Текст книги "Корреспондент"

LXIII

Проснулся Табак со знакомой и уже ставшей частью его естества головной болью. Мигренные волны сначала не давали ему оторвать голову от стола. Тело после нахождения в неудобном положении поднывало, но больше беспокоила голова, ставшая словно свинцовой и бурлящей. Оголилось восприятие всех органов чувств. Раздававшийся с улицы запах одновременно и раздражал, и призывно притягивал. Повинуясь физическому телу и словно полностью потеряв волю, он встал и, задевая дверные косяки, вышел в полутёмный коридор. Сося, лежавшая на Андреевой подушке, лишь приподняла голову и поглядела в сторону стоявшей в полумраке и покачивающейся фигуры.

Табак перебирал мысли в голове, но они путались, он старался их структурировать, сгруппировать, выстроить хоть какие-то причинно-следственные связи, но ему не удавалось. Не хватало чего-то важного. Рука открыла дверь, на которой отразился свет от уличного фонаря, пролезший через окно, словно профессиональный воришка. До Соси донеслись спускающиеся по лестнице шаги. Табак, должно быть, выйдя забыл захлопнуть за собой дверь. Может, он это сделал специально, чтобы у Соси была возможность выйти, если вдруг…

Сослумакарна лишь спрятала морду в лапы и накрыла нос кончиком своего белого с рыжими подпалинами хвоста – недолюбленная живая душа, жизнь которой внезапно продлилась и странно продолжилась, являя собой одну из тысяч кошачьих жизней, начавшихся в 80-х и продолжившихся в 90-х в Анкаре. Если бы она могла выбирать, предпочла бы быть кошкой стамбульской – что-то ей подсказывало, что там жизнь сытнее и хозяева могли оказаться погостеприимнее. Хотя при чём здесь географическая точка? Меньше всего Сосе хотелось думать о географии. Политика, её интересовала политика. Да и то не сейчас. Сейчас хотелось предаться кошачьим снам.

Глазное яблоко луны заглядывало за полночь. Табак шёл по улице, пошатываясь и мучаясь непреодолимой головной болью. Перед глазами, как в неисправном телевизоре, по экрану которого то идёт снег, то словно на барабане перекручиваются полосы, всё скакало и теряло всякий смысл и гравитацию. Почему-то голова казалась чаном с сейдишехирским алюминием, который при высоченной температуре почему-то переливали в другой чан, чтобы охладить и снова нагреть до раскалённого красно-оранжевого цвета. Табак споткнулся и ощутил на языке промышленную горечь. Язык прилип к нёбу, хотелось пить. Сквозь полосы и снег полуоткрытых глаз проглядывали дома, мощёная дорога, иссиня-зелёная трава, фонари, отбрасывающие свет ровными усечёнными конусами. В поле зрения Табака попала надпись на доме «Ekşi Apt». Сразу запахло какой-то кислятиной[194]194
  Ekşi – кислый.


[Закрыть]. От её духа голова стала болеть ещё сильнее, и жажда усилилась. Табак не любил никого ни о чём просить. Но именно сейчас он понял, что глоток воды даст ему той самой живительной силы, чтобы справиться с этой неподъёмной тяжестью в голове. Он поднялся по ступенькам дома и позвонил в дверь. Который час на дворе, у него не было сил даже задуматься. Когда Табаку не ответили, он позвонил ещё, потом ещё. И ещё. В каком-то отчаянии Андрей прислонился спиной к стене и сполз вниз, присев на корточки. Запустил обе руки в свою соломенную шевелюру. Трудно сказать, сколько времени он просидел так. Вдруг замок щёлкнул, дверь приоткрылась, в приоткрытую дверь вышла кошка, белая с рыжими подпалинами и каким-то цыганскими глазами, в которых отразился свет фонаря. Табак автоматически просунул руку, чтобы дверь не захлопнулась. Кошка заглянула в глаза Андрея и, будто чего-то испугавшись, пустилась наутёк.

Табак встал, придерживая входную дверь. Его костюм потерял свежесть и изрядно помялся, отражая скомканность его внутреннего состояния. Влекомый необъяснимой силой побрёл по лестнице вверх. Несколько раз споткнулся, перешагивая ступеньки. Распознав сквозь экзистенциальный и физиологический шум в ушах первую попавшуюся дверь, занёс руку, чтобы позвонить, но не сделал этого. За дверью мерно тикали часы, двое, обиженные друг на друга лежали по разные части кровати. Под шум часового механизма обоих побеждал сон.

Тем временем Андрей поднялся до последнего этажа и оказался на крыше. Было душно, он мешкая расстёгивал пуговицы на рубашке. В этот момент он почувствовал какое-то дивное просветление, ясно увидел столб света, падающий со звёздного неба. Понял, что измучил себя сам, своими собственными руками. Небо светилось жемчужными плевочками. Табак глядел на них и для него вдруг выстроилась система, которой нужно было следовать, чтобы завершить своё дело жизни, довести его до конца: стоило просто сесть и писать, писать каждый день, не изменяя самому себе с второй древнейшей, поставить точку и потом уже оглядеться, куда двигаться дальше. Жажда мучила нестерпимо. В столбе света бил розово-бело-золотой источник. «Если припасть к нему, можно и утолить жажду, и наполниться недостающей энергией», – подумалось ему. Табак почувствовал себя счастливым, слёзы засеребрились в уголках его глаз, отражая свет звёзд. И находясь в высшей степени экзальтации, он споткнулся, оттого с большей энергией и более размашисто шагнул навстречу свету и полетел. Вознёсся над Анкарой, Турцией, заложил вираж над выросшей из-под обломков СССР Россией, поднялся выше, кинул взгляд на свой континент и на соседние. Потом устремился ещё выше и растворился во вселенной, стряхнув с себя на землю круглые буквы, поймав которые каждый может написать текст мечты – достаточно только поверить, что круглая буква упала на твой лист.

LXIV

– Тургут! Тургут! Доктор! Срочно! – жена президента, крича, упала на колени над лежавшим на полу Озалом, расстегнула ворот его домашней мягкой бежевой рубашки, прикоснулась, чтобы нащупать пульс и тут же поняла, что всё кончено, вот так вдруг. Всё!

Мимолётность жизни подтверждается такими внезапными уходами. Что жизнь, если не стечение неких порой спонтанных обстоятельств?! И смерть – логичный итог, но всегда неожиданный исход. Можно готовиться к уходу находящегося на смертном одре, но при этом его отсоединение от иллюзии, которую мы называем жизнью, всегда неожиданно. Поражает каждый раз, когда случается. И понятно, что потом здесь, но не ясно, что потом там. Есть заведённый порядок, инициация тех, кто остался по эту сторону – похороны, процессии, слова, в которых суть и соль, что сделал человек в узких рамках понятия «жизнь». Когда человек уходит внезапно, долго не веришь, что это случилось. Тебе кажется, что это какая-то дурацкая шутка, фантасмагорический сон, который можно забыть, стоит лишь проснуться. Но ты не просыпаешься. Страшный сон Семры-ханым продолжался наяву.

Что происходит, когда умирает президент? Он просто умирает. И его стараются спасти, когда всё уже кончено, не задумываясь о целесообразности помощи. Везут в больницу, потом на полпути меняют направление и везут в другую, там почему-то он оказывается в детском отделении реанимации, потом его перевозят во взрослое, массаж сердца полчаса-сорок-минут-час…

Усатый степенный ректор университета Хаджеттепе Илькер-бей снял телефонную трубку.

– Как он? – раздался голос премьера Демиреля.

– Врачи проводят реанимационные действия, прикладывают все усилия, – отозвался Илькер-бей.

– Смотри, я премьер-министр. Ты можешь мне прямо сказать, как он? – чётко проговорил Демирель.

– Мы его потеряли…

Шёл холодный проливной дождь, будто на дворе стоял не апрель, а ноябрь, увлекающий всё сущее в зиму. Больница стала местом столпотворения и превратилась в большой центр производства новостей. Все возможные представители прессы, с камерами и без, все возможные представители военных и гражданских, меджлиса и правительства, близкие семье Озалов и далёкие от неё, ожидали новостей из глубин больничных покоев. Никому в голову не приходило, что дух уже отделился от тела и с любопытством смотрел на происходящее, совершая свой полёт, пока что в пределах стратосферы. Тем смешнее для него звучали первые официальные сводки:

– Его моментально госпитализировали. Сразу же приступили к реанимационным действиям. Они продолжаются сейчас. Сохраняется критическое состояние уважаемого президента…

Плотный круг журналистов выплюнул «ответственное лицо», дав ему выйти через небольшую брешь, образовавшуюся между расступившимися.

Джейда подвернула ногу, отходя от «ответственного лица», обвела глазами фойе больницы. В душном, пахнувшем лимонным одеколоном, помещении сразу же нашлось место. Она присела на покрытый коричневым дерматином нелепый стул, сняла бордовую туфлю на тонком ремешке и помассировала сустав. Подошёл низенький Хакан-бей из «Миллийета», поинтересовался, нужна ли помощь, и исчез так же быстро, как и появился. Джейда прибежала из редакции в больницу на каблуках, потому что сегодня намеревалась пойти в ресторан (наконец-то у неё появился поклонник). Весть о том, что президент доставлен в тяжёлом состоянии в больницу, застала её за написанием обзора экономической политики, где она ставила свои вопросы правительству.

Нога продолжала ныть, когда случился очередной выход к прессе. Торжественный и раздражающийся на излишнюю суету голос долго зачитывал врачебные выкладки. Потом сказал, что Озал скончался, выразил всем собравшимся соболезнования и испарился.

Джейда остолбенела, как и большинство присутствующих. «Как?! Вот так просто закончилась история жизни?!», подумалось Джейде. Ведь именно этот человек сделал её страну именно той, с которой она себя идентифицировала. Она почувствовала, как на неё накатывает волна, которую она не в состоянии ни остановить, ни пережить. Внутренние константы сотряслись.

Вдобавок её тревожило, что Андрей Табак куда-то исчез – привычная почва словно уплывала из-под ног.

Когда человек умирает, его жизнь вдруг становится видна как на ладони: то, что казалось гипертрофированным и выпуклым, принимает естественные черты, то, что выглядело обычным, принимает объём и не видимую до этого форму. Происходит так, независимо от того, что сделал человек в жизни, и кто был этот человек. Просто наличие конечного знака препинания делает предложение законченным, и становится доподлинно ясна его мысль.

LXV

На следующий день с Озалом прощались в меджлисе, отдавая дань обёрнутому в турецкий флаг гробу с телом, накаченным предотвращающей тление химией. Газеты погрузились в красноречие траурных заголовков. Скорбь в них переплеталась с неверием в произошедшее. «Свет погас», «Соболезнуем тебе, Турция. Вcе мы в трауре», «Мы всегда будем вспоминать тебя с благодарностью», «И сердце гиганта остановилось…»

Где-то на четвёртой странице в паре газет проскочила информация о пропаже российского корреспондента Главагентства Андрея Табака.

День спустя появилась колонка с предположением, что Табак либо пал жертвой какого-то сумасшедшего, либо стал свидетелем какого-то преступления, после чего произошла его пропажа. Встречалась совершенно дикая версия, что иностранный корреспондент оказался шпионом и его пропажа продиктована арестом. А потом почему-то все быстро умолкли.

* * *

Могло сложиться впечатление, что Табака никто не искал, и он был никому не нужен – ни российской стороне, ни турецкой. Конечно, шло расследование, очевидно, суматоха была и в Главагентстве и что тут греха таить, в дипломатических кругах. Но вопрос состоял не в том, кому нужен был Табак, а нужен ли он был при жизни сам себе?!

LXVI

Скоропостижная смерть Озала поставила точку в его конкуренции с Демирелем. Президентское кресло теперь оказалось у последнего. Он вошёл в кабинет в розовой резиденции Чанкая в своём новом качестве.

Со стены на Демиреля смотрел Ататюрк.

* * *

Солнце освещало белые стены кабинета Супхи-бея. Ему предстояло поставить точку в отчёте.

Судмедэксперт недоумевал, почему нет данных о вскрытии или записей об осмотре тела. Анализ крови тоже отсутствовал.

Умер ли он сам или ему «помогли»?! Злополучный лимонад на выставке болгарских художников накануне?! В самом деле гли-конорианид?! Или всё-таки инфаркт?! Кому-то слишком сильно не нравились большие амбиции?! Или естественный ход жизненных процессов, приведших к смерти?! На эти вопросы не сможет пролить свет даже эксгумация многие годы спустя…

LXVII

В полутёмную квартиру, вновь присланный из Москвы, Юра Курнухин вступил с опаской. Его сопровождал Толя и хозяйка квартиры. Она без умолку что-то говорила, Толя вставлял в речь с разной интонацией джентльменский набор фраз, чтобы разговор выглядел так, словно его участливо поддерживают: yani, Allah-Allah и doğru diyorsunuz[195]195
  Вроде того, боже-боже, правду говорите.


[Закрыть].

Разное говорили о бывшем постояльце этой нелепой квартиры с заваливающейся в кухонное окно сливой. И Юру больше занимали эти мысли, поэтому он был рад, что бразды правления в деле общения с хозяйкой – у Анатолия, парня, улыбка которого странным образом напоминала не то треугольник, не то трапецию. Было в нём что-то геометрическое. Юра назвал про себя Толю Пифагоровы Штаны, или сокращённо ПШ.

Когда все технические моменты были улажены, и Юра остался в квартире один, он поёжился, ему стало неуютно, его посетило какое-то странное ощущение. В луче света крутились пылинки. Он подошёл к столу, ладонью провёл по нему, на коже остался серый след от спрессованных пылинок, приземлившихся из светового луча и прилипших к деревянной глади заваленного бумагами и книгами стола.

Услышал Юра мяуканье под дверью. Пошёл посмотреть. Как только открыл дверь, вбежала, как к себе домой, кошка, белая с рыжими подпалинами. Он порядком опешил от такой наглости.

– Значит, жить ты собралась здесь, красотка… Как тебя назовём? Будешь Муркой.

Сослумакарна посмотрела на Юру как на умалишённого.

Курнухин прошёлся по коридору, заглянул во все комнаты, остался в общем доволен, понимая, что квартиру придётся немного облагородить, добавив в неё своё понимание уюта. Юра отправился на кухню, исследовал шкафы, сделал себе кофе и с чашкой вернулся в комнату, чтобы как следует её осмотреть. Пыль на столе ему категорически не понравилась. Его трудно было заподозрить в чистоплюйстве, но здесь Юра не выдержал, зашёл в ванную, удивился увидев в раковине какие-то белые шарики, схватил тряпку, набрал в ведро воды. Когда шёл по коридору с наполненным до краёв ведром, капли расплескались наружу, превратив пылевой слой на полу в грязевой развод – стало очевидно, что одно цепляется за другое, и ему всё-таки придётся произвести генеральную уборку прямо сейчас. Курнухин принялся активно орудовать тряпкой. Сначала он вытер стол, вытряхнул с его поверхности большое количество каких-то ненужных бумаг и записей, ловкими движениями разложил книги, пустые блокноты и тетради в правильные, с точки зрения баланса, башни. Изогнутые ножки стола даже приобрели какое-то дополнительное изящество, освободившись от серого налёта. Юра заглянул в шкаф, он был пуст. Запахи дерева и пыли перемешались и слились в единый дух, который разом выскочил наружу, как только открылась дверца. Юра оставил его проветриваться. Перекинулся на книги, заваливавшие пол. Принялся отряхивать с них пыль. Кофе остывал на столе. Среди изданий было много интересных: к вычищенному от пыли пятачку рядом со шкафом прислонилось старое издание Гюго на французском языке, очевидно, как-то попавшее сюда от своего хозяина, жившего ещё в Османской империи. Юре интересно было полистать его. Через пару часов уголок наполнился самыми разными книгами, удостоившимися внимания Курнухина, закинувшего тряпку в сторону и сидевшего прислонившись к стене со странной брошюрой в руках. Она была ядовито-жёлтого цвета. Как только он взял её в руки, Мурка, которая, похоже, не собиралась отзываться на это имя, подбежала и стала ласкаться, оставляя свою белую шерсть на чёрных Юриных брюках. Брошюра только снаружи казалась типографским изданием, внутри это была рукописная книжица стихов, наклеенных поверх какого-то рекламного проспекта. Курнухин, как всякий интеллигентный человек любивший самиздат, нашёл эту затею забавной и погрузился в чтение. Сослумакарна первый раз за долгое время крепко уснула у Юры в ногах.

* * *

 
Оставь меня и отпусти.
Я верю —
Мне руки сводит до кости
Не смею —
Не в силах эту нить плести
Мысль рвётся —
Насильно брось меня вести
Придётся —
По краю горной пропасти
Не вверх, но —
Идти я не могу и не могу я не идти
Во мрак, Аид, на дно —
Меня прости и отпусти.
Открытое окно…
 

* * *

 
– Дар печальный, дар жестокий,
Почему пришёл ко мне?!
Обратил ко мне ты око?!
Душу пепелишь в огне?!
Я боюсь тебя смертельно.
Ты нутро мне в клочья рвёшь.
Твое дикое веселье —
Хаос, светопреставленье,
Сердца жарке кипенье,
Муки, боль и сожаленье…
Пощади!
Уйди, уйди!
 
 
– Не уйду, ты знаешь это.
Я ниспослан с высоты.
И кладу отныне вето
Я на всё, что есть не ты.
Не позволю суетиться,
И призванье расточать.
Ты в долгу у той десницы,
Что даёт тебе страницы,
Где герои, факты, лица,
И идеям легко литься.
И преступно промолчать.
Проводник ты – это знай.
Долг как хочешь отдавай!
В сутках время отмеряй,
На что тратишь, сознавай!
Созидание есть доля,
Крест свой бережно неси.
Собери в кулак ты волю
И будь милостив – твори!
Да, тяжёлый труд, я знаю.
Ты и сам все сознаёшь.
Оттого я покараю,
Если против ты меня пойдёшь.
 
 
– Что такое «покараю»?
Кем себя ты возомнил?
Я свободен, я решаю —
Я уже давно решил —
Напишу я свой роман.
Уходи, ночной дурман!
 

* * *

 
Протыкают минареты
Небо,
Режут белым синеву.
Отзываются поэты
Где-то:
Пишут лёгкую канву
Стихотворений,
Мнений,
Чувств, гонений.
У них свобода!
По Босфору лучи света.
Терпкий
Ветер обвевает
Веки.
Экзотическое гетто
Это лето.
Мои мысли и дела – горстка пепла.
 

* * *

 
Поспорили море и суша,
Кто лучше:
– Простор мой обширен и вечен.
– А мой вочеловечен.
– Во мне суть природы – текучесть.
– Познать чтоб текучести суть,
Нужно на твердь взглянуть,
Сравнение – мудрых участь.
Так спорили утро, так спорили день
Их к ночи накрыла усталости лень.
В объятиях суши море заснуло,
И перед сном море сушу лизнуло
В сухой нос-мыс.
Продолжилась жизнь…
 

* * *

 
Не знаю правил совершенства.
Не по нутру мне идеал.
Мне не дано мечты блаженство.
Закрыт мне творчества портал?!
Не по нутру мне идеал.
Не в силах я его добиться
И сколько б мне над тем не биться,
Не вижу выхода в астрал.
Мне не дано мечты блаженство
Играючи ощутить
Не верю я, что моё сердце
Себя способно исцелить.
Закрыт ли творчества портал?!
Блаженство можно ль ощутить,
В себе найти свой идеал,
Творить, любить и просто жить?!
 

* * *

 
И этой планеты мало,
И мало земли под ногами.
И меня уже здесь не стало,
Я в другой вселенной ногами.
Я иду, мне душу порвало,
Переставляю ногами.
Там есть, что меня ждало,
Неустанно бреду ногами.
То сияние впивается жалом,
Заноза движет походкой.
Иду на свет в астрале.
Идиот я, идиот да.
Те миры растворились в тумане,
И дала пробоину лодка.
Всё мираж и буря в стакане,
Где просто налита водка.
 

* * *

 
Страх прочь, не перестанет в небе реять алый флаг,
Пока не меркнет свет, пока горит очаг.
Флаг нации – звезда, и свет её нам освещает путь.
И с этого пути нам не свернуть.
Ради Бога не хмурься, полумесяц капризный!
Брось суровость, герой, улыбнись народу, Отчизне
Кровь пролита за земли этой плоть,
Свобода – право народа, покуда в душе Господь!