Текст книги "Корреспондент"

XXVIII

Сося наблюдала за мучившимся хозяином, по-своему сочувствовала, старалась ложиться ему на голову, чтобы хоть как-то облегчить его страдания. Но бывали моменты, когда и она оказывалась не в состоянии помочь ему, объяв его своим маленьким тельцем и целительно прильнув к нему. Это были те моменты, когда её мучили мысли о самоубийстве. Если бы она не была кошкой, то, должно быть, уступила подзуживающему чувству самоуничтожения. Но понимая, что у неё девять жизней и откуда бы она ни упала, она всё-таки приземлится на свои четыре лапы, Сослумакарна отбрасывала всякие мысли о суициде. Да и причины её были не столь существенными. Её больше раздирало любопытство, что там, за чертой – неужели в самом деле материализованная легенда о рае и аде, описанная на разные лады в книгах, которые попадались всеядному читателю Андрею. Она видела – у него на столе постоянно менялись корешки, и лишь несколько штук неизменно лежали на своём месте, и среди них эта противного ядовито-жёлтого цвета брошюра, которую он изредка брал, чтобы вклеить в неё вырезанный белый лист, на который что-то от руки записывал.

XXIX

После напряжённого рабочего дня, полного информации об учениях НАТО и переговоров с Москвой (Михмих не унимался, ему нужно было поговорить за казённый счёт), Андрей завалился на свой любимый диван. В новостях показывали чемпионат по тяжёлой атлетике в далёкой Австралии. Табак даже немного погрезил о тех краях. Да, судьба его забросила далеко, но континент с кенгуру сужал его понимание дали, делал это изведанное понимание маленьким и несуразным.

Озал положил глаз на талантливого тяжелоатлета тюркского происхождения, гражданина Болгарии, выступавшего за болгарскую сборную, Наума Шаламова. Наум несколько раз побил мировой рекорд и удивлял всех своими способностями поднимать вес, троекратно превышающий его собственный. При этом сам Наум был невысокого роста, за что впоследствии получил прозвище карманного Геркулеса. До премьерских ушей из спортивной среды дошёл слух, что тяжелоатлет хотел бы эмигрировать в Турцию. В глазах Озала, стремившегося во всех смыслах вырваться вперёд, возможность перехватить мировую звезду спорта превращалась в необходимость. Среди соратников по партии быстро сколотилась команда, которой предстояло провести операцию под грифом «совершенно секретно», операцию по возвращению Наима[70]70
  Турецкое имя Наума Шаламова было Наим Сулейманоглу.


[Закрыть] на историческую родину.

Началось всё в Австралии в 1986-м, когда подходил к концу Международный чемпионат по тяжёлой атлетике. На сиднейской улице агенты турецких спецслужб ждали Наима. Сильный дождь поливал ещё не остывший от дневных солнечных лучей асфальт.

Взволнованный, перепуганный спортсмен вышел с чёрного хода ресторана, где проходило чествование спортсменов-победителей, и спешно сел в автомобиль без опознавательных знаков. Его переполняли чувства. Он бросился на грудь к агенту Национальной разведывательной службы Али-бею. Тот на мгновение напрягся, но тоже расчувствовался, будто герой турецких сериалов начала двадцать первого века. Где-то минуту они по-братски обнимались.

«После турнира чемпион пропал», – сообщал диктор из телевизора. Эта новость не давала покоя журналистам и комментаторам несколько дней. Андрей внимательно следил за происходящим и ушам своим не мог поверить. Что значит пропал?! Как человек, да ещё такой именитый, может испариться в чужой стране? И пусть он не спортсмен, но, определённо, тоже не последний человек на планете. Вот с ним такого произойти не может, например… Это, конечно, приятно, когда на все лады газеты трубят о тебе и твоё имя на первых полосах, но просто взять и пропасть – это никуда не годится.

В течение нескольких дней австралийское и турецкое правительства договаривались, Наиму сделали турецкий паспорт и отправили в Лондон, где он переночевал в турецком посольстве. По периметру стояли бесчисленные журналисты и люди из болгарских спецслужб в штатском. Их задачей было не дать ему бежать.

Озал послал за Наимом в британскую столицу своих советников на премьерском самолёте. Действовать нужно было тихо, секретно.

– Я дам пресс-конференцию. Ваша задача, сразу после приземления в Анкаре, привезти его в администрацию премьер-министра, с корабля на бал, так сказать, доведёте его до двери в конференц-зал. И смотрите, – сказал Озал, пригрозив пухлым пальцем, – ни о каких ваших телодвижениях не должен знать ни один журналист.

Помощник Озала Сефа-бей отличался низким ростом. Пожалуй, это был тот единственный случай в его жизни, когда ему не пришлось об этом жалеть. По комплекции он очень походил на карманного Геркулеса. Его обрядили в плащ и шляпу, к порогу посольства подогнали кортеж из четырёх машин. Момент его выхода ознаменовался сотнями щелчков фотографических затворов, даже сквозь очки и под козырьком шляпы глаза Сефа-бея ослепили вспышки.

Скорым шагом Сефа-бей в сопровождении двух рослых парней-«охранников» нырнул в автомобиль, и кортеж тронулся в сторону аэропорта. Ему села на хвост пара сотен журналистов и с дюжину людей в штатском, из болгарских спецслужб. Когда территория расчистилась, настоящего Геркулеса вывезли в аэропорт, откуда, после полного волнений перелёта, он добрался до аэропорта Эсенбога. Его встретили высокопоставленные чиновники, расцеловал Наима в обе щёки и генерал Эврен. Сам же Наим кинулся целовать землю, вернее разгонную полосу аэродрома. Он прильнул к шершавой бездушной поверхности асфальта и ничего желаннее и роднее в этот момент для него не было.

Его ждал автомобиль. Дёрнув с места, он оставил чёрные полосы от покрышек, и помчался в центр города.

Наим ехал по турецкой земле и не верил, что происходящее с ним реально. Оказывается, жизнь спортсмена может быть такой же драматичной, как у героя какого-то фильма. Он прислонился виском к окну, перед глазами проплывал скупой пейзаж пригорода Анкары. Из правого глаза по щеке скатилась слеза, в ней отразился луч анатолийского солнца.

Вспышка, вспышка, вспышка.

Входящего в зал конференций Наима первым ухватил фотограф Фехми-бей, нутром чувствовавший обстановку и способный на мгновение вперёд предсказать будущее расположение объектов в рамке кадра. Это чутьё его всегда выносило на гребень событий, поэтому в его редакции за ним закрепилась слава короля фотоснимка. Секрет же заключался в рутинном многолетнем оттачивании мастерства, внимательности и служении ремеслу.

Озал пошёл встречать входящего Наима. На радостях под вспышками фотокамер расцеловал его в обе щеки, потом повторил душевное излияние в виде поцелуев ещё раз, а потом ещё раз. Фотографы просили целовать на камеру.

– Ну хватит уже, сколько можно?! – отозвался Озал.

Эта пресс-конференция запомнилась журналистам тем, что премьер-министр переводил слова спортсмена с турецкого на турецкий. Взволнованный Наим сбивчиво, срывающимся голосом рассказывал о смене своего имени два года назад с Наима на Наум, о том, как планировал оказаться в Турции и как помогли ему в этом турецкие соотечественники в кафе в Мельбурне.

Как бы то ни было, болгарское правительство затребовало у турецкого один миллион долларов. Один миллион долларов за сатисфакцию.

«Если на этом вопрос будет закрыт, то так тому и быть», – сказал Озал, после чего за рекордсмена с одного правительственного счёта на другой отправился рекордный транш.

Побег спортсмена словно открыл заколоченную намертво дверь. Через два-три года после политики «оболгаривания» этнических турок к болгарско-турецкой границе вереницей потянулись сотни тысяч человек, чтобы попасть на историческую родину. Это стало одной из первых встрясок, которые ощутил СССР и соцлагерь перед развалом Союза.

В этот тёплый декабрьский день вечером Андрей обнаружил себя в кофейне с Ахмедом и Джейдой. Надо было всё это обсудить. Телевизор трубил об истории Наима уже который день подряд. Кофейня оказалась будто втиснутой между жилых домов. Она и сама была жилым домом, где на верхнем этаже в небольшой квартирке ютились седой бородатый хозяин с субтильной и манерной дочерью, умевшей улыбаться посетителям, чтоб они оставляли чаевые. Рано утром они спускались вниз (вся дорога на работу занимала один витиеватый пролёт винтовой лестницы), а вечером закрывали железную створку, прикрутив замочек. Андрею было одновременно и как-то приятно в этом семейном уюте, где скатерти были явно вышиты вручную, и невыносимо тесно. Разговор гудел и ему казались интересными умозаключения Ахмеда, но Табак вдруг встал и вышел.

– Nereye?[71]71
  Куда?


[Закрыть] – поднял брови Аллахкулу.

– Bi hava alayım[72]72
  На свежий воздух.


[Закрыть], – отрезал Андрей и стремительно вышел на улицу, набил табаку в трубку и задымил. В тот самый момент, когда он достиг душевного равновесия, вошёл в гармонию со всем происходящим вокруг, предательски начало пульсировать в висках. Накатывала мигрень.

XXX

Это была чёрная быль. Чёрная боль. Чернобыль.

Эхо катастрофы докатилось до Андрея через западных журналистов. Его раздражало, что вести с его родины приходят не от Михмиха, а от Дэрила или французских коллег, сидевших на соседней улице.

Андрей перелистывал газеты, где местные журналисты описывали случившееся, появлялись противоречивые материалы о радиации: то говорили, что опасно, то писали, что ничем не угрожает, то о приближении радиационного облака к Стамбулу, то опровержение этой информации. Ломались копья на тему влияния катастрофы на черноморские провинции Турции, на земли и урожаи. Развернулся скандал с жемчужиной Черноморья – фундуком. Не ушедший на экспорт орех отправили на продовольствие солдатам. Турецкие учёные били тревогу. Находились их оппоненты, которые говорили, что радиация помогает эволюции и хорошо влияет на кости.

Табак шёл по мощёной улице. Муэдзины в двух соседних мечетях распевали азан поочерёдно по фразам. И казалось, что где-то между минаретами лукаво улыбается Всевышний и обволакивает тебя единством звука и сознания. Может, точно также радиационные частицы где-то здесь, вокруг него, тоже обволакивают?! Тоже незримо присутствуют?! Может, сейчас, когда он втянул в себя воздух через ноздри, в его естество просочилось и Великое провидение, к служению которому призывают нараспев муэдзины, и молекулы, разрушающие всё живое?! Думать об этом было тягостно. Какой Бог, какая радиация? Если не видно, значит и нет – подумалось ему. Когда эти мысли проносились у него в голове, перед глазами встал киоск со свежими газетами, газировкой и шоколадом.

«Считающие, что в Турции есть радиация, – атеисты», – крикнул на Андрея заголовок «Гюнайдына». «Верующие, уважающие свою религию, не скажут, что радиация существует». Похоже, я брежу или все вокруг бредят. Всё-таки нужно поговорить с Дэрилом и этим парнем Хосе, может, они расскажут по этому поводу что-то своё, чтобы сбалансировать разлетающийся на куски мир.

Андрея поражало и успокаивало, что министр пьёт чай с полей черноморской провинции Ризе, где выпали радиоактивные осадки. Но червячок недоверия всё-таки свербил. Почему государственный муж делает это настолько демонстративно?!

Главным же вопросом, терзавшим его, было: «Может, в его стране в самом деле что-то не так, и всё летит в тартарары, распадаясь на атомы?!»

XXXI

Табак вышел из дома очень рано. Какая-то неведомая сила выпихнула его с утра пораньше из стен его квартиры. Он ощутил в себе прилив энергии. Чувствовал необходимость походить по городу и покрутить в голове свой роман – что за чем там пойдёт. Главные герои уже чётко вырисовывались. Девочка Таня и журналист были спланировали. Пусть журналиста зовут каким-нибудь редким русским именем. Афанасий, например. Нужно было придумать им внешний вид, черты характера, и, пожалуй, их отношения между собой и с внешним миром. Будут ли они связаны и дальше как-то? Или эта встреча на корабле станет мимолётной и незначительной, будет лишь таким зачином… Вопросов было больше чем ответов. Это обескураживало и в то же время вдохновляло. Хотелось ускорить, надавить «думай, думай», но рычагов этого прессинга он в себе не находил. Душу бередила только нереализованная потребность писать, писать, писать. И почему-то нутро не удовлетворялось ни точными заметками, за которые изредка цедило похвалу начальство, ни развёрнутыми материалами по сложным международным вопросам, ни страноведческими культурологическими очерками, которые порой удавалось-таки (не без усилий Михмиха) протолкнуть в республиканские газеты. Между тем Табак обошёл территорию любимой Анкарской крепости (нравились ему эти старые камни) и вышел на проспект. Он напомнил ему Ленинский. После узеньких улочек хотелось какого-то понятного, привычного простора. В воскресенье тротуар был практически пуст, отдыхал от бесконечно топчущих его ног офисных клерков всех мастей и молодёжи. Анкара – город административных работников и студентов, с неспешным размеренным ритмом, укладывающимся в понятие «месаи»[73]73
  Mesai – часы работы.


[Закрыть].

Накручивая круги по городу, он дошёл до любимой кебабной «Оздойдум», где любил услаждать свой желудок местными мясными яствами в сопровождении интересной беседы с Ахмедом. Табак зашёл и в этот раз, влекомый вдруг появившимся желанием выпить свежего айрана. В кебабной было пусто, мясное время ещё не наступило. Повар мастерски нанизывал на вертикальный вертел пропитанные секретным, только ему ведомым, белого цвета с зеленоватыми вкраплениями, соусом мясные куски. Андрей вошёл в абсолютно пустой зал, где в обеденное время не протолкнуться, и расторопно бегают официанты. Он сел в уголок и стал заворожённо наблюдать за «колдовством» повара. Раньше ему приходилось видеть только результат, процесс был недоступен его взгляду. Не разгибая спины, в течение пары-тройки часов, пока Андрей сидел в кафе, шеф, мужчина типичной анатолийской внешности, смуглый, чернявый и брутальный, самозабвенно нанизывал мясо. Табак полез за блокнотом, чтобы зафиксировать момент. На всякий случай. Но блокнота не оказалось. Забыл. Он пережил это если не как катастрофу, то по крайней мере как разочарование в себе. Как он мог, выходя из дома, так бездарно забыться?! Вот бы под рукой сейчас вдруг оказался клочок бумаги и ручка… Андрей встал и направился к повару, спросил, нет ли ручки. На что тот покричал в подсобку, и мальчишка лет десяти принёс ему простой карандаш.

«Ё-моё, надо было уточнить»[74]74
  Ручка и карандаш по-турецки звучат одинаково.


[Закрыть], – подумал про себя Андрей и, разочарованно выдохнув, взял стило.

Не желая больше доставлять хлопоты, Табак вернулся за свой столик, подхватил салфетку и стал, прорывая тонкую бумагу, накидывать мысли, роившиеся у него в голове. На третьей странице салфетки он измучился донельзя и в сердцах откинул карандаш. В этот момент тот же мальчишка принёс ему айран. Это было то, что смогло его слегка порадовать в патовой ситуации творческого сопротивления. Чтобы записать какую бы то ни было мысль, приходилось побороться с собой, повернуть сознание в нужное русло, в тут ещё вся эта внешняя шелуха, которая только мешает тексту состояться. Именно в этот момент хочется отвлечься и переключиться, или что-то съесть, или хоть попить.

Когда Андрей сидел и мерно отхлёбывал пенистый айран, перебирая в голове мысли, пытаясь придать им некую логику литературного произведения, на пороге появился Ахмед.

Андрей подскочил со стула и двинулся навстречу другу. Ахмед был не мало удивлён его увидеть, так как проходил мимо, чтобы оставить у хозяина кафе небольшой чемоданчик. Ахмед намеревался уехать в командировку и, чтобы не заходить лишний раз домой, решил оставить вещи у хозяина «Оздойдума». Друзья поздоровались, прислонившись висками друг к другу. Андрей перенял эту привычку у турок, его подкупал в ней местный колорит. Оба присели за столик. Тут же перед ними образовался чай.

– Nereye?[75]75
  Куда?


[Закрыть] – поинтересовался Табак, метнув взгляд на чемоданчик, пристроившийся за стойкой кафе.

– İş seyahati. İznik’e gideceğim. Orada röportajım var[76]76
  Командировка. Поеду в Изник. У меня там интервью.


[Закрыть].

– Ben de yakında gidiyorum[77]77
  Я тоже скоро поеду.


[Закрыть].

– Hadi ya. Sabit bir insan bir yere mi gider?[78]78
  Да ладно. Стационарный человек куда-то поедет?


[Закрыть] – иронично сказал Ахмед.

– Evet, İstanbul’a giderim[79]79
  Да, поеду в Стамбул.


[Закрыть], – ответил, улыбаясь, Табак. – Orada da bir görüşme yapacağım[80]80
  Там проведу встречу.


[Закрыть].

– Anlaştın yani…[81]81
  Договорился значит…


[Закрыть]

– Evet. Tatyana Doran ile görüşeceğim[82]82
  Да. Встречусь с Татьяной Доран.


[Закрыть].

– Biliyor musun? Sadece sen bu hikayelerin peşinden gezmiyorsun[83]83
  Ты знаешь? Не ты один гоняешься за этими историями.


[Закрыть].

– Интересненько, – сказал Андрей вслух, думая, что про себя.

Словно поняв удивление коллеги, Ахмед продолжил:

– Bir Rus tasarımcı var. Bir kere aynı ortamda bulunduk. Adı Aleksander Vasilyev[84]84
  Есть один русский декоратор. Однажды были с ним в одной компании. Зовут его Александр Васильев.


[Закрыть].

– Hiç duymadım[85]85
  Никогда не слышал.


[Закрыть].

– Sıra dışı birine benziyor. Bilgili, en azından sanat konusuna hakim ve cana yakın, havalı ama biraz. Sanıyorum onu daha çok duyacağız[86]86
  Похож на неординарного человека, знающий, по крайней мере владеет темой искусства, обаятельный, немножко только нос по ветру. Думаю, ещё услышим о нём.


[Закрыть].

– Olabilir[87]87
  Может быть.


[Закрыть].

Ахмед посмотрел на часы и заторопился.

– Kusura bakma, kaçmam lazım[88]88
  Извини, мне нужно бежать.


[Закрыть].

– Problem yok. Sende kağıt parçası var mı? Bir şey yazmak istiyorum[89]89
  Без проблем. У тебя будет лист бумаги? Хочу кое-что написать.


[Закрыть].

– Olması gerek[90]90
  Должен быть.


[Закрыть].

Ахмед принялся рыться в своём портфеле. Достал блокнот, вырвал из него несколько листочков и протянул Андрею, на секунду остановился, потом вырвал несколько начальных исписанных страниц, положил их в портфель и протянул Табаку блокнот целиком.

– Al, keyfi ne bak. Ben kaçtım[91]91
  Держи, отрывайся. Я убежал.


[Закрыть], – Ахмед развернулся на пятках на сто восемьдесят градусов, помахал рукой куда-то в подсобку, – оттуда донеслось прощание, – и исчез за стеклянной дверью. Именно в этот момент вдруг запахло выпечкой. В кафе появился первый посетитель и хозяин уже спешил поставить в печь лепёшку пиде с мясной и сырной начинкой.

Андрей погрузился в переписывание своих записей с тонкой салфетки на блокнотные листы. Ему вдруг вспомнилась жена – казалось, что она впорхнула в кафе и села рядышком в воздушном синем платье, с любопытством наблюдая, как скользит по страницам графит.

Он улыбался, хмурился, потом снова улыбался, останавливался в задумчивости, что-то зачёркивал, затем снова продолжал выводить круглые буквы. Было немного мучительно, потому что какие-то фразы стремились наружу самостоятельно, какие-то приходилось вытаскивать из себя, но вместе с тем ему было и хорошо.

Пока грифель совсем не утоп в деревянном теле карандаша, Табак писал. Пожалуй, это был счастливый день в его жизни. Когда он пришёл домой, Сося тёрлась вокруг него, будто чувствуя его настроение. Ей было невдомёк, что Андрей скоро уедет на несколько дней и в её миску будет изредка бросать корм Толя, почему-то в восприятии Соси, пахнувший псиной.

XXXII

Город на Босфоре встретил Андрея ярким солнцем. Ветер был холодным, пронизывающим, но солнце боролось с ним истово, словно хотело в новой вариации материализовать басню Эзопа.

Андрей кутался в своё пальто, поднимал воротник при каждом порыве ветра и расстёгивал верхнюю пуговицу, когда припекало. Он приехал в зал имени Лютфи Кырдара заранее. Ходил, осматривался как в тумане. Сама конференция пролетела как сон: он слушал, записывал, анализировал, но ни одна эмоция не прошла через его естество. Когда Андрей вышел на площадку перед зданием конференций, на город стали спускаться сумерки, внизу зажглись фонари, воздух похолодел и стал немного покусывать щёки. Табак выкурил трубку, глядя на открывавшийся его взгляду городской пейзаж.

Он вытащил из портфеля карту города, постарался понять, куда ему нужно идти относительно той точки, где он сейчас находился. По его подсчётам, минут сорок прогулки неспешным шагом, и он должен был оказаться на проспекте Сырасельвилер, где его уже ждала интересная женщина. По какому-то необъяснимому стечению обстоятельств её звали Татьяной. Она была немолода, поэтому любые романтические экивоки исключались. Да, намечалось интервью для книги.

Андрей занёс палец, чтобы нажать на звонок, быстро пробежался глазами по именам постояльцев дома. Выхватил нужное имя, вписанное выцветшими чернилами в белый прямоугольничек рядом со звонком, нажал кнопку – и входная дверь с треском открылась.

Табаку нужно было подняться на четвёртый этаж, а лифт останавливался между этажами. Татьяна предупредила его об этом по телефону перед встречей. Андрей быстро сообразил, что ему нужно подняться на уровень между четвёртым и пятым этажами, чтобы спуститься на один лестничный пролёт.

– Здравствуйте-здравствуйте! – Андрей услышал голос Татьяны, когда двери лифта ещё не успели до конца открыться.

Закутанная в пуховую шаль, она вышла на порог встречать своего гостя. Семидесятидвухлетняя Татьяна жила одиноко, поэтому была очень рада этому визиту. Можно было поговорить по-русски, о чём она так тосковала, да и вообще было приятно оказаться интересной кому бы то ни было, тем более корреспонденту, тем более с утраченной родины.

Они уселись в мягкие кресла в гостиной, искусно обставленной массивной деревянной мебелью. По стенам висели картины, не репродукции, но картины и весьма искусно сделанные копии Османа Хамди-бея и Намыка Исмаила. Здесь явно собиралась интеллигенция, стены словно дышали прежними разговорами о литературе и живописи. Чай она подала из чашек с блюдцами, угощение для гостя – печения, некое подобие русских баранок, – купила в соседней пекарне.

– Ну что ж, давайте начнём. Мне очень любопытно, как Вы оказались в Турции? – Андрей внимательно взглянул на Татьяну своими любопытными водянисто-голубыми глазами.

– Я родилась в России, в другой России, не там, где Вы. Мы с родителями и сёстрами жили в большом доме в Керчи, мой отец был инженером, мать преподавала в консерватории. Мы росли словно героини Толстого, недаром Лев Николаевич был любимым писателем мамы и папы.

Отец время от времени куда-то пропадал, он занялся политикой, влился в ряды меньшевиков и явно был очень увлечён идеями Плеханова. Я слышала, как он возбуждённо что-то рассказывал матери. Смысла его слов я, маленькая, конечно, не понимала.

А потом, однажды, когда я репетировала свои балетные упражнения, наша няня Феклуша вбежала и стала кричать, что царя больше нет, царь свержен, случилась революция. Вскоре арестовали отца, и мать мучилась в неведении, не знала, что с ним случилось. Она искала его по тюрьмам. И однажды знакомые помогли им передать друг другу весточку. Через несколько дней после этого Феклуша разбудила нас с сёстрами. Мать стояла в прихожей одетая в купальный костюм с лёгкой накидкой сверху, она приказала нам тоже одеться так, будто мы шли купаться на море. Под палящим солнцем делали вид, что резвимся у морской кромки. А потом приплыла лодка. Мать приказала нам залезать в неё. Некоторое время спустя эта посудинка доставила нас до корабля, на котором толкались люди с потерянными глазами, многие из них были осколками разбившихся семей. Родители, успевшие на борт и в суматохе оставившие своих детей, и дети, оказавшиеся в открытом море на корабле, увозившем их от родителей.

– Это был пароход в Турцию?

– Да, мой мальчик. Это был пароход, на который никто не спрашивал билеты. Пароход в неизвестность, в никуда, в Константинополь, откуда многие надеялись бежать дальше – в Европу и Америку. Спустя два дня мы прибыли на берег Анадолукавагы, полуголые дети с полуголой матерью.

– Где вы жили первое время?

– Мы, как и многие, ютились на подворье церкви в Каракёе, это место было для нас первым пристанищем в городе, страдавшем от осады. Константинополь был полон солдат французской и английской армии, хорошо помню их обмундирование, для меня, маленькой, они были словно ожившие герои сказки о стойком оловянном солдатике.

Её слова прервал бой часов, занимавших пространство от потолка до пола, огромный маятник отмеривал время, словно стараясь держать его в узде, чтоб и не торопилось, но и не задерживалось. Она продолжила:

– Первое время было голодно, очень голодно. Мать всё время болела, потому что отдавала нам с сёстрами свой паёк, которым обеспечивали нас благотворительные организации. Мы учились во лицее Нотр-Дам-де-Сион, и там даже был преподаватель русского языка, бывший губернатор… А через несколько месяцев – о чудо! – приехал наш отец. Он устроился на работу бухгалтером, и наша жизнь потихоньку стала налаживаться.

Андрей слушал её и любовался этой статной женщиной, в чьих морщинах скрывалась целая эпоха. Седые как пух волосы обрамляли её голову словно нимб. Она рассказывала о своём быте в чужой стране, и в её словах, несмотря на то что она покинула страну ребёнком, проскальзывала такая тоска об утерянной родине, что в душе Андрея лишь возникло непреодолимое желание обнять этого человека. Однако он сдержал себя – нежелание показаться навязчивым и выразить некомфортные для собеседницы эмоции остановило его.

Татьяна говорила о том, как её отец, благодаря своему инженерному гению, поднял работу мельниц в европейской части страны, и что сам Ататюрк ценил его работу и щедро вознаграждал за столь необходимый в те времена труд. Накормленная армия смогла противостоять оккупантам и, получается, отец Татьяны внёс свой посильный вклад в становление современной Турции, стал, пусть инородным, но именно тем самым человеком-винтиком, который позволяет вершиться огромным механизмам истории.

А потом ещё долго говорили о всякой безделице и классической литературе. Андрей обнаружил в Татьяне столь же ярого поклонника Тургенева, как и он сам. Беседа с ней вселила в него какую-то необычайную лёгкость бытия. И, кажется, ей понравился он, этот блёклый парень, с которым можно поговорить на родном языке. Уговорились непременно встретиться ещё и поговорить обо всём на свете: литературе, живописи (Татьяна обещала посвятить в историю полотен на стенах её квартиры). Выбирался Андрей из уютного интеллигентского уголка на проспекте Сыра-сельвир уже за полночь. Он вышел на опустевшую улицу, которую освещали одинокие фонари и свет от продуктовой лавки в доме напротив. До своей гостиницы решил пройтись тоже пешком.

Мимо него, задев его плечом и извинившись, прошла стайка иностранных туристов. Они что-то очень шумно обсуждали и, казалось, что вся улица принадлежит им – их было немного, но они занимали большой объём пространства и как лангольеры поглощали всё, находящееся вокруг них. Пока они полностью ни скрылись из виду, воздух грохотал их голосами.

Всю дорогу Андрей перематывал в голове как плёнку разговор с Татьяной. Какой любопытный материал! Нужно будет непременно всё записать.

Когда Табак переступил порог своего номера, он почувствовал себя абсолютно вымотанным. Руки тянулись к расшифровке интервью Татьяны, но мысль о ненаписанной новости с конференции свербила слишком сильно. В который раз в своей жизни, между желанием и необходимостью он сделал выбор не в пользу первого.