Текст книги "Сто двадцать третья, на выезд!"

Бельчонок, который не пролез в окошко

Повод к вызову: плохо мужику 59 лет. Вызывает мать.

Едем с доктором (очень большим доктором, очень крупным доктором), едем и прикидываем, что возраст такой стремненький и всякое может быть за этим «плохо». Я надеюсь на что-то интересное и приятное, а доктор думает про пьянь с абстенухой.

Ну и… Он оказался прав. Да. Пил мужик, пил, и вот, то ли денег больше не стало, то ли сам решил, что хватит, и бельчонок (то есть белочка – белая горячка, а по научному психиатрическому – делирий) к нему пожаловал.

Встречает нас мать этого мужика, 80-летняя старушка, вся в слезах, блеющим голоском сообщает, что сынок ее на окно кидается.

– Где он? – предчувствуя нехорошее, вопрошаем мы с доктором.

– Он в своей комнате закрылся и затих что-то там…

Стучимся в дверь. Внутри слышим какой-то глухой звук, словно тело падает откуда-то. И тишина… Минута, вторая, потом снова этот звук и снова тишина…

– Володя! Дверь открой! Пожалуйста, открой дверь! Что ты там делаешь? – вопит мать.

– Уйди!!! – слышно за дверью.

Думаем уже полицию вызывать или самим уговаривать дверь открыть, или уйти отсюда поскорее, но через пару минут Володя сам открыл нам дверь.

Комната, представшая перед нашим взором, впечатлила – ни одного целого предмета – все раздолбано: шкаф, телевизор, диван, стол, посуда – все ровным слоем покрывало пол осколками, ошметками, досками, вывернутыми кусками диванных пружин, наполнителя матрасов и прочего, и прочего.

Сам Володя был не то пьян, не то под кайфом, не то просто безумен, с безумным взором пустых глаз, в рваной и заляпанной одежде, всклокоченные волосы.

– Ты что делаешь??? – заорала на него старушка и заплакала.

– Я пытаюсь выброситься из окна и не могу… Не могу… Не пролазю в него…

Он, резво перепрыгивая через ужас на полу, побежал к окну. Все замерли. Немая сцена.

Створка окна открыта и Володя со всего размаху кинулся на эту створку, окно выдержало. Он и правду туда не пролез. Открытая створка была слишком узка.

Прыгнул Володя и упал рядом с окном, трясясь всем телом.

– Не могу!!! Пытаюсь, а никак… Оно дальше не открывается… Я бьюсь в него и не попадаю…

Просто счастье, что он еще не додумался разбить окно, а было чем его бить – на полу валялось полно досок. Хоть окно и пластиковое, но одна узкая створка открыта настежь, а широкая, вероятно, вообще не открывается, но, думаю, если бы он поднапрягся, то либо выломал большую створку и пролез в нее, либо разбил само окно.

И вот, то ли Володя был настолько пьян или под дурью, что не сообразил разбить окно, то ли его безумие замутило так разум, но мы имеем то что имеем.

Мой большой доктор сразу встал между Володей и окном, а Володя наш как-то скис, обмяк и отполз на полураздробленный диван, из которого торчало пару пружин и ошметками свисал матрац, и заплакал.

– Не получается… Вот! Вы видели!

Кое-как мы общими усилиями разгребли пол и получили доступ к Володиному телу.

Позвонили психбригаде. Пригласили их в нашу теплую компанию.

Сняла ЭКГ нашему скисшему больному, уж как смогла, с наводкой, конечно. Володя не хотел никак ложиться на остатки дивана и плакал, точнее, плакали все – и он, и его мать, мы бы с доктором тоже, наверное, заплакали от невезения сегодня на нормальных больных, но нам надо было делать свою работу, пусть даже и такую. ЭКГ в норме, сахар тоже, и давление суперское. В общем, все в норме, окромя пропитого мозга.

– Ты пил сегодня?

– Нет. Я два дня уже не пью.

Значит, привет, белочка…

Психбригада приехала минут через 40, что рекорд для нее. Торопились, видать, сильно. Все это время мой доктор загораживал Володе окошко, а я входную дверь, его мать сидела рядом и слезно причитала о своей тяжелой жизни. Володя корчился на остатках дивана и с надеждой смотрел на окно.

Психбригада открыла входную дверь ногой, изрядно всех напугав. Они так всегда делают. Рассказали мы им всю историю бедного Володи, на что они, поржав, сказали:

– Значит, не пролазишь в окошко?

– Не пролазю…, – горестно вздохнул Володя.

– Ну ничего, ничего…, – сочувственно похлопал его по плечу врач психбригады.

Свидетелей убирают первыми

– Опять это проклятое Солнцево! – моя напарница берет карту вызова из рук диспетчера.

Повод к вызову: «без сознания» у неизвестного мужчины на детской площадке у дома номер такой-то по улице Скульптора Мухиной. Вызывает диспетчер службы спасения, а в примечании значится: «двое мужчин без сознания».

– Как всегда обдолбанные наркоманы! Как за чужой район, так всегда одну гадость собираем!

С такими словами мы впихиваемся в нашу машинку и пытаемся мчать по уже основательно стоячей Боровке. Точнее, делаем вид, что мчим, в душе где-то надеясь, что нарики сами придут в себя и уберутся с глаз долой тоже сами или с помощью полиции, но уберутся, уйдут, убегут, уползут, хоть как-то переместятся подальше от нас и вездесущих прохожих.

Время 20.30. Вопим сиреной в пробке, все еще надеясь на что-то, нацепив заранее перчатки, соблюдая все писанные и неписанные традиции и правила.

Встречает нас толпа зевак, расположившиеся как-то веером около газона.

– Туда! Туда! – тычут пальцем все кому не лень.

– Они там, на детской площадке.

Проехать туда на машине проблематично, поэтому ставимся неподалеку, хватаем свои пожитки – ящик, волокуши, ремнабор и премся к основной кучке толпы. Она, расступаясь перед нами, обнажает лавочку, на которой полусидит один красавец, поддерживаемый уже немолодой женщиной, и на траве лежит второй молодец, который пытается вроде бы как встать, но у него не получается, мычит, при этом изредка матерится и пускает слюни. Тот, кто полусидит на лавочке, выглядит как-то не очень и молчит, уткнувшись в женский подол.

Напарница держит путь к тому, кто лежит на травке, я к тому, кто полусидит на лавочке.

– Он уже в коме! Делайте что-нибудь!!! – вопит рядом с лавочкой какая-то полупьяная дама. – Он в коме! Ему кислород нужен!!!! Дайте ему кислород!!!!!

– Да! Кислород ему! Срочно! – подхватывает толпа зевак. – Давайте, делайте хоть что-то! Не стойте только здесь!!!!

Все эти крики фоном идут мимо меня.

На лавочке полулежит молодой мужик, голова покоится на коленях пожилой женщины, как потом выяснилось, его мамы.

Мужичок не дышит. В уже почти совсем сумерках с трудом можно различить синее лицо.

Фонарик. Шум и вопль толпы:

– Ну не стойте же! Кислород ему срочно!

Зрачки широкие по всей окружности, на свет не реагируют, дыхания нет, пульсации на сонной нет, уже холодный.

Поворачиваюсь к напарнице посмотреть что у нее происходит. У нее все норм. Мужик сидит на газоне живой, матерится и пытается драться при ее попытках измерить давление, да и просто не хочет нас видеть, но встать с земельки не может – не держат ноги.

Отмахивается от нее. Ему помощь особо и не нужна.

Напарница идет ко мне.

А у меня… Что у меня? Труп у меня и толпа зевак…

– Не стойте! Делайте хоть что-то!!! Он же не дышит!!! – скандирует толпа и пытается аж напирать и готова линчевать.

Дело-то такое щекотливое… Это труп, он на коленях у матери, которая так же вопит и стонет: «Ну пожалуйста, сделайте что-то, он же жив, он же только вот дышал…", рядом вопит пьяная дама, поддерживаемая толпой.

Полиции пока нет. Толпа агрессивна, напирает. Труп лежит на коленях у стонущей матери, мы стоим рядом, и понятно, что помочь уже тут нечем, но вот со стороны все выглядит не ахти как. Вроде бы приехала скорая и стоит, любуется на бездыханного человека на коленях у матери.

Все это вихрем проносится в наших с напарницей головах.

Мы две хиленькие девочки плюс водитель тоже не шкаф…

– Он что-то пил? Водку?

– Нет, не водку! Спирт!!! Он не дышит!!! Делайте же что-то!!!! – вопит толпа и пьяная дама.

Он трупа спиртом не пахнет, а пахнет какой-то химией, чем-то очень едким и химическим, словно в химической лаборатории. Но не спиртом уж точно.

Лихо так оказаться втроем против толпы, скандирующей, что бы мы ему дали кислород и оживили его быстро и срочно, и что бы хоть делали что-то, а не стояли над ним как истуканы, они даже сами готовы залезть в нашу машину и достать кислород, и сами же готовы все сделать за нас.

И как сказать, что это вот уже труп и все тут бесполезно? И кислород, и вся наша машина тоже здесь бесполезна. И не оживить его никак. Что все. Труп. Как сказать толпе, что мы ничего делать не будем, потому что это труп? А никак… Разорвет нас толпа за такое… Один на один мы с ней. Мы по эту сторону, она по ту… И все.

– Забираем его в машину! – решили мы.

Водитель подогнал носилки, кого-то из толпы попросили помочь положить мужичка нам на носилки и затолкать в машину, а не орать на нас и грозиться линчевать. Хоть это, хоть так, пока полиции нет.

Затащили труп в салон, сами туда засели и закрылись, заблокировали двери в ожидании полиции и имитации хоть чего-то деланья. Да, с трупом, да, понятно, что он уже давно труп, но игра на толпу, а иначе никак. Иначе никак… Думаю, кто-то там уже даже нас снимал на телефон, орал, что мы ничего не делаем и снимал, что бы потом показать всем, как скорая «работает».

Кто-то к нам пытался прорваться в машину, кто-то глазел в щели, пытаясь усмотреть, что мы там делаем, а может быть, кто-то и снимал на телефон в эти самые щели.

А мы имитировали реанимационные мероприятия над трупом бедного мужичка…

Тридцать положенных минут. Даже сняли ему кардиограмму – там прямая линия.

Приехала полиция. И вторая скорая, которую мы вызвали для второго бедолаги, матерящегося и пытающегося встать с газона, но ноги его не слушались, и он снова падал. А мы имитировали реанимацию для толпы зевак… Только что бы они нас не разорвали и что бы не было никаких проблем после.

Нет, мы не могли просто вот так встать руки-в-боки около скамейки, где лежал на коленях у матери труп, и сказать, что это вот труп и все. Нет. Не могли. Потому что толпа, потому что везде камеры, телефоны, запись, жалобы, разборки, теле– и ток-шоу…, и вопли: «Не стойте! Делайте хоть что-то!!!».

Полиции удалось разогнать всех любопытных и особо сочувствующих. А мы наконец-то выбрались из своего заточения, в попытках реанимировать уже давно нереанимационный труп, на свежий вечерний воздух.

Около машины осталась только мать мужичка и полупьяная особа, назвавшаяся его женой.

– О! А мы его знаем! – заглянул к нам в машину участковый. – Он у нас проходит, точнее, теперь уже проходил свидетелем по одному делу.

Давно стемнело. Толпа недовольно разошлась по домам, а мы стали ожидать труповозов и беседовать с полицией.

Оказывается, мужичок-то не простой. Он проходил важным свидетелем по очень важному делу, правда, полиция не стала раскрывать нам насколько все важное, только сказала, что да, очень и очень важное дело, причем главным свидетелем, на котором практически всё обвинение там кого-то и строилось.

Мужичок за 40 минут до того как стать трупом, позвонил своей маме и сказал, что у него очень большие неприятности и просил мать прийти к нему вот на эту лавочку.

Мать пришла слишком поздно…

Кто-то из опрошенных рядом стоящих видел человека, который угощал нашего мужичка и другого, того, который никак не мог встать с газона, спиртом – разливал из какой-то бутылки, а те пили, пили, вот наш, тот, который труп, пил стаканами, просто вот стаканами, а вот тот, которого уже забирает вторая скорая, тот пил по чуть-чуть.

– А может быть, он из разных бутелей наливал им?

– Может быть, и из разных… Но тот, который живой, тот пил немного, а тот, который умер, тот пил стаканами, стаканами…

От трупа исходил странный химический запах, совершенно неалкогольный, от второго пьяного мужичка, который матерился и всем своим видом показывал, что он такой крутой и ему никакая скорая не нужна, пахло водкой, обычной водкой, спиртом, перегаром, как пахнет ото всех нормально пьяных людей.

Пьянот сказать ничего так и не смог, только матерился и дрался со всеми, а когда протрезвеет, вероятно, ничего и не вспомнит, что и кто предлагал, что пил его друг, а что пил он сам.

– Тут тухлый номер…, – так выразился полицейский после очередной попытки опросить живую пьянь перед увозом ее в больничку.

Страшно было смотреть на мать мужичка, который лежал у нас на носилках. Она выла, она выла так, как воет раненый зверь, которому больно, невероятно больно, невыносимо больно, смертельно больно. Попросилась к нам в машину, к нему, села рядом, обхватила его голову, почти легла с ним вместе на носилки и выла так неистово, так страшно, что холодело все внутри. Минут двадцать… Мы не мешали…

Потом попросила у нас ножницы, отрезала локон волос с головы своего сына, убрала куда-то себе в карман… На это все смотреть было невозможно.

Полупьяная жена стояла рядом и сопела… У них остался ребенок: девочке года три, как я поняла, звать Софья…

Труповозы ехали долго, полиция что-то писала, запершись у себя в машинке, мать выла, жена сопела, изредка спрашивая нас о том, что теперь будет с их дочерью и кто теперь будет их всех кормить и содержать, на что мы не знали ответа.

Было уже почти одиннадцать вечера, когда, наконец-то, приехала трупоперевозка. Погрузила к себе тело, оформила все документы, пообщалась с полицией, и все разошлись по своим делам, подстанциям, участкам, моргам.

Свидетелей убирают качественно и со вкусом химии.

Что там была за отрава, покажет только вскрытие…

«А давайте…»

– А давайте сделаем так, как будто его избили. Да! Избили и все! – брызжет слюной, тычет пальцами плохоговорящий по-русски представитель содружественной какой-то там республики.

– У нас вызов был на падение с высоты, это зафиксировано в компьютере, к тому же механизм травм не соответствует избиению, – четко и спокойно уже в сотый раз твердит мой доктор.

– Нет! Давайте, как его избили и все!

Диалог снова повторяется все в том же духе, в том же ключе.

Везем в Склиф падение с высоты. Гастарбайтер упал со строительных лесов, примерно с четырех метров. Естественно, никакой техники безопасности и прочих премудростей, поэтому сопровождающий его коллега так пытается нам запудрить мозги и слезно умолять о подделке карты вызова и реальности произошедшего.

До нашего прибытия гастарбайтера уже пытались увезти его дружки с места падения, но, к счастью, не успели – все-таки мы за семь минут прилетели. Они только выскребли его с бетонной плиты, подогнали свою раздолбанную машину типа девятки жигулей и уже готовы были загружать мычащее от боли тело, как мы прекратили сей процесс. Кстати, вызвал нас кто-то из вездесущих очевидцев-прохожих, которых собралось поглазеть на это дело немало. Впрочем, так всегда.

Вместо своих жигулей пришлось гостям тащить друга на наши носилки и в нашу машинку типа газели.

У горе-строителя открытая черепно-мозговая травма, перелом основания черепа, ушиб грудной клетки, возможно, разрыв легкого, открытый перелом костей предплечья, сознание – пока сопор.

С трудом режем одежду, обильно пропитанную кровью, рвотой, грязью, чем-то белым, вроде известки. От больного исходит какой-то странный и весьма неприятный химический запах. Непонятно что это. Почему-то мысля сквозит о наркоте, курительных смесях, кислоте или чего-то вот таком. Хотя, может быть, это просто тот белый состав, похожий на известку так пахнет, но вроде как изо рта больного идет этот запах. Непонятно.

Из носа чуть сочится кровь, в ушах запекшаяся кровь. В области грудной клетки справа, сбоку, около подмышки гематома, легкое не дышит. Слева все нормально. В середине правого предплечья рана, из нее торчат две кости и сочится кровь. Ноги, позвоночник и таз целы.

Давление – ура! 110 на 70. Удача при таких травмах. Но это пока. Скоро молодой организм перестанет компенсировать и все пойдет на спад. Поэтому действовать надо быстро.

В машине тесно. Еще этот дружок прется в двери к нам с воплем, что бы мы сделали так, словно того избили. В конце концов мы заблокировались в салоне, а дружок стал донимать нашего водилу, который сначала говорил с ним мирно, потом уже начал посылать его куда подальше и позвонил в полицию на всякий случай. На время дружок смылся.

На мне – вена, капельник, фентанил, кислород. На докторе – рана, шинирование. Больной в сопоре, но не в коме, поэтому на наши болезненные манипуляции реагирует стоном и телодвижениями абсолютно нам ненужными.

Быстренько фиксировали шею.

Пока вожусь с веной и капельником, доктор удерживает больного от всяких резких движений. Фентанил пошел. Должен чуть обезболить. Кислородная маска. Вот никому не нравится эта наша маска. Только цепляешь – сразу пытаются сорвать. И этот туда же. Ведь дышит плохо. Сатурация (уровень кислорода) 86 (при норме 98). В сопоре же, но тянет руку к лицу и маску пытается снять. Не даю. Мычит и стонет. Даже орет что-то на своем родном.

Держу, пока доктор бинтует рану и шинирует перелом. А сопор, тем не менее, переходит в возбуждение. А вот это вообще никому не нужно. За таким возбуждением, как правило, идет быстрая загрузка до комы и конец. Надо бегом, а то будет у нас смертушка в машине. Дали Склиф.

Объявился снова дружок. Тычется к нам в машину. Приоткрываем окно. Просится сопровождать, так как наш больной не говорит по-русски вообще. Ладно. Плевать уже. Впустили. Хотя, может быть, и не стоило…

Быстро помчали в Склиф. Наш больной стал уже не на шутку возбужден. Орет, маску срывает, капельник дергает, по носилкам мечется, шинированную руку пытается развязать. Тут его дружок и пригодился. Сидел и держал его, периодически канюча о том, что, может быть, договоримся, что его избили.

Надоело это нам вдруг так сразу и резко, и оба мы с доктором рявкнули на него так, что наш водитель аж обернулся. Помогло. Замолк и до Склифа держал своего дружка, что бы тот не рвал все на себе.

Вкатываемся в приёмник, держим путь в шоковый зал. И наш гастарбайтер, до того орущий и пытающийся уже в сотый раз сорвать все, что на нем висит, как-то резко так замолк и начал на глазах уходить. Пять метров до шокового. Дыхание через раз, поверхностное, плавающие глазные яблоки. Теперь стал орать его дружок. Орет и трясет его. Мы мчим на наших неповоротливых носилках, а тут еще этот на них повис, точнее, на нашем больном. Двери шокового. Все влетаем туда. Дружка отцепляем. Он остается за дверьми.

Не скажу, что бы доктора шокового зала были торопливы. Или мне так показалось, но шли они к нам вечность.

– Что тут у вас? – коронный вопрос.

– Падение с высоты. Со строительных лесов, примерно с 4-х метров.

Взяли сопроводок, который я едва успела написать. Помусолили его в руках.

– Закатывайте. Родственники есть?

– С ним друг приехал.

– Ладно. Раздевайте его полностью и кладите вон на ту кровать.

К этому времени наш больной уже реально посерел, а дыхание лишь изредка угадывалось.

С грехом пополам раздели. Уж как смогли. Мы ведь почти всю его одежду уже до этого разрезали, осталось только поднатужиться и снять ее совсем.

– А что, у вас нет санитаров? – робко спросила я.

– Вы должны привозить нам больных уже раздетыми, – резко отчеканил нам доктор-реаниматолог.

Все. Сдали. Живым. Чуть-чуть. На грани.

Дурак Дуракович Дураков

Жил-был один мужик. И фамилия у него была подходящая – Дураков. Что уж тут сказать…, фамилия как фамилия, под стать мужичку…

И вот любил этот Дураков выпить, прилично выпить, много выпить, неделями выпить, а то и месяцами. С друзьями, а то, порой, и один, наверное с горя от нелепой жизни своей.

И была у Дуракова жена – тоже Дуракова. И вот надоело ей, что ее Дураков нажирается каждый раз до чертиков, и решила она – хватит! И что бы Дураков не пил, надобно его никуда не пускать, отрезать от друзей алкашей, от водки этой окаянной. И заперла она своего Дуракова в квартире на втором этаже и сказала, что больше она не потерпит его друзей-алкашей дома, и его к ним не пустит, и за водкой больше он не пойдет в ближайший ларек, и то, что он нужен ей трезвый. Все. Сказала. Сделала.

Дураков орал на нее, грозился, бился в железную и крепкую входную дверь, расколошматил всю посуду и все что бьется в квартире, но жена была непреклонна.

Она просто хотела его отучить от водки, от друзей этих гадких и ничего больше. И решила это сделать вот таким оригинальным способом. Ну, может быть, день – два посидит взаперти в квартире, одумается. Ведь любит она его… А сама рванула к матери своей погрустить и поплакаться о тяжкой доли и жизни непутевой с мужем-алкашом.

А Дураков наш оказался совсем не дураком в его понимании этого слова и нашёл-таки выход из заточения.

Второй этаж сталинского дома… Да плевать, что потолки высокие и второй этаж – это как почти нормальный третий. Плевать… Там свобода…, там друзья…, там водка… Ох, водка… И еще раз водка… Она манит…, а трубы горят… и нет сил больше терпеть…

Он еще раз попробовал сломать замок на двери… Нет. Слишком крутой. Его отверткой не взять, тем более трясущимися руками, да и сил нет, да и невмоготу уже…

Остается одно… Дураков кое-как связал простыни с двух кроватей, подкрепил это все шторой и, зацепив сие одним концом за батарею, взгромоздился на подоконник…

«Блин, высоко» – подумал он… Но трубы горят сил нет. Преодолевая страх и дрожь в абстинентном теле, он обхватил негнущимися руками импровизированный канат. И плевать, что он достигает всего лишь половины пути вниз. Дальше он спрыгнет. Внизу ведь островок мягкой земли (часть клумбы с цветами). Плевать… Главное, что он будет на свободе…, а там все пойдет пучком…

Трясясь всем телом, Дураков начал спуск… Руки его не слушались, ноги не гнулись, тело было слишком тяжелым, и все оказалось совсем не так, как предполагал его отравленный алкоголем мозг…

Минуты через две Дураков понял, что больше не может висеть на этих тряпках – не хватало сил, пальцы сами разжались, и он с глухим охом полетел вниз… Быстро и качественно…

Нас вызвали прохожие…

Дураков сидел на клумбе в им же сделанной глубокой вмятине. В сознании, в адеквате. Хвалился пробегающим прохожим, что вот достиг он этой свободы, почти нирваны, вырвался, только больно ему что-то уж очень, и доползти до вожделенного ларька он не в силах. Может, кто отнесет? А? Но нести его никто не хотел, поэтому вызвали нас в надежде, что у скорой есть носилки – вот она уж точно отнесет Дуракова к торговой палатке, и он наконец-то вкусит вожделенного напитка…

Но не судьба… Так и не удалось Дуракову добраться до свободы, водки и друзей…

Был он нами шинирован, обезболен трамалом и вывезен в больничку с диагнозом «компрессионный перелом поясничного отдела позвоночника и закрытый перелом обеих пяточных костей со смещением»…

Вот ведь незадача. Теперь полгода в гипсе…

Дураки, они везде дураки. И даже фамилии носят специфические, видимо, для обозначения и быстрого узнавания.