Текст книги "Сто двадцать третья, на выезд!"

Монстр

Морально тяжелый вызов…

Работаю вдвоем с напарницей, девушкой примерно моих лет и моей комплекции, то есть килограмм 50 – 55 живого веса. Поступает вызов по навигатору с поводом «избит» к женщине 75 лет. Вызывает сама. Вызов на квартиру, указан даже телефон. Как-то напрягает возраст 75 лет. Очень странно. Обычно избивают 30 – 40 – 50-летних. Но 75 лет… Как-то странно. Может возраст перепутала, может пьяная и наговорила черти чего диспетчерам или те не поняли. А может ловушка в виде наркуши с ломкой… Бывало такое уже. Едем на вызов и не знаем на что приедем.

Чую, что-то не то, как-то напряжно, непонятно. Водитель считает, что, наверное, родные бабульку избили. А я как-то даже и не знаю, что думать. В общем, не надо загадывать, что там на вызове, но так и лезут в мозги разные мысли.

Прикатили. В карте вызова указан второй этаж одноподъездной девятиэтажки, квартира 12. Все сходится. Код указан правильно. Это обнадеживает. Всегда обращаешь внимание на правильность и соответствие подъезда, квартиры, этажа, кода. Все совпало. Значит, не настолько и пьяный вызывает.

Входим в подъезд. Подходим к лифту. Больно не хочется с ящиком весом под 15 килограмм и кардиографом, тоже не очень-то легким – килограмм на 5 потянет, тащиться по лестнице, пусть и на второй этаж. Кто знает, что там. Слышим, на лестнице что-то происходит – кто-то то ли стонет, то ли плачет, то ли всхлипывает, в общем, звуки какие-то на лестнице непонятные, шуршание. Обоюдно решаем все-таки подняться пешком. Интуитивно чувствуется, что наш клиент именно там.

По мере нашего шагания по лестнице, всхлипывания усилились.

На втором этаже на лестничном пролете обнаружилась плачущая бабулька 75 лет в изодранном цветастом халате. Она стояла, прижимая обе руки к животу. Мне это ее поза совсем не понравилась. Такое ощущение, что она что-то держала в руках и это что-то прижимала к животу. Подойдя поближе, я увидела в ее руках какую-то тряпку. Мне это еще больше не понравилось.

– Он…, он бил меня, – всхлипывала бабушка. – А я ведь только постирать хотела. Его же вещи стирать хотела, а он ударил меня об ванну.

– Бабуль, покажи, что у тебя там.

Мы судорожно стали отдирать ее руки от живота. Смотрим, что она держит тряпку, а на пол что-то стекает с нее. Моя напарница напряглась. В подъезде плохой свет. Непонятно, не видно, что это. Кровь? Или нет?

– Это вода. Вода! – выдохнула напарница. – Просто мокрая тряпка.

Ух! Мы убрали эту тряпку и ощупали живот и грудь.

– Бабуль, он только тебя бил. Больше ничего? Ножом не ударил? Нет?

– Нет. Только бил. Ногами. По животу, по голове… Он прыгал на мне, топтал…, бил… Я обмочилась, девочки… Мне так стыдно… Он как прыгнул на мой живот, как ударил… Там что-то хрустнуло, и я обмочилась… Мне стыдно… Господи! Мне так стыдно, что я в таком виде…

Бабушка выглядела жутко. Седые волосы в крови. Огромная гематома на лбу, из которой сочилась кровавая влага, ссадины лица, следы небольшого кровотечения из носа и следы крови на губах…

– Мне дышать больно, тяжело. Он бил в живот… И я обмочилась… Мне стыдно…, – твердила она.

– Кто тебя бил, бабуль?

– Мой сын… Он пьяный… Там, в квартире… Я сбежала от него сюда… Я лишь хотела постирать его вещи, а он набросился на меня, ударил об ванну… Он еще там, в квартире… Я сбежала…

Понятно, что в квартиру нам идти было нельзя. Но где нормально осмотреть бабульку? Надо уложить ее, раздеть, посмотреть, какие у нее еще травмы помимо лица, обработать ссадины, наложить повязку… Аккуратно довели ее до лифта, спустили вниз в машину. Только там реально было это сделать.

Давление оказалось немного низковато. До живота не дотронуться. Явно, что там тупая травма, гематома где-то на уровне печени, может быть подкапсульный разрыв, гематома на уровне пятого-шестого и седьмого ребер слева, там же крепитация – явления перелома ребер. И что мне совсем не понравилось – при прослушивании сердца – аритмия. Сняли в машине ЭКГ. Предсердно-желудочковая множественная экстрасистолия (неправильно бьется сердце, ритм неправильный).

– Бабуль, он сюда не бил? – показываем на грудину.

– Он везде бил. Ой, худо мне, девочки… Худо…

– Раньше сердце неровно билось? Вот как сейчас?

– Нет. Раньше не было. Болит там…, – показывает на ребра.

Приплыли… Возможно, ушиб сердца ко всему прочему…

Позвонили кардиологам проконсультироваться, как сие лечить-то… Не каждый день встречаешься с ушибом сердца. Сказали аритмию не купировать, а везти с учетом травм и что бы была кардиология.

А пока поставили капельник, обработали лицо, обезболили и вызвали полицию на адрес.

– Нет. Я не хочу его сажать. Он же сын мне… Он ведь не такой был. Пить просто начал. Он был хорошим мальчиком… Не надо милицию. Там же он пропадет. Ему нельзя в тюрьму. Он там сгинет…

Тяжело было смотреть на бабушку. Сердце разрывалось, но пришлось спрятать все эмоции внутрь и делать свою работу, а так хотелось пойти в эту самую квартиру и поговорить с сыночком по душам… Но что мы смогли бы? Две худенькие девчушки против пьяного бугая… Эх…

Прокапали половину флакона натрий хлора. Давление маленько поднялось. Больше лить побоялись. Если там ушиб сердца, то лишняя нагрузка на него не айс.

Тем временем прибыла полиция. Моя напарница вышла к ним, все рассказала. Один из полицейских поднялся в квартиру. Другой попытался убедить бабушку написать заявление. Та ни в какую. Не буду его сажать и все. Что тут поделаешь? Она мать… Он ее сын… И ведь ничегошеньки ему не будет за это… Бытовая ссора… Полицейский все допытывался у бабули, была ли угроза ее жизни, угрожал ли ей сын убийством. Та все талдычит, что нет, не будет писать на него заявление. Что тут сделаешь?

Поехали в больницу. Решили, что там ведь точно телефонограмму в полицию дадут. Может быть, уговорят еще…

Пока ехали, бабушка всю дорогу твердила, что он не был таким, что водка из него монстра сделала, что он все в квартире пропил, остался последний немецкий чайный сервиз, и вот несколько дней назад и его продал, что все, у нее больше ничего нет, что хотела только постирать его вещи, а он набросился на нее, швырнул об ванну, на пол, бил ногами, прыгал на ней, на животе, на голове, что там внутри у нее что-то разорвалось, что ей стыдно за это, за то, как она выглядит, за все… Она плакала… Всхлипывала…

Бабулечка такая приятная, тихая, интеллигентная, маленькая, высушенная этой жизнью и так жалко ее…

В дороге давление снова немного скакнуло вниз, но не этого я больше всего опасалась, ушиб сердца, вызвавший аритмию, мог вполне привести к фибрилляции и остановке… А бить ДЕФом в машине… В общем, скорее всего, это был бы конец… Но нам повезло.

Довезли. Живую, тяжелую, но живую, в сознании… Сдали с рук на руки врачу приемного отделения. Отчеканив все ее данные диспетчеру в приемнике и убедившись, что телефонограмма будет отправлена, мы покинули бабулю, которой уже занимались врачи больницы…

Морально тяжело быть на таких вызовах, иной раз где-то там глубоко в душе сожмется боли комок от такой неимоверной жестокости, от того, что такое вообще может быть, может случаться… Так не должно быть…

То было на Ленинском проспекте

То было на Ленинском проспекте, в самом его конце, в одной из высоток, в ночь на 8-ое марта.

Повод к вызову: «без сознания» к мужику 50 лет. Вызывает мать.

Уже в лифте, по мере подъема на 9 этаж, явственно ощущается довольно неприятный запах помойки, гнили, кошачей мочи, мышиных какашек, горечь чей-то блевотины и кала и смердящий дух смерти – такой сладко-горько-металлический запах крови и смерти… Чувствуешь его всем телом. Такое бывает, не спрашивайте когда, просто бывает…

Невольно затыкаешь нос, и рвотный комок предательски подступает к горлу…

– Что за вонь? – мой доктор явно недоволен.

Давлю рвотный рефлекс. Цепляю на себя маску и под нее просовываю влажную ароматизированную салфетку.

Доктор стоек и невозмутим, но и он ковыряется в кармане в поисках спасительной салфетки. Делюсь с ним запасами.

Лифт нехотя притаскивает наши тушки на девятый этаж. Двери открываются, и вот тут мы понимаем, что попали…

Запах… Глаза слезятся, а содержимое желудка стоит где-то прямо у входа и уже готово вот-вот показаться наружу.

Роюсь в кармашке и вытаскиваю еще несколько салфеток для себя и доктора, что бы уж точно зажать это содержимое и не дать шанса ему выйти, иначе как-то непрофессионально…

Сразу у лифта нас встречает маленькая худенькая старушка в сиреневом цветастом халате.

– Он, наверное, уже все…, – произносит она дрожаще-скрипящим старческим голосом.

«Где? Что?» хочется спросить, но боишься открыть рот, поскольку кое-что так и просится наружу, и при неосторожном движении губ оно явно там окажется. Лишь шипишь сквозь салфетки.

Дверь одной из квартир приоткрыта, и внутри темно, как в… гробу. Вся вонь истекает оттуда – из этой манящей, чуть открытой двери. Бабушка делает приглашающий жест туда. Типа: проходите, касатики, посмотрите, что там за дверкою-то.

Мы с доктором как-то не горим желанием первыми туда входить. У бабульки слезы на глазах.

– Он там. Только он дышать перестал. Не дышит. И я его не слышу там. Он раньше шевелился, а теперь нет.

– Кто там, бабушка?

– Сын мой! Он там!

Делать нечего. Надо идти в эту темноту. Вот как не крути, а надо. У нас обоих фонарики. Открываем побольше дверь, что бы свет из подъезда хоть как-то нам помогал. Вонь невыносима. Даже если там кто-то и есть, то явно он уже помер только от одной этой вони, или он сам и есть эта вонь…

Тут трудно понять. Разложение. Запах этот ни с чем не сравним и всегда узнаваем, но есть и еще масса всего прочего, что воняет, да так невыносимо, до тошноты.

Там, за дверью труп или трупы, это точно и, возможно, еще что-то… Это бывает – такое чувство, когда понимаешь, что там констатация.

Наши фонарики и свет из подъезда вылавливают из тьмы внутренность квартиры.

Застыли. Еще не входим, а просто глядим.

Коридор. У самого входа в квартиру, в самом коридоре возвышается куча почти до потолка пакетов с вонью говна и чего-то гнилого из помойки, местами порвавшихся, местами хорошо завязанных и уже вздувшихся от газов, мусора непонятной консистенции, вещей, разложившейся на составляющие еды, чего-то склизкого, чего-то еще, спрессованного в кучки, одежды, консервных банок, просто банок стеклянных с чем-то и без чего-то, снова одежды, матрасов, постельных принадлежностей, одеял и снова еды и все так слоями уложено до потолка.

От входа квартиры, прямо от входной двери на самый верх этой кучи тянулся такой импровизированный помост, состоящий из матраса и кучки одеял. Все это заканчивалось где-то наверху, почти у потолка.

Бабуля приглашает нас куда-то туда, причитая:

– Он там. На самом верху. И он не дышит…

Пока мы стоим и глядим на все это в оцепенении, сама бабулька резво вскарабкалась наверх по темному матрасу и пригласительными жестами зазывает нас повторить ее подвиг.

И что нам делать? Тащить себя туда? Мы пока топчемся у входа. Что делать-то?????

– Ваш сын там? Он там? Наверху? – вопрошает доктор, борясь с соблазном показать, что он ел на ужин.

– Да, он здесь! – бабушка указывает на самый верх, куда уже сама добралась. – Вот он. Он не дышит и не шевелится…

– А вы нам его стяните вниз.

– Не могу. У меня сил не хватает. Господи! Это он все сюда притащил! Это все он. Тянул все с улицы и вот…, – бабуля пытается и правда стащить его нам вниз с этой кучи, но не может. Я вижу, как она дергает его и вижу его руку.

Делать нечего. Надо лезть туда.

Доктор впереди. Я позади. Светим себе фонариками. Оба сдерживаемся, хотя доктор еще пытается материться, сжав зубы.

У меня же мысли, что сапоги мои теперь можно смело выкидывать. Давно, между прочим, хотела это сделать, но ждала, видимо, вот такого вызова, когда уж все испоганено до конца. (На работу, как правило, притаскиваешь уже ненужную дома обувь и доносишь ее тут вот до такого случая).

Ползти вверх по матрасу оказалось непросто. Это бабулька, видно, привыкла с такой скоростью взмывать, а мы еле-еле.

Я надела перчатки и старалась не касаться ничего, хотя это плохо удавалось. Одежда моя впитывала запах с молниеносной быстротой. Здесь нужен был скафандр или противочумный костюм. Задержав дыхание, думая о том, что на воле есть свежий воздух и небо все в звездах, мы с доктором продвигались вглубь этого вонючего нечто.

– Где? Где ваш сын? – хрипит доктор из-под маски.

– Так вот, вы же прошли уже…, – причитает бабуля.

– Как прошел?

– Вот он! Вы прошли…

Оказалось, мы с доктором прошлись и потоптались по нему уже раза два и теперь стоим аккурат на теле… Брр…

Я аж скакнула в сторону, когда, посветив фонариком, увидела, что стою на чьей-то ноге. И скакнула я аккурат во что-то мерзкое и мягкое…

– Ох…, – только и вырвалось у меня. Еще чуть и я бы выдала тайну своего ужина, но сдержалась неимоверной силой своей воли.

С трудом выковыряв тело из остатков еды, вещей, матрасов и прочего и перевернув лицом вверх, осветив тусклым светом наших фонариков, поняли, что оно уже мертво где-то сутки или…, да кто ж знает, сколько оно уже там, в таком-то мраке.

Но только мы копнули тело, как смрад стал невыносим и, ощутив холод под перчатками и увидев большое трупное месиво из уже разложившегося лица, без промедления хором воскликнули:

– Мертв!!!!

И бегом вниз, почти скатившись с матраса, давясь…

На волю, в подъезд хотя бы…

Бабулька за нами.

– Он все уже? Да? – плачет.

– Да всё.

Вот говорим это, а хочется бегом бежать отсюда. И жалко бабушку. Сын же ее. И плачет она.

Потом рассказала, что сын ее – психически больной, инвалид, алкаш. Что квартиру он сам так загадил. Тащил все с помоек и не давал ничего выбрасывать.

Что спал он прямо на этой куче и у него там были ходы, прямо как у крота.

Она пыталась что-то сделать, но…

Что там, если пролезть дальше через эту кучу, будет ее комната – она чистая и светлая. Но электричества в их с сыном квартире нет, так что оценить все это можно лишь при свете дня.

Вот только мы не захотели это все оценивать, а судорожно нажав кнопку лифта, отчалили в машину вызывать полицию, писать констатацию и созваниваться с труповозами. Теперь это их забота.

« – Слушай… Обидно, клянусь, а?.. Обидно, ну… Ничего не сделал, да? Только вошёл!» (С)

Когда такое происходит, становится как-то неприятно, как-то мерзко, грязно. И вот вроде бы все нормально, никто не умер, помощь оказана, а ощущение пустоты и просто потерянного времени ни на что, когда нет удовольствия и удовлетворения от выполненной работы, от вызова, когда оглядываешься назад, а ничего, кроме разочарования и пустоты. И дело даже не в простом спасибо, не в благодарности, а в ощущении чего-то мерзопакостного после.

Мы не выбираем кого лечить и, кажется, что иной раз пьянь, нарики и бомжи более благосклонны и благодарны, пусть как-то по своему, как умеют, но все же…

Повод гласил: «Плохо с сердцем, аритмия, было раньше» у мужика 50 лет. Вызывает жена. Работаю с прекрасной напарницей, знающей, опытной. Я только карты строчу, а все остальное на ней. Едем на вызов. Я в предвкушении чего-нибудь интересного – люблю аритмии, но в то же время и думаю насчет стремности вызова к 50-летним мужикам с сердечными проблемами – тут всякое может быть.

Дом, к которому мы подъехали, пестрел башенками и охраной со шлагбаумами и всяким разным. Охрана там, охрана сям. Кто и что, представьтесь, в какую квартиру. Элита… Зеркальный холл, картины на стенах, снова охрана, снова к кому и куда. Зеркальный лифт, мерцающие красным кнопки, наши нелепые отражения в синих робах с желтым ящиком… Сюрреализм… Иногда попадаешь в такие вот дома-музеи и думаешь: зачем им простая городская скорая? Неужели им хочется видеть наши уставшие лица, нюхать те ароматы, которыми мы пропахли благодаря нашим предыдущим клиентам-бомжам и пользоваться нашим весьма скромным арсеналом лекарств? Ну, право… Такой дом, такая охрана, такие квартиры – за все это платятся такие деньги, что вызвать коммерческую скорую, где будут все ништяки и все это именно для них – ведь сущие копейки.

Открывает дверь жена. Квартира… Ну, понятно, что в таком доме и квартиры под стать.

– А у вас что, бахил нет? – первые слова, которые дают нам понять, что вызов не срочный и можно не торопиться.

Мы, хотевшие уже идти к больному вглубь квартиры, затормозили на порожке у двери. О, наша вечная эпопея с бахилами… Как лакмусовая бумажка, позволяющая нам делить вызова по срочности, экстренности и те, на которые можно не торопиться, потому как там нет ничего нашего. Уже даже прикольно.

Порылись в своих карманах, нарыли бахилы, нацепили и пошли в квартиру-музей, сопровождаемые весьма недоверчивым взглядом жены в лиловом пеньюаре.

В огромном зале с колоннами, с коврами на полу, зеркалами по стенам, техникой и прочим диковинным, на диване возлежал наш больной – барин в халате с весьма недовольным выражением на лице.

– Вы врачи? – оглядел он нас с презрением.

Уже от одного этого взгляда захотелось просто развернуться и уйти, вот просто развернуться и сказать: «до свидания», но по понятным причинам мы этого не сделали.

Поставили свой ящик на ворсистый ковер.

– Ну, так вы врачи, или кто? – с еще более неприятным тоном и презрением.

– Да, мы врачи. Что случилось? – попытались начать мы мирный и спокойный диалог и выяснить, почему этому человеку вдруг понадобилась скорая в три часа ночи.

Понятно, что на таких вызовах, когда с такого тона начинают, надо быть осторожной и ни одним лишним словом или телодвижением не спровоцировать дальнейшее развитие какого-либо, пока еще не начавшегося, конфликта. Поэтому мы аккуратны донельзя, но…

Напарница спокойно выспрашивает у больного что и когда с ним случилось. Достала тонометр, что бы померить давление. Я села на соседнее кресло заполнять документы и краем уха слушаю диалог.

Стандартные вопросы. Очень нехотя, сквозь зубы нам отвечают. Реально такое ощущение, что это мы вот по своей доброте душевной приперлись в этот дом и насильно хотим лечить мужичка. Контакт с ним весьма странен. Явно мы ему не понравились прямо с порога и он всем своим видом показывает это. Но мы же не для того, чтобы кому-то понравиться сюда среди ночи явились. И, честно говоря, нам пофиг понравились ли мы кому-то или нет.

Удалось выведать у мужика, что около часа назад у него возник пароксизм мерцалки (аритмия) и то, что у него год назад был инфаркт и после инфаркта мерцательная аритмия стала периодически возникать. Лечился в Бакулевке.

Давление 150 на 90. Напарница пытается выведать, есть ли сейчас боли в сердце. Да, они есть. Какие это боли? Похожи ли они с теми, которые были при инфаркте?

И тут мужик взрывается:

– Вы кто???? Вы не врачи???? Вы что, ветеринары???? Спрашивать о том, какие боли при инфаркте!!!! Вы что, не знаете, какие бывают боли при инфаркте???

Мы в непонятках смотрим на него. Нам то важно что? Нам важно понять, не повторный ли это инфаркт, понять, какие у него сейчас боли, какого характера и интенсивности, как долго и где именно – за грудиной или где-то еще. Обычные вопросы. А он аж брызжет слюной и орет.

– Вы ничего не знаете!!! Еще один такой вопрос, и вы вообще больше в медицине работать не будете!!!! Жена! Звони в скорую, пусть мне другую бригаду пришлют, а не этих ветеринаров!!!

Напарнице нужно отдать должное: ни один мускул не дрогнул на ее лице. На моем, наверное, тоже. Просто и не таких мы видали, и не такие вопли перед нами вопились, и не такие концерты устраивались. Да и «увольняют» нас пару раз за смену, это уж точно. Хотя скверно. Это да.

Напарница перестает обо всем спрашивать. Полный игнор. Даем выговорится этому странному мужику. Молча снимаем кардиограмму. Хотя сначала я думала, что он не даст снимать, но, как не странно, прооравшись, он, видимо, устал и чуть успокоился. Инфаркта там нет, но есть мерцалка.

Молча ставим внутривенный катетер. Единственный вопрос, который был задан: есть ли аллергия на лекарства? Думала, что будет взрыв снова, но нет. Взгляд, полный презрения и сквозь зубы: «нет». Вот и хорошо.

Кордарон по вене. Вопли, что мы ветеринары такие-сякие вену у него не нашли и все мимо. Спокойно говорим, что все идет по вене. Но нам же не верят и смотрят прямо лютой ненавистью. И в который раз хочется просто все бросить и уйти с этого вызова. Вот смысл? Но под очередных ветеринаров и под про то, что мы завтра уже работать не будем вообще нигде, под дерганье рукой, что бы посмотреть, как мы все мимо льем, под все это мы молча доделали кордарон.

Сняли кардиограмму. Там ничего не купировалось. Как была мерцалка, так она и осталась. Давление в норме, а мерцалка пока не купируется. И это понятно. При такой жуткой агрессии, нервозности, дерганье и воплях. Реально психбригаду бы сюда с диагнозом острый психоз…

– Вот! Вы ничего не умеете!!!!

Оставляем актив через два часа (бедная врачебная бригада, которая поедет после нас через два часа). Пытаемся все объяснить, на что получаем снова какой-то вопль про наше увольнение.

– Везите мне в Бакулевский центр!!!

Или кранты вам всем видать будет, если не повезем. Но, увы и ах… Через два часа бригада приедет и посмотрит. Может быть, если не купируется мерцалка, и отвезет, но не в Бакулевку, конечно, а в обычную городскую больничку.

На этом и распрощались. И вот прекрасный, казалось бы, вызов на аритмию выпил из нас все соки, вытряхнул все нервы и просто так, из ничего. Не было никакого рабочего напряга и экстрима, не было ничего особо важного, когда выкладываешься вся и делаешь все, что только можно, когда вытаскиваешь из такого ужаса, что ух! Нет, ничего этого не было. Просто аритмия и просто вот такой больной.

После этого вызова мы устали больше, нежели после реального шокового больного.

Потом посмеялись с напарницей, что прямо как в известном фильме:

« – Слушай… Обидно, клянусь, а?.. Обидно, ну… Ничего не сделал, да? Только вошёл!» (С).

Аритмия у него так и не купировалась. Мозги он выносил и врачебной бригаде прямо аналогично. В больницу с ними не поехал, а пообещал, что и они работать больше не будут в медицине. Ну, те вообще «в шоке» остались…