Текст книги "Розовая пантера"

– Почему ты мне не сказала?

– Вот же, сказала.

– Я не об этом.

– А о чем же? Хочешь, покажу свои рисунки?

– Покажи. Почему ты мне все-таки не сказала, что у тебя не было никого…

Она приподнялась на локте, дотянулась до письменного стола, выдвинула ящик и, зацепив за корешок, достала толстую папку с надписью «Дело».

– Я тебе только что сказала, что люблю тебя. Я люблю тебя. – Прилегла у него на животе, положив рядом щеку и ладонь, вздохнула сладко: – Мягкий. Ну и что бы было, если бы я тебе сказала?

– Ничего бы не было.

– Вот именно. Тогда зачем было говорить?

– Я бы знал.

– Ты теперь знаешь. Какая разница?

Он достал из папки самый верхний рисунок. Снова карандаш – она, наверное, любила рисовать именно карандашом, видя в мире только черно-белые цвета и не обращая внимания на оттенки. Подросток, тут же подумал он и поправил себя: «Маленькая моя, такая еще маленькая…»

– Листья как живые. – Он смотрел на рисунок и глазам своим поверить не мог, настолько невероятным был этот живой пейзаж на слегка помятом альбомном листе. Капельки росы и тяжесть, которую ощущал на себе каждый листок, – он рассматривал эти капли и эту тяжесть и чувствовал ветер, который она не нарисовала, запах влажной утренней земли, слышал даже птиц, редкие голоса которых разносились, оживляя утреннюю тишину. На следующем рисунке были изображены толпа людей – множество спин – и девочка, затерявшаяся среди этой толпы, одна, повернувшись лицом к художнику. Маленькая девочка с лицом взрослой женщины.

– Машка, ты гений. Ты классно рисуешь.

– Правда? Тебе правда нравится?

Но он уже не слышал ее, он на какое-то время остался совершенно один, бродя по нарисованным улицам, заглядывая в нарисованные окна, разгадывая тайны нарисованных лиц, – он даже не знал, сколько времени прошло с тех пор, когда взял в руки первый рисунок.

– Машка, – позвал он тихо, решив, что она заснула.

Она прикоснулась губами еще раз и вынырнула на поверхность – треугольное личико, взлохмаченные волосы.

– Какая же ты лохматая. Боже мой…

Он перебирал пальцами ее волосы, вдыхал в себя их осенний запах, прислушиваясь каждой клеточкой тела к скольжению ее рук и губ, и думал только об одном – такого не бывает. Не может быть, чтобы с ним случилось такое – счастье…

– Ты останешься? – спросила она потом, когда они снова лежали, обессилевшие оба, на полу, пытаясь отдышаться, окруженные наспех сброшенными джинсами, отлетевшими пуговицами и рисунками, рисунками…

– Останусь, – ответил он не раздумывая. – Позвоню только домой, чтобы не ждали.

– Позвони. – Она подтянулась на руках, продвинувшись вперед на полметра, и извлекла из-за дивана допотопный телефонный аппарат немыслимого зеленого цвета. Поставила перед ним, а сама снова спустилась вниз и свернулась калачиком у него под мышкой. Практически все цифры под диском были стерты.

– Мама, – Алексей путем сложных в данной ситуации математических вычислений сумел-таки безошибочно набрать домашний номер, – привет.

– Привет, сынок. Ты откуда звонишь?

– Мам, я сегодня ночевать не приду.

– Как не придешь, – забеспокоилась она, – как же…

– Мам, – перебил Алексей, потому что голос матери в телефонной трубке был слишком громким. Представив, чего она сейчас может наговорить – котлеты из щуки, пельмени, Людочка, кошечка, папа, Иден и Круз, не приведи Господи, – он твердо решил не дать ей возможности сказать больше ни слова. – Ты не беспокойся, со мной все в порядке. Я утром приду. А сейчас извини, не могу долго разговаривать. Спокойной ночи…

– Леша!

Алексей, мысленно осыпав себя всеми известными ему проклятиями, повесил трубку и отодвинул телефон обратно за диван.

Она приподнялась на локте, одарив-таки его лукавой улыбкой, потянулась через него к подносу, прихватила пальцами сразу два куска сыра и сунула в рот.

– Вообще-то в такое время суток есть вредно, но я сильно проголодалась.

– Я тоже, кстати, проголодался. – Он тоже нырнул в тарелку. – А какое сейчас время суток?

– Позднее. Таинственное и волшебное, когда стрелки циферблата, целый день пробегав друг за другом, наконец воссоединяются на его вершине. Печальное мгновение слишком короткого счастья двух вечных странников…

– А ты еще и поэт. – Он посмотрел на часы, висевшие на стене, и с удивлением убедился в том, что на самом деле двенадцать. В это мгновение секундная стрелка – третий часто бывает лишний – пересекла рубеж и минутная как по команде отпрыгнула от часовой ровно на одно деление. – Вот и кончилось счастье. Пошел обратный отсчет…

– Нам-то какое до них дело. Пускай себе бегают друг за другом. – Она снова жевала сыр. – Хочешь? – протянула ему один ломтик.

– Я голоден как зверь. И готов растерзать весь сыр, оставшийся на тарелке.

Он перевел угрожающий взгляд на тарелку, демонстрируя, видимо, свой боевой настрой. На тарелке лежал один-единственный кусок сыра.

– Терзай, – разрешила она, – я пойду в ванную. Соскользнула с него, поднялась.

– Ты куда?

– В ванную, – обернулась она, улыбнувшись. – Я же сказала, в ванную. Я никуда не исчезну.

– Точно?

– Точно, точно. Терзай свой сыр, зверюга.

Она ушла. Алексей приподнялся, огляделся по сторонам. Сыр не вызывал в душе никаких чувств, кроме аппетита, и он доел его, запив оставшимся в ее бокале вином. Встал, надел рубашку, попытавшись сосчитать, сколько пуговиц на ней не хватает. Оказалось, всего лишь двух, а он думал, что отлетело по меньшей мере штук пятнадцать.

– О-о, – протянула она, появившись на пороге в коротеньком цветастом халатике опять же розового цвета. – Потрясающе эротично. Получился разрез в самом подходящем месте. Экспромт удался…

Алексей по инерции, следуя за ее взглядом, опустил глаза вниз.

– Чертовски эротично, – согласился он и запахнул рубашку. – А тебе нечего глаза пялить, маленькая еще.

– Ах, какие мы стыдливые. Ладно-ладно, не буду больше смотреть. Прямо, потом направо. Кран с горячей водой синий, с холодной – красный.

– Все как у нормальных людей. – Он пожал плечами и поплелся в ванную, следуя ее инструкциям,

– Не перепутай, – бросила она ему вдогонку. Он, конечно же, перепутал…

Вернувшись, он застал ее сидящей на гобеленовом диване с собственными рисунками на коленках. Джемпера и джинсы продолжали лежать на своих местах, тарелка из-под сыра была пуста. «Значит, на самом деле было, – подумал Алексей, разглядывая беспорядок. – Было, не приснилось».

– Тебе идет розовый цвет. Ты специально его выбираешь?

– Мне идет розовый цвет? Нет, не специально, у меня только джемпер и вот халат. Я больше черный цвет люблю.

– Розовая пантера…

– Что?

– Мультфильм такой есть, «Розовая пантера» называется.

– Я же тебе уже говорила, что не смотрю мультфильмы. А почему розовая, она что, лесбиянкой была? Иди сюда, что ты там опять статую изображаешь.

Он послушно опустился на диван рядом с ней, обхватил одной рукой за плечи, прикоснулся губами к щеке. Она почему-то отстранилась, не взглянула на него, продолжая пристально рассматривать рисунки.

– Подожди. Тебе правда понравилось?

– Понравилось. Очень. Безумно понравилось. И рисунки твои понравились тоже.

– Так я про рисунки и спрашивала. – Она неожиданно утратила чувство юмора.

– На самом деле понравились. У тебя талант.

– Да, мне уже говорили.

Алексей вздохнул: если бы можно было ее хоть чем-то в этой жизни удивить!

– Только мне, наверное, лучше не рисовать.

– Почему?

– Не знаю… Я потом совсем как сумасшедшая. Или как после наркоза. Долго не могу в себя прийти.

Ему было смутно знакомо это состояние, однако с ним такое случалось редко.

– Машка.

Он протянул руку, погладил ее по голове, но она снова отстранилась:

– Подожди.

– Скажи хотя бы, чего я должен ждать.

– Знаешь, – она поднялась с дивана, снова подошла к окну, некоторое время молчала, разглядывая беспросветную черноту за стеклом, – говорят, Бог троицу любит.

– Говорят, любит. И правильно делает, наверное.

– Я не об этом, – отмахнулась она, почувствовав, что он взял неверный тон в разговоре.

– А о чем?

– О другом.

– О чем о другом?

– Я люблю тебя, – выдохнула она. – Вот, третий раз сказала. Больше не скажу. А ты?..

Она повернулась. Он подошел, взял, преодолевая легкое сопротивление, ее руки в свои, сжал бережно и крепко.

– Машка. Ты же еще совсем ребенок, Машка, ты такая маленькая. Откуда ты можешь знать…

Он чувствовал нежность, одну только нежность, но она вдруг выдернула свои ладони, завела за спину – сцепила, наверное, в замок, как делают дети, пряча от взрослых что-то важное или запретное.

– Это значит – нет?

«Это значит – все?» – вспомнилась вдруг фраза, произнесенная накануне Людмилой, и Алексей подумал, ну почему они так устроены, эти женщины, почему они решили, что в жизни есть только черные и белые цвета? Неужели они все такие? В поле зрения снова попали ее рисунки – черно-белые. Алексей вздохнул.

– Это значит, что все гораздо сложнее. Гораздо сложнее.

«Сложнее, чем просто любовь», – подумал он.

– Гораздо сложнее, – повторила она без эмоций. Он только заметил – или ему показалось, – что лицо ее побледнело. – Тогда давай не будем усложнять себе жизнь. Тебе какой рисунок больше всего понравился? Скажи.

– Рисунок? – Было трудно, невозможно совсем уследить за потоком ее мыслей. Он совершенно не улавливал его направления.

– Рисунок, – повторила она нетерпеливо. – Какой?

– Не знаю, может быть, тот, что с каплями росы на листьях, первый…

Она метнулась к дивану, разворошила кипу альбомных листов, нашла тот, о котором он говорил. Сложила пополам, еще раз пополам и порвала на мелкие кусочки, швырнула на пол.

– Да ты что? С ума сошла, что ли?

– Я не могу сойти с ума, потому что я уже давно сумасшедшая. Это бывает только один раз. Как жизнь и смерть. Как любовь, наверное. Забирай свои штаны и иди домой к мамочке.

– Машка, – он попытался улыбнуться, – да что ты в самом деле…

– Забирай штаны, я тебе сказала. – Она резко увернулась от его объятий.

Глаза горели. Он сразу понял, что проиграл, вовремя не догадавшись: здесь нечто большее, чем простой каприз. Просто так в пятнадцать лет ни с того ни с сего не будешь ненавидеть цветы. Не станешь спускать мужика с букетом с лестницы. Не станешь жить в комнате с ободранной мебелью. И воровать сигареты на рынке, имея вполне состоятельных родителей, тоже не придет в голову. И ждать, так жадно ждать этих трех банальных слов… Где-то живет разгадка, где-то есть ответ на тысячи вопросов, которые в считанные мгновения промелькнули в его сознании. Один-единственный ответ – на тысячи вопросов.

Но было уже поздно.

– Проваливай, я тебе сказала, ты что, не слышишь?

– Машка, – попытался он успокоить ее, с отчаянием подыскивая слова и не находя ничего, кроме «Машка». Машка, Машка… Как пластинка, заевшая на самом неинтересном месте.

Она подняла с пола его джинсы и швырнула их ему прямо в лицо.

– Убирайся, я тебе сказала. И носки свои… – Носки полетели ему в лицо. – И пуговицы дурацкие… – Она обвела глазами комнату, но ни одной из пуговиц не обнаружила. – И джемпер свой…

Он стоял и молча ловил свои вещи.

– Господи, да успокойся ты. Я скажу тебе, скажу все, что ты хочешь от меня услышать, я…

– Я хочу от тебя услышать. Только одно, – проговорила она с паузами. – Чтобы ты со мной попрощался. Я хочу, чтобы ты ушел. Чтобы ты сейчас ушел. Уходи, пожалуйста…

– Машка…

– Пожалуйста. Пожалуйста, уходи.

Обессилев, она упала на диван. Подняла на него глаза – и ничего уже нельзя было противопоставить этому взгляду. Непостижимому, как та самая бесконечность, которую они вдвоем постигали, счастливые, всего лишь несколько минут назад. Можно было только повернуться и уйти, не задавая больше вопросов, не пытаясь понять то, что понять невозможно.

– Уходи, – повторила она тихо, и он повернулся и вышел из комнаты. Оделся, прислушиваясь к звукам – может быть, все-таки… Но в квартире стояла мертвая тишина, нарушенная на короткое мгновение лишь звуком захлопнувшейся входной двери. Невозможно услышать, как текут слезы по щекам. Как кричит душа, заглушая биение сердца.

Остановившись возле порога, он сунул руку в карман и почувствовал тоскливое желание раствориться в пространстве. В другом кармане ключей тоже не было. Его джинсы слишком весело летали по комнате, чтобы думать в такие моменты о пустяках. Подумаешь, ключи…

«Часа два ночи, наверное», – прикинул он время. Оглянулся, проверяя, не расстелила ли какая-нибудь добрая душа мягкий коврик на лестничных ступеньках. Хотя бы тряпочку… Нет, не расстелила. А жаль. Он ведь не лошадь, чтобы спать стоя. Жаль, что не лошадь, – жить было бы проще, по крайней мере проблем с ночлегом уж точно бы не существовало. Он снова заложил руки в карманы, поочередно в правый и левый, затем в левый и в правый – ключи не появились. И как он теперь объяснит матери свое ночное вторжение? Скажет, что у него нет ключей и что он не лошадь? Поймет ли мама?

«Мама на то и мама, чтобы все понимать», – заверил он себя и нажал осторожно на кнопку звонка. Через какое-то время послышались торопливые шаги.

– Леша?

«Кто же еще, больше некому, один такой идиот на свете».

– Я, мам.

– Ах ты, Господи. Что случилось-то?

Она распахнула дверь, смотрела так тревожно, что у него сердце сжалось.

– Да все в порядке, мама. Я цел и невредим. Просто ключи свои у приятеля случайно оставил. Извини, что разбудил.

– У приятеля?

– У приятеля…

Холодная волна прокатилась по телу – он вспомнил, в каком состоянии пребывал, когда одевался. Нет никаких гарантий, что джемпер не наизнанку и не задом наперед, как и джинсы, – впрочем, нет, с джинсами все должно быть в порядке, он же ширинку впереди застегивал, не сзади, это точно. Изнаночных швов, торчащих на рукавах, он тоже не обнаружил. Зона отсутствующих на рубашке пуговиц была недосягаема для материнского взгляда. С этим, значит, все в порядке, слава Богу…

– У приятеля, – снова подтвердил он, теперь уже с уверенностью в голосе, и сочинил на ходу: – Собирался заночевать, да только ему в час ночи с работы позвонили, сказали, чтобы срочно приехал. Пришлось идти домой – не оставаться же с его женой в квартире ночью…

– Ну-да, конечно, – медленно проговорила мать. – А что же это за работа такая у твоего приятеля, что его в час ночи…

– Он врач. Хирург, – отрапортовал Алексей не краснея: назвался груздем – значит, полезай…

– Хирург? Это что ж за приятель такой? Не знаю такого…

– Мама, – вздохнул Алексей, поняв, что его талант писателя-фантаста окончательно иссяк, – ты же не можешь знать всех моих приятелей. Не переживай – я здесь, живой и голодный. Иди спать, а я сейчас пару бутербродов с колбасой в желудок закину и тоже лягу.

– Голодный, – оживилась, как и положено, мать, услышав волшебные слова. – Что же это, жена-то у твоего приятеля…

– Современные женщины, мама, все эмансипированные. Не пристало им кормить ленивых мужиков.

– Да что же это за жена такая? – повторила мать.

– Понятия не имею, – совершенно искренне, в первый раз с начала не слишком приятной беседы, ответил Алексей. – И не нужно мне ничего разогревать. Я вообще неголодный.

– Сам же сказал, что голодный.

– Я пошутил. Уж и пошутить нельзя в самом деле. Я ел.

– Что ты ел?

– Сыр, – ответил Алексей, поскольку говорить правду оказалось гораздо приятнее. – Я ел сыр. Очень много сыра съел, так что давай спать, мама.

– Сыр…

Из комнаты вышла кошка – она-то его и спасла, приняв огонь на себя.

– Проснулась, моя красавица?

– Вот и кошку разбудили. Сейчас еще отец проснется, а за ним и все соседи. Спокойной ночи, мама. – Он привлек мать к себе, чмокнул в макушку с редкой проседью. – Ты у меня совсем еще молодая. Почти ни одного седого волоса.

– Скажешь тоже – молодая…

Когда за стеной послышался трезвон будильника, Алексей подумал: может быть, именно для этого он и лежал весь остаток ночи не сомкнув глаз, чтобы не пропустить эти чудесные трели? Тут же послышалось шарканье тапочек по старому паркету, звук льющейся из крана воды – отец собирался на утреннюю смену.

«Компот, – пронеслось в голове, – компот из крепко забродивших Евиных райских яблочек, как сказал Иржи Грошек, вот что она такое».

Алексей вздохнул и перевернулся на другой бок – в результате долгих ночных раздумий ему все же удалось сделать хоть какой-то вывод. Хоть какой-то. Может, теперь поспать? Или встать, совершить утреннюю пробежку, как в армии, облиться холодной водой, а потом… Что потом? Долбануть стакан водки натощак? Повеситься? Сыграть собачий вальс на старом фортепьяно? Начать учить немецкий?..

Вариантов было множество. Нужно было просто сосредоточиться, отогнать все посторонние мысли и выбрать. Он снова повернулся на другой бок – в это время в поле зрения оказалась дверь. Она слегка приоткрылась, и в образовавшейся щели почти на уровне пола показалась рыжая кошачья морда.

– Гелла, – позвал он, – иди сюда. Тебе тоже не спится?

Кошка неторопливо двигалась по направлению к дивану. Подошла почти вплотную, задрала морду и принялась таращиться на него своими огромными голубыми и детскими глазами. Он слегка похлопал ладонью по дивану:

– Иди сюда. Иди.

Она запрыгнула, уцепилась когтями, повисла.

– Ну надо же, – удивился Алексей и помог ей забраться. – Как собака.

Кошка залезла ему на грудь, свернулась клубком, замурлыкала – слишком громко, как ему показалось. Уснула почти моментально.

– Куда уходит детство? – печально пробормотал Алексей, погладил кошку и закрыл глаза, почувствовав наконец, что сон сейчас заберет его в свои объятия.

Он проснулся, услышав, как в соседней комнате звонит телефон. Вскочил, скинув на кровать обалдевшую и перепуганную кошку, помчался в одних плавках в комнату, больно задев плечом за дверной косяк, двумя прыжками одолел трехметровое пространство, отделяющее его от продолжающего звонить аппарата, схватил трубку:

– Алло!

– Здравствуй, Лешенька. Маму пригласи, пожалуйста, к телефону.

– Здравствуйте, тёть Катя. Сейчас.

Он оглянулся: мать стояла рядом и смотрела на него округлившимися глазами.

– Тебя.

Он протянул ей трубку и поплелся обратно в свою комнату.

«Придурок. Она не может тебе позвонить, она просто не знает твоего номера телефона. Его и в справочнике нет. Она и фамилию не знает, и адрес не знает», – отчитал он себя по полной программе и снова улегся в постель, не обратив внимания на кошку, с опаской поглядывающую на него из дальнего угла комнаты. Натянул одеяло до самого подбородка и уставился в потолок. Минут через пять дверь тихонько приоткрылась.

– Можно к тебе?

– Можно, – хмуро ответил Алексей.

Анна Сергеевна вошла, присела на краешек дивана и принялась смотреть на него, не говоря ни слова. Долго смотрела и молчала, а потом, вздохнув, проговорила:

– Ну взял бы и сам ей позвонил.

Алексей сперва удивился, но потом подумал: не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, что с ним происходит. Картина его утренней пробежки была, видимо, весьма впечатляющей и не требовала дополнительных пояснений, несмотря на то что написана была в стиле неоимпрессионизма. И все-таки откуда она узнала…

– Как я ей позвоню? Я же номер ее телефона не знаю.

– Как не знаешь, у нее что, номер поменялся?

– Мам, ты…

Он не договорил, наконец поняв, в чем дело: мама сейчас говорила с ним о Людмиле. Конечно же, о Людмиле, потому что откуда ей знать про Машку, она про нее знать ничего не может, он и сам-то про нее ничего не знает. Ничего, совсем ничего, даже номера ее телефона тоже не знает.

– Леша, ты какой-то странный в последнее время. Не пойму, что с тобой происходит.

«Может, ты беременный», – вспомнил он фразу, ехидно брошенную ему в укор Людмилой. А может, и правда, подумал с усмешкой, ведь растет же оно – что-то внутри, без названия, растет, разрастается, спать по ночам не дает, кислород поглощает. Растет, черт его побери, выросло за прошедшую ночь еще сильнее, и нет от него покоя…

– В последнее время – это когда?

– Дня три, наверное…

Ох уж это материнское сердце! Потребуй он сейчас, она, наверное, с точностью до минуты вычислит срок его «беременности» без всяких там ультразвуковых исследований…

– Да брось ты, мама, все нормально. Ничего со мной не происходит.

Она вздохнула.

– Ты вставать не собираешься? Двенадцать уже.

– Двенадцать уже, – повторил он, прогоняя тоскливое воспоминание. – Собираюсь.

– Ну вставай. Пойду завтрак тебе приготовлю. Только подожди… Сними занавески с окошка, их бы постирать надо.

Анна Сергеевна вышла. Алексей натянул спортивные брюки, залез на стул, снял с карниза занавески и поплелся в ванную. Положил смятый кремовый тюль в корзину для белья и заглянул в зеркало.

Из зеркала на него смотрела помятая физиономия, которую требовалось побрить и вообще привести в порядок. Перевел взгляд на краны – синий с холодной водой и красный с горячей, как полагается. И снова на душе заскребли кошки, снова понеслись в голове все те же мысли: долбануть стакан водки натощак? Начать учить немецкий или, может быть, побриться наголо?

– Леша, что ты там так долго! – послышалось из кухни спустя минут пятнадцать.

– Бреюсь, – ответил Алексей, снимая с лица остатки пены. – Уже побрился, уже иду.

На столе его ожидала тарелка с блинчиками, намазанными сгущенкой. Аппетита не было совсем – он с трудом, чтобы не обидеть мать, съел пару штук, выпил чашку кофе.

– Чем сегодня собираешься заниматься? – спросила мать.

– Не знаю, – честно ответил он. – Может, начну учить немецкий.

– Немецкий учить? Ты что это, Леш…

– А что ты имеешь против немецкого?

– Да что с тобой?

– Ничего, мама. Извини, это я так.

В самом деле мать ни в чем не была виновата, она задала ему простой вопрос, который всегда задает в выходные, и откуда ей было знать, что он полночи ломал голову над этим вопросом: что ему теперь, собственно, делать?

– Если тебе не требуется моя помощь по хозяйству, пойду пока почитаю.

– Не требуется. Пойди почитай.

Он поднялся, с трудом представляя себе, что сейчас войдет в комнату, сядет на диван и будет читать. Откроет первую страницу и часа два спустя, может быть, перевернет… Если вспомнит, что страницы вообще-то нужно иногда переворачивать.

Он вошел в комнату, застелил по привычке постель, задвинул ящик комода, перевел взгляд на книжные полки, потом на стол, где – вот уже третий день – лежала все та же газета. «Нужно было выбросить ее, – снова подумал Алексей, – или по крайней мере убрать куда-нибудь подальше». Нужно было! Только ведь не выбросил, не убрал, а теперь уже поздно, теперь-то он точно знает, чем будет заниматься – будет таращиться весь день на этот портрет, пытаясь разглядеть в нем смысл бытия. Будет смотреть не отрываясь, гипнотизируя взглядом, пытаясь внушить ей, что она не права. Не права, черт возьми, ох как не права!

– Молчишь, – тихо сказал он, обращаясь к портрету и отмечая про себя первый признак шизофрении в начальной стадии. – Молчишь, потому что сказать тебе нечего. Эх, ты…

«Картины, Алексей, – это души, – вспомнил он слова учителя рисования. – Невидимые, бестелесные, но в то же время живые души, которые человек может увидеть благодаря художнику. Настоящему художнику, конечно. Увидеть, услышать, почувствовать. Как плачет душа, как она радуется, как замирает в трепетном ожидании. Ты рисуешь лицо, но на самом деле должен нарисовать душу. Душу, которую можно увидеть, услышать и почувствовать. А если не получится, то это уже и не портрет, это карикатура. Помни об этом, всегда помни…»

Он рывком поднялся с дивана, отшвырнув в сторону газету, выдвинул ящик письменного стола, потом второй, третий. Лист чистой бумаги, три карандаша, ластик. Поискал глазами что-то, потом покопался в ящиках, достал перочинный ножик и принялся затачивать карандаши, порезал второпях палец и даже этого не заметил.

Время летело незаметно. Один за другим в стопку складывались листы – Машка.

Машка на лестнице – коленки, глаза, лохматая челка. Машка – сидит на столе, дождь за окном, в ушах сережки. Машка – вдалеке, вполоборота, сумка через плечо.

– Эй, Алешка, идем обедать, – услышал он слова спустя полчаса после того, как они прозвучали. Может, даже час или два спустя. Месяц, год, вечность…

– Не буду, – откликнулся, как показалось, почти сразу же. – Не буду, мама, я рисую.

Он знал, что она больше не будет его беспокоить.

…Машка. Смотрит задумчиво. Смеется. Слезы по щекам. С бокалом вина. «Я люблю тебя. А ты?» Растрепанные волосы. Руки. Глаза. «Уходи. Прошу тебя, уходи». Машка. Машка…

Когда он очнулся, за окном было совсем темно. Прислушавшись к звукам, понял, что отец уже пришел с работы. На столе лежала кипа рисунков. На указательном пальце левой руки – длинная и глубокая царапина. Откуда это?

Он поднялся, обернулся к окну, посмотрел некоторое время на черный бессмысленный квадрат в белом обрамлении крашеной рамы. Все-таки интересно, что имел в виду Малевич, когда рисовал свои квадраты? Неужели то самое, что он сейчас чувствует, глядя на вырезанный из неба оконной рамой свой собственный, личный черный квадрат? Да откуда ему, Малевичу, было знать все это? Откуда могли быть ведомы ему страдания души человека, который еще и на свет не родился в то время, когда он творил свои квадраты? Откуда?

Он снова обернулся, посмотрел на стол. Долго рассматривал рисунки, рассыпавшиеся по поверхности в беспорядке.

– Карикатуры, – тихо сказал он. – Не могу. Не получается. Ускользает она от меня, твоя душа непостижимая.

Взгляд снова метнулся к окну, и он подумал вдруг, что здесь, в этом черном квадрате, ее душа отражается намного более ясно. Вот он, ее единственный и настоящий портрет. Нужно только вглядеться, попристальнее вглядеться в эту бездну, в эту тьму непроглядную. Смотреть долго, не отрываясь, не мигая, не дыша… Угораздило же мать именно сегодня постирать занавески.

– Леша, – послышался голос из-за двери. – Мы ужинать садимся. Будешь с нами?

Мать приоткрыла дверь. Алексей метнулся к столу, пытаясь убрать с глаз подальше кипу своих, как оказалось, бессмысленных творений. Отодвинул ящик стола, но мать уже стояла за спиной.

– Леша…

Рука его замерла в воздухе и безвольно опустилась вниз. Нет, не должно было этого случиться, не нужно было все это, ни к чему. Она брала в руки рисунки – один, другой, смотрела на каждый долго, внимательно, молча. Он стоял рядом, как дурак, как настоящий кретин, которых показывают в мыльных операх, – влюбленный художник, без конца рисующий милый сердцу профиль… Да разве это про него?! И сколько будет длиться эта пытка, когда же наконец кончатся эти бесконечные рисунки, сколько же их здесь?

– Это она? – спросила наконец Анна Сергеевна тихо.

«Она, а кто же еще?» – раздраженно подумал Алексей.

– Что ты имеешь в виду под словом «она»?

Анна Сергеевна не ответила, помолчала некоторое время, а потом снова спросила:

– Ты ее любишь?

– Не знаю. – Голос куда-то пропал. – Наверное.

– Сколько же ей лет?

– Джульетте вообще четырнадцать было, – сказал он невпопад, в тот же миг почувствовав, что ни к чему было так отчаянно защищаться.

– Я знаю. Ты ужинать будешь?

– Не хочу, мам, спасибо.

– Ничего не ел весь день. Пойди хоть с отцом поздоровайся. Со вчерашнего дня не видел.

– Сейчас пойду, поздороваюсь.

– Может, хоть чаю выпьешь?

– Выпью.

– Ну приходи на кухню.

Она вышла, оставив рисунки на столе сложенными почти аккуратной стопкой. Оставалось только взять эту стопку в руки и запихать поглубже в ящик письменного стола вместе с газетой.

– Мам, ты занавески постирала? – спросил он, заходя в кухню. – Привет, папа.

– Постирала. Только они еще не высохли. Висят на балконе, а что?

– Да ничего, так просто. Мне никто не звонил?

– Нет, не звонил. – Мать бросила на него короткий взгляд, по которому он сразу догадался, что сейчас-то она думает точно уж не о Людочке.

Двери автобуса должны были вот-вот захлопнуться. Алексей сделал последний рывок, втиснулся-таки в густую толпу, получив по спине внушительный удар ребром закрывшейся с усилием дверцы. Вздохнул облегченно.

– Куда это вы, молодой человек, так торопитесь? – послышался голос сверху.

Алексей поднял глаза и увидел прямо перед носом внушительных размеров женскую грудь, полностью скрывающую лицо немолодой, судя по голосу, женщины, стоящей на ступеньке сверху. Он снова уставился себе под ноги, ответив женщине без лица, что торопится в школу.

– Что-то не похоже, что вы в школе учитесь.

«Господи, она что, решила таким образом знакомство со мной завязать?» – с досадой подумал Алексей. Настроение было поганым – он бы сейчас к черту послал саму Синди Кроуфорд, не говоря уж о женщинах менее привлекательных.

– Я вас практически не вижу, женщина. Поэтому не могу с вами разговаривать, к сожалению.

– Не надо со мной разговаривать. Вы проезд оплатите и молчите себе дальше.

Алексею даже извиниться захотелось. Он молча достал из кармана смятую десятку, протянул не глядя наверх, получил пригоршню медных монет и талончик. Запихнул сдачу в карман, почувствовал, что женщина постепенно удаляется, и вздохнул облегченно. Минуту спустя снова достал из кармана уже смятый талончик, расправил.

«Конечно же. Ничего другого и ждать не следовало», – подумал он без эмоций. И с чего это вдруг вспомнилась дурацкая детская привычка складывать цифры на билете? Одна половинка в сумме давала двойку, другая – аж девятку. Даже приблизительно несчастливый. Если рассуждать логически, столь большая разница в сумме определенно указывает на то, что билет обещает несчастье. «Нужно будет обязательно выкинуть его по дороге, – усмехнулся Алексей, – не забыть бы. Вот мегера тетка, и чем я ее так обидел?»

Простояв на нижней ступеньке полагающиеся пять остановок, Алексей наконец вышел из автобуса, потер плечо, которому за время недолгого пути прилично досталось. Он опаздывал не слишком сильно – минут на пять, не больше. Оказавшись наконец внутри здания школы и заняв свое привычное место, он покосился на часы – пять минут восьмого. Непонятно, для какой цели нужно приходить в школу за целый час до начала занятий. Вообще непонятно, почему он так торопился.

Он вышел на крыльцо, опустил руку в карман и вместо пачки сигарет, которую, видимо, второпях забыл дома, извлек смятый автобусный талончик. Подумал: лучше поздно, чем никогда, – и швырнул его подальше. Ветер тут же подхватил невесомый обрывок и унес прочь несчастье, заключенное в цифрах. Алексей облегченно вздохнул, раздумывая: не пора ли отмечать вторую стадию явно прогрессирующей в последние несколько дней шизофрении?

Школа постепенно оживала – первыми появлялись, как обычно, родители с первоклассниками, и Алексей принялся бубнить заученную фразу. Потом толпа стала более разнородной, снова девчонки мельтешили перед зеркалом, он отвернулся к окну – почему-то это зрелище вызывало в душе неприятное чувство – и стал разглядывать парней-старшеклассников, столпившихся на крыльце, торопливо жующих уголками губ сигареты и часто сплевывающих, почти после каждой затяжки. «Не перестаю удивляться, откуда столько слюны у простого народа», – подумал Алексей словами любимого писателя, только никак не мог вспомнить, откуда же взялась эта фраза, из какого романа. Как часто случается, мысль эта стала навязчивой, прямо-таки покоя не давала, он все перебирал в памяти названия, силился и не мог вспомнить того, что по большому счету не имело абсолютно никакого значения. Давно уже прозвенел звонок, а он все думал, наморщив лоб, из какого же романа…