Текст книги "Корреспондент"

XLV

Очередное утро в редакции ознаменовалось беспрестанным чиханьем Толи. Он набирал в ноздри воздух и с силой выпрыскивал его, заставляя слетать со стола газету «Хюррийет».

– Будь здоров! Çok yaşa![143]143
  Будь здоров! Дословно: Много живи!


[Закрыть] – каждый раз отзывался Табак.

Андрей решил в кои-то веки притащить с собой в редакцию Сосю, чтобы она не скучала дома. Кошка сначала долго не хотела спускаться с его рук, потом согласилась побыть на столе. Она боязливо обнюхивала его содержимое и воздух вокруг. «Воистину, творится что-то немыслимое. Зачем так смешивать запахи?! Много знакомых, вот этот Андреев очень понятный, ещё с десяток каких-то необычных, их нужно хорошенечко изучить, и вот бы этой псиной так не несло, совсем было бы хорошо». Сося покосилась на Анатолия, который не преминул прыснуть снова.

– «Тяжёлый флирт с Европой» подходит к концу, – пишут, – сказал Толя, прочитав заголовок. – От Соськи твоей что ли я взялся так чихать?!

– Вряд ли. Ты же ко мне сколько раз заходил, кормил её, было такое?

– Да вроде нет. Видишь, как дела-то идут? Турция подала документы о полноправном членстве в Европейском экономическом сообществе. Прям так и пишут – «Мы звоним в двери ЕЭС», – Толя прочитал заголовок в «Хюррийете», поднимая в очередной раз упавшую газету.

Озал стремился обеспечить Турции выход на общий рынок Европы.

– Чих, – на этот раз фыркнула Сося и посмотрела на Андрея. В её глазах читалось «на твоего Тольку аллергия что ли у меня началась?!..»

XLVI

– Andrey, perestroyka nedir?[144]144
  Андрей, что такое перестройка?


[Закрыть] – спросил Дэррил, с трудом проворачивая во рту язык для такого сложного для его артикуляции слова.

Сам Табак с удовольствием у кого-нибудь хотел поглубже разузнать, что же это такое, каков глубинный смысл, но пока ограничивался объяснениями, которые сам прочитал у турецких коллег:

– Perestroyka, işte böyle bir değişim politikası. Sanki bizimki-ler, sizinkilerle ortak bir dil buldular[145]145
  Перестройка – это такая политика перемен. Словно наши нашли общий язык с вашими.


[Закрыть].

– Gorbi[146]146
  Горби – Горбачёва так называли и в Турции.


[Закрыть] – … – он не знал, каким бы словом обозначить весь тот спектр чувств, которые он испытывал к звезде советской политики, имевшей бешеную популярность на Западе. Он просто поднял большой палец и глубокомысленно потряс им в воздухе.

Поезд жизни мчался с какой-то уже мало понятной Андрею скоростью. Он видел по телевизору и не верил собственным глазам: руководитель его страны жмёт руку американскому лидеру, оба улыбаются друг другу, подписывают соглашения.

Теперь тема его романа, возможно, и не могла считаться такой крамольной. Недавнее прошлое начинало принимать совершенно другие очертания. Потеряла ли его тема от того, что в его родной стране уже во всю гремела гласность?! Или приобрела?! Можно ли было уже не зажиматься ни в словах, ни в мыслях?! Боязно. Тяжело. Привычка зажимать мысли была крепкой и даже какой-то страшной казалась возможность позволить себе свободу, свободу мыслей, когда находишься наедине с собой.

XLVII

Коммунизм – страшное слово и явление. Поколения турецких политиков после Ататюрка боялись его как потенциальной угрозы целостности Турции и возможности отторжения турецких земель в пользу СССР.

Тектонические сдвиги на геополитическом пространстве запускали трансформации и меньшего размера. Озал стал смотреть на северного соседа, отодвигая пелену идеологических разногласий. СССР стал казаться будто менее грозным и устрашающим. Бурлящее море на самом большом участке суши, занятого одной страной, было столь привлекательным, что от него невозможно было оторваться, как от океана Соляриса.

Два, сбежавших после военного переворота 1980-го, лидера Объединённой коммунистической партии Турции – Нихат Саргын и член Политбюро Хайдар Кутлу – вернулись в страну. Гражданство себе вернули представители культуры и искусства, те, кого лишили подданства из-за коммунистической пропаганды.

XLVIII

Андрей пробивался сквозь толпу. Очередной митинг Демиреля, ещё совсем недавно запрещённого политического лидера и политического соперника ныне стоящих у власти, собрал тысячи человек. Андрей крутил головой и видел по обе стороны людское море: пожилых мужчин в кепках и более молодых без головных уборов, встречались и женщины. Табак чувствовал себя странно, варясь в этом человеческом котле. С одной стороны, его охватывало чувство какого-то странного единения с народом, который он уже успел хорошо узнать и, как ему казалось, понять, с другой стороны – он ощущал и дискомфорт от такого близкого нахождения к его персоне, эгоистично алчущей пространства вокруг своего эго, большого числа людей. Голос что-то возбуждённо объяснял в мегафон, вбрасывал в толпу лозунги, как мяч в игру, толпа отзывалась – мяч снова оказывался в руках ведущего, малюсенькой фигуры на фоне многолюдья.

Табак задумался о природе лидерства, его весьма интересовало это явление. Как получается, что одни становятся правителями других?! Ведь визуально эта фигурка с мегафоном ничем особенно не отличается от тысяч таких же фигурок в толпе. Только один говорит и руководит психологией массы, а другие слушают, вторят и повинуются. Они хотят слышать нечто, они передают своё внимание, волю и судьбы этой фигурке. Они надеются, что есть человек или люди, готовые взять в руки их прекрасные жизни, судьбу целого государства и привести всех к какому-то возможному, но эфемерному счастью. И поведёт их в светлое будущее, вырвав как Данко сердце из своей груди. При любом строе и правителях есть разочарование и недовольство и в тоже время вера и надежда, что всё может измениться и повернуть в сторону идеального, гуманного, благоденственного мироустройства. Мог бы сам Андрей выйти к людям и говорить с ними на языке их надежд и чаяний? Он честно признавался себе, что нет, это не его стезя. Но… Безусловно, в своём творчестве мог себе позволить любую вольность.

Когда митинг закончился, Табак отделился от толпы. Чуть отойдя, отряхнул штанины, запачканные в толпе неловкими движениями соседей по митинговому стоянию.

Демирель, Эрбакан, Эджевит и Тюркеш не желали мириться со своим вынужденным молчанием. Отвоёвывали в суде своё право выходить к своей аудитории и говорить с ней, ковать из неё избирателей. Страна шла к очередным выборам. Озалу такой расклад не был на руку. Возникла необходимо договариваться.

У Демиреля после уборки пахло чистотой, хлорка ещё не успела до конца выветриться. Две фигуры сидели в мягких креслах друг напротив друга. Диалог обещал быть откровенным, сухим и коротким.

– Давай не будем мучить друг друга и наш народ раскалывать на лагеря и полюса. Давай сделаем так, что ты будешь президентом, я же сохраню свой премьерский пост, – Озал обратился к Демирелю открыто. Мутить воду было ни к чему.

– Отчего же? – парировал лысоватый и грузный политик, который на фоне Озала даже чисто физически выглядел больше. – Ни к чему мне эти подачки. К конечной точке своего пути я приду сам. Люди меня сами усадят в нужное кресло.

Оба разошлись после этого разговора в состоянии раздражения и неудовольствия. Встреча двух харизматиков заставила сыпаться искры. Коса амбиций одного нашла на камень амбиций другого.

Чтобы вытравить из конституции запреты на ведение политической деятельности, в повестку дня массированно ставили вопрос о проведении референдума. Политические силы не могли между собой договориться, вопрос должен был решить народ. Между тем вслух Озал говорил, что не испытывает никакого политического страха от появления на арене иных сил, партий, лидеров, но расценивал бурление в стане конкурентов, как попытку низвергнуть своё детище, партию власти “ANAP”. Конкуренты же продавливали ситуацию, отстаивали свои права на ведение политической деятельности. С завидной частотой звучало слово «демократия».

Удивительное явление «демократия», часто не имеющее ничего общего с действительностью. Демократия как справедливость – у каждого своя. Некий идеал, который каждый представляет по-своему. И все хотят этой самой демократии, и чтобы их демократию никто не нарушал своей собственной демократией, не опошлил своим недопониманием. Древние греки сформулировали понятие власти народа, а мы веками пытаемся применить его на деле, рвем волосы на своей голове, а часто и друг у друга, доказывая, чья демократия демократичнее. Удивительно, что у западного и восточного варианта демократии очень разное понимание. Востоку важно доказать свои права, порой весьма консервативные, западу – расширить или даже расшатать нормы. Где та тонкая грань, когда власть у народа и народ доволен властью? Где тот прекрасный мир, в котором права каждого учтены, и наличие прав одного не приводит к ущемлению прав другого?! Где та точка, где могут встретиться цивилизации, не навязывая друг другу своё и не отвоёвывая мечом и кровью идею?! Очередная человеческая утопия, к которой можно стремиться, как к некому идеалу?! Яркий фантик слов, которым пытаются оперировать, чтобы доказать своё понимание мира?!

Турецкий народ проголосовал. Vox populi смёл запреты, на сцену политического театра вырвались новые актеры. Демирель праздновал, как свою собственную победу, результат голосования, который показал незначительный перевес в семьдесят тысяч голосов в пользу отмены запрета политической деятельности. Он сгрёб в свою большую руку сразу три микрофона и, с сознанием глубочайшей удовлетворённости, используя всё своё красноречие и ораторские способности, поздравлял единомышленников, довольно улюлюкавших в зале конгрессов.

Осень всё настойчивее сбрасывала с деревьев листья, страна направила своё движение к досрочным выборам. На этот раз перед Озалом выстроились во весь рост не генералы Совета, а политические конкуренты, вернувшиеся на волне перемен в политическую жизнь.

XLVIX

– Андрей, ты хоть что-нибудь понимаешь в этой их системе выборов. До того всё запутали, что не могу взять в голову, как они сами в ней разбираются…

– А ты уверен, что разбираются?

– По счастью, не надо отписывать в подробностях, а то ведь чёрт голову сломит.

– Да уж, по результатам напишем, всё у нас будет ладненько.

– А всё-таки согласись, любопытно смотреть, как у них всё это работает. Что-то сродни бегам. Ты на какую лошадку поставил?

– Я не любитель ипподромов. И вообще, что за сравнение?!

– Я на Демиреля, хотя понимаю, наверняка не одолеет тяжеловеса. Озала просто так не свалишь.

– Ты прям, я смотрю, проникся политической гонкой.

– Это весьма интересно. Есть интрига, а я человек азартный.

После переворота эти выборы были первыми, куда народ хлынул с таким энтузиазмом. Больше девяноста трёх процентов избирателей использовали своё право проголосовать. Другое дело, как вёлся подсчёт голосов.

– Нет, ну ты только вникни. Партия Озала собрала восемь миллионов семьсот тысяч голосов и заняла двести девяносто два кресла в парламенте, Демирель в два раза меньше Озала и, казалось бы, место должно быть тоже где-то в два раза меньше, ан-нет, только пятьдесят девять.

– Ну тогда для чистоты картинки скажем, что и Эджевит с Эрбаканом вообще пролетели мимо парламента, хотя собрали оба почти по два миллиона голосов. Понимаешь, не наше это дело – выборы их…

– И всё же весьма любопытно.

Андрей на секунду представил, возможно ли было, чтобы в его стране происходило что-то подобное. Выборы были, но кроме КПСС на них никто не присутствовал. Турки в самом деле лихо перенимают западные системы и калькируют их быстро и решительно.

Гляди на них, и выборы у них есть! Но без восточной нотки, без вот этого «главное не как проголосовать, а как посчитать» и у них не обошлось…

L

Впереди замаячили очередные выборы, на этот раз президентские. Озал обдумывал возможности трансформации парламентской системы в президентскую (мог ли он подумать тогда, что это удастся довольно лихо, но не ему). С этими мыслями он заходил в зал конгрессов, наполненный под завязку его сторонниками. Желающих принять участие было столько, что собравшаяся заблаговременно толпа заполонила собой всё, а потом поглотила и дезориентировала охрану. В человеческом море никто не заметил смуглого бровастого парня, под пиджаком которого тепло тела согрело холодный ствол. Он благополучно просочился в толпу похожих друг на друга усатых людей в костюмах. Бровастый вёл себя уверенно, он один знал, каков будет ход сегодняшнего собрания.

«Нет, в президиум не хочу, и Семра плохо себя чувствует, некогда рассиживаться, – подумал Озал. – Выступлю, и к врачу, пожалуй, её надо отвезти».

Выйдя на сцену, он расставил руки навстречу гомону приветствовавшей его толпы и направился к трибуне, чтобы огласить результаты своей работы по итогам последних пяти лет у власти.

– Мы изменили законы и процедуры, которые носили характеристики табу, – чеканил Озал. – За одну ночь убрали закон, охраняющий стоимость турецкой лиры. Разрешили свободное вращение валют. Ввели НДС. Обеспечили отмену 141, 142 и 163 статей Уголовного кодекса…

В ушах Бровастого слова отдавались бессмысленным набором звуком, пилюканием зурны, назойливым жужжанием мухи. Озал был слишком далеко. Попасть сложно, но возможно. До чего ж противен этот энтузиазм! Раздались очередные аплодисменты.

– Всю страну связали дорогами. Дали возможность для реализации таких больших проектов, как Юго-восточный анатолийский проект. И наша главная цель – привести страну в 2000-е годы…

Оператор телекомпании “TRT” Онур в полуха слушал отчёт о пятилетке. Его дело снимать, внимать должен был корреспондент. Онур проверил в очередной раз, что камера работает, запись идёт, всё по плану, как вдруг раздались два хлопка. Озал на полуслове выпал из кадра. Буквально мгновение, и находящиеся в зале стали падать как домино. Онур, повинуясь общему порыву, тоже рухнул на пол, ощутив щекой разнокалиберные кабели. Камера беспристрастно продолжала снимать. В уголке экрана, отображавшего происходящее на сцене, мигала красным надпись «rec», а в кадре зияла пустота у микрофона. Эквалайзер микрофона внешних шумов фиксировал перегруз. Хлопки продолжались, пока не закончилась обойма.

Когда воцарилась минутная тишина, первыми от шока очнулись фотографы. Они вскочили на ноги и принялись давить на затвор камер. В этот момент люди стали вскакивать и бежать к выходу, давя и толкая друг друга. Онур находился перед выбором, встать и проверить, продолжает ли снимать камера или убраться отсюда к чёртовой бабушке. Пока у него в голове крутилась эта дилемма, охранники стали палить в воздух из табельного оружия. Аудиально зал конференций сжался до крохотных размеров. Выстрелы казались канонадой. Звук выстрелов заполонил пространство и подчинил себе все органы чувств: запах гари ворвался в ноздри и ощущался на языке, тело приняло неудобное положение, а кожей пришлось ощущать жёсткий грязноватый пол. В поле зрения оказались только крупные детали предметов, находящихся в непосредственном приближении.

Кто-то, подобравшийся к микрофону, срывающимся, но уверенным голосом закричал: «Спокойствие! Отставить панику!» Те, кто уже выбежал, был таков. Остальные снова рухнули на пол, то ли послушавшись приказания, донёсшегося откуда-то сверху, то ли испугавшись новых выстрелов. Кто и откуда палит было непонятно. Одна пуля-дура влетела в стойку микрофона, в который ещё минуту назад говорил премьер, и застряла в ней.

Озал лежал на полу и смотрел на растекающееся озерцо крови рядом с собой, ощущая резкую боль в руке. Его окружили люди, одновременно пытающиеся и понять, где ранен, и чем-то помочь, и поднять.

Он встал, вокруг него царило возбуждение. Каждый старался либо помочь, либо посоветовать скорее отправиться к врачу.

Возбужденно, выжимая из микрофона максимум децибел, Озал заговорил, положив раненую, наскоро завёрнутую в кусок невесть откуда взявшейся белой материи руку на трибуну. Пуля проскочила навылет у основания большого пальца:

– Мне жизнь дал Аллах. Нет того, кто забрал бы её у меня, кроме Аллаха.

В это время соратники за его спиной из рук в руки передавали его портрет как икону в час наступления противника. Оставшиеся в зале наблюдали за этим зрелищем заворожённо, словно это был какой-то странный фильм или сон.

– Продолжу, где остановился. Раньше выезд за границу был под запретом. Теперь заграничные поездки свободны…

Новостью о покушении на Озала СМИ гремели много дней подряд. Разбирали в деталях обстоятельства того дня. Попавшие под запись выстрелы комментировали на все лады.

Андрей чертовски не любил любую военную мишуру, и выстрелы не вызывали в нём священный трепет, как у некоторых его соотечественников в будущем. Поскольку его душа стремилась к созидательному, конструктивному, любые милитаристские проявления разрушали на уровне идеи весь этот конструкт, превращали его в пыль и ничто, за которым бездна и небытие.

Каждый человек хочет оставаться в памяти и жить бесконечно долго. Поэтому мы рожаем детей, чтобы хоть как-то осуществить свою связь с будущим, неизбежно перемалывающим нас своими жерновами. Но некоторые поступают хитрее и изощрённее, создают нечто, что останется после них осязаемо на этой грешной земле, и трансцендентно в умах и душах потомков через произведения искусства, через творчество. Живы ли Гаспаре Фосатти, Назым Хикмет, Агата Кристи и Осман Хамди-Бей? Несомненно. Их тело могло истлеть, но сами они здесь, совсем рядом. Не это ли наивысшая ступень бытия?! Не это ли то, к чему стоило бы стремиться, и не важно, как близко ты можешь подобраться к этой ступени?!

Когда Андрей только приехал в Турцию, по улицам Анкары ходили военные с автоматами. Его нутро каждый раз холодело при виде их. Очередная встреча с людьми с оружием наперевес напомнила ему случай, когда ездил он на репортаж в военную часть на испытания нового оружия, постановочно разыгранные для прессы. Собрались корреспонденты из «Правды», «Советской России», с Московского радио и, конечно, из Главагентства. На огромном полигоне очень своеобразно рассредоточили людей. Так получилось, что стреляли холостыми, но почему-то в сторону, где находились журналисты. В момент этих выстрелов его вдруг пронизал первородный страх, страх за свою шкуру. Стало стыдно этого страха. Когда всё закончилось, он взял стреляную гильзу, положил в карман, как трофей, напоминающий ему о том, что он слаб и бессилен перед лицом, разрывающим всё живое в клочья, железа. Табак хотел запечатлеть для себя, что милитаризм в любых его проявлениях был не для него. Об этом обязательно нужно было написать в романе. Может быть описать внутренний конфликт – мужчина из сильной страны СССР мягкотел и пацифичен?! Нет, об этом не надо писать… Или всё-таки написать?!

Трескотня коллег и необходимость исполнять свои журналистские обязанности превращались в противный комок, который хотелось куда-нибудь выкинуть.

LI

«Стены стыда больше нет», – прочитал Андрей заголовок в газете «Терджюман».

Вообще, международная повестка за пределами советско-турецких отношений его мало волновала, даже можно сказать, не волновала совсем. Считывал некий верхний слой новостей, чтобы быть в курсе того, что в мире происходит и лишний раз объяснить себе свою избранность, поверхностную экспертность в понимании мировых процессов. Местная пресса выдавала информацию со своей стороны, явно отличной от линии коммунистической партии СССР.

«Стена стыда», или «Стыдная стена». Именно так турецкие коллеги называли Берлинскую стену. Андрей жадно окунулся в чтение. Он старался глубже проникнуть в суть этой заметки. Взял другую газету. Там было практически то же. Не поленился выйти из редакции, добежал до ближайшего киоска и скупил все газеты, которые не входили в подписку агентства. Но везде, с небольшими вариациями, он натыкался на скупую новость и чуть размытую фотографию, где одни люди подсаживали других, чтобы они перелезли через стену, а третьи, воздев руки к небу, стояли на этой самой стене и являли собой покорителей вершины.

Табак знал, что авторские колонки всё хорошо объяснят с причинно-следственными связями, но это будет завтра. Сначала разрывается бомба новости, потом несколько дней бурлит её обсуждение со всех возможных ракурсов.

Андрей же старался понять уже сегодня, что бы это могло значить для мира, в котором он жил, для него самого в конечном счёте. Как ни крути, а своя рубашка ближе к телу.

Значит ли это, что совершается некий сдвиг в основах, какой-то подрыв сердцевины? Дрожит ли земля под ногами?

Как эту новость восприняли там? Михмиха спросить? Не телефонный разговор. С Михмихом можно было бы посидеть на кухне, затолкав табаку в трубочку. Но нет. Андрей предпочёл отодвинуть сложные мысли куда-нибудь на задворки.

Табак быстро пробежался по другим заголовкам, что-то почитал поподробнее, увлёкся разбором матча Фенербахче – Галатасарай. Так прошло полдня, и желудок стал всё настойчивее напоминать о своём существовании.

– Джим-бом-бом, джим-бом-бом, – бурча себе под нос, Андрей направился в соседнее кафе, где привык есть свой дежурный кебаб, каждый раз переедал, каждый раз ругал себя за малодушие. Опять всё то же, что и с курением. Не случилось с ним трансформации, как произошло со смыслами в его фамилии. Пересекая границу, он надеялся, что всё-таки бросит курить. Но на поверку оказалось, что и курить он стал больше и привык объедаться.