она ему рассказала и рассказала ли вообще? Может, он, отец ее…

– Не отец, а отчим.

– Не важно. Пусть отчим. Может, он специально это сказал, чтобы больнее тебе сделать. Может, он от кого другого узнал… Или нет, не может такого быть?

Алексей прекрасно помнил о том, что в тот день свидетелями их любовной сцены была целая уйма народу, в том числе, кажется, даже директор школы… И что с того?

– Мама. – Он с усилием оторвал наконец взгляд от рисунка, опустился на диван, вздохнул устало: – Какое теперь это имеет значение? Даже если ошибаешься не ты, а я?