Текст книги "Розовая пантера"

– Мама! – Алексей просто за голову схватился от всего этого. – Зачем? Я не понимаю – зачем?

– Я подумала: может быть, ты…

– Знаешь что? Ты уж определись как-нибудь. – Он прямо-таки взорвался. – То за сахаром меня посылаешь, который не нужен, – или забыла уже, всего-то несколько месяцев прошло, то встречи мне какие-то романтические возле магазина организовываешь. Мам, не пора ли успокоиться? Жизнь идет своим чередом, нам знать не дано, что будет дальше. Могла бы догадаться, что ничего хорошего из этого не получится!

– Но почему? – спросила она мягко, с робкой надеждой в голосе.

– Да потому, что не люблю я ее, мама! Не люблю и не любил никогда! Неужели это не понятно?

– Так и будешь, – вздохнула она, опустив глаза, – так и будешь всю жизнь смотреть на эту свою картину?

– Буду, – разозлившись еще сильнее, ответил он почти грубо. – Буду смотреть. На эту свою картину. Мое дело, моя жизнь, моя картина!

И вышел, хлопнув дверью. Долго не мог уснуть, ворочаясь в кровати. Решил на следующий же день позвонить Людмиле и прекратить все эти «пузыри и сопли», взявшиеся из ниоткуда, на пустом месте возникшие.

Позвонил, как и обещал себе, на следующий же день. Но поговорить не смог: трубку никто не взял. В этот вечер Людмила не пришла, и на следующий день тоже. Пришла только через неделю, в пятницу вечером. На пороге ее встретила Анна Сергеевна. Алексей вылетел из комнаты, собираясь сказать все как есть. Но увидел радостное, почти счастливое лицо матери и не сказал ничего. Сидели опять втроем на кухне, пили чай, смеялись чему-то. Людмила задержалась – нехотя одевшись, он пошел ее провожать, посадил в такси, но так и не произнес почему-то этих слов: не приходи больше. Подумал: может, сама догадается, почти сразу забыл о ней и не вспоминал до тех пор, пока она не пришла снова.

Эти нечастые ее визиты Алексея в общем-то не напрягали – если бы не укор в глазах матери, он и не задумывался бы ни о чем. Жил бы себе спокойно дальше, смотрел на портрет на стене, ходил бы на работу, книжки бы читал, в баре иногда посиживал все с тем же бессменным приятелем Андреем, все в том же баре, «Вавилоне»…

Как-то, вернувшись с работы домой, Алексей застал его у себя в комнате. Андрей сидел, бесцеремонно положив ноги прямо на письменный стол и не отрывая взгляда от противоположной стены. Той, на которой висела картина.

– Привет, Андрюха.

Тот даже не услышал.

– Медитируешь?

– Слушай… – Андрей наконец повернулся к нему, и по его знакомым темно-карим глазам пробежала какая-то незнакомая тень. – Это ты рисовал?

– Нет, не я. Клод Мане прислал-таки подарочек с того света.

– Ты рисовал? – Чувство юмора его приятель в тот вечер утратил напрочь.

– Ну я, кто же еще? У нас тут больше никто этим не занимается.

– Дурак ты, значит, Прохоров, – прореагировал весьма оригинальным образом приятель на его ответ.

– Это еще почему?

– Потому что кирпичи кладешь на стройке.

– Нормально, между прочим, кладу. Ровно получается, еще ни один кирпич не пожаловался.

– Потому что жизнь свою ты этими кирпичиками закладываешь. Сам себе гробницу возводишь, вот что я тебе скажу.

– Да хватит тебе нудить, в чем дело, скажи?

– В том, что тебе рисовать надо, Прохоров. Рисовать, а не кирпичи на стройке укладывать.

Алексей, вздохнув, опустился на диван напротив.

– Кто бы этого не знал. Только сам же прекрасно понимаешь, что все это пустые разговоры. Жизнь, Андрюха, – вещь материальная. Тебе что, правда понравилось?

– Это люди должны видеть. А она висит тут у тебя на стенке, как постер какой-нибудь из журнала, кнопками, дурак, прикрепил.

– Да оставь ты, ради Бога. Сам же сколько времени пытаешься выставку себе пробить – не такое уж это и легкое дело, приятель. Люди, говоришь, должны видеть.

– И пробью. Вот увидишь, будет у меня еще выставка. И не одна выставка будет. А ты так и будешь свои кирпичики… Кстати, о кирпичиках. Я вообще-то к тебе по делу. Я тебе работу хочу предложить.

– Другие кирпичики? Другого цвета?

– Не кирпичики, и не надейся. Хочешь рисовать?

– Да что ты заладил, Андрей. Рисовать, рисовать… Мало ли кто из нас чего в этой жизни хочет.

– Кто чего хочет – тот то и получит.

– Кто бы в этом сомневался… Ну и что ты мне рисовать предлагаешь? Классики мелом на асфальте? Чтобы люди видели?

– Все, что хочешь. Ну может, и не совсем то, что хочешь, а иногда даже, наверное, совсем не то, что хочешь…

– Слушай, Посохин, ты сам-то понимаешь вообще, что говоришь?

– Можешь в этом не сомневаться. Прекрасно понимаю, что говорю и что делаю. Вот, читай. – Он достал из кармана брюк сложенный в несколько раз газетный листок. Развернул, ткнул пальцем в объявление, подчеркнутое красным.

– «Живопись любой сложности на стенах, потолках квартир, офисов, фасадах строений. Аэрография на автомобилях. Требуются на высокооплачиваемую работу художники», – прочитал Алексей.

– Ну и как тебе?

– Круто – на потолках, стенах, фасадах зданий… Это все-таки, наверное, лучше, чем кирпичи на стройке… А главное – люди будут видеть.

– Ну слава Богу, Прохоров. Хоть одна здравая мысль тебя посетила. Только откуда эта ирония?

Алексей усмехнулся грустно:

– Просто интересно, что именно рисовать придется. Может, баб голых…

– На фасадах зданий? Кто ж это, по-твоему, рисует обнаженную натуру на фасаде здания?

– Я так понял – рисовать нужно будет то, что скажут.

– Ах, посмотрите на нас! Какие мы принципиальные! Не желаем продаваться, не желаем растрачивать собственный дар на какую-то глупую коммерцию! Мы уж лучше будем кирпичи на стройке класть, а картины к стене канцелярскими кнопками подвешивать и созерцать в полном одиночестве, – взорвался Андрей. – Ну и сиди себе здесь со своими дурацкими принципами, клади свои кирпичики, строй свою гробницу…

– Да погоди ты, чего психуешь-то, – попытался Алексей его успокоить. – Ты сам подумай, если все время одну только эту чушь рисовать, на все остальное уже ни времени, ни сил не останется…

– Достоевский, к твоему сведению, – знаешь такого великого русского писателя? Так вот, он тоже, между прочим, писал романы под заказ, а на все остальное, как ты выражаешься, ему и времени, и сил хватало!

– Так то Достоевский. Больно круто ты хватил, Посохин.

– Да к чертям собачьим все твои принципы, – не сдавался Андрей, – кому они нужны, принципы эти твои великие?

– Ни при чем здесь принципы. Я же тебе говорю…

– Ладно. Я так и знал, так и думал, что ты не согласишься. Ну и черт с тобой. Не хочешь – не надо. Время покажет, кто из нас был прав.

Андрей поднялся и направился к выходу. Алексей хотел было задержать его, но, зная по опыту, что это практически бесполезно, промолчал.

– А картину твою жалко. Классный портрет на самом деле, – обернулся уже на выходе Андрей. – Это она, я так понимаю?

– Она.

– Да уж, по лицу вроде не скажешь, что сволочь.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Потом Алексей вдруг услышал:

– А правда, ну ее на хрен к чертям собачьим всю эту лабуду на стенах и потолках, а? Искусство – оно не продается!

Алексей рассмеялся.

– Ну что ты ржешь, как конь, в самом деле! Знаешь что, пойдем в «Вавилон», посидим, отметим начало новой жизни. Выпьем за нашу будущую выставку – мою и твою!

– Разделим шкуру неубитого медведя?

– Не убитого, но уже попавшего в капкан. Вот увидишь – если не через месяц, так через год, все равно я своего добьюсь. Ты ведь меня знаешь… Так что, идем?

– Идем, – согласился с легкой душой Алексей и вышел, так и не успев переодеться после работы, вслед за приятелем в коридор.

Выставка на самом деле случилась. Не через месяц и даже не через год, а через пять лет, – как-то солнечным осенним днем Андрей позвонил по телефону и сообщил срывающимся от радости голосом великую новость. Два зала – большой и малый – в Доме национальных культур были выделены под выставку работ молодых художников. Большой зал полностью – под работы Посохина.

– Главная новость еще впереди. В малый зал можно пристроить несколько твоих картин. Твоих, слышишь, Прохоров?

«Это было невероятно. На самом деле невероятно», – вспоминал Алексей, продолжал механическими, заученными движениями скользить тряпкой по поверхности очередной машины. Вспоминал, как зашел в зал и оцепенел, увидев привычную, почти шесть лет провисевшую на стене в комнате картину.

Шесть лет, шепнула память, вот такая история, и вот она закончилась. Что-то осталось… «Ах да, Людмила», – промелькнуло в сознании. Людмила просто перестала приходить, сказав, что она больше не в силах выносить этот взгляд нарисованных глаз, что он преследует ее и не дает дышать. Что у нее больше нет сил бороться с призраками из его прошлого. Алексей только пожал плечами в ответ, подумав о том, что борьба эта на самом деле бессмысленная. Потому что он тоже пытался бороться и ничего у него не получилось. «Ни черта не получилось», – отстраненно подумал он, придирчиво разглядывая кузов только что вытертой машины. Провел еще раз тряпкой по капоту, еще раз осмотрел, махнул рукой водителю – можно выезжать. Машина выехала, на подходе была следующая.

До конца смены оставался всего лишь час с небольшим. Алексей взглянул на циферблат, уточнил – час двадцать минут. Опустил руку в карман комбинезона, собираясь достать пачку сигарет. В этот момент перед ним возник чей-то силуэт – из-за того, что свет лампы был направлен в глаза, он смог рассмотреть только лишь силуэт приближающегося к нему человека. Молодой, по-видимому, спортивного вида и телосложения парень…

– Слушай, приятель, не найдется у тебя свободной минутки? Поговорить надо… – услышал Алексей и сначала не понял, к кому тот обращается.

– Ты мне? – уточнил он.

– Тебе, – услышал в ответ. – Поговорить надо.

– Давай поговорим…

Откуда-то издалека, с проезжей части, послышался скрип тормозов.

Маша

Она выскочила из машины и бросилась бежать, не замечая ничего вокруг. Только бы скрыться, побыстрее скрыться от всего этого кошмара, который происходил сейчас там, за этой железной стеной. Только не думать о том, что же было дальше.

Заголосили возмущенным скрипом тормозов проезжающие машины – снова, как и несколько часов назад, повысовывались из окон злые лица, послышались ругательства. Она бежала не оглядываясь, не замечая всей этой дорожной суматохи, которая творилась вокруг нее. Позади оставались перекрестки и улицы, мелькали лица людей и афиши, светофору и фонарные столбы. Оказавшись случайно на автобусной остановке как раз в тот момент, когда длинный красный «Икарус», тяжело вильнув к тротуару, притормозил и распахнул дверцы, она, не задумавшись, поднялась на подножку.

Прошла в салон, проехала несколько остановок, отстраненно как-то подумав о том, что автобус едет в направлении ее дома. «Вот и все, – пронеслось в голове. – Это конец. Теперь уже на самом деле конец…»

Вышла на своей остановке, вошла в подъезд, открыла дверь ключами. Разулась, повесила на вешалку куртку, не замечая своих движений, машинально. Разве теперь можно было что-то изменить? Теперь уже нет, точно нет. «Тебе нужно повзрослеть», – вспомнила она чей-то голос. Если бы только она знала, как это сделать. А может быть, не повзрослеть, а просто поумнеть наконец? Перестать жить, поддаваясь одним только импульсам, включай голову – хотя бы иногда. Если бы…

Не было бы тогда всего этого кошмара в школьном вестибюле. Не было бы бегства в Москву – бегства, которое она совершила, точно так же поддавшись импульсу – защитить мать, оградить ее от навалившейся по вине дочери тяжести, хоть как-то облегчить эту тяжесть. Много чего, о чем впоследствии приходится жалеть, просто не случилось бы, если бы она могла заглушать голос чувств голосом разума. И угораздило же ее такую на свет родиться…

И вот теперь – очередной «экзерсис», как раз в ее стиле. Каких-то полчаса назад она была одержима собственной идеей. Теперь та же идея казалась ей нелепой – ничего более нелепого придумать было просто невозможно. Теперь уже при любом исходе ситуации она остается в проигрыше. Что и кому она пыталась доказать? Теперь уже это не имеет никакого значения, абсолютно никакого…

Впервые, наверное, в жизни ей захотелось с кем-то поговорить, с кем-то поделиться своей тяжестью, которая в этот раз казалась ей непосильной. Впервые в жизни она с легким сожалением подумала о том, что у нее нет подруг, нет приятельниц, что у нее вообще никого нет – ни одного близкого человека на свете, нет ничего, кроме неба за окном и вечного одиночества. Кроме, пожалуй, мамы…

Сердце дрогнуло – вот же оно, есть! Только как это бывает? Как это вообще происходит между двумя людьми, когда один из них рассказывает другому о том, о чем рассказать так трудно, как это происходит? Она не знала – просто у нее не было такого опыта. Потянулась к телефонной трубке, набрала, с трудом восстановив в памяти, номер телефона. Услышала голос матери, сказала:

– Мама. Это я, Маша.

– Что случилось? – В голосе матери сквозила все та же тревога, с которой она совсем недавно провожала ее.

Она молчала. «Ну вот же, – подсказывало внутри, – вот же, тебя спросили – ответь…»

– Случилось. Мам, ты помнишь того парня, который… С которым я встречалась в десятом классе, и потом вся эта дурацкая история…

– Помню, конечно, Маша. В десятом классе.

– Помнишь? – переспросила она недоверчиво.

– Конечно, помню. Да что случилось-то, Маша?

– Случилось…

«Рассказала. Все-таки рассказала, – удивлялась она самой себе, когда повесила спустя сорок минут телефонную трубку. – Так просто это, оказывается. Просто рассказать…»

Стало немного легче. Мать не говорила слов утешения, она просто выслушала ее внимательно, и это было самое главное. Не стала учить жизни, не стала твердить о том, что она поступила неправильно. Это было и так понятно. Она просто выслушала ее внимательно, а потом, помолчав некоторое время, спросила:

– Как ты думаешь, Маша, он согласится? Ну, на эти деньги, чтобы…

– Да что ты, мама! Конечно, не согласится!

– Ты уверена?

– Уверена.

– Тогда тебе не о чем переживать. Если он сразу откажется – он и не узнает, кого ему, собственно, предлагали… Подумай сама, представь себе: к чему в данной ситуации подробности, которые тебя касаются? Подумай, представь себе – он просто откажется и все. У Глеба нет, случайно, твоих фотографий?

– Нет.

– Ну вот. Не станет же он ему называть твою фамилию, имя и адрес. К чему? Если бы, конечно, он согласился – тогда, наверное, другое дело. Вы как вообще договаривались?

– Да никак мы не договаривались, мама! Мы вообще ни о чем не договаривались, я просто разозлилась на него так, что даже дышать трудно стало. Захотела доказать что-то ему, себе… А теперь даже и не знаю что.

– Ну и не переживай тогда. Ничего он об этом не узнает. Просто пошлет подальше твоего Глеба и так никогда и не узнает…

– Спасибо, мам. Ты лучше всякой Службы спасения. Я как-то сама не догадалась обо всем этом.

– Да не за что… Маша, я у тебя хотела спросить… Можно?

– Спрашивай.

– Этот человек… Этот Алексей – он для тебя на самом деле так важен? До сих пор?

– До сих пор. Важен, – ответила она просто.

– Знаешь… Знаешь, Маша, я тебе кое-что рассказать хотела. Конечно, сейчас все это уже не имеет значения, столько лет прошло, и все-таки…

В этот момент в дверь кто-то позвонил. Сердце упало куда-то вниз, на мгновение перестало биться. «Глеб», – промелькнула догадка.

– Мам, ты извини, – сказала она торопливо. – Я тебе потом перезвоню, там, кажется, Глеб пришел.

– Перезвони, Маша, обязательно. Я буду ждать…

Повесила трубку, подбежала, повернула дверной замок, открыла и увидела Алексея.

Шесть лет снова промелькнули перед глазами – быстро, настолько быстро, что он не успел еще вдохнуть воздух, не успел сказать первое слово, которое все никак не мог придумать и потом придумал наконец:

– Привет.

Она была такой же. Как будто он просто вышел в магазин купить хлеба и теперь вернулся – разве может измениться человек за какие-то пять минут? Она была такой же, опять не успела причесать волосы, и даже кофточка на ней была такая же – розовая, и кухонное окно у нее за спиной темнело звездным квадратом, последним штрихом такой знакомой до боли картины.

– Привет, Машка, – снова повторил он и добавил уже совсем глупо: – Это я.

Она смотрела на него, и глаза ее менялись с каждой секундой. Секунды отсчитывали время, приближали наконец к тому заветному нулю, который еще совсем недавно казался недосягаемым. В глазах было и удивление, и радость, и страх отчего-то, он точно сумел разглядеть промелькнувший в них страх, не успев разобраться в его причинах, увидел слезы – те самые соленые слезы, которые когда-то он целовал так легко…

– Привет, – ответила она наконец и продолжала стоять на месте не шелохнувшись. – Как ты меня нашел?

Он подумал о том, что сердце, наверное, сейчас разорвется. Придумал же кто-то – любовь. Зачем? По законам логики – не должно было бы быть на свете этого чувства между людьми, в кровном родстве не состоящими. Любовь матери к ребенку – это понятно, это двигатель борьбы за существование, гарантия того, что человеческий детеныш, окруженный любовью матери, выживет. Что род человеческий не пресечется, а будет продолжать себе жить дальше, медленно поднимаясь по ступеням эволюции. Такая любовь понятна и логически объяснима. А эта, другая? Когда живешь шесть лет на свете – и будто бы не живешь совсем, потому что жить не можешь без какого-то человека, обыкновенного человека с двумя ногами, с двумя руками и головой, как у всех. Которого раньше не знал и жил себе спокойно, а потом вдруг встретил случайно и понял отчетливо, что жить без него не можешь. Ведь тысячи, миллионы людей, мужчины и женщины, живут же на свете, прекрасно живут без нее, без Машки Сорокиной, и только он один не может. Не может, хоть ты тресни. До чего же все это глупо получается… Ну же, сердце, остановись. Заткнись ради Бога, совсем ничего не слышно за этим сумасшедшим боем. Кажется, она что-то сказала…

Она зачем-то пригладила волосы. Он шагнул через порог, не дожидаясь приглашения, заставив ее отступить как-то по-детски, закрыл за собой дверь неслышно и снова повернулся к ней.

– Можно зайти к тебе? – спросил он наконец, услышал не сразу «да» и прошел в глубину квартиры. Тот же диван, тот же стол полированный, те же полки книжные. Обернулся, увидел Машку. И даже почти не удивился, потому что теперь знал, что она настоящая.

– Ты плачешь…

– Не обращай внимания. Я только что лук на кухне резала. – Она прошла мимо него и опустилась на краешек кресла. – Ну садись, что ты стоишь.

Он опустился послушно, не сводя с нее глаз. Что-то настораживало, что-то было не так. «Не потерять. Только не потерять ее больше, не отпускать, ни за что снова…» – пульсировала кровь в висках, и он, вдохнув побольше, сказал:

– Прости меня.

– Тебя? Мне не за что… Не за что тебя прощать.

– Есть за что. За эти твои слезы прости… За все. Ты помнишь…

Сердце стучало, путались мысли, он напряженно вглядывался в ее глаза и видел: вот оно, счастье. Видел, что все по-прежнему, что ничего не изменилось, что нет и не было никаких шести лет, сколько же можно в этом убеждаться, пора бы поверить. Потом отводил взгляд в сторону, снова возвращался – и уже ничего не видел, и чувствовал, что поздно, непоправимо и невозвратимо поздно он пришел сюда, напрасно все это, ничего не изменишь, не вернешь. Шестерка обрастала нулями, смеялась – две тысячи дней, парень, не такой уж и короткий срок для того, чтобы ты мог на что-то надеяться. Не веришь – взгляни. Взгляни в ее глаза – и все поймешь… Чужие, далекие, и высохли в них уже слезы, а может быть, привиделось и не было никаких слез…

– Машка, – сказал он тихо, – я просто дурак. Я круглый идиот, знаешь. Я настоящий тормоз. Тогда, помнишь… Помнишь, ты спрашивала: люблю? Так я ведь знал, с первой секунды, хочешь – не верь, а я-то знаю, что с первой секунды любил. Только что-то мешало, почему-то не сказал сразу, понадобилось ломать эту дурацкую комедию, выдерживать паузу торжественную, вместо того чтобы сказать сразу: люблю. И сегодня… Сегодня, когда ты пришла ко мне, появилась так внезапно… Да что ты так странно смотришь?

– Говори.

– Сегодня ты пришла и сказала – так просто, а я… До меня опять дошло не сразу. А потом – тебя уже не было. Я выскочил на улицу, а тебя нет. Только машины и троллейбусы, и я даже подумал: может, мне почудилось все это? За шесть лет знаешь, сколько раз такое бывало. Оборачиваюсь – вижу тебя. Снова оборачиваюсь – тебя уже нет. И снова… Я не хочу, чтобы ты опять исчезла. Я, знаешь… Люблю тебя. Не могу без тебя, оказывается, жить. Жаль, что так много времени ушло на то, чтобы понять это.

– Разве много? – тихо спросила она. – Всего несколько часов назад ты сказал: извини, мне работать надо. А теперь вот пришел и говоришь, что жить без меня не можешь… Что-то не вяжется одно с другим. Не сочетается по цвету, знаешь.

– Я же объяснил тебе уже… Извини.

Она поднялась, огляделась по сторонам, как будто искала что-то. Рассеянно подошла к окну. «Как тогда», – мелькнула мысль и растаяла тут же в предчувствии неотвратимой беды.

– Как ты меня нашел? Я спросила, ты не ответил. Скажи все-таки.

Голос был неузнаваемым, лица ее он не видел. «Может, не она?» – подумал он, почти поверив в то, что такое возможно.

– Я зашел к тебе… на старую квартиру, помнишь, где ты раньше жила. Мама твоя сказала, что ты там больше…

И вдруг услышал:

– Хватит! Замолчи, я прошу тебя! Какая старая квартира, о чем ты вообще говоришь! – Она обернулась, и он увидел ее лицо, в тот же момент убедившись – действительно не она. Какая-то другая – увидела, скопировала прическу, нацепила зеленые линзы, вот, оказывается, в чем дело… – Я только что с ней разговаривала по телефону. Со своей мамой. Подумал бы, что такое может случиться. Подумал бы прежде, чем говорить…

– Да что с тобой, Машка?! Я не понимаю, что случилось…

– Случилось то, что ты прокололся. Не бывает на свете таких внезапных превращений. Я только что разговаривала по телефону со своей мамой. Я думаю, если бы на самом деле ты был у нее, она бы мне об этом сказала. Она обязательно сказала бы мне, если бы ты приходил. И приплел ведь старую квартиру…

– Да с чего ты взяла…

– Замолчи, прошу тебя! – почти закричала она. – Не говори ничего, просто уходи. Дурацкая была шутка, ничего не скажешь, ничего более нелепого и придумать было нельзя. Я и сама от себя такого не ожидала. Но вот от тебя тем более. Никак, никак не ожидала. Значит, получается, прав был Глеб? Господи, поверить не могу…

Он смотрел на нее. Она была похожа на мальчишку. На злого, растрепанного мальчишку, к которому не подходи. Чувствовал, что все рушится на глазах, что расстояние увеличивается, что теперь уже не шесть обычных лет их разделяют, а сотни и сотни – световых…

– Какой еще Глеб?

– Тот самый. Его так зовут – Глеб. Он тебе не представился?

– Маша, я не понимаю…

– И я не понимаю. Мне просто не дано этого понять. Уходи.

Он поднялся. В душе закипела злость, какой он, наверное, никогда не испытывал. Захотелось, как когда-то давно, в кафе, просто подойти, размахнуться и шлепнуть по мягкому месту, накричать, выругаться, втолковать, что не бывает такого, что нельзя вот так, бессмысленно, нипочему и из ниоткуда – уходи. «Уходи», – снова услышал он, вспомнил, как когда-то давно она уже однажды выгоняла его, полуодетого, вспомнил о том, что ее «уходи» всегда имеет только один смысл – что это на самом деле «уходи», и ничего ты с этим не сделаешь, это уже окончательно и бесповоротно, ничего не изменишь и не поймешь никогда, сколько ни смотри в эти глаза, сколько ни пытайся.

– Маша… – все-таки попытался. В последний раз. Услышал снова:

– Уходи.

«Да провались оно все к черту», – подумал. Вышел в прихожую, надел ботинки. Набрал было воздуха в легкие, чтобы выдохнуть снова: Маша. Услышал заранее: уходи. Не сказал ничего. Накинул, не подумав застегнуть, куртку на плечи. Хлопнул дверью. Медленно спускался по ступенькам, отчетливо припомнив, что их двадцать семь. Шаг вниз – Маша. Еще шаг – уходи. Маша – уходи. Маша – уходи. Маша…

Ветер дружески потрепал по волосам – что ты в самом деле, где наша не пропадала! Он кивнул в ответ и пошел прямо по улице, зачем-то пообещав себе, что не станет оглядываться. В горле пересохло. Мучительно захотелось пить…

Она стояла не двигаясь и смотрела в окно. Увидела, как из подъезда вышел Алексей. Пошел прямо по улице, медленно удаляясь, сливаясь с горизонтом. Почувствовала: еще секунда, и она не выдержит. Не сможет выдержать, побежит за ним, догонит, схватит и не отпустит больше. Потому что не может жить без него. А если ты не можешь жить без человека – какая разница, ну и пусть он купил тебя за десять тысяч. Или себя продал за те же десять – какая разница. Она просто не сможет жить без него. И наплевать на все остальное. Ведь редкий шанс – купить такое долгожданное счастье всего за какую-то паршивую десятку. Которую к тому же даже зарабатывать не пришлось потом и кровью. Она просто не сможет жить без него. Она побежит за ним сейчас, вот сейчас уже побежит, Господи, ну почему же ничего не происходит, ведь и правда побежит, а только как тогда жить дальше, должно же что-то произойти, что-то, что остановит ее, не позволит побежать, удержит, должно же…

В комнате зазвонил телефон. Вот оно – случилось. «Спасибо тебе, Господи, если ты есть. Только если ты есть, Господи, за что же ты так со мной? Разве ты не видишь, Господи, что не могу я жить без него? Как же жить-то дальше я буду?..»

– Алло.

– Маша? – Ее не узнали.

– Да, мама, это я.

– Ты перезвонить обещала… Что-то я тревожусь за тебя, на душе тяжело.

– Да все в порядке, мама.

– Глеб приходил?

– Глеб приходил, – повторило эхо.

– Ушел уже?

– Ушел уже, – снова отозвалось.

– Маша, все в порядке?

– Все в порядке.

– Маша, послушай… Я тебе сказать хотела, но не успела, Глеб как раз пришел. Может, это и не имеет теперь значения, ведь столько лет прошло. Я тогда тебе не сказала… Он ведь приходил, искал тебя.

– Кто приходил?

– Алексей. Тогда, шесть лет назад, через несколько дней после того, как ты в Москву уехала. Я его не видела ни разу, но поняла, что это он. Высокий такой, серые глаза… Он ведь.

– Мама… Мама, что ты говоришь? Что ты вообще такое говоришь?

– Он приходил, искал тебя. Я сказала, что ты здесь уже не живешь… Маша, ты меня слышишь? Маша, дочка? Алло!.. Маша!

Гудки.

Она уже не слышала. Ее уже и в комнате не было, она уже открывала дверь, но замок почему-то не поддавался, впервые в жизни она забыла о том, что поворачивать задвижку нужно не влево, а вправо, или, может быть, все-таки влево, замок никак не хотел поддаваться, крал у нее секунды – золотую пыль, бесценную россыпь, забирал себе, натужно скрипя и не поддаваясь. Снова зазвонил телефон, – она сначала и не собиралась снимать трубку, но потом подумала: Господи, а может быть, это он, может быть, они сумеют обмануть этот чертов замок, который не предусмотрел такой возможности, что есть на свете телефон, который способен сокращать самые дальние расстояния. Бросилась от замка к телефону, схватила трубку, услышала голос Глеба:

– Маш, это я.

– Извини, Глеб, мне сейчас некогда…

– Да ладно, я тебя не буду долго задерживать. Я просто хотел сказать тебе: можешь жать на свою «ядерную кнопку». Ни черта у меня не получилось, он даже слушать не стал… Глупая была затея.

– Я знаю, знаю. Я тебе потом позвоню. Обязательно позвоню, Глеб. Глеб! Я не буду ни на какую кнопку нажимать, не буду, Глеб, ты замечательный, я позвоню, спасибо тебе…

– Маша?..

Гудки.

Она выскочила на улицу, справившись наконец с замком, который устал сопротивляться. Побежала наугад, пытаясь проникнуть взглядом за горизонт. Проникла. Увидела его. Далеко, за тысячи километров, которые нужно было перемахнуть одним прыжком, иначе она просто свалится в пропасть. Набрала воздуха в легкие поглубже – перемахнула. Одним прыжком, из прошлого – в будущее.

Он стоял возле ларька и пил минералку.

Это было немыслимо, невероятно. Стоял возле ларька и просто пил минералку. Как будто небо и не свалилось только что на землю, как будто сама она, земля, не разверзлась только что у них под ногами, как будто на самом деле, кроме них двоих, могла существовать себе на свете эта минералка. «Нарзан», – прочитала она. Выплеснула свою обиду:

– Стоишь и пьешь тут минералку.

Вытерла дурацкие слезы на глазах. Улыбнулась, как дура. Услышала:

– Бегаешь по улицам в тапочках и без верхней одежды. Так и воспаление легких недолго…

Ответила:

– Я люблю тебя. Любила все эти годы и до сих пор люблю…

Снова вытерла дурацкие слезы. Он посмотрел на нее, потом поднес к губам пластиковую бутылку и сделал еще глоток. «Нарзан», – снова прочитала она. Проводила глазами – до пластиковой урны, точно такой же, в которую бросала она недавно лотерейные билеты. И в этот момент почувствовала: больше не надо быть сильной.

Потому что ей опять шестнадцать, и она снова стала собой, и кончилась наконец эта затянувшаяся болезнь – раздвоение личности, не смертельной вовсе она оказалась. Потому что ноги оторвались от земли – а она не упала, а небо вдруг стало зеленым, как его джемпер, в тонкую белую полоску, – небо рядом, она прикоснулась к нему руками, вдохнула его запах, уткнулась в него лицом, вытерла о него слезы, о небо – мягкое, вязаное небо, зеленое в белую тонкую полоску, вот оно, оказывается, какое…

– Я люблю тебя. Так люблю, – шептала она, окутавшись этим небом, сливаясь с ним и не прося от жизни больше ничего.

– Глупенькая, – услышала. – Ну почему же сразу…

Она подняла голову – ей так захотелось увидеть его глаза. Волосы мешали, как обычно, закрывая мир, делая его расплывчатым и полосатым. Она убрала челку с глаз привычным движением. Чтобы видеть его. Услышала:

– Машка, Машка… Челка твоя растрепанная, как интересно ты ее убираешь, как небрежно… Знаешь, я тебя когда увидел в первый раз, подумал, что ты похожа на Эммочку.

– На Эммочку? – переспросила она в губы, чувствуя, что совсем потеряла вес, что уже больше ничто не удерживает ее на земле, не понимая, о чем он.

– На Эммочку. А потом подумал: нет, скорее на Лолиту. Но ведь и на нее тоже не похожа. Кто же ты есть на самом деле, скажи?

Ей показался почему-то очень важным этот вопрос. Нужно было ответить что-то, хоть что-нибудь, она вспомнила наконец и спросила:

– Может быть, Машенька? Есть же и такой роман…

Он улыбнулся, покачал головой:

– Такую, как ты, просто еще не придумали.