Текст книги "Розовая пантера"

Она ответила почему-то совсем о другом, не по теме, как будто вдруг забыла, о чем они только что разговаривали:

– Небо сегодня какое звездное. Давно такого не видела.

– Да, звезд много.

– Ты вот лежал на диване целый час, в окно смотрел. О чем ты думал?

– Ни о чем. Правда ни о чем.

Она поднялась, осторожно сложила рисунки в неровную по краям стопку, отодвинула ящик.

– Знаешь, Леша, ты сходи к ней. Поговори, выясни. Так ведь легче будет. И тебе, и ей.

– Мам, да ты что? Ты что – серьезно?

– Серьезно. – Она задвинула ящик и опустилась рядом с ним на диван. Положила руку на колено, сжала слегка пальцами и снова сказала: – Серьезно. Я же вижу, ты мучаешься… Или в церковь сходи.

– Зачем в церковь? – опешил Алексей. Мать прекрасно знала, что он бывал там не чаще, чем раз в пять лет. – В церковь-то зачем?

– Тебе простить ее надо. Поговорить. Ты ведь до сих пор думаешь, что она в смерти отца виновата. Думаешь?

– Не знаю…

– Поговорить надо. С ней или с Богом…

– Ну ты даешь. – Он попытался усмехнуться, усмешка не получилась, вышла какой-то кривой и быстро исчезла. – Сравнила… Или с ней, или с Богом, что, по твоим словам, практически одно и то же получается. Богохульство, мама, – грех великий. Пора бы знать, в твоем-то возрасте…

– Я за свои грехи, сынок, сама расплачиваться буду. А сейчас я за тебя только переживаю.

– Прости, мам.

Она снова сжала пальцами его колено.

– Я ведь знаю, не пойдешь ты в церковь. Ну и ладно, время еще не пришло твое, значит. Ты к ней сходи. Поговори, выясни все – как оно было. Просто поговори…

– Да ни к чему все это, мама…

– Сходи, – повторила она, как будто не услышав его слов. – Небо-то сегодня какое звездное…

Поднялась и вышла из комнаты, неслышно прикрыв дверь. Следом за ней прошмыгнула кошка. «Сидела тут, подслушивала», – подумал Алексей раздраженно. Подошел к письменному столу, задвинул поплотнее ящик – тот, что с рисунками. Усмехнулся мысленно – да что это он в самом деле, боится ее, что ли? Никуда она из этого ящика не выпрыгнет, и во сне не приснится…

«Все-таки выпрыгнула. Все-таки приснилась…» Он лежал на постели, разглядывая облака, ползущие по небу торжественной и неторопливой чередой, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся бусинки сна, которые только что вихрем выпорхнули в окно, примостившись уютно на облаке. Облака плыли по небу и уносили с собой… Попробуй собери.

Серый и ветреный день, – он помнил, знал, что это был день из его жизни. Из той, прошлой. День, повисший над городом тоскливым ожиданием. Оно, это ожидание тоскливое, которое ему приснилось, которое заполонило собой весь этот сон, – оно принадлежало уже не ему. Оно обитало в другой душе, жило себе и разрасталось – все росло и росло, пока наконец не перестало умещаться в своем крошечном домишке и не выплеснулось на весь город этим ветреным и серым днем. Вот она, первая бусинка. Нанизалась на ниточку. Только где же вторая, третья?

Вот же. Знакомый абрис, рожденный памятью рук. Неужели не холодно, на таком-то ветру? Сколько же можно вот так в самом деле? Оделась бы хоть потеплее. И ботинки мокрые совсем. Так ведь воспаление легких заработать недолго. Ну что же ты ждешь, скажи? Скажи! Не сказала – бусинка, покатившись, сверкнула в лучах отраженного солнца и, прыгнув на ниточку рядом с первой, закончила свою историю.

И все. Как ни старался, как ни напрягал память Алексей, больше ничего вспомнить не мог. Только тоскливое ожидание, серый и ветреный день и пронизывающий до костей холод. Оставшиеся бусинки слились неразличимо с облаками и поплыли мимо. В далекие края, где тепло. Может, отпустить и этих двух несчастных пленниц? Да черт с вами, летите, летите себе…

Он посмотрел на часы. Половина девятого – это ж надо было додуматься проснуться в субботу в такую рань! И главное, для чего? Для того, чтобы пялиться на облака, которые – можно было бы и сразу догадаться! – ничего и ни о чем ему не расскажут. И что же ему теперь делать? Непонятно откуда взявшееся чувство вины – не той, привычной, а какой-то другой, новой – щемило душу. Только этого ему не хватало, можно подумать, мало ему было… «Мало», – донесся почти явственно откуда-то шепот, он недоумевающе посмотрел на облака – тоже мне, разговорились, кто бы вас еще спрашивал. Повернулся на другой бок, заранее прекрасно зная, что уснуть уже не получится. Зажмурил глаза, услышал бесцеремонный скрип двери, заранее уже догадавшись, что в половине девятого в субботу столь непосредственно вести себя в доме может только одно существо – кошка. Кошка эта проклятущая…

– Ну иди сюда, – позвал он, слегка похлопав рукой по дивану, отгоняя настойчивое воспоминание. – Иди, ну что ты вытаращилась на меня, как будто первый раз в жизни видишь?

Кошка продолжала оставаться неподвижной, застыв на пороге – ни вперед, ни назад.

– Леша, ты с кем там разговариваешь? – услышал голос матери, которая уже давно встала и готовила на кухне завтрак.

– Сам с собой. Вернее, пытаюсь разговаривать с кошкой, но она мне почему-то отвечать не хочет. Смотрит на меня и молчит. Не с той ноги, наверное, встала.

– Да уж, пойди разберись, с какой ноги вставать, когда их у тебя четыре, – отозвалась мать, появившись в дверном проеме. – Ты поваляешься еще или вставать будешь? Я там лапшу с мясной подливкой приготовила.

– Ну не на завтрак же, мама. Вставать буду, раз проснулся.

– Что-то ты сегодня рано. – Анна Сергеевна снова убежала на кухню, услышав, как выкипает что-то в кастрюле. – Ах ты, я тебя сейчас!

Алексей поднялся, натянул спортивные штаны и футболку. Умылся, позавтракал на кухне вместе с матерью бутербродами с чаем, услышал привычный вопрос:

– Чем сегодня собираешься заниматься?

– Так дел полно ведь. Кран в ванной починить надо, третью неделю собираюсь. Розетку в комнате отремонтировать, на соплях висит, того и гляди током шарахнет. А в остальном – как всегда, телевизор.

– Ну тогда начни с телевизора. Ванна мне сейчас нужна, постирать кое-что собралась.

Алексей послушно поплелся в комнату, включил телевизор. Пощелкал каналами, нашел какой-то футбол, отложил в сторону пульт и принялся наблюдать за бегающими по полю игроками.

…Что за дурацкий сон в самом деле. Абсолютно пустой, бессобытийный, только почему так тяжело на душе, как будто ему кладбище все ночь снилось? Может, все-таки он что-то забыл и это что-то и было самым главным, из-за этого теперь и скребут на душе кошки? В памяти не осталось, а в душе отпечаталось. Оказывается, не слишком это приятно, когда душа и память начинают работать не в лад, поодиночке. И главное, не знаешь, кому предъявлять претензии. Ну не облакам же в самом деле, облака давно уплыли, переместились торжественно в неразличимые дали за горизонтом – попробуй догони. Да и что с них возьмешь, если догонишь, с этих призрачных сгустков атмосферы, которые и сами не знают о том, что они существуют. Может быть, в сонник заглянуть, как это обычно делает мама? Узнать, что это означает, когда приснятся во сне тоска и тревога. Чем черт не шутит, может, это знак грядущего богатства и счастья? Только вряд ли, подумал Алексей, в перечне снов найдутся такие понятия. Там все в основном про зубы да про покойников…

– А, футбол смотришь, – услышал Алексей голос матери. Она остановилась на минутку, проходя мимо. Посмотрела пару минут на экран. – Это кто ж играет?

Алексей молчал. Спросила бы в самом деле что-нибудь полегче. Откуда ж ему знать, кто там играет и во что они вообще играют…

– Не знаю, мам.

– Не знаешь? – переспросила она задумчиво. Больше ничего не сказала, прошла мимо на балкон развешивать белье на веревках. Алексей заставил себя сосредоточиться на футбольной баталии и через несколько минут уже знал, что одна из играющих команд – мадридский «Реал», а вторая – команда из Германии.

– Немцы с испанцами, – бросил он из-за плеча матери, которая шла уже обратно.

– Понятно, – ответила она, не останавливаясь. А в голосе как будто звучала затаенная обида – наверное, показалось, с чего это может быть обида в ее голосе?

– Алеша, – донеслось до него через некоторое время, – сынок, сходи в магазин за сахаром. Хотела блинчиков испечь, а сахар почти кончился.

– Мам, может, попросишь у соседки… Что-то мне одеваться неохота.

– Ну, неохота, так я сама схожу. – Теперь уже точно была в голосе ее обида, и причины для обиды вроде бы тоже имелись.

– Да ладно, мам. – Он поднялся с дивана, выключил телевизор. – Схожу, конечно. Что-то ты мне сегодня не нравишься.

– А ты мне, – ответила она.

– Ну вот, неплохой обмен любезностями получился, – улыбнулся Алексей. Он уже стоял в прихожей, застегивал куртку. – Еще что-нибудь нужно купить?

– Да нет, ничего.

– Ну тогда я пошел.

Он вышел на улицу и остановился, пройдя всего лишь несколько шагов, с удивительной отчетливостью вспомнив продолжение своего сна. Проехала мимо, притормозив невдалеке возле светофора, машина, и он услышал опять, как наяву, скрип тормозов, услышал короткий крик и увидел глаза, полные тоски и страха. Дрогнули, сомкнувшись, ресницы… «Точно, – подумал Алексей, – ее сбило машиной. Вот что дальше-то мне снилось, вот почему такое паршивое настроение от этого сна… Сон – чушь в самом деле. Не причина для того, чтобы стоять как столб посреди дороги. Не причина…»

Он пошел дальше – совсем немного, всего лишь метров сто оставалось до продуктового магазина, сейчас он зайдет туда, купит сахар, вернется обратно домой, снова включит телевизор… И что? И внезапно другое, новое воспоминание со всей отчетливостью отразилось, как в зеркале, в памяти – сахар. Большой полиэтиленовый пакет, набитый сахаром – килограмма три, уж никак не меньше. Он сам, своими собственными глазами видел его в шкафу, когда доставал печенье. Сегодня утром, и это уж точно ему не приснилось…

«Черт, – подумал раздраженно, – это что еще за методы воспитания? Это еще зачем?»

Промелькнул в памяти вчерашний разговор с матерью, – вот зачем, подумал Алексей, и ему вдруг стало как-то неловко от собственного раздражения, стало жаль мать, которая так глупо надеется на то, что достаточно будет ему выйти из дома – и ноги сами поведут его туда, куда ему идти не надо. Куда он не собирается, и в мыслях даже нет, ни к чему было затевать всю эту дурацкую историю с покупкой сахара, совсем ни к чему. И даже если…

Даже если предположить, что он туда пойдет. Если такое предположить…

Предположить не получалось. Никак не получалось, как он ни старался представить себе: лестничный пролет, железная дверь, кнопка звонка, дверь открывается… И все. Дальше была пустота, какая-то огромная черная пустота, как будто он пытался перейти грань возможностей человеческого разума, снова разгадать смысл тайного знака – перевернутой восьмерки. Не разгадаешь ведь, как ни старайся. Снова взвизгнула невдалеке тормозами машина, снова вспомнился сон, – нет, подумал Алексей, не на того напала, не верит он в сны, не дождешься. Подумал, оглянулся и увидел продуктовый магазин, оставшийся уже далеко позади.

Просто поговорить. Узнать, как все было на самом деле. Может быть, он ошибается, и все можно начать сначала… С нуля, как говорится. Только как начать с нуля, когда ты находишься в полном минусе? В каком-то далеком, немыслимо далеком от нуля минусе, когда до него, до этого нуля, нужно добираться так долго? Перепрыгнуть, перешагнуть одним шагом – эту страшную ночь в коридоре возле реанимационной палаты, похороны, поседевшие волосы матери… Как добраться до него, до этого нуля?

Алексей шел быстрыми шагами, не замечая проходящих мимо людей, которых иногда задевал плечом, не слыша возмущенных окриков, не различая взглядов. Шел, уже догадываясь, куда приведет его эта дорога, отчетливо осознав в какой-то момент – сопротивляться бесполезно. Нет никакой возможности сопротивляться этой силе, которая тащила его вперед по скользкой дороге, по хрустящему под ногами серому снегу, сквозь мутный туман, через прошлое и будущее…

Остановился на мгновение возле подъездной двери, рассматривая кодовый замок. Дернул за ручку – дверь не открылась. Вздохнул облегченно – все, теперь можно идти назад, не мудрствуя лукаво. Снова дернул за ручку, дверь снова не открылась, – разозлившись вдруг, он пнул ее ногой. Потом взял себя в руки, присмотрелся к кнопкам, быстро различил три потемневших – единица, ноль, шесть. Просто как дважды два. Нажал – дверь открылась. Задержался на мгновение, вошел в темноту подъезда, поднялся на второй этаж, зачем-то сосчитав количество ступеней, как будто это было важно. Вспомнил про ключи, которые забыл здесь когда-то. «Про ключи, – мелькнула мысль, – нужно сначала спросить про ключи. Привет, я, кажется, забыл у тебя свои ключи…»

Дверь приоткрылась – нешироко, он едва смог разглядеть в образовавшейся щели незнакомое лицо молодой женщины с темно-каштановыми волосами, распущенными по плечам. «Такие же глаза, – промелькнуло в сознании, – значит, мама».

– Здравствуйте, – тихо сказал он, мучительно пытаясь понять, что же нужно сказать дальше. «Про ключи… ну не про ключи же в самом деле». Сознание упорно отказывалось выдавать подсказку.

– Здравствуйте, – услышал он. – Вам кого?

– Мне Машу. Маша дома? – выдавил он из себя странно изменившимся голосом.

Женщина смотрела на него и молчала. На ее лице не было признаков удивления или замешательства – она смотрела спокойно и как-то немного задумчиво. А потом вдруг откуда-то из глубины квартиры донесся другой голос:

– Кто там, Вера?

Что-то дрогнуло в ее лице, когда она услышала этот голос.

– Маша здесь не живет. Извините, молодой человек.

Дверь захлопнулась, – Алексей стоял один в полумраке и гулкой тишине подъезда, не понимая, как он здесь оказался. Ведь сейчас, только сейчас, минуту какую-то назад, был так далеко отсюда, шел в магазин, сахар покупать собирался. Только как это – не живет? Как же такое может быть, когда он сам, своими глазами видел – живет. Здесь, за стеной, в дальней комнате с обоями в цветочек и старой полированной мебелью, со своими рисунками, расческами, книжками, со своим баяном – ведь всего-то два месяца назад… Ведь было же, не придумал он, не приснилось. «Маша здесь не живет». А где же тогда – ведь живет же где-то?

Внутри разрасталось какое-то странное чувство, соединяющее в себе все сразу: и обиду, и боль затухающей надежды – той самой, которая едва успела родиться, вот только сейчас, совсем недавно, не зная, что так недолго суждено ей было прожить на этом свете. Четыре слова: Маша здесь не живет. «Напрасно ты, мама, меня за сахаром посылала. Сахар в магазине кончился. И после обеда не привезут…»

Может быть, он ошибся? Перепутал дом, подъезд, этаж, увлекся слишком сильно, подсчитывая ступеньки, и забрел случайно на третий, четвертый или пятый? «Двадцать семь», – тут же пришла на выручку услужливая память. Все правильно, подумал Алексей, пять – это первый пролет, и два других – по одиннадцать ступенек на каждом. И дверь – та же, и дом, и табличка на углу – Шелковичная, девятнадцать. Видел он уже эту табличку, и подъезд крайний, и этаж – второй, и деревья эти, вот они, те же деревья, тополя… Нет, не мог он ошибиться, здесь что-то другое. Сердце подсказывает…

Алексей даже остановился, застыл на месте, услышав, словно со стороны, эту свою последнюю мысль-фразу – сердце подсказывает. Ему почему-то было так странно это услышать от себя. Глупость какая, что за мыльную оперу он сочиняет, ничего сердце не может подсказывать, оно просто стучит себе в груди, бьется, разгоняя потоки красных кровяных шариков. Ничего оно не может подсказывать, оно вообще не разговаривает, и облака тоже не разговаривают… Он поднял глаза – вот они, катятся себе куда-то вдаль, унося с собой невесомой ношей такую великую тяжесть – время… Как это им, интересно, удается?

«Как это им удается? – подумал он, и тут же следом пронеслась другая мысль, как будто и не связанная никак с этим риторическим вопросом, но в то же время прозвучавшая как ответ на него: – Но ведь можно же в принципе пойти в адресное бюро и узнать адрес. Живет же где-то…»

Он подумал еще о том, что адресное бюро может в субботу не работать. Сел в автобус, проехал пару остановок, вышел, увидел напротив надпись – «Адресное бюро». Дверь была открыта… Вошел. Подошел к окошку. Начал было:

– Девушка, скажите…

Девушка ничего не ответила, молча протянула ему бланк. По-видимому, его нужно было чем-то заполнить. «Фамилия» – увидел он, взял ручку, привязанную длинным шнурком к столу, написал: «Сорокина». «Имя» – неумолимый бланк продолжал терзать его вопросами. «Мария», – написал он, почему-то не узнавая собственного почерка. «Отчество…» – Алексей сделал вид, что не расслышал вопроса. «Год рождения» – он отнял от четырехзначного числа двузначное и получил ответ – одна тысяча девятьсот восемьдесят один. Написал разборчиво. «Отчество?» – услышал опять строгий вопрос. Снова сделал вид, что не расслышал, вернулся к окошку с девушкой, протянул бланк и опять услышал:

– Отчество, молодой человек. Здесь же написано…

Напряг память из последних сил, уже ни на что не надеясь. И вдруг вспомнил: «Да ничего, нормальное имя. У меня папу так звали…»

– А-лек-се-ев-на, – продиктовал по слогам почти торжественно.

– Вот и пишите сами. Я, что ли, должна?

Через несколько минут бланк к нему вернулся. На нем был написан адрес – на самом деле другой, не тот, который значился на табличке, прикрепленной к пятиэтажке. И улица не та, и номер дома иной. А внизу было приписано: выписана 12.11.1997. Куда – не значилось…

Он искал ее и там, плутал по незнакомой улице в незнакомом районе города, нашел – и дом, и подъезд, и квартиру. Долго, не отрывая побелевший палец от кнопки звонка, стоял, уставившись в стену напротив.

Даже позвонил в соседнюю дверь и спросил, с трудом сформулировав вопрос:

– Вы не подскажете: здесь одна девушка жила?

– Девушка? – удивленно подняв брови кверху, переспросила через цепочку на двери пожилая женщина. – Никакая девушка тут никогда не жила. Здесь раньше семья жила…

– Сорокины? – уточнил, обгоняя собственные мысли, Алексей.

– Сорокины, – все так же удивленно подтвердила соседка.

– А говорите, не жила – как же не жила Маша? Маша Сорокина?

– Маша Сорокина, – вздохнула соседка. – Да, конечно, я как-то не подумала, что она теперь уже девушкой стала. Только они очень давно отсюда переехали. Лет пять уже не живут. Никто не живет…

Мать встретила его вопросом:

– Что, Алеша, не купил сахар-то?

– Не купил. Там, мама, в шкафу, целый пакет сахара лежит. Килограмма три, не меньше. Куда нам еще, сейчас вроде не сезон варенье заготавливать…

Она опустила глаза, смутившись на минуту. Потом подняла снова, пытливо вглядываясь, пытаясь понять.

– Ну что ты так на меня смотришь? Не нашел я ее. Нету ее нигде. Испарилась, исчезла. Может, и не было вообще никогда…

Может, и не было вообще никогда… Алексей повернулся на другой бок, посмотрел на зеленый циферблат электронных часов, стоящих на тумбочке. Ноль три, точка, двадцать семь, точка. Точка между цифрами монотонно мигала, вспыхивала, исчезала и появлялась снова – бесконечная череда жизней-вспышек, каждая из которых умещается в одной секунде. Нет времени на раздумья, на бессонные ночи, вообще ни на что нет времени у этой светящейся в темноте точки, которой отпущена такая короткая и такая бессмысленная жизнь.

Он медленно поднялся с дивана, поняв, что этой ночью спать ему не придется. Прошел неслышно на кухню, открыл форточку пошире, прикурил сигарету. За окном – все те же звезды, мягкий снег в отсветах фонарей, неподвижные силуэты деревьев. Тихо и спокойно. Оглянулся назад – стол, плита, раковина. Соль на столе, заварочный чайник на плетеной подставке. «Может, и не было вообще никогда», – снова прозвучал в сознании привычный рефрен. Пора бы уже смириться, пора привыкнуть к тому, что ничего не изменишь. Не исправишь уже эту ошибку, которую кто-то из них двоих совершил на общем отрезке жизни. Две жизни, как две прямых линии, пошли теперь параллельно. А параллельные прямые, как известно еще с пятого класса, не пересекаются. Можно, конечно, попытаться опровергнуть эту аксиому, можно посвятить этому занятию еще сотню таких же бессонных ночей. Можно состариться, можно умереть, так и не примирившись с этим, уповая на то, что там, в заоблачном мире, в мире теней и призраков, они, эти две параллельные прямые, все же пересекутся. Только как там было у Лермонтова? «…Но в мире новом друг друга они не узнали…» – вот он, еще один, поэтический вариант доказательства все той же аксиомы. Жизнь – она все равно продолжается, ползет потихоньку, отмеряя свою долгую секунду, вмещая в себя сотни тысяч светящихся точек. Долгая и бессмысленная вспышка – жизнь… Какая теперь разница, кто из них совершил эту ошибку? Этого уже не узнаешь, а если даже и можно узнать, то исправить нельзя все равно. Поэтому только и остается – жить, жить, тупо подчиняясь нестройному и незавершенному ямбу поэтической фразы – может, и не было. Вообще. Никогда.

Алексей вернулся в комнату, медленно и тихо выдвинул верхний ящик письменного стола, достал рисунки. «Вот же, было», – подумал, перебирая. Долго рассматривал, как будто заново, как будто чужие. Подумал: может, выбросить все это, к чертям, в мусорную корзину, тогда будет проще, быстрее забудется. Ведь не слишком удачные, несовершенные рисунки. Лицо, не поддающееся описанию. Ни словами, ни карандашом. Может быть, нотами? Только нот он не знает, а жаль – неплохая, наверное, получилась бы музыка. Странная, ни на что не похожая, если бы он мог… А может быть, все-таки красками?

«Четыре часа утра», – шепнул голое рассудка. «Самое подходящее время…» – ответил ему Алексей не слишком уверенно, не потому, что время было неподходящим, а потому, что не знал зачем. Зачем, почему, откуда это вдруг взялось, накатило, накрыло с головой так, что не продохнешь, не глотнешь кислорода, пока не отпустишь на волю, не выпустишь наружу, на свет то, что устало таиться во мраке. Достал палитру, подготовил кисти – торопливо, натянул холст на мольберт, пылившийся за шкафом уже много месяцев подряд. Истосковавшаяся кисть скользнула по холсту – мазок, еще мазок, черной краской…

На следующий день он проснулся, когда за окном уже светило яркое солнце. Все так же мигала, умирая и снова возрождаясь, поблекшая от дневного света точка на табло электронных часов, привычно отсчитывая секунды. Растаял в обжигающих лучах солнца розовый рассвет – последнее, что он запомнил перед тем, как этот долгий день наконец завершился, превратившись в сон. Настал новый день – такой же, как сотни уже прожитых и непрожитых. Ничего не изменилось. Алексей перевел взгляд вправо – нет, все-таки что-то изменилось. Не было раньше здесь этого холста, заполненного черной краской. Полностью, без просвета, без полутонов – только черная краска на прямоугольном холсте, распластавшемся на мольберте.

Умылся, позавтракал привычно на кухне с мамой и пошел снова рисовать.

– Я пойду рисовать, мама, – сказал все-таки, не хотел говорить, но не выдержал.

– Рисовать? – переспросила она, тревожно по привычке уже вглядываясь в глаза сына. – У тебя, кстати, ночью свет горел, я заметила. Ты что делал?

– Рисовал.

– Не закончил, значит?

– Почти. Так, штрихи кое-какие осталось набросать. Хочешь, посмотри…

Анна Сергеевна послушно вошла в комнату вслед за Алексеем и долго смотрела на результат его ночного вдохновения. Заметила скептически:

– Леш, это ж уже давно было нарисовано.

– То другое было. А это – мое, – ответил он, улыбнувшись. На душе отчего-то было легко в этот день.

Как будто на самом деле удалось ему освободить что-то таившееся в беспросветном мраке.

– И что, теперь красный рисовать будешь?

– Мам, не иронизируй. Это фон, между прочим. На нем будет картина.

– А почему такого цвета?

– А потому что такого. Такого, и никакого другого. Я ведь понятно объясняю?

– Куда уж понятнее. Ладно, рисуй, – вздохнула Анна Сергеевна. – Я пойду схожу к соседке, она на пироги звала. Не буду тебе мешать.

– Да ты мне не мешаешь. Никогда не мешала.

– Леш, ты не обижайся на меня…

– За что? – искренне удивился он.

– Ну за сахар.

Алексей улыбнулся.

– Ну что ты, мама.

Весна пришла как-то незаметно, сменила зиму за одну ночь – в ту ночь вьюжило, свистело за окном, потом забарабанили по стеклу капли, а утром – потекли с крыш. Алексей шел по улице, вдыхая весну, на душе щемило, как это обычно бывает в первые дни после зимы. Как это обычно бывает всегда, подумал Алексей, потому что за прошедшие шесть месяцев успел уже привыкнуть к тому, что на душе щемит всегда. Он шел по улице домой, собираясь зайти по дороге в продуктовый магазин, теребил пальцами в кармане маленькую бумажку – список продуктов, которые успели кончиться за неделю. Почти дошел до магазина и вдруг увидел в толпе знакомое лицо. Даже не понял сначала, кто это, подумал просто, что лицо на самом деле знакомое, остановился, чтобы дать себе время на размышление, а потом услышал голос, тоже знакомый:

– Привет.

И понял наконец, что это Людмила.

– Привет, – ответил, силясь сообразить, что за чувство он сейчас испытывает. Пытаясь понять, что сказать дальше, и понимая с досадой, что сказать в общем-то нечего.

– Как живешь? – поинтересовалась она, он ответил, что живет нормально, и почему-то они пошли вместе дальше, по дороге к его дому, разговаривая о чем-то, и слова, как ни странно, находились. Он открыл дверь ключами, она вошла следом, увидела кошку, ничего не сказала.

– Мамы, кажется, нет дома. – Алексей прислушался. – Наверное, опять в гости ушла к своей подружке.

– Ты так смешно говоришь, к подружке, как будто она девчонка маленькая, – улыбнулась Людмила. – Алеша, ты не изменился совсем.

– А с чего бы мне измениться? – спросил он, подумав: и правда, с чего?

Она прошла следом за ним в комнату. Опустилась в кресло, мельком лишь взглянув на портрет, приколотый к стене канцелярскими кнопками.

– А в жизни у тебя тоже ничего не изменилось? Все по-прежнему?

– Я бы не сказал, что по-прежнему. Работу поменял, отца вот похоронил полгода назад. Да ты знаешь, наверное…

– Знаю, – ответила она. – А я вспоминала про тебя часто.

– Да? – спросил он, опускаясь в кресло напротив. Больше сказать в самом деле было нечего.

– Да, вспоминала, – продолжила она, как будто не замечая его не слишком бурной реакции на свои слова. – Вспоминала, как мы познакомились с тобой в парке. Как ты меня рисовал. Теперь вот другую рисуешь… – Она бросила короткий взгляд на портрет на стене. – Что-то фон у тебя такой мрачный.

– Вот такой.

Людмила помолчала некоторое время, и молчание это было неловким, каким-то колючим.

– Ты с ней сейчас?

– Нет, не с ней.

– А с кем?

– С мамой, если я вообще правильно понял, о чем ты меня спрашиваешь.

Они поговорили еще какое-то время, Алексей заварил на кухне чай, принес в комнату на подносе вместе с румяными пирожками, теплыми еще, испеченными к его приходу. После чая она поднялась, поправила густые, гладкие, всегда блестящие, ухоженные волосы.

– Ладно, я пойду. Приятно было…

– Мы вроде как уже давно знакомы, – улыбнулся Алексей.

– Давно, – согласилась она, ответив на его улыбку, – а кажется, вчера только все это было.

Он проводил ее до двери. Уже выходя, она обернулась и спросила как-то слишком спокойно:

– Может, я еще как-нибудь зайду?

– Зайди, – ответил он так же равнодушно. Она пришла на следующий же день.

Пришла, принесла с собой аромат весны и целый ворох фотографий, привезенных из новогодней поездки в какую-то Богом забытую деревню. Они сидели втроем на кухне с мамой, Анна Сергеевна улыбалась, но Алексей все же время от времени ловил ее тревожные взгляды, понимал и не понимал эту тревогу, догадывался и не знал, чем она вызвана. Рассматривал внимательно фотографии.

– Не поймешь вас, молодых. Зачем ехать куда-то за сотни верст Новый год встречать? Почему бы не посидеть дома, елку зажечь, телевизор посмотреть. Вместе.

– Вместе, – повторила Людмила с какой-то натянутой улыбкой. – С кем вместе-то, Анна Сергеевна? Новый год ведь – семейный праздник…

Анна Сергеевна как-то грустно вздохнула, накрыла ладонью тонкую кисть Людмилы, ничего не сказала. Выпили по две чашки чая, и Людмила снова ушла, в этот раз не спросив уже: можно?..

Остаток вечера они не разговаривали, разойдясь по своим комнатам. Алексей чувствовал себя как-то неуютно, не давала покоя непонятно откуда взявшаяся обида на мать. Он ведь расшифровал ее с полуслова, с полувзгляда. Снова затосковала, как когда-то давно, по семье, по несостоявшимся до сих пор внукам. Не выдержал, отложил в сторону начатую книгу, вошел к матери в спальню. Она лежала на кровати с газетой в руках.

– Какие новости в мире, мама?

– Много новостей. В мире все время что-то происходит, – ответила она не глядя.

– Мам, скажи, что случилось-то?

– Случилось? Ты о чем?

– О том. О твоем плохом настроении, об этих взглядах тоскливых… Знал бы, что она так на тебя подействует, – на порог бы не пустил.

– Ну что ты, Леша. Она хорошая девушка, ты же знаешь, она мне всегда нравилась. Жалко ее.

– Жалко? Да почему ее должно быть жалко?

– Одинокая она. А хорошая девушка не заслуживает одиночества.

– Так не вечно же одинокой будет. Выйдет рано или поздно замуж, кучу детей нарожает…

– Не выйдет она замуж.

– Да почему?

– Да потому что ты ее не пускаешь.

– Мама, – рассмеялся Алексей, – слушай, ты никогда не пробовала любовные романы писать? Или сценарии для каких-нибудь сериалов? У тебя бы отлично получилось: ты умеешь очень тонко чувствовать все эти сопли и слюни на пустом месте.

– Ладно, Алексей. Иди спать, поздно уже.

– Ну вот, обиделась… Все кругом хорошие, один я плохой. Угораздило же меня на свет родиться…

– Дело не в том, что ты плохой, и никто тебе этого не говорит. Только разве ты не видишь – она ждет? Все время, столько времени уже ждет…

– Чего она ждет? У моря погоды? Скажи, в чем я виноват?

– Ты ни в чем не виноват. Только я думаю, если ты к ней никаких чувств не испытываешь, если не видишь никакого будущего у этих отношений, так и сказал бы, и не нужно было снова…

– Да какое будущее? Какие отношения, мама? Встретились случайно вчера, зашли, посидели, она сегодня опять пришла, я ее и не звал, между прочим…

– Не случайно, – ответила Анна Сергеевна, отложив в сторону газету. – Совсем, Леша, не случайно.

– А как же? – опешил Алексей от такого поворота событий. – Судьба нас свела, что ли?

– Не судьба никакая. Это я.

– Ты?

– Ну что ты так смотришь… Она позвонила днем, спрашивала про тебя, говорила… Много чего говорила. Сказала, что хочет тебя увидеть, только прийти не решается. Вот я ей и посоветовала устроить эту случайную встречу возле магазина. Я же знала, что ты после работы в магазин пойдешь за продуктами…