Текст книги "Розовая пантера"

– Алексей! Алексей! Алеша!

Он обернулся.

Она бежала к нему, стремительными скачками перепрыгивая островки луж на дорогах. Распахнутая куртка. Синие джинсы, заляпанные грязными каплями. Растрепанные белые волосы. Зеленые глаза. Бежала, пытаясь обогнать время.

Подбежала, остановилась. Прерывисто и громко дышала, глядя в глаза. Деревья, машины, фонарные столбы у нее за спиной – все вдруг исчезло. Он смотрел на нее и видел перед собой совершенно другое лицо – лицо врача из палаты реанимации.

Она схватила его за руку:

– Леша…

А он услышал:

«Мы ничего не могли сделать. К сожалению…»

– Уходи. Уходи, или я тебя сейчас ударю. Честное слово, ударю. Уходи и больше никогда…

Он грубо отстранил ее руку и зашагал прочь – еще быстрее, еще размашистее. Но теперь уже другое видение стояло у него перед глазами – ее лицо.

Заплаканная, жалкая девчоночья мордашка. Разве кто-то, кроме него…

Но память настойчиво возвращала его к школьному вестибюлю. К ее настойчивым поцелуям, к ее шепоту. К тому эпизоду в прихожей, когда ее холеный и нахрапистый отчим пришел защищать собственную безвинную падчерицу. Защитил… И к этим его словам: «она сама мне все рассказала»…

Видение исчезло.

Он снова стоял один посреди шумной улицы, отстраненно глядя вслед убегающей тени. Всего лишь тени, которая когда-то, тысячи лет тому назад, имела живую плоть.

Маша

Дверь, привычно и тихо скрипнув, приоткрылась.

– Маш!

Она оглянулась.

«А кого, собственно, ты ожидала увидеть?» – Она смотрела на Глеба. Смотрела в глаза – ох уж глаза эти, пора бы к ним привыкнуть, пора понять, что такое бывает, и не впадать каждый раз в мистический экстаз, раздумывая, а не имеется ли здесь какого-то скрытого, тайного смысла? Глеб умещался в дверном проеме весь, но она почему-то видела только его глаза.

– Да что ты так смотришь, Маш… Я ненадолго, минут на сорок. Успеешь собраться?

– Сама не знаю.

– Как это не знаешь? Ну разве сорока минут не достаточно, чтобы губы помадой намазать?

– Ты спросил, почему я так смотрю. Я ответила, Глеб. А собраться-то я, конечно, успею.

– Ну я побежал тогда. Пока, киска. Я люблю тебя.

– И я тебя. Не называй меня киской, пожалуйста.

– Не буду.

«Не буду», – эхом отозвалось в сознании. Сколько раз она просила его об этом? Сто, а может, двести? Он каждый раз отвечает – не буду. Маша вздохнула. Это просто дурная и неискоренимая привычка. То же самое, что курить. И не избавишься от нее, как ни старайся. Не бывает бывших наркоманов и алкоголиков, и не бывает, наверное, бывших называющих киской… О чем это она?

Часы показывали двадцать минут седьмого. Значит, в семь часов ее губы уже должны быть накрашены помадой. Интересно, если очень-очень сильно постараться, можно не успеть осуществить этот процесс за отведенное время? Наверное, все же нельзя.

Она подошла к зеркалу. Не глядя убрала волосы со лба, заправив под эластичную повязку. Выдвинула ящик, достала косметичку, открыла пудреницу. Некоторое время рассматривала нежно-розовый прямоугольник – десять граммов красоты и бархатной кожи. Взяла пуховку, скользнула, слегка надавив пальцами, подняла глаза, зная, что сейчас снова увидит свое незнакомое лицо.

Сначала это ее удивляло. Не верилось, даже поделиться ни с кем не могла таким странным своим открытием, ведь никто не поверил бы, что собственное лицо человека может казаться ему незнакомым. Но вот уже шесть лет она смотрит в зеркало и каждый раз видит незнакомое лицо. Шесть лет – две тысячи дней. Две тысячи отражений – разве можно ошибиться две тысячи раз подряд? Однажды она все же решилась – стараясь не обнаруживать признаков волнения, позвала Глеба и спросила:

– Тебе не кажется… Тебе не кажется, Глеб, что в этом зеркале я какая-то не такая?

– Не такая? А какая?

– Другая какая-то.

– Другая? Да брось ты, киска, обычное зеркало, почему ты должна в нем быть не такая? Такая же, как есть.

– Не называй меня, пожалуйста…

– Не буду.

Наивно было бы ожидать от этого разговора чего-то иного. Так, спросила для очистки совести. Спросила и забыла. За две тысячи дней уже можно к этому привыкнуть. Привыкнуть можно ко всему…

Она очнулась, услышав звук захлопнувшейся входной двери. Вздрогнула, подумав: и к этому пора бы уже привыкнуть, потому что уже два месяца прошло с тех пор, как Глеб открывает дверь ее квартиры своими ключами. Два месяца – шестьдесят дней, и с чего это ее сегодня потянуло на математику? Часы показывали пять минут восьмого. Оказывается, подумала Маша, если очень сильно постараться, то все-таки можно не успеть накрасить губы помадой. За сорок, а точнее, сорок пять минут. Единственное, что она успела сделать, – рывком стянуть с головы повязку и отбросить ее в сторону.

Знакомый силуэт снова показался в проеме двери. Глаза – обычные глаза в самом деле.

– Маша?!

Она обернулась, попытавшись сделать виноватый вид и зная заранее, что не получится. Актрисой она всегда была бездарной. Впрочем, наверное, не только актрисой…

– Я же просил. Ты же сказала… Боже мой, ведь нас там ждут.

– Подождут.

– Но в чем дело, я не понимаю? Чем ты все это время занималась?

– Собой, – честно ответила она.

– Что-то не похоже. – В голосе Глеба нарастала ярость. – Ты посмотри на себя! Посмотри на себя в зеркало…

«Не дождешься», – подумала она, продолжая оставаться неподвижной.

– Конечно, – продолжал распаляться Глеб. – Для тебя это не важно. Тебе это не нужно. Это нужно мне, эта встреча… Господи, ты же знаешь, я с таким трудом ее устроил…

– Не ты ее устроил, – деликатно поправила она. – Это Сергей ее устроил.

– Тем более, черт побери! Я столько ждал, готовился, думал все время, а ты…

– Да что случилось? – не сдержав раздражения, спросила она.

– Случилось то, что мы никуда не успеем теперь!

– Почему не успеем? Сейчас надену платье, и пойдем…

– Нет уж, моя дорогая. Оставь свои приколы, мы не на маскарад, к твоему сведению, собирались. Я пойду один, черт с тобой, придется сказать, что у тебя болезненная менструация…

– Ни при чем здесь моя менструация. Значит, не хочешь идти со мной? – спросила она равнодушно.

– С тобой? Да посмотри на себя в зеркало! Лохматая, как черт!

Ну да, конечно. Она же стянула с головы повязку и не поправила волосы. Конечно, лохматая. Как черт…

Маша медленно обернулась к зеркалу – что ж, если так настойчиво ее об этом просят, повернулась, подняла глаза…

И больше не слышала – гневных обвинений, жалоб на судьбу, снова гневных обвинений, снова, снова… Сознание уловило только звук непривычно громко захлопнувшейся двери. И тишину. Тишину, шепчущую о том, что теперь они остались вдвоем. Только они вдвоем, и нет никого больше.

– Привет, – тихо сказала она, медленно опускаясь на стул перед зеркалом. – Явилась наконец. Где ты шлялась – шесть лет? Две тысячи дней, между прочим…

Отражение грустно улыбнулось в ответ.

– Только не уходи, – попросила она, – пожалуйста, не уходи. Слишком долго я ждала тебя, знаешь. Останься, хоть ненадолго. Поболтаем о пустяках. Вспомним старое доброе время, когда мы были вместе. Кто же знал, что так получится… Ну что ты, зачем эти слезы? Сама, между прочим, виновата. Я тебя каждый день ждала, а ты не приходила. А теперь вот плачешь. Перестань в самом деле. Лучше расскажи, как ты?..

Она прикрыла глаза, напряженно вслушиваясь в тишину, ожидая, когда же наконец…

– Да что рассказывать-то…

– Ты только не уходи.

– Не уйду. Останусь.

– Навсегда?

– Что за глупости. Навсегда ничего не бывает. Ты сама рано или поздно тоже уже не будешь… Зачем я тебе? Ведь жила же без меня. Столько лет жила.

– А что мне оставалось? Ведь ты не приходила. Я тебя ждала каждый день, искала. В зеркалах, в витринах. В воде, в лужах даже искала. Не было тебя.

– Да ладно тебе. В чем трагедия? Подумаешь, шесть лет!

– Это тебе легко рассуждать. Тебе по-прежнему шестнадцать, а мне уже, между прочим, двадцать два.

– Это вчера было шестнадцать. А сегодня мне тоже двадцать два.

– Так не бывает. После шестнадцати – семнадцать…

– Бывает. Знаешь же, что бывает.

– Знаю… И где же ты все-таки шлялась?

– И это ты знаешь. Не говори, что не знаешь. Неужели не помнишь – ветер, лужи на дорогах…

– Догадываюсь, кажется… Так и осталась там?

– Так и осталась. А что мне было делать? Ты ушла, а я осталась. Нужно ведь было остаться кому-то.

– Прости…

– Да ладно.

– Так ты что, правда думала, что он вернется?

– Ну, думала…

– Сумасшедшая.

– Я знаю. Мне все так говорят.

– А теперь? Теперь тоже думаешь…

– Не знаю. Лучше расскажи мне свой сон. Помнишь, тебе приснился сон…

– Я боюсь, он слишком страшный.

– Тот, в котором он тебя не узнал. Расскажи.

– Ладно, слушай. Мне приснилось, как ты звонила по телефону.

– В справочную?

– Ну да, в справочную, не перебивай, пожалуйста. Ты звонила в справочную, там очень долго занято было, ты раз двадцать ноль девять набирала, потом дозвонилась. Спросила номер телефона этой охранной фирмы, Господи, как же она называлась…

– «Шериф»…

– Не перебивай, пожалуйста. «Шериф». Ты хотела узнать его адрес или номер телефона, но тебе не сказали. Тебе сказали только фамилию. Прохоров. Потом ты туда поехала. Зашла в кабинет, села на стул и сказала, что не уйдешь никуда, пока тебе не дадут адрес. Долго сидела, часа два, наверное. Тебе дали адрес, а потом… Мне страшно.

– Рассказывай.

– Потом ты пошла по этому адресу, долго искала, вышла не на той остановке, помнишь? Помнишь дождь, мелкий, колючий, помнишь?

– Ты просила не перебивать.

– Ты долго искала. А потом увидела наконец этот дом, и номер на нем был написан какой-то грязно-зеленой краской. Криво так написан, краска почти стерлась от времени, номер двадцать девять дробь пятьдесят. Ты долго так рассматривала эти цифры, потом увидела автобус и людей возле крайнего подъезда. А потом музыку услышала…

– Рассказывай. Рассказывай, а то я снова уйду.

– Поняла, что хоронят кого-то. И застыла на месте, как статуя дурацкая. Стояла, а они вдруг начали приближаться. Шли медленно так. А ты все стояла. А потом увидела его. Он за гробом шел, и женщина рядом. Старая, с седыми волосами. И он тебя увидел…

– И не узнал?

– Не узнал, конечно же. Он и не мог узнать. Ведь это уже не ты была, а я. Меня-то он не знал, а тебя больше не было. А потом я побежала куда-то, долго так бежала, и все на меня оборачивались, потом споткнулась, упала в грязь, потом разревелась как дура. Долго так ревела, бродила по улицам и ревела. А потом пришла к тебе домой. А родители твои, то есть мать с отчимом, меня не узнали тоже. И сказали, что жить у них я не буду, потому что я им чужая. Купили мне билет и отправили на следующий день в Москву, к тетке твоей. Там я школу окончила, десятый и одиннадцатый. А потом сюда вернулась.

– Зачем?

– Я все тебя искала. Там, в Москве, искала – не нашла. Подумала, может, ты здесь, и вернулась. И здесь тебя искала еще четыре года.

– А этот сон? Он тебе больше не снился?

– Снился. Тысячу раз снился. Только ведь ты знаешь, что это не сон…

– Знаю. Господи, бедная ты…

– Ну вот, опять слезы. Говоришь, двадцать два, а сама как маленькая, ей-богу. Перестань плакать.

– Не буду больше. Расскажи о себе.

– Да что рассказывать-то? Живу…

– Расскажи. Кто он?

– Он?

– Тот, что рядом с тобой сейчас.

– Прошу тебя, давай не будем об этом. Я слишком устала, мне тяжело. Я не знаю. Не знаю, как тебе об этом рассказать. Ну не смотри так, пожалуйста!

– Расскажи так, как можешь рассказать мне. Только мне, не кому-то другому…

– Я шла по улице. Солнце такое сильное в глаза било. А у меня очков темных не было, и я щурилась все время. Остановилась возле витрины, а потом услышала вдруг: «Девушка, что же вы так щуритесь, от этого морщины ранние появляются». Повернулась на голос вправо и увидела его глаза. Вот и все. Теперь он со мной.

– А ты с ним?

– Не знаю…

– И что же там за глаза такие были?

– Ты ведь знаешь.

– Скажи!

– Это были его глаза. Его – серые, глубокие. Точно такой же разрез, те же ресницы длинные, белесые. Его глаза, понимаешь!

– А все остальное?

– Все остальное? Нет, конечно, нет. Только глаза…

– Бедная ты…

Маша отвела взгляд в сторону. Та, другая, тоже стала смотреть в окно.

– Что ж, помолчим…

И в самом деле, как все это могло получиться? Этот странный слепящий день, это солнце. Почти год назад она шла по улице, и солнце било в глаза. Шла, с каждым шагом приближаясь к очередному отрезку своей судьбы, и даже не догадываясь об этом. Конечно же, не догадываясь, потому что не дано людям знать наперед все, что с ними будет дальше. Она рассматривала книги на лотке, хотела купить какой-нибудь простенький детектив в мягкой обложке, который можно прочитать и без сожалений подарить соседке тете Соне, которая не смущаясь держит подобного рода книжки на полках. «Банда-один», «Банда-два, три, четыре…» Маша долго смеялась, когда увидела грандиозное собрание подобных сочинений у своей соседки, в тот же день подарила ей все детективы, которые у нее тоже имелись, но хранились на самой верхней полке в шкафу. В тот день она собиралась купить какой-нибудь детектив, она даже присмотрела уже нечитаный, кажется, роман Чейза, и цена оказалась грошовой, как вдруг услышала рядом голос:

– Девушка, что же вы так щуритесь. От этого, знаете ли, ранние морщины появляются.

И, обернувшись, посмотрела в его глаза…

– Морщины? – лихорадочно соображая, как бы продолжить разговор, как бы не упустить это чудо раньше, чем можно будет в него поверить, переспросила она. – Вы косметолог?

– Нет, что вы. Вовсе нет.

Он отвернулся, расплатился за книгу, и Маша вдруг увидела промелькнувшее перед глазами имя автора – Набоков.

«Господи, да что же это?»

Он удалялся, увеличивая с каждым шагом расстояние, отделявшее ее от такой желанной катастрофы. Допустить этого было нельзя, и она помчалась за ним, задевая на ходу плечами, расталкивая локтями проходящих мимо людей.

…Видели бы ее сейчас те тетки-сплетницы, которые чего только не напридумывали, пытаясь как-то объяснить себе странное затворничество Машки Сорокиной. Кто ведь только к ней не клеился, как только не пытались расшифровать эту загадочную высокомерность, недопустимую, унижающую. И начальник отдела, даже тот пытался завязать с ней роман, но только куда там, она его отбрила так, что тот сразу прекратил смотреть на нее маслеными глазами. Вообще на женщин смотреть разучился. В конце концов после долгих обсуждений завистливые тетки из отдела кадров, в котором Маша работала секретарем, ненадолго решили, что она просто лесбиянка. Но та и к женщинам никаких нежных чувств не выказывала, предпочитая, видимо, свою дурацкую загадочность какой бы то ни было форме отношений между полами.

Маша хорошо помнила этот разговор. Начальник отдела, Андрей Петрович, высокий, представительный и молодой еще мужчина, неженатый при этом, все звал ее как-нибудь в кафе, как-нибудь в театр, как-нибудь к себе в кабинет… В кабинете у него она бывала часто – по работе, а в тот вечер, когда она задержалась, не успев разобраться в каких-то неотложных бумагах, они оказались в его кабинете вдвоем. Разговор прыгал, как солнечный зайчик, от одного к другому. Наконец он подошел сзади и легонько положил свою руку ей на талию. Маша замерла на мгновение, но руку его не убрала, решив посмотреть, что же будет дальше. Рука осмелела, двигалась все выше, к ней присоединилась вторая рука и нежный шепот:

– Маша…

Она резко отстранилась:

– Не нужно, Андрей Петрович. Ни к чему.

– Не понимаю, – вздохнул он. – У тебя есть кто-нибудь?

– Никого у меня нет.

– Тогда не понимаю.

«Крыша – в пути», – подумала Маша, поражаясь тому, насколько высоким самомнением обладают некоторые представители мужской половины населения планеты. Как будто и в самом деле не может быть у нее никаких других причин, чтобы не воспылать любовью и не отдаться прямо здесь же, в кабинете, своему начальнику.

– Что вы не понимаете?

– Если у тебя никого нет… Ты же женщина, Сорокина. Молодая, красивая. Почему?

– Потому что у меня, Андрей Петрович, вагинизм, – сказала она серьезно, с трудом сдерживая хохот от одного вида его бровей, взлетевших дружно вверх. Одна бровь взлетела выше, и теперь весь он, ее начальник, походил на клоуна, который, выйдя на сцену, позабыл, какое именно лицо нужно представить публике первым – печальное или радостное.

– Что у тебя?

– Вагинизм, Андрей Петрович. Судорожное сжатие мышц. Причем очень редкая его разновидность – я члены заглатываю. И потом требуется хирургическое вмешательство, чтобы их, эти члены, высвободить. Сколько раз пробовала – каждый раз приходится пожарную команду вызывать.

– А почему пожарную команду? – Он продолжал взирать на нее обалдевшими глазами, пытаясь понять, шутит она или говорит серьезно. Брови все так же висели почти под самой линией волос.

– Не догадываетесь? Ну что вы в самом деле, Андрей Петрович, в краску меня вгоняете. Мы же сросшиеся, передвигаться не можем. А телефон-то на кухне стоит. Вот и приходится каждый раз орать – пожар, пожар, помогите. Пожарные приезжают, окна в квартире выбивают и приносят телефон в спальню. А потом уже я «скорую помощь» вызываю…

«…идиот!» – хотелось добавить в заключение, но она сдержалась – начальник все-таки.

– И часто они у тебя бывают, такое вот… пожары?

– Случаются. Я даже договор заключила с заводом «Техстекло», чтобы по оптовым ценам… Знаете, выгодно. Гораздо дешевле получается. Потому что на самом деле очень часто такие вот пожары…

Она врала – не было в ее жизни никаких пожаров. Был один-единственный там, в школьном вестибюле, и с тех пор она стала их ужасно бояться, потому что и сейчас еще помнила, как больно обжигает огонь беззащитную кожу, как долго, немыслимо долго рубцуются шрамы…

Он смотрел на нее, брови медленно опускались, в глазах появлялось какое-то новое, незнакомое выражение. Как будто он всю свою жизнь пытался вспомнить что-то очень важное, силился все свои тридцать восемь лет, не получалось, и вот теперь вспомнил наконец.

– Извини, – услышала она, – извини, Сорокина.

Промелькнувшее желание обозвать себя сволочью быстро прошло, она улыбнулась и снова углубилась в надоевшие бумаги. А он все стоял, смотрел на нее пристально, не отводя глаз, и вдруг спросил:

– И все-таки… Скажи, почему?

– Потому что я старомодная, Андрей Петрович. Живу по заветам Чернышевского. Только с тем, кого люблю. И больше ни с кем и никогда.

– Я думал, что таких в наше время не осталось.

– Не знаю. Может, и правда не осталось. Может, я одна такая, но что ж поделаешь.

…И вот теперь она бежала. Мчалась, расталкивая прохожих, даже не пытаясь что-то объяснить себе, не думая, что выглядит смешно и нелепо. Догнала наконец, схватила за рукав рубашки, заставила обернуться, снова увидела его глаза и спросила его, как последняя идиотка, как откровенно истосковавшаяся по самцу самка – да наплевать, пусть думает что угодно! – не хочет ли он зайти к ней сегодня вечером на чашечку кофе. Так и спросила:

– Не хотите ли вы сегодня вечером зайти ко мне на чашечку кофе?

Как настойчивый коммивояжер, предлагающий прохожему немного странный товар – себя. Свое тело, свою душу, свое прошлое и будущее. При этом совершенно бесплатно. Вцепившись мертвой хваткой в рукав грозившей треснуть по швам рубашки.

– Что?

Он смотрел на нее – в глазах сквозило удивление, он на самом деле обалдел от такого поворота событий. Она и сама не знала, что такое бывает. Те же ресницы, тот же цвет, тот же разрез и глубина. Разве можно было забыть эти глаза?

– Зайти ко мне сегодня вечером на чашечку кофе. Меня зовут Маша. А вас?

– Глеб.

– Вы читаете Набокова?

– Читаю.

– Вам нравится?

– Нравится, наверное, если читаю.

Голос был другим. Низким, с хрипотцой, совсем не подходящим к этим глазам. И волосы намного темнее, и поворот головы, и руки – все другое. Только глаза.

– Послушайте, Маша. Вы мне рубашку порвете.

Она отпустила, разжала пальцы, испытывая в глубине души затаенный страх: а вдруг он убежит сейчас? И правильно сделает, ведь самое лучшее, что можно сделать, повстречав на улице психа, – это уйти, скрыться от него подальше, потому что никто не знает, какого рода у него помешательство, тихое или буйное.

– Вы не думайте, Глеб, я не сумасшедшая.

– Правда? – спросил он серьезно. Она кивнула, и он вдруг рассмеялся: – Сразу бы сказали. Сначала – что не сумасшедшая, а потом все остальное. Как мне расценивать ваше предложение?

– А не нужно его никак расценивать. Мы же не на Большой Казачьей, чтобы его расценивать. Предложение совершенно бесплатное. Скидка – сто процентов. Остается только согласиться.

– Пожалуй, я так и сделаю. Вы меня заинтриговали, Маша. Честное слово. Набросились на меня, как пантера…

Кольнуло воспоминание – там, где сердце, тысячи мелких игл, те же, наверное, что колют затекшую от неподвижности руку. Ногу. Любую часть тела, затекшую от неподвижности. Первые сигналы о том, что кровь снова побежала по венам. Что она, эта часть тела, умерла, оказывается, не навсегда.

– Давайте я запишу ваш номер телефона.

Он достал из кармана мобильник, она продиктовала. Короткий сигнал подтвердил, что номер в памяти сохранился.

– Что ж, до вечера. Оставалось только ждать…

Она ждала, решив про себя, что вечер начинается приблизительно в пять часов. Сидела в кресле, читала книгу, ходила по комнате – нет, все же не в пять, а в шесть. В семь. В восемь… Взяла другую книгу, полистала страницы, прислушалась к часам – тикают. Может быть, в девять? Подняла телефонную трубку, услышала долгий сигнал – работает. Ну не в одиннадцать же в самом деле?

Тот вечер так и не наступил – день медленным рывком превратился в ночь, она проснулась рано утром и начала ждать следующего вечера, прогоняя смутное предчувствие, что и он, этот следующий вечер, тоже не наступит. Впрочем, в этот раз было намного легче. И книга почему-то казалась намного интереснее. Те же самые строчки, которые уже были прочитаны вчера, казались незнакомыми и захватывающими. И не нужно было прислушиваться к часам, чтобы услышать, как они тикают, на всю квартиру, так громко, что даже соседи, может быть, слышат. И зеленый огонек, светящийся в уголке телефонной базы, ясно указывал на то, что телефон работает. Не нужно было снимать трубку, чтобы убедиться в этом, услышав долгий сигнал ни о чем.

О том, наступит ли следующий, третий вечер, она и не задумывалась. Он наступил как-то внезапно, застав ее все в том же кресле, все с той же книгой в руках. Проводил на кухню, наблюдая из окна, как она варит кофе, хрустит печеньем. Выглянув из-за плеча, прошелестел страницами газеты. Прозвонил откуда-то из глубины комнаты протяжной трелью, напомнив о себе, и она подумала – вечер…

– Здравствуйте, Маша.

Голос на том конце был незнакомым – трудно, невозможно было соединить в один образ этот голос и эти глаза, это были части из двух совершенно разных картинок, разрезанных на кусочки, которые нечаянно перепутали. Она уже ничего не хотела.

– Это Глеб.

– Здравствуйте, Глеб.

– Извините, не смог позвонить раньше… Ваше предложение остается в силе?

– Остается в силе, – ответил кто-то за нее, потому что у нее не было сил говорить.

– Отлично. В таком случае я подъеду через несколько минут.

– Я вас жду, – ответила она и опустила трубку, огляделась по сторонам: в комнате не убрано, нужно бы навести порядок, и пыль на полках уже дней пять, наверное, не вытирала. Нужно было…

Снова раздался звонок. Она долго смотрела на телефонную трубку. Подумала – это опять он, может быть, передумал, понял наконец, что все это глупость, горячечный бред, что нет и не может быть ничего между ними. Все понял и все решил за нее. Подняла трубку и на самом деле услышала его голос:

– Маша, вы же мне адреса не сказали.

Он появился спустя минут двадцать. Позвонил в дверь, она вздрогнула. «Ну не может же он в самом деле пройти сквозь стену», – успокоила себя по дороге, открыла, увидела его глаза.

– Привет, – сказал он, не переступая порога.

Она увидела большой пакет в его руках, из него выглядывало одетое в фольгу горлышко шампанского, виднелись оранжевые шары апельсинов, источая любимый с детства запах.

– Привет, – ответила она, – проходи.

Он переступил порог, поставил пакет на пол, наклонился, принялся развязывать шнурки на ботинках. Она все смотрела на него, пытаясь уловить хотя бы одну знакомую черту в его движениях. Ничего не было – абсолютно чужой человек, продолжал оставаться чужим, пока не поднял глаза, и так все время. Это ощущение сводило ее с ума, никак не хотело покориться примитивному сознанию, все требовало от нее настойчиво какого-то шестого, или седьмого, или бог знает какого по счету чувства, которое смогло бы примирить ее с двойственностью этого образа.

Она провела его за собой в комнату. Он выложил на столик между креслами апельсины, шампанское, коробку шоколадных конфет.

– Ты любишь шампанское?

– Люблю, – ответила она и поставила на стол два фужера.

– Ну вот, – улыбнулся он, – теперь я хоть что-то про тебя знаю. Но мне этого мало. Расскажи еще что-нибудь.

«Не о погоде же», – промелькнула мысль. Она опустилась в кресло и принялась рассказывать, изредка поднимая глаза и снова опуская. Взгляд плавал – в бокале с искрящимся шампанским, скользил – по оранжевым долькам апельсинов, прыгал – с полки на полку, везде пыль, которую так и не вытерла. Снова поднимала глаза – глоток воздуха, и снова взгляд убегал, а она задыхалась, но терпела до последнего, когда без воздуха уже было совсем невмоготу – снова смотрела в его глаза и продолжала рассказывать. Ни о чем – о себе:

– Я здесь родилась. В этой квартире на Большой Садовой. «Скорую» вызвал отец, а они задержались, как обычно. А я торопилась. Пришлось прямо здесь роды принимать. Мы здесь долго жили, а потом в центр города переехали. С мамой. А отец остался.

– Разошлись родители?

– Да, разошлись. Мама сразу замуж вышла, через месяц, а отец умер через полгода от сердечного приступа.

– Ты его очень любила, своего отца?

– Да, я его очень любила. С ним всегда было интересно. Он был такой, знаешь… Шутил все время. Понимал все. Иногда приду из школы домой расстроенная, мама пристает – что случилось, расскажи да расскажи. А он говорил ей: «Оставь ее, Вера. У нее просто грустные хромосомы, и ничего ты с этим не поделаешь». Смеялся, и мне сразу легче становилось. Он генетикой занимался.

– Сколько же тебе лет было, когда…

– Одиннадцать. Я с ним хотела остаться, с отцом. Только он меня сам попросил, чтобы я за мамой смотрела. И берегла ее. Вот мне и пришлось жить с ними. С мамой и отчимом. А на отца я тогда обиделась – мне казалось, что он от меня отказался. Бросил. Потом только поняла.

– В таком возрасте очень остро…

– Очень остро. Ты даже не представляешь, насколько остро. Я два раза из дома убегала, бродяжничала, в подвалах на подстилках каких-то ночевала, потом меня милиция домой приводила. Один раз таблеток наглоталась, нитроглицерина. Мне тогда четырнадцать было. Еле откачали. Я однажды отчима случайно дома застукала… с женщиной. Вот и наглоталась тех таблеток. А матери ничего не сказала.

– А потом?

– Тебе правда интересно?

– Правда.

– Сергей, отчим мой то есть, он человек очень влиятельный и богатый. В администрации еще тогда важный пост занимал, а теперь… Да ты слышал его фамилию – Бирюков.

– Бирюков?! Ты хочешь сказать, что Сергей Бирюков – твой… Ничего себе! Бывает же такое!

– Бывает, наверное.

Она смотрела на него, раздумывая, почему вдруг стала рассказывать этому человеку о том, о чем никогда и никому не рассказывала. Это его удивление, этот восторг по поводу ее «великого родства» неприятно смутил ее. Теперь уже не хотелось рассказывать. Про цветы, которые мать положила на гроб отцу – розы, точно такие же, абсолютно того же оттенка, которые держала она в руках, счастливая, во время пышной свадебной церемонии, выходя замуж за того, другого. Про свою ненависть к цветам. Про комнату, в которой она за один день отодрала шелковые нежно-лиловые обои, искалечила подвесной потолок, повыдергивала все лампочки, пошвыряла на пол дорогущие потолочные плитки, истерзала кухонным ножом невиданное в то время чудо – ламинат. Про то, как подметала три месяца полы в соседнем подъезде, как купила на заработанные деньги дешевые обои. Как клеила их на стены, вся перемазавшись клеем. Как упрашивала мать нанять машину, чтобы перевезти мебель из старой квартиры – диван, шкаф, письменный стол, книжные полки, рулон старого, так и не пошедшего в дело линолеума. Как снимала занавески – вот с этого окна, как упиралась, вцепившись в старый отцовский аккордеон, невразумительно мычала в ответ на справедливый в общем-то вопрос: кто на нем будет играть, Машка? Притащила-таки вместе с книжкой, случайно оказавшейся на полке в прихожей, – «Молекулярно-цитологические основы…». Как воровала сигареты на рынке. Как строила свой мир, государство внутри государства, как рисовала ночами, как воевала – отчаянно… Не хотелось уже ни о чем рассказывать.

– Ну, а что дальше было?

– Ничего не было. То есть было все, как обычно бывает. Десятый класс здесь начинала, окончила в Москве. И одиннадцатый тоже.

– Почему в Москве?

– Я там у тетки жила. Они планировали, чтобы я потом в московский какой-нибудь вуз поступила. Я не захотела, вернулась. Стала жить здесь, в старой квартире. Два раза поступала на биофак в университет, и два раза одного балла не хватило. Не прошла, в общем, по конкурсу. На работу устроилась.

– Где ты работаешь?

– На заводе.

– На заводе? – Он заметно удивился.

– В отделе кадров, секретарем. – Маша улыбнулась. – Что, так сложно меня за станком представить?

– Сложно. – Он улыбнулся в ответ. – Тебя проще представить… за роялем. Или за мольбертом.

– Скажешь тоже, – отмахнулась она и снова увидела его глаза. В них промелькнула тень – какая-то тень, тогда она не смогла, не сумела распознать ее природу. Не знала, что догадка придет потом, много позже – уже много недель спустя после того, как он начнет открывать своими ключами дверь ее квартиры.

– Что ж, Маша, давай снова поднимем бокалы за наше знакомство.

– Что ж, Глеб, давай поднимем. Может, теперь ты расскажешь мне о себе?

– Расскажу, если хочешь. Только рассказывать в общем-то нечего. Родился, учился.

– Так прямо сразу и учился?

– Ну нет, не сразу, конечно. Сначала в школе, потом в институте. В Поволжской академии госслужбы. Слышала про такое заведение?

– Слышала.

– Ну вот. Родился, учился. Жил и не знал… Не знал, что ходит где-то по земле удивительная девушка с зелеными глазами, которую зовут так просто – Маша. Не знал, что такое бывает.

«Не бывает, – оборвалось что-то внутри, – не бывает такого!»

Он поднялся, шагнул вперед и опустился на пол, положив голову ей на колени. Она закрыла глаза, лихорадочно пытаясь сообразить, что же ей сейчас нужно делать. Как это бывает, как оно происходит между двумя людьми, которые еще два часа назад совсем не знали друг друга. Положила осторожно ладонь на его волосы – жесткие, чужие. Попыталась представить… Не смогла. Стала перебирать их пальцами, наверное, так, пронеслась мысль, только неужели, неужели так – вот так, просто…