Текст книги "Корреспондент"

XVI

Андрею нравилось это заведение. Лобби гостиницы «Гранд Анкара» по четвергам превращалось в Клуб иностранных журналистов. Туда приходили представители прессы из разных уголков мира. Андрею льстило быть частью этого клуба избранных. Он чувствовал себя своим, хотя его, вышколенная в определённых рамках, ментальность порядком пошатнулась в блеске хрусталя и клубах дорогого табака. Будучи страной восточной, Турция обладала всеми качествами «загнивающего» запада. Эта «гнильца» чувствовалась и в клубе, помещение которого было освещено так, что хотелось зажмуриться от яркости. Дорогой интерьер считывался в каждой детали. На мраморных полах стояли изысканные, бирюзового стекла, вазы. Прихотливая рука дизайнера сочетала мрамор, хрусталь, тёмного цвета дерево. На окнах висели тяжёлые бархатные шторы цвета морской волны с золотистыми кисточками подвязок. Столики, покрытые кипенно-белыми скатертями с тонким узором цвета циан, ломились от угощений. Официанты, отточенными движениями, стелили сверху свежую скатерть, как только на неё проливался виски или что-либо ещё, но чаще именно виски. От атмосферы веяло хмелем и пьяной радостью, она обволакивала, хватала в свои объятья каждого, кто бы туда ни попадал. Даже трезвенники впадали в общее веселье и вели себя, словно были подшофе. Настолько заразителен был этот дух. Посещало состояние эйфории, что-то схожее с пребыванием в воздухе во время прыжков на батуте. Этот эффект поддерживали и официанты, еле заметно снующие между отдыхающими. Складывалось впечатление, что они не наступают на пол, а порхают над ним. Клетчатому с Бегемотом понравилась бы эта смесь воздушного, оживлённого, беззаботного и немного фантасмагоричного.

В клубе всегда было шумно, преувеличенно весело – исполнявшие свой профессиональный долг, находившиеся в длительных командировках вдали от родины. Журналисты выпускали пар и позволяли себе просто ни о чём не думать. Гомон стоял, словно дело происходило в Вавилоне. Коловращение языков и наречий, разнообразных вариаций на тему турецкого, было способно у любого вызвать в памяти притчу о разделении Господом языков. Андрей своим острым взглядом сразу подметил этот лингвистический сгусток. Живи он позже на каких-то лет тридцать, он сказал бы, что это сиквел к библейской притче. Но, как человеку родом из шестидесятых, ему были неведомы эти аллюзии, да и о какой Библии могла идти речь?!

Иногда клуб превращался в островок богемной жизни. Порой в клубе растягивали импровизированный экран и показывали фильм, застольная часть продолжалась после просмотра ленты. Захаживали актёры и режиссёры. Заканчивалось это действо далеко за полночь. В итоге пятница частенько была днём потерянным. Работать удавалось лишь в силу стойкости, продиктованной молодостью.

В первый раз, когда он был здесь, он больше наблюдал и старался приспособиться к обстановке. Теперь, после нескольких стаканов виски, приспосабливаться было всё легче и легче.

Больше всех в этом многолюдье Андрея поражал Дэрил. Удивительным способом он, будучи не сказать чтобы привлекательным, но однозначно харизматичным, притягивал к себе внимание. Как по мановению волшебной палочки, словно мотыльки у пламени, вокруг него всегда вились женщины. Все журналистки были с ним, вокруг него, на его орбите. Чтобы он ни говорил, это выводило их на сильные эмоции. Они заливисто смеялись, когда официант подливал им в бокалы белого из Каппадокии, а Дэрил выдавал очередную шутку.

Самой элегантной была Патрисия из «Франс-Пресс», а самой жгучей – Дениз из эквадорского «Эль Телеграфо». «И вот как ему удаётся держать при себе этих очаровательных дам?!» – не переставал удивляться Андрей.

Звон бокалов и звук голосов прервали удары по бутылке – дзинь-дзинь – и голос, провозгласивший поэтическую дуэль. Желающие могли поупражняться в чтении поэтических произведений, причём было не важно, на каком языке их читать, главное условие – не мухлевать и читать именно высоколитературные стихи, а не суррогаты. Одновременно в шляпу собирали призовой фонд, на который выигравший угощал собравшихся. Очередь читать стихи шла от столика к столику. Чем ближе она приближалась к Андрею, тем сильнее у него билось сердце. Ему одновременно и хотелось и не хотелось прочитать что-то из своего. Когда дошла очередь до его столика, он встал и, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки и засунув руки в карманы брюк, заговорил:

 
– Дар печальный, дар жестокий,
Почему пришёл ко мне?!
Обратил ко мне ты око?!
Душу пепелишь в огне?!
Я боюсь тебя смертельно.
Ты нутро мне в клочья рвёшь.
Твоё дикое веселье —
Хаос, светопреставленье,
Сердца жарке кипенье,
Муки, боль и сожаленье…
Пощади!
Уйди, уйди!
 
 
– Не уйду, ты знаешь это.
Я ниспослан с высоты.
И кладу отныне вето
Я на всё, что есть не ты.
Не позволю суетиться,
И призванье расточать.
Ты в долгу у той десницы,
Что даёт тебе страницы,
Где герои, факты, лица,
И идеям легко литься.
И преступно промолчать.
Проводник – ты, это знай.
 
 
Долг как хочешь отдавай!
В сутках время отмеряй,
На что тратишь, сознавай!
Созидание есть доля,
Крест свой бережно неси.
Собери в кулак ты волю
И будь милостив – твори!
Да, тяжёлый труд, я знаю.
Ты и сам всё сознаёшь.
Оттого я покараю,
 
 
Если против ты меня пойдёшь.
– Что такое «покараю»?
Кем себя ты возомнил?
Я свободен, я решаю —
Я уже давно решил —
Напишу я свой роман.
Уходи, ночной дурман!
 

Голос Андрея звучал пронзительно. Он даже сам удивился этому. Сам текст Андрей написал за письменным столом, в минуту какого-то озарения, теперь же происходило настоящее чудо.

Его слушали внимательно. Ему польстило, что даже Патрисия с Дениз изучающе повернули свои аккуратные головки в его сторону. Правда, как только стихотворение закончилось, тут же обе повернулись снова к Дэрилу. Обидно. Зал разразился аплодисментами. Но триумф Андрея оказался скомканным этим незначительным жестом едва знакомых ему женщин, которым ему хотелось понравиться. «Да, бесцветный. Но очень умный, во сто крат умнее этого выскочки Джонсона» – думал Андрей. Дэрил с двумя девушками под руку выходил из зала. Андрей ощутил на себе тяжесть чужого взгляда, понял, что за ним кто-то наблюдает, он покрутил головой. Это была рыжеволосая Радостина Радева из болгарского агентства. Её отличали очень грустные глаза. Вся её радость, видимо, ушла в имя и фамилию, приподнятые вверх брови Радостины говорили о какой-то вселенской печали. Андрей обычно страшился таких людей, поскольку часто сам впадал во фрустрацию. Соседство с меланхолией другого человека нарушало его внутренний баланс. Табаку было достаточно одного взгляда на Радостину, чтобы сильнее затосковать о своем фантоме, о Тане Пушкиной.

Но этот вечер Андрей провел в её компании. Они прогулялись по центру города, посидели на парапете памятника Ататюрку, посмотрели на небо. Звёзд не было. Не было и романтики, вечер проходил как-то нелепо.

– Я очен хорошо тебя поняла, – сказала Радостина. – Тол-ко, ты грустен, мне кажется.

– Спасибо! Понимания в последнее время мне не хватает.

– Если надо будет ещё, могу послушат, – сказала она, но её предложение осталось висеть в воздухе.

Был конец вечера, который две одинокие души коротали вместе только потому, что не хотелось коротать его по отдельности. То, что отношения у них тупиковые, оба поняли сразу. Не было ни химии, ни искры, лишь слабый и унылый интерес со стороны Радостины и подогретые виски амбиции Табака.

Расстались они полюбовно, без любви.

После этого вечера четверга Андрея несколько дней не мучила мигрень. Но он почему-то не связал отступление головной боли с выплеском души.

В выходные всё свободное время провалялся перед телевизором, смотря новости и вестерны. Ему нравилась незамысловатая героика Дикого Запада. Он сам себя видел таким героем. Мечталось ему всегда очень продуктивно, реалистично и заразительно. Оттолкнувшись от одной мечты, Андрей с лёгкостью летел к другой, примеряя на себя разные роли. Он засыпал в зале на диване, накрывшись мягким пледиком, так и не добравшись до спальни, где стоял покрытый серой пылью, наполнявшей воздух прогорклостью, письменный стол.

XVII

Шёл проливной дождь, несмотря на то что на дворе стояла зима. Андрей бежал по улице Каръягды[31]31
  Каръягды – снег прошёл.


[Закрыть] и про себя каламбурил. «Вот бы снежком присыпало, а тут на-те, пожалуйста, ливень» – думал он. Ему было невдомёк, что именно этой зимой Анкару завалит снегом так, что он ещё с благодарностью вспомнит о ливне. Сейчас же его больше беспокоила постепенно накатывавшая головная боль.

Табак вбежал в посольство СССР, вымокнув практически до нитки. Нелюбовь к зонту частенько играла с ним злую шутку. Впрочем, это был очевидный результат: если не любишь носить с собой зонт, смирись с тем, что иногда будешь вымокать, пропитываться дождевой водой.

Посидели у Степанова в кабинете. Пресс-атташе рассказал, что скоро ждут заместителя министра внешней торговли Ивана Тимофеевича Гришина. В это время Андрей встряхивал свой мокрый пиджак, в надежде, что так он немного подсохнет.

– Да, мне наши уже сказали, – ответил Андрей.

Накануне по телефону позвонил Михмих. Андрей занимался сведением дебета с кредитом. Его стол был завален платёжками. Нет ничего более омерзительного, чем заниматься бумажной работой в то время, когда существует творчество. Звонок Михаила Михайловича Челышева прервал его занятие. Андрей был очень рад оторваться от рутины. Получил директивы и снова, грустно вздохнув, нырнул в бумажки.

– Оставь его здесь на стуле, – кивнув на пиджак, сказал Степанов, направляясь к выходу из кабинета. – Мы с тобой пройдёмся, он и подсохнет.

Андрей расправил рукой пиджак на спинке стула и последовал за увальнем атташе. Ему предстояла индивидуальная экскурсия по зданию дипмиссии. Снова исключительное право, уникальная возможность. «Эксклюзив», сказал бы Табак, если бы владел такой терминологией.

Они вошли в Белый зал. Андреем овладело щемящее чувство. Он вдруг физически ощутил всю важность того, зачем он сюда пришёл. В одной точке в его системе координат сходились линии, будоражившие его нутро. Сейчас он как следует рассмотрит артефакты и узнает телефон Татьяны. Она поднимет трубку и пухлыми губками произнесёт «алло», уже мечталось ему, когда они отошли от «Морозного вечера» Лидии Бродской и подошли к «Реке зимой» Александра Тихомирова. Андрей вздрогнул. Он замёрз, а тут, перед его глазами, настоящая зима советских художников.

– Кстати, Тихомиров написал самый большой живописный портрет Ленина. Сорок два на двадцать два метра, представляешь? Это его на праздниках вешают на наше здание на Смоленке.

– Как такой огромный портрет написать-то можно? – удивился Андрей, беря на карандаш всё, что говорил ему Степанов.

– На стадионе «Динамо» расстелили гигантское полотно, тонны краски потратили, пригласили бригаду маляров, которым Тихомиров давал задания, где что красить. Так и нарисовали.

– Ого! Грандиозно! Только я не могу взять в толк, как это возможно. Большое же видится на расстоянии…

– Да, он после завершения определённого фронта работ забирался на стадионную вышку и смотрел, как получается. Так он бегал в день по несколько раз на эту вышку и обратно на поле и подправлял в тех местах, где маляры напортачили, – улыбка Степанова упиралась в большие щёки, не дававшие ей расплыться на лице.

– Мне кажется, что я видел этот портрет на шестидесятилетие Октябрьской революции. Я хорошо помню те дни. Мы с отцом выходили из метро, шли по Садовому к какому-то папиному приятелю и ели мороженое, – вдруг вспомнил картинку из детства Андрей.

– Вообще, во многих городах можно увидеть огромные изображения Ленина кисти Тихомирова. Ленинианец он. Хороший художник. Плакаты в Антирелигиозном музее рисовал тоже. Прямо такой своеобразный Маяковский, только без поэзии. Больше по музыке, театру и кино специалист он, насколько я слышал.

– А ещё что-то он писал, пишет? Он жив вообще?

– Вроде бы да. Пишет, наверное, ещё что-то, я уж так подробно не знаю. Читал, что он востоком увлекался, так как в детстве и юности жил в Баку.

– Интересное совпадение, – восхитился Табак, – всё-таки у нашего Азербайджана и Турции много схожего.

– Я сейчас тебе ещё одну историю расскажу. По легенде, когда османы пытались захватить Баку в восемнадцатом и громили дом Тихомировых, маленький мальчик упрямо вырвал ботинок отца из рук османского солдата и отдал его папе. Поглядев на упрямого ребёнка, солдаты покинули их дом, не тронув отца. Этот ребёнок был не кем иным, как нашим Александром Тихомировым.

Карандаш Андрея быстро скользил по бумаге, странички блокнота переворачивались одна за другой. В таких случаях он предпочитал ручке карандаш, чтобы не потерять ни одной детали, когда чернила скатываются вниз при вертикальном написании. Круглые буквы быстро заполняли строчки. Табак не знал, как сможет уложить в ещё не оформившуюся рамку своего первого романа столько разрозненных историй, но он непременно хотел это сделать.

– Что там картины?! Давай я тебе Представительскую гостиную покажу, – подхватил энтузиазм Табака Степанов и вышел через тяжёлые двери Белого зала.

– Давай, – загорелся Андрей и засеменил за ним.

Они проследовали через небольшой коридор и оказались в маленькой комнатке, убранной изысканно, веяло от неё больше царским убранством, нежели атмосферой страны советов.

Они вошли в гостиную и их окутала болотно-зелёная с золотом палитра. Изделия из дорогих металлов, фарфора и хрусталя – всё это бросилось в глаза Табака одним ярким впечатлением, которое предстояло проанализировать, разобрать на части, хорошенько рассмотреть. Как мужчина, он любил глазами, любил услаждать свой взгляд прекрасными картинками, интересными артефактами, испытывал какое-то особенное счастье, когда соприкасался с чем-то прекрасным. Если же это прекрасное было наделено историей, несло в себе кусочек жизни из прошлого, им охватывал трепет.

– Смотри, это чайный набор посольского серебряного сервиза. Говорят, его принял глава Репатриационной делегации Потёмкин от имени СССР в 1920-е вместе с остальным движимым и недвижимым царским имуществом.

Карандаш Андрея возбуждённо скользил по бумаге. Но вдруг замер. «Табак, пора переходить ко второму вопросу или, может, даже к первому, надо спросить Танин телефон», думал он. В горле пересохло и стало как-то не по себе. «Неужели я трушу?! Веду себя как десятилетний пацан».

– Очень изысканная работа. Ничего себе, как могли создать такое? – сглотнув слюну, автоматически произнёс Андрей.

– Это работа натурализовавшихся европейских мастеров… Два англичанина, Карл Никольс и Константин Плинке, в начале девятнадцатого века приняли присягу на российское подданство, создали ювелирную фирму в Ленинграде «Никольс и Плинке», они были практически единственными, кто поставлял к царскому двору серебряные изделия. Смотри, какая красота! Их детище – тот самый «Английский магазин», в который любил захаживать Пушкин. Любопытно, что изготовленными «Николь-сом и Плинке» знаками ордена Святого Георгия награждали отличившихся в русско-турецкой войне 1877–1878 годов.

– Откуда ты всё это знаешь? Снимаю шляпу, – восхитился Андрей.

– Так, почитывал кое-что, интересовался, в общем, – засмущался атташе. – Там ещё стоит клеймо NP, отметка мастера и год создания, проба, не помню, какая, – в общем, старинные антикварные вещицы.

На этом моменте нелепее всего было бы спросить о Тане, но Андрей повернулся к Степану:

– Помнишь, на недавнем приёме присутствовала представительница «Аэрофлота»? – на названии авиакомпании голос Табака предательски зазвучал на слегка завышенной ноте.

– Да, конечно, – дипломатично ответил дипломат.

– Мне нужно сделать материал о работе советских авиалиний. Где они, кстати, сидят и как там звали их представительницу? – сказал Андрей так, будто вовсе не этот вопрос вопросов, с которым он пришёл.

– Так у вас в редакции наверняка должен быть список таких контактов. Спросил бы Анатолия…

– Кыркларели, – выпалил Андрей. – Что ж я не догадался?

– При чём здесь Кыркларели? – удивился Степанов.

– А, не обращай внимание. Это я себя отучаю ругаться. Слово заковыристое для языка, вот и стало заменителем всякой брани, ни себя не ругаю, ни что-то вокруг, только язык разминаю.

Степан хмыкнул и сделал вид, что не заметил расхлябанности конфузившегося Андрея после вопроса о Татьяне Севрюковой. Да, это была её настоящая фамилия. Пушкиной она была только в воображении Табака. Степанов пообещал по возвращении в кабинет дать Табаку напечатанными на листочке контакты всех советских представителей в Турции. Андрей был счастлив.

– Ты на гобелены посмотри, – пресс-атташе махнул рукой на стену.

– Да, я, когда вошёл, первым делом обратил внимание на них.

– Это работа персидского мастера.

– Суд Сулеймана… – узнал сюжет Табак.

– Да, или Соломона, или Шломо – кому как нравится. Трактовка названия выдала в тебе тюрколога всё-таки, – улыбнулся Степанов.

Они продолжали разговаривать в окружении артефактов царских времён, «запечатанных» в коробку конструктивистского здания посольства. Мыслями Андрей всё удалялся и удалялся оттуда, видя себя и пресс-атташе, как уменьшающиеся фигурки героев последнего кадра «Соляриса».

XVIII

Февральское солнце и ветер действовали в коварном дуэте: одно нешуточно припекало, другой вероломно обдувал. Андрей, одетый по привычке как капуста, чтобы легко можно было скинуть верхний слой одежды, всё-таки вспотел, хлопоча по делам кремлёвского пула Главагентства. Приехали двое – рыжий корреспондент Александр Молчанов и чернявый фотограф Владимир Кирюшкин. Нужно было их отвезти-привезти, поработав водителем, разместить-накормить, побыв распорядителем и массовиком-затейником. Официальный визит заместителя министра внешней торговли СССР Ивана Тимофеевича Гришина проходил в Чанкая. Советский гость встретился с турецким министром таможни и монополий Али Бозером. Андрею бы и хотелось заняться этой новостью, посмотреть вблизи, что за люди эти государственные мужи, что со своей, что с турецкой стороны. Но, увы, это было за пределами его компетенции. Он понимал, что Молчанов с Кирюшкиным всё сделают в лучшем виде. Они знают, как и что писать. И их дело было недостижимо для страновых корреспондентов. В какой бы точки мира ни происходили встречи высокопоставленных политических деятелей, к ним были прикреплены правильные люди с готовыми текстами. Всё было написано заранее. Сам визит в прессе представлял собой правильно вычерченную фигуру без лишних «негеометричных» штрихов, с правильно сформулированными фигурами речи. Стерильность и чёткость.

Андрей понимал, что встреча проходит не в самое благоприятное в советско-турецких отношениях время при взаимных упрёках: советская сторона винила турецкую в американизации, турецкая припоминала советской ввод войск в Афганистан, который вызвал поток беженцев в Турцию. Потом Табак прочитал, что тогда подписали соглашение о торговом обороте на сумму один миллиард долларов. Конечно, в основном шла речь о природном газе, который Турция вынуждена закупать извне. Из личной беседы с Молчановым Андрей узнал, что об увеличении ранее установленных квот на закупки товаров по ограниченному перечню двусторонней торговли речи не шло. Деловой расчёт с натянутой улыбкой – так выглядели отношения стран и людей, их представлявших.

– У тебя горят щёки, – сказал Кирюшкин, глядя на Андрея, когда он вёз коллег показать им мавзолей Ататюрка в качестве культпросвет программы после напряжённой работы.

– Хм, странно. У меня кожа белая, может, поэтому перепад температур вылился красным к щекам, – ответил Табак.

Мимо статуй вальяжных львов Андрей ещё шагал бодро. Когда шёл по площади к монументальному зданию Аныткабира, его охватила слабость и предательская головная боль встала колом в середине черепной коробки. Как он провёл экскурсию по мавзолею и в красках рассказывал об уникальности фигуры отца всех турок Ататюрке, Табак уже не помнил. Организм включил режим «автопилот». Даже Молчанова с Кирюшкиным провожать в аэропорт поехал Толя, с радостью обласкавший вниманием «кремлёвцев» Главагентства.

На следующее утро Андрей не смог встать с дивана. Как рухнул перед телевизором накануне вечером, так и заснул в одежде, накрывшись пушистым пледиком. Ночью он его откидывал, ему было невыносимо жарко, ломило голову. Сося, словно чувствуя это, старалась улечься в головах.

Андрей находился в каком-то пограничном состоянии между сном и явью. Хотелось пить, но встать не было сил. По телевизору после вестерна, который Андрей практически не видел, врубился генератор цветных полос, сопровождавшийся отвратительным монотонным пиком. Встать и выключить телевизор он физически не мог. Поэтому Андрей погружался в дрёму под противный визг «Грюндика». На этой диссонансной ноте он зацепился за беспокойный сон.

Он видел одновременно и жену Таню и Таню Пушкину. Это мучило его.

– Ты только проследи, чтобы он писал мне письма, и главное – чтобы дописывал их, – увещевала Таню будущую Таня прошедшая.

– Я прослежу, – доносился в ответ игривый голос.

Диалог между ними казался ему каким-то клейким, тягучим, несмотря на небольшую его продолжительность. Может, он повторялся бессчётное число раз. Или он длился как в замедленной съёмке. Табак хотел понять, но никак не мог разобраться. Мешала головная боль. Андрей проспал, наверное, почти сутки. Проснулся, выключил, наконец, телевизор, взял с крючка для полотенца свой бублик с кунжутом. Хлебный кругляш порядком затвердел, его тяжело было жевать, каждое сокращение челюсти отдавалось болью в висках и темени. Потом поплёлся в спальню. Сел к письменному столу, дунул на пыль на столе, где раскиданы были какие-то клочки бумаг с записями, блокноты. В луче света зазолотились пылинки. Он сидел и заворожённо смотрел на них. В голове скакали, скользили мысли, он чувствовал себя настолько вымотанным ночным болезненным мороком, что сил собраться и перенести их на бумагу у него не оказалось.