Текст книги "Корреспондент"

LIX

Гнилую систему Табак ощущал через собственную гнильцу, свои страстишки и страхи. Лишний раз что-то не сказать, не спросить, недоверие к себе, собственным интересам и мыслям, уверенность, что «большой брат» знает, как правильно, ощущение себя избранным и большим, но, по сути, бытие мелкой сошкой, винтиком машины не самого искусного производства с перекошенными пропорциями, мешающими ей двигаться. Табак исполнял беспрекословно всё, спускаемое сверху, даже когда казалось, что директивы не вяжутся со здравым смыслом. Сначала он это чувствовал, осуществляя свои рутинные каждодневные действия по инерции, потом стал ёжиться от требований написать вот так, а не эдак, через какое-то время начал злиться, и даже такой свойский Михмих стал раздражать, поскольку в нём Андрей видел такое же желание выстелиться перед вышестоящим начальством, которое он ненавидел в себе. Потом, правда, им овладела апатия, предъявлять заведённому порядку вещей он что-либо не смел, понимая, что может аукнуться, и он уже никогда не сможет стоять в стройных рядах бойцов невидимого фронта печати. И неизвестно, что было страшнее – оказаться изгоем или продолжать жить так, будто «всё хорошо, прекрасная маркиза».

Табак мечтал преодолеть свою собственную гнильцу альтернативными способами. Он хотел исцелить недуг (он чувствовал движения точившего его внутреннего червячка как развитие недуга; может, тот и был причиной свинцовых мигреней) какими-то внутренними силами, приложением духовных «примочек», замахнувшись, как ему казалось, на что-то более настоящее, нежели ежедневное стремление взять под козырёк – он бежал в литературу, ему казалось, что там безопаснее. Хотя история литературы говорила об обратном, но об этом не хотелось и думать. Писательство – игра в долгую, и нахождение под дамокловым мечом возможной критики, тех же запретов сверху лишь было отложено во времени. Андрей что-то слышал о тех, кто вынужден был уехать. До него долетели вести, что где-то в Германии поселился Войнович с написанным «Чонкиным». Андрей слышал о самиздате и тамиздате, даже что-то из этого попадало к нему в руки. Он жадно читал и дивился – неужели так можно?!

– Финита ля комедия, – театрально взмахнул головой сидевший в кабинете в коричнево-сером свитере в ромбик Анатолий, встречая взглядом Андрея.

Табак в очередной раз промучился с головной болью. Он всю ночь метался по кровати и поэтому пришёл в редакцию позже обычного с гудящей головой. Он вопросительно посмотрел на Толю.

– Союза больше нет.

– Как нет? – Андрей не понял, что Толя имеет в виду.

Анатолий выдал вкратце всё, что он успел накопать в турецких газетах о беловежских соглашениях. Сделал он это в странной манере, удивительным образом сочетавшей диктора советского телевидения и заправского энтэвэшника из девяностых.

К советским, точнее сказать пост-светским, корреспондентам потянулась вереница коллег из других агентств: кто-то хотел узнать у них последнюю информацию о произошедшем (наивные), кто-то поддержать, кому-то было до жути любопытно посмотреть на их реакцию…

Шли дни, недели. Как будто в Москве они стали никому не нужны, какое-то время прошло вообще без какой бы то ни было связи с Михмихом.

Андрей читал новости о своей стране и чувствовал себя словно едущим в поезде, который мчится, оставляя позади верстовые столбы событий, говорящих о турбулентности, распаде и хаосе, предвестнике флуктуаций: Всесоюзный референдум, Карабах, выход прибалтийских республик, ферганские погромы, Новый Узен, Ош, независимость Украины.

Он чувствовал себя странно, будто что-то распадалось внутри него самого. Осознать, понять огромный сгусток событий он, как ни старался, не мог.

И обсуждать ни с кем не хотелось, хотя вынужденно это приходилось делать.

– Ты представляешь, мы же теперь будем возвращаться в совершенно другую страну, – возбуждённо тараторил Толя, отвлёкшись от газеты и печатной машинки и повернувшись к Андрею. – Интересно, а паспорт будут менять. Как ты думаешь?

– Я ничего не думаю по этому поводу. Понимаю лишь, что происходит что-то большое, что ещё предстоит осознать. Меня больше пугает неизвестность впереди.

– Не знаю, меня, наоборот, эта неизвестность вдохновляет. Будут ли реставрировать прежний порядок? Нас ждёт революция?

– Этого я боюсь, если честно.

– Ты не задавал себе вопрос, лучше бы ты в это время был там или отсиделся здесь? – не унимался захлёстываемый любопытством Толя.

Не успел Андрей открыть рот, как раздался звонок. Андрей поднял трубку. На том конце провода был Степанов. Он позвал его к себе, была разнарядка, которой стоило поделиться с шефом турецкого бюро Главагентства.

Табак быстро собрался и вышел на улицу. Сильный северный ветер заставил его глубже спрятать голову в воротник. Где-то далеко запел муэдзин, призывая правоверных к пятничной молитве. Андрей отправился на улицу Каръягды, в величественное здание, на фоне которого он чувствовал себя физически маленьким.

Когда Андрей миновал пост охраны и шёл по внутреннему дворику, его взгляд привлекли два человека, работавших на крыше. Табак остановился. Рабочие снимали с флагштока красный стяг с серпом и молотом. Он трепыхался от порывов ветра, словно не желая спускаться с насиженного места. Пока советский флаг рвался из стороны в сторону в руках одного рабочего, с трудом пытавшегося совладать с материей на сильном ветру, другой достал триколор и стал прилаживать его к верёвке, чтобы при помощи несложного механического устройства водрузить его на древко.

Табак был поражён будничностью этого действа. Он остановился, достал блокнот, сделал заметки и даже зарисовал крышу с новым бело-сине-красным флагом.

Разговор со Степановым был в этот раз ни о чём. Ему просто стало скучно, и он, воспользовавшись положением, позвал Табака, зная, что тут немедля примчится. Но в его оправдание можно сказать, что у него был новый кубинский табак, который Андрей оценил, выпуская кольца дыма и предаваясь легитимному безделью.

LX

Озал был первым, кто признал независимые государства Средней Азии и Закавказья, отломившиеся куски советской империи. Он видел в турбулентных изменениях в регионе новые возможности для своей страны. После произошедшей у соседей дезинтеграции стал мыслить о том, чтобы пересобрать регион и объединить его вокруг новых идей, экономических. Помогать друг другу, вместе поправлять экономики. Но главным образом, восполнять нехватку своих ресурсов ресурсами соседей. У себя он развил рынок так, что был готов снабдить турецкими товарами всех и вся в округе. В понимании Озала, Чёрное море – это тот самый краеугольный камень, связующее звено, где сойдутся нити новых партнёрств.

Мечты, вполне себе материальные и осязаемые в его представлении, мечты о делах больших, судьбоносных омрачали внутренние стычки с новым руководством его детища, его партии. Новый хозяин “ANAP” Месут Йылмаз сепарировался внутри партии со своими сторонниками и отбивался от влияния президента. Озал уже не мог держать в браздах ранее укрощённого коня. Его детище лихо скакало по политическим просторам, уже не поддаваясь прихотям прежнего седока.

– Знаешь, это уже совсем не та партия, которую я создал, – сказал Озал, держа Семру за руку. Была у него такая привычка держать её за руку, когда хотелось поделиться чем-то важным для себя. – Я, пожалуй, создам свою, новую партию. Я знаю, что нужно мне, что нужно моей стране.

– Аллах-Аллах! Зачем тебе это сейчас? – возразила жена.

– Я знаю, Турция пойдёт за мной. Я чувствую это.

– А я чувствую, что ни к чему хорошему это не приведёт.

– Ты же знаешь, что я не могу по-другому.

– Да, знаю. Но снова колесить на агитационном автобусе по всем городам и весям сил может не хватить ни у тебя, ни у меня. Я пас.

– Дело твоё, но я своё решение принял. Я молод, хорош и красив, почему бы и нет?!

– Ох, Тургут…

Семра не успела закончить фразу – выбило пробки и мгновенно погас свет. Она вскочила, чтобы быстро вернуть всё на круги своя. Озал остался сидеть в мягком кресле бордовой обивки. Идея осталась в воздухе, как душа, мятущаяся в поисках плоти.

Когда свет зажёгся, Озал вдруг произнёс:

– Благослови меня.

– Боже, с чего вдруг?!

– Семра, благослови меня.

– Да благословляю, конечно. Но ты брось это, тоже вздумал…

Сидел Озал на самом верху, но ему оставалось лишь наблюдать за политической борьбой и с прискорбием видеть, что созданная его собственными руками партия власти постепенно стала этой самой власти лишаться. Его давний конкурент Демирель нанёс очередной удар своей «политической рапирой»: на выборах в меджлис собрал больше голосов и усадил в парламентские кресла на шестьдесят три своих сторонника больше.

Быстро растущие цены на все виды товаров были логическим продолжением инфляции. Народ, заглядывая в свой карман, воспринимал Демиреля как «спасителя», связывал с ним свои надежды на перемены. Сменяемость власти, жажда новых или даже старых новых лиц – естественная потребность людей, интересующихся социально-политической жизнью своей страны и неравнодушных к тому, что в ней происходит.

Сам же Демирель протянул правую руку левым, поспешил договориться с социал-демократами, создал коалиционное правительство и сел в главное премьерское кресло. При таком раскладе Озалу и Демирелю не суждено было продолжать свои отношения «младшего и старшего братьев», кем они считали друг друга ещё совсем недавно.

Первые разногласия, замешенные на личных амбициях относительно пути страны, не заставили себя долго ждать. На стол Озала ложились на подпись решения правительства Демиреля, президент игнорировал их. Настоящая «бомба» в отношениях двух харизматичных лидеров Турции разорвалась на собрании, посвящённом новому детищу Озала – Организации черноморского экономического сотрудничества. Борьба полномочий накалилась, когда встал вопрос о подписи протоколов…

…Советский Союз пылился в руинах. Но из дыма и пыли разрушенного здания, когда воздух расчистился, появились новые строения.

Озал собрал их всех, лидеров одиннадцати стран, окружающих Чёрное море. Кто должен представлять Турцию? Кто подпишет учредительные документы?

Озал ждал, что он, как человек, толкавший эту идею, как минимум удостоится чести подписать документы «вместе» с Демирелем.

– Ты что опять чернее ночи? – спросила Семра, когда Озал сидел в полутьме зала. Его настроение она смогла определить по степени напряжения воздуха в комнате.

– Телефон молчит. Я всё понял, не зовут – отозвался Озал чуть приглушённым голосом.

– Не расстраивайся ты так, – годы её научили, что сейчас на самом деле не важно, что говорить, главное показать, что ты рядом и ценишь сильного человека даже в минуту слабости.

– Решено. Завтра я уезжаю в Мармарис. Гори оно всё синим пламенем, – Озал резко встал и вышел из зала. Вещи он собрал заранее, но всё убеждал себя, что ему в ближайшее время они не пригодятся.

Пригодились.

Выпестованная Озалом Организация черноморского экономического сотрудничества, с постоянным международным секретариатом в Стамбуле, смотрела сквозь старинные «веки» прикрывавшие окна особняка на бирюзовый Босфор и раскинувшийся на противоположном берегу город. Озал возлагал большие надежды и вынашивал уже новую идею – создание тюркского союза от Адриатики до Китайской стены.

LXI

Зейнеп и Ахмет вышли из комнаты, в которой собрал их Озал. Эта долгая беседа с детьми не понравилась Семре. Почему вдруг он так долго, обстоятельно и без неё беседует с ними. Когда она вошла, и сын, и дочь, и сам он смотрели на неё как ни в чём не бывало, только ей одной стало как-то не по себе. Что за странное прощание перед отъездом в турне?!

Озалу было важно поговорить с детьми, ощутить в них свою опору, удостовериться, что они поддерживают отца со всеми его планами, амбициями, масштабами, чего бы это ему самому ни стоило. Тур по Средней Азии должен был заложить основы для тюркского союза, для появления на свет большого геополитического межгосударственного игрока, где человеком, прочерчивающим видение и миссию, должен был быть Озал.

После прохода по красной дорожке в аэропорту Эсенбога вдоль высокорослых, по сравнению с Озалом, солдат на специально оборудованном постаменте он в тысячный раз замер, слушая гимн.

 
Страх прочь, не перестанет в небе реять алый флаг,
Пока не меркнет свет, пока горит очаг.
Флаг нации – звезда, и свет её нам освещает путь.
И с этого пути нам не свернуть.
Ради Бога не хмурься, полумесяц капризный!
Брось суровость, герой, улыбнись народу, Отчизне!
Кровь пролита за земли этой плоть,
Свобода – право народа, покуда в душе Господь!
 

Музыка замолчала. Прозвучал приказ «вольно». Озал не спеша стал подниматься по трапу, чтобы нырнуть в чрево самолёта. Его собственный желудок напрягся, предчувствуя, что его хозяин снова не сможет отказать восточному гостеприимству.

Озал одновременно и любил, и не любил такие выезды. Ему нравилась смена картинки, с другой стороны – организм уже как будто говорил «сдаюсь», когда в очередной раз программу делали перенасыщенной. Личный пропускной режим лиц, фактов, событий, моментов, угощений, добрых слов, приглашений, невозможности отказаться работал с перегрузкой, на износ, на максимуме, на экстремуме.

Стремление среднеазиатских республик в социализм в едином порыве вместе со всеми остальными республиками СССР заложило в них основы светскости, на которых также базировалась Турецкая Республика. Светскость оказалась тем самым объединяющим фактором, который выгодно выделял Турцию-партнёра в вопросе влияния в Малой Азии на фоне таких конкурентов на Ближнем Востоке, как Саудовская Аравия и Иран.

Туркмен-баши дал ужин в честь Озала. Девушки в национальных туркменских одеждах кружились вокруг четы Озалов, увлекая их под звуки национальной музыки в свой танец.

Встречи, визиты предприятий, люди-люди-люди, переговоры.

Складывалось впечатление, что Озал не уставал.

Предприниматели с непривычки стали сетовать на свою обувь, всегда казавшуюся такой удобной, но не выдерживающей бесконечных визитов.

Улучив момент после посещения очередного предприятия, уже в гостинице взглянув на синие ноги Озала, Фарук-бей сказал:

– Что же вы делаете?! Вы сами себя выматываете. Всё тоже самое можно сделать в более щадящем ритме. Четыре часа на ногах, два часа речи… Вы нам нужны!

– Я знаю, что делаю. Я обязан провести эти дни именно в таком графике. И я буду делать всё так, как необходимо, чего бы мне это ни стоило.

В ушах заложило. Самолёт пошёл на посадку.

Он спустился по трапу, расцеловался с Демирелем и другими встречающими, обратил внимание, что некоторые что-то шепчут, кто-то смотрит на него с удивлением, будто что-то произошло в тот момент, когда его не было на родной земле. Может, что-то сломалось в нём самом?

LXII

В любимом кафе с расторопным мальчишкой и вкусным кебабом Андрей сидел за чашечкой кофе. Он заказал терпкий напиток с добавлением фисташковой стружки «мененгич». Кто-то из местных ему рассказал, что фисташки угодили в турецкий кофе по следам Первой мировой войны, когда до Турции не могли доставить зёрна с Ямайки, из Бразилии и Колумбии. Тогда вместо кофе перетирали в порошок нут, тмин и определённую разновидность фисташек и заваривали в турке как кофе. Табак размышлял, как бы этот любопытный факт включить в свою книгу книг. Из раздумий над романом, над которым он собирался поработать в свой честный выходной, выделенный специально под писательство, его внимание привлекли песни на непонятном языке. Это был не турецкий, который стал уже словно родным, или по крайней чем-то вроде родного. Нет, не был похож он на турецкий, а вот музыка уху казалась привычной, на микротонах, странная, сложная, но по прошествии времени весьма понятная. Табак подозвал мальчишку в залихватски заправленной в брюки красной рубашке и с напомаженной чёлкой.

– Ne müziği bu?[180]180
  Что это за музыка?


[Закрыть] – поинтересовался Андрей.

Он шепнул, словно стесняясь. Как-то вдруг стало возможно говорить на родном языке и было ещё непривычно, что в самом деле можно. Мальчишка помялся около Андрея.

– Eğlenceliymiş. Hangi gilde söylüyorlar?[181]181
  Весёлая. На каком языке поют?


[Закрыть]

– Kürtçe[182]182
  На курдском.


[Закрыть], – словно какую-то тайну шепнул пацан.

– Enteresan[183]183
  Интересно.


[Закрыть], – произнёс Андрей и сам себе добавил. – Одно дело читать в газетах, другое – услышать собственными ушами.

Добраться до восточных провинций Турции он, конечно, мечтал, но не знал, как это можно реализовать бюрократически. Мечты Табака суждено было реализовать его коллегам годы спустя, своими грёзами он только предвосхищал возможность перемещений без отчётов и ограничений. От мыслей под звуки витиеватого мотива его отвлекла Джейда, забежавшая в «Оздо-йдум» подкрепиться. Может быть, она рассчитывала увидеть там Андрея, ей не терпелось поделиться с ним новостью. Джейда влетела, шурша юбкой, посмотрела по сторонам:

– Andrüşa[184]184
  Андрюша.


[Закрыть], – она сразу заприметила Табака, сидевшего за «своим» столиком. – Romanımı bitirdim, biliyor musun? Ben bağırmak istiyorum – ben onu bi-tir-dim![185]185
  Я закончила свой роман, знаешь? Мне хочется об этом кричать. За-кон-чи-ла!


[Закрыть] Андрей прямо подпрыгнул от удивления. Не ожидал её увидеть, а тем более услышать эту новость.

– Haydi canım[186]186
  Да что ты говоришь?!


[Закрыть], – автоматически произнёс он и почувствовал, что его что-то кольнуло под ложечкой.

Табак не знал, что Джейда в принципе что-то пишет, что она, находясь в своей реальности, которая лишь странным образом иногда пересекается с его собственной, просто и тихо реализует его мечту, его цель, его взлелеянное чаяние. Андрею хотелось одновременно и радоваться, и плакать, и поздравить Джейду, и от всей души наподдать ей.

– Biliyor musun? Çok değişik bir his bu. Acayip rahatladım[187]187
  Знаешь? Это очень необычное чувство. Я прям как освободилась от чего-то.


[Закрыть]. Андрей смотрел на Джейду не мигая.

– Tebrikler[188]188
  Поздравляю!


[Закрыть], – выдавил он из себя. – Büyük bir düz yazı yazdığıını bilmiyordum. Öyküler yazdığından bahsetmiştin sadece[189]189
  Я не знал, что ты пишешь большое прозаическое произведение. Кажется, ты говорила только о том, что пишешь рассказы.


[Закрыть].

– Evet, ama o geçmişte kaldı. Son dört sene ufak-ufak bir fantastik dünya yaratıyordum. Artık metnin dinlenmesi lazım ve editörlüğe başlayacağım[190]190
  Да, но это в прошлом осталось. Последние четыре года потихоньку создаю фантазийный мир. Теперь текст должен отдохнуть, и начну редактуру.


[Закрыть], – ответила Джейда.

Эти её слова произвели на Андрея такой же эффект, как если бы кто-то провёл пенопластом по стеклу.

Табак медлил, время и пространство вокруг него остановилось в одной очень чёткой точке. Потом вскочил и на глазах у удивлённой Джейды засобирался: нервно вытащил деньги из кармана, положил на стол, потом убрал лишнее, потом положил обратно.

– Bak burada fazla var, istediğini seç, ben ısmarlıyorum ve kaçtım[191]191
  Смотри, здесь много, выбирай, что хочешь, я угощаю, и я убежал.


[Закрыть], – скоро проговорил он и быстрыми шагами направился к двери.

– Güle-güle[192]192
  Пока-пока.


[Закрыть], – сказала Джейда ему вслед, а про себя добавила, – Bu Rus deli yaa![193]193
  Этот русский сумасшедший!


[Закрыть]

Андрей мчался по улице к себе домой, его светлый льняной пиджак развивался на ветру, порывы пронизывали лёгкую, толстых ниток, ткань бело-серых брюк. Начинало накрапывать, это придавало ему большей скорости, не хотелось промокнуть. Под ногами прошмыгивали кошки, раздавались голоса уличных зазывал, но их голоса быстро оказывались позади. Кажется, Табак понял что-то важное, и ему не терпелось быстрее ворваться в свою квартиру и уверенным движением ладони смахнуть пыль с письменного стола. В три прыжка он забрался на свой второй-третий этаж, не разуваясь влетел в комнату, Сося радостно погналась за ним и поднырнула под руку, чтобы он её погладил. Табак автоматически почесал её за ушком, Сослумакарна ответила урчанием.

Табак включил свет над столом, раздвинул в разные стороны бумаги и книги на столе, взял рукопись романа, схватил лежавшую здесь же и ждавшую своего часа ручку и занёс её над бумагой. Покатились один за другим кругляши букв – целых пять строк. А потом закончились чернила.

– Да чтоб тебя, – Андрей потряс ручкой, порасписывал её на каком-то клочке бумаги. Появилась только продавленная ложбинка. Он откинул ручку в сторону, она приземлилась рядом с валявшейся здесь же ярко-жёлтой брошюрой. Он принялся вертеть её в руках и перебирать вложенные в неё исписанные листы. Здесь же под рукой оказался клей, он принялся наклеивать эти листы на страницы брошюры. Сосе отталкивающий кисло-горький запах клея явно не понравился, она спрыгнула со стола, где лежала, и отправилась на кухню проведать свою миску с едой. Небо пролилось ливнем.

Табак быстро расправился со своей работой, отложил брошюру на полку, раздвинув книги. В результате его манипуляций к нему выкатился огрызок карандаша.

Андрей взял его и принялся писать. Звёзды мерцали ярко, полумесяц «хиляль» дополнял картинку. Небесные тела с любопытством заглядывали в покрывавшийся круглыми буквами лист бумаги. Но сверху не было видно отчётливо, что именно он там пишет, светло-серые линии простого карандаша практически сливались с сероватой бумагой. Виден был лишь столбик строк. Повеяло свежестью вечера, земля пахла сыро-грибным духом после дождя.

 
Не знаю правил совершенства.
Не по нутру мне идеал.
Мне не дано мечты блаженство.
Закрыт мне творчества портал?!
Не по нутру мне идеал.
Не в силах я его добиться
И сколько б мне над тем не биться,
Не вижу выхода в астрал.
Мне не дано мечты блаженство
Играючи ощутить
Не верю я, что моё сердце
Себя способно исцелить.
Закрыт ли творчества портал?!
Блаженство можно ль ощутить,
В себе найти свой идеал,
Творить, любить и просто жить?!
 

Последние слова свалились со строчки, словно писавшего обуяло бессилие. Сам Андрей, опрокинув тело на стол, спал поверхностным сном. Сося это поняла, потому что глазные яблоки быстро метались под испещрённой сеточкой сосудов кожицей век. Она частенько наблюдала эту картину. Она её не удивила. «Изволят спать-с», подумала она.