Текст книги "Рад, почти счастлив…"

Иван ошеломлённо молчал.

– Ну что ты встал! Раздевайся! Пошли, будем обедать! Хоть похвалил бы меня за мой героизм!

Поступок Ольги Николаевны произвёл на Ивана значительное впечатление. «Какое же это везенье, – думал он, – оказаться в связке с таким человеком, как мама!» С ней нельзя ничего поломать навек. Все шрамы вокруг неё заживают, срастаются любые трещины.

Весь вечер и ночью, на сон грядущий, Иван раздумывал – что из этого выйдет? Самый невероятный исход – если мама с отцом снова сойдутся. Тогда, чтоб не путаться под ногами, он уедет на дачу. Они вместе уедут, с бабушкой, с дедушкой, и останутся там навек. У них с дедушкой давно уж была такая мечта – поселиться на даче. Там они узнали бы настоящую глубокую осень и непроходимую зиму. Прожили бы их, слившись, укутавшись в их ветра и метели. Встретили бы великие потоки весны.

Но прежде требовалось совершить ряд строительных мероприятий: пробурить скважину, чтобы зимой была вода, протащить от границы участка газ, поменять кое-где половую доску, содрать со стен труху и обить свежей вагонкой.

Его строительная мысль дошла уже до батарей отопления, когда Иван осознал, что думает об этом всерьёз – не ради шутки. Он и вправду поверил, что однажды освободится от города и заживёт вольно. Это стало так очевидно, как если бы его будущее распахнуло в глухой стене голубое окно.

* * *

Мамино мужество принесло быстрые плоды. Буквально сразу, на третий или четвёртый день после её разговора с отцом, произошло сказочное событие. Отец приехал!

Иван был один. Он вернулся из офиса рано и, не имея ровным счётом никаких судьбоносных предчувствий, полез в Интернет. Ему хотелось почитать что-нибудь о виноградной местности, где решил обосноваться Андрей. Это был смешной ход, насквозь туристический, но Иван подозревал, что ключ успеха спрятан не в конкретном действии, а в добром намерении.

Посторонний – не мамин, не бабушкин, не дедушкин, не Олин и не Костин звонок в дверь, отвлёк его от дела спасения дружбы. Может быть, подспудно Иван и узнал этот ровный длительный нажим, но мысль об отце не мелькнула. Он пошёл открывать.

От того, что это было совершенно невозможно предположить, Иван, увидев его на пороге, засмеялся. Отец испытанным щитом своего лица отразил его смех.

– Добрый день! Ольга дома? – произнёс он и сразу шагнул глубоко в коридор, к зеркалу. Посмотрел на себя, и начал не торопясь раздеваться.

– Мама поехала в бюро переводов, – ответил Иван.

– А она бы мне нужна! – сказал отец и расположил на вешалке свою заснеженную одежду. Тон его был недовольный – как если бы Ольга Николаевна прогуливала работу. – Ну, может, ты подскажешь? Мне нужны журналы с моими статьями. Я так полагаю, вы их на дачу выкинули?

– Нет. Они, наверно, на антресолях, – ласково возразил Иван.

Отец ничего не ответил и, минуя его, прошагал в комнату.

Он держал себя, как хозяин, сдавший угол жильцам, и зашедший проверить порядок. Брезгливо рассмотрел порез на обивке стула, с филёнки шкафа стёр пальцем пыль. Иван не обиделся. Он понимал: а как ещё отцу «сохранить лицо»? Не побитой же собакой было ему возвращаться!

Удостоверившись в бездарности жильцов, отец потребовал стремянку и приступил к поискам.

Иван несколько минут поприсутствовал, глядя на него снизу вверх. Ему нравилось корабельное занятие отца. Он чувствовал себя наследником – и фигуры на лестнице, и книжного шкафа, и векового шелеста, возникающего от соприкосновения руки и книги. Всё это было его по праву.

Ивану захотелось найти для отца приветливое, послушное слово, чтобы тот разморозился, наконец. В сентиментальном вихре он вышел и отправился на кухню готовить чай.

Как раз, когда стол был накрыт, отец завершил свое дело.

– Вот они, – произнёс он довольно равнодушно и спустился на пол со старой, советского фасона папкой. Ему пришлось поморщиться, чтобы распрямить заржавевшую спину. Он убрал папку в портфель и пошёл одеваться.

Ни на что не надеясь, Иван предложил ему чаю и был удивлён, когда отец отставил портфель и прошагал на кухню. Вероятно, это дом, где он провёл значительный кусок жизни, захватил его в свои объятия. А может, ему хотелось дождаться мамы?

Вид накрытого стола тронул отца. Он впервые посмотрел прямо – с насмешливым удовлетворением – и сел.

– Ну, чем занимаешься? – спросил он, конструируя себе бутерброд. – На работе не засиживаешься, как я вижу?

Это был единственный случай, когда Иван не мог своей спокойной, добросердечной улыбкой отвести все насмешки. В данный момент он разговаривал с работодателем, чьей милостью был свободен и сыт.

– Твоя жизнь – это графомания, – сказал отец. – У неё нет структуры. Нет эскалирующей идеи, вокруг которой располагались бы события. В качестве спасения я бы посоветовал тебе серьёзно отнестись к судьбе компании, но, думаю, тебе это уже не по силам.

– Что же делать? – спросил Иван.

– Ничего. Деградируй в своё удовольствие. Через несколько лет из тебя выйдет хорошая манная каша.

Он допил кофе, оделся и, подхватив свой портфель, вышел.

Иван хотел посмотреть в окно, как отец пройдёт по двору, но как-то спутался и, забредя на кухню, встал посередине. Слова отца ныли в его голове затрещиной. Внутренняя основа дрогнула. По совести побежала рябь.

«Может быть, все они правы – и мама, и Костя, и отец, – раздумывал Иван. – Но на что же ему купить сюжет? На бабушку с дедушкой, которые отвлекают его от возможного Дела? Как избежать участи манной каши? Забросить свой живой сад и заняться чужим, каменным, только потому, что это убьёт время и даст денег? Или, может, забросить свой живой сад и заняться чужим живым садом – Бэлкиным? Но тогда засохнет свой, и так не много ему осталось».

Рассеянно Иван собрал чашки. «Правда где-то посередине, – говорил он себе. – Соразмерность – вот что нужно. Так разве же он не ездит в офис? Не наметил себе летнюю Австрию? Ну, хорошо… Можно ещё попробовать посерьёзней отнестись к институту. Согласен, ладно…»

К тому времени, когда мама вернулась, Иван уже точно знал, что отцу не нужны были никакие статьи. Его приезд был злым, неуклюжим жестом примирения.

– Как же ты будешь с ним жить? – спросил Иван за вечерним чаем, когда все детали фантастического события уже были известны маме. – Ты же сама от него сбежала. Или ты рассчитываешь на перемену в нём? По-моему, зря.

– Я рассчитываю на перемену в себе! – рассудительно уточнила Ольга Николаевна. – И потом, я и не собираюсь с ним жить. Он снимет квартиру. Мы будем иногда встречаться, выходить в свет. Всё-таки какие-то остатки его страшной любви ко мне должны ещё сохраниться – вот на них, по соседству, мы и протянем. Это ведь лучше, чем в одиночестве!

Иван, умилённый застарелым маминым романтизмом, не посмел возражать.

* * *

Несколько дней прошло, а отцовская оплеуха горела. Иван надеялся остудить её прогулками по бережку, прикладывал к ней Баха, и на ночь – две строчки. Всё напрасно. Со вспухшей совестью, понимая, что сам себя замуровал, сам обратил столько добрых возможностей в камень, Иван проводил дни. Хорошо, что он знал по опыту: из любой тоски рано или поздно найдётся выход.

Опыт не подвёл. Однажды утром его жизнь распахнулась. Иван обернулся на звонок телефона, как на щелчок замка, и увидел на экране мобильного тоненький Бэлкин номер. Номер был сложен из четвёрок, семёрок и единичек. Веточки эти ещё не поросли листвой, но они пахли, сквозь их тонкую изгородь дуло мимозой. Ринувшись в этот цвет, Иван взял трубку.

Бэлла Александровна звонила по делу. Со всей деликатностью она просила Ивана навестить брата. Оказывается, Костя болел. Её мучили подозрения – нет ли у него воспаления лёгких, потому что кашель, услышанный ею по телефону, в последние дни звучал ужасающе. Доверить дело матери, не имевшей с ребёнком никакого контакта, она не могла. «Если есть необходимость, я сразу прилечу», – сказала Бэлла, и Иван, мучимый противоречием, надеясь, с одной стороны, что необходимость есть, с другой, волнуясь за Костю, решил немедленно навестить больного.

Он упаковал в сумку забытое Костей пальто и отправился на Краснопресненскую.

Больной и правда был болен. Он стоял у двери, подперев плечом стенку, и пьяно смотрел на гостя. Его тёмные волосы, белое, с «синяками» лицо, порезанная рубашка и уличный шарф составляли цельный сценический образ.

– Бэлка наябедничала? – неприветливо встретил он Ивана. – Дубина я, спросил её – что пить от кашля. Ты проходи, конечно, но вообще-то мне не до тебя.

– Перебьёшься, – сказал Иван и зашёл в дом. В последний раз он бывал здесь давно, ещё вместе с Бэллой. Ещё и мысли у неё не зародилось тогда об Австрии, а пятнадцатилетний Костя шумно и весело варил им какао.

Нынешняя пустота и лёд жилища, единственная курточка на вешалке, коридорный дух сигарет – всё это сразу приметил Иван. Не то чтобы у Кости было грязно или беспорядок – но по-сиротски.

Не дожидаясь приглашения, Иван направился в комнату. Там был всё тот же серый воздух и пустота. Даже книжки нигде не валялось.

– Где ж ты живёшь? На кухне? – спросил Иван. – Ну, пошли тогда на кухню!

– Это ты от меня наглостью заразился? – догадался Костя. – Или ты меня передразниваешь? Ну ладно, ладно! Садись, устраивайся, я тебя сейчас тоже передразню! – и Костя включил чайник.

Иван сел к столу и оглядел холодное Костино обиталище. На голом столе стояла сахарница и пять чашек в чешуе засохшего кофе. На подоконнике – два погибших цветка в горшках. Невозможно было определить по останкам, кем именно они являлись при жизни. «Надо Бэлке сказать, чтобы приезжала, – думал он. – Скажу ей…» А вслух произнёс:

– У тебя тут чёрт знает что! Разве так живут!

– А я и не живу! – сказал Костя, кашляя в шарф. – Я здесь сплю.

И, неожиданно сменив гнев на милость, сел напротив Ивана – доложить обстановку. Костины дела были плохи. От влюблённости у него дрожали руки, он искурился до белизны и благословлял свой бронхит, полагая, что с кашлем из сердца выходит избыток страдания.

– Больше не виделись? – спросил Иван.

– Как же не виделись! Виделись! – улыбнулся Костя. – Виделись – ещё как! Я выбрал правильный момент, пошёл к Фолькеру и сказал, что они маются дурью. В общем, уволился по собственному желанию.

– И что Маша?

– Сказала, что я блефую и фиглярствую. Но это ничего не значит. Понимаешь, – произнёс он, переходя на полушёпот, – Машка устала. Я чувствую, мне бы надо её спасти – вернуть туда, откуда мы её украли. К бабушке… И ещё мне дико жалко Фолькера, – продолжал он, помолчав. – Что я его так из-за Машки пнул. Правда, мне плакать о нём хочется! Ты бы знал – что за человек! У него дел – целая планета, а он со мной возится… Он ещё вертолёт водить умеет! И у него дуэль на скалах была – я тебе рассказывал, помнишь?

– Раз сто, – кивнул Иван.

– Он там дрался с одним придурком, – не слыша, продолжал Костя. – Понимаешь, за правду…

– А придурок за что дрался? Или он так полез – шею свернуть?

– Ну не знаю! Вспетушился – и полез. А Фолькер шёл за людей. Тебе это дико, потому, что ты живёшь на бульончике. А Фолькер – это Фолькер. И Машка этого не может не понимать. Фолькер – главное очко в Женькину пользу. Он для Машки гарант живой жизни – понимаешь? Чей катер? Чьи сайты? Чьи полёты-самолёты?

– Слушайте, вы её на конфеты что ли покупаете? – возмутился Иван. – Да ты бредишь просто – у тебя всё в кучу – и любовь, и скалы, и катера! Ложись и градусник поставь! – он расстроено помолчал и добавил. – Ты почему своей маме не звонишь? Почему себе разрешил быть свинтусом?

– Вот-вот! А в самом деле! – подхватил Костя и уставился на Ивана смеющимися больными глазами. – Почему же я не звоню? Маме, тебе, Бэлке? Интересный вопрос! Ты понимаешь, как тебе объяснить? Я в космосе – мне вас не видно! Вот ты ко мне пришёл, а у меня всюду Маша! – И Костя охлопал себя по груди и бокам.

– Понимаешь, Иван, я ведь не горжусь, не хвалюсь! – продолжал он уже без насмешки. – Наоборот, прекрасно сознаю: влюблённость – это никакой не рай. Это предательство всех и вся ради одного человека. Вот мне Бэлка звонит, а я на неё ору – мол, давай, покороче. Ещё бы – у меня ведь нет своего времени, всё – Машкино. На улице, ещё до той ссоры, я пнул нищую собаку, потому что она полезла обнюхивать Машкину сумку! Какой тут рай? Это бесы! Бесы меня волокут – а ты как думал? – Костя посмотрел в потолок, и у него из глаз вылились слезы. – Всё, – сказал он, вытирая ладонью нос и глаза. – Всё! Я становлюсь занудный, как ты. Знаешь, болезнь, температура – это такая грядка для сантиментов!

Иван растерялся.

– Ну что ты! – сказал он. – Раз ты осознаёшь – всё в порядке. Не ты первый, выживали люди!.. Всё пройдёт.

– Да? – с внезапной язвительностью произнёс Костя. – А ты-то откуда знаешь? Если б с тобой такое было хоть раз, ты бы бросил и бабушку, и эту дуру-Олю, и меня! Вон я всё бросил ради Машки, а ты ради Бэлки с места не сдвинулся! И ты не смеешь судить! Ты вообще ничего не смеешь, потому что некомпетентен!

Иван встал, собрал чашки и молча перенёс в раковину. Некого было винить, кроме себя. Его, кажется, просили проведать, а не читать мораль.

– Пепельницу верни! – крикнул Костя. – Вот эта, без ручки – это пепельница!

Иван отдал ему чашку без ручки и пошёл в коридор одеваться.

– Завтра вызови врача! – велел он на прощанье. – Надо, чтобы тебя послушали.

– Не могу, у меня полис потерялся! – крикнул Костя. – И вообще, отстаньте от меня все! Я антибиотики пью, сегодня – вторую капсулу. Слышишь – отходит! – и Костя демонстративно откашлялся. – Ты Бэлке, главное, скажи, что я в порядке! А то ведь она прилетит, ты её знаешь!

Иван дёрнул дверь и вышел.

– Иван! – крикнул Костя, вылетая за ним на порог. – Ты не переживай! Это ж не навсегда. Подожди, вот успокоюсь, схлынет – и буду снова человеком. А пока, понимаешь, да, не справляюсь с собой! Пока объявляю свинство!

Костя объявил свинство, как объявляют мораторий или войну, и Иван не обладал полномочиями отменить объявленное. «Интересно, – рассуждал он, – а какими полномочиями вообще обладает “манная каша”?»

Вот был краткий итог его визита к больному «крестнику». С ним Иван бесцельно прибыл в офис, помаялся и вернулся домой.

Вечером он честно отзвонил Бэлле и сообщил, что Костя живой, не то чтобы здоровый, но на ногах держится, и главное, пьёт лекарства. Они поговорили – о Костиных планах на будущее, о том, как бы всё-таки в эти планы вписать институт. Жаловаться на влюблённое «свинство» Иван не стал.

– У меня контракт по июль. Осенью вернусь. А весной приеду на Пасху, – сказала Бэлла. – Ты меня не осуждай, что я здесь. Это, прежде всего, по материальным соображениям. Всё-таки на мне мама, Костя.

– Ну что ты! – воскликнул Иван. – Почему я буду осуждать? Конечно, нет…

– Мне Костька донёс, что ты Андрею задаёшь трёпку за его эмиграцию.

– Да, – признал Иван. – Но Андрей – другое дело. Мало того, что он в Европе работает, он ещё себе на каком-то там острове дачу купил – чтобы уж совсем сгинуть…

Полететь к ней завтра же и остаться, – думал он, улёгшись с погасшим телефоном в руке. – Полететь и остаться. Вон Костя из безнадёжного положения – свято верит в победу. А тут всего-то – взять «Чемоданова», полететь и остаться!

Так искушал он себя до полуночи, а затем, безо всякого порядка в мыслях, от одной только грусти, взял да и позвонил Андрею.

«Я готов посмотреть твою приморскую развалюху, – сказал он. – Когда приезжать?»

Вечером накануне отлёта они с мамой спорили о неизменности и переменчивости. Ольга Николаевна утверждала, что Андрей окончательно отряхнулся от детства, сдул дачные ромашки, и Ивану не стоит рассчитывать – родство ушло. То, что держало их вместе, было всего лишь вихрем юности, улегшимся и оставившим каждого со своими делами.

Сын протестовал.

– Это чушь, мама! – возражал он. – Родные не могут стать чужими. Это всё равно, как если бы фиалка переродилась в герань.

– Я не говорю, что он переродился, – уточняла Ольга Николаевна. – Я просто констатирую, что у вас разные жизненные цели – а это немало.

– Цели – это чепуха! – горячился Иван. – Это не то, на чём держится мир! И дружба совсем не на этом держится!

Ольга Николаевна усмехалась сочувственно.

Они решили доспорить по приезде.

* * *

В эту поездку Ивану выпала долгая дорога. Во Франкфурте, где у него была пересадка, мела метель. Рейсы откладывались. «У нас сугробы, как в России!» – по-немецки сообщил ему весёлый служащий аэропорта, и Иван отправился ждать. В зале ожидания ему повезло с соседями. Справа от него расположился одинокий англичанин, слева – четверо португальских школьников с молодой учительницей. Объединённые усталостью, они дремали в общей колыбели терминала. Метель укрыла грязный Франкфурт. Рейсов не объявляли. Иван хотел пойти купить себе немецкую газету, но учительница из Португалии нечаянно уснула на его русском плече.

Храня её сон, он думал о том, как в действительности всё хорошо между людьми. И как несложно было бы поддержать и развить это хорошее. Всего лишь подправить закон в пользу сострадания. Упрочить право человека на тишину, чистоту, деликатность. Установить цензуру печатных изданий, телевидения и Интернета… Хотя, вот он уже и породил чудовище – Диктатуру добра и красоты!

С опозданием в половину суток он прибыл-таки в свой приморский пункт назначения. Южный воздух ударил Ивану в нос, едва он вышел в фойе аэропорта, и сразу же на него налетел Андрей.

– Это надо! – вопил он, стискивая друга в объятиях. – Сволочи какие! Снежка испугались! Наши бы летали. Ты хоть поспал?

– Не волнуйся, я прекрасно провёл время! – заверил его Иван.

На этот раз Андрей был не парижским. Он встречал друга в белой рубашке с закатанными рукавами, в летних штанах из грубой ткани. Его колониальное пижонство было безудержно. Иван усмехнулся и простил. Ему показалось, лицо у Андрея посветлело. Старая растерянность появилась в нём. «Влюблён. Это точно!» – решил Иван.

– И что же, ты теперь каждые выходные так и курсируешь – между Парижем и Гозо? – спросил он насмешливо.

– Да Бог с тобой! Край-то не ближний – не налетаешься! Я здесь – в твою честь! – от души улыбнулся Андрей.

За разговором они вышли к стоянке такси.

– А поехали общественным транспортом! – предложил Андрей. – Багажа у нас нет. Хоть посмотришь на местных!

Иван не возражал. На остановке штормовой ветер продул его южным теплом. Они сели в старый автобус, неудобный и нерасторопный, и поползли вдоль моря. Иван смотрел в окошко, как на экран. Нет, не пробирала его средиземноморская красота! И трогательный Андрей, то и дело склонявшийся и объяснявший ему местность, тоже как будто был частью фильма. Дорога оказалась многосложной. До острова добирались паромом, и из порта – опять на автобусе. Наконец, в городке на центральной площади они вышли.

– Ну вот! – сказал Андрей. – А отсюда уже пешочком!

Иван осмотрелся, увидел синее небо и низенькие, украшенные лепниной дома. В арке углового дома, склонив голову, стояла Мадонна. От робкой ли фигуры Богоматери, или от воздуха с хлебной струёй его настроение переменилось. Вероятно, это дух местности коснулся его – то, что он искал, но так и не обнаружил в убитом туриндустрией Париже.

– Пахнет хлебом, – сказал Иван. – Может зайдём, купим чего-нибудь?

Они миновали город, в окраинной лавочке взяли вино, пирог с луком, горячий багет, и со всеми запасами поднялись в крепость. Это были обыкновенные, не выдающиеся ничем развалины крепостной стены. Через них проходила тропинка в долину – кратчайший путь к владениям Андрея.

Руины заросли густой и зелёной зимней травой с жёлтыми цветами. Пройдёт три месяца – и солнце выжжет и траву, и цветы. Иван застал лучшее время!

– А вон там мой дом! – сказал Андрей, указывая на далёкую горстку крыш у самого побережья. – Ну что, перекусим?

– Завтрак под пулями! – отозвался Иван, садясь в одуванчики и оглядывая долину через бреши каменной кладки. Андрей, как детство, присел рядом с ним.

– Мы сейчас пойдём к морю, и дальше по берегу, – сказал Андрей, когда они пообедали. – Видишь церковь – вот нам туда.

Они вышли через пролом стены на тропинку. По ту сторону остался городок. Впереди виднелись зелёные, нарезанные прямоугольниками поля, колючие рощи и по краю – море.

По неровной, перемешанной с камнями тропинке, они спускались к берегу. «Ни души. Одни на земле!» – подумал Иван. Тут дорогу им перебежала овечка.

Наконец, они вышли к морю. Не то чтобы шторм, но беспокойство было в волнах.

– По верху или по камням? – спросил Андрей.

– Какие же это камни! – сказал Иван, ступая на корявые серые плиты. Буря плеснула, Медуза-Горгона взглянула – и кипящая лавина волны застыла на берегу. – Камни – это валуны в Прибалтике! А это – на цемент похоже, – сказал он и тут же различил в сухой ложбинке краба без клешни.

– Ты не в курсе, они у них регенерируются? – спросил он с тревогой.

– Ты что – нет, конечно! Это же их руки! – отозвался Андрей. – Да ты не туда смотришь. Ты смотри вокруг! Видишь скалы? В них такие есть ущелья грандиозные! Можно на озере сесть в лодку, проплыть через разлом в скале – и ты в открытом море! Когда выплываешь наружу и движешься вдоль этих стен отвесных, и ищешь хоть какую-нибудь бухточку – это фантастика! А если тебя к этим стенам ещё волнами кидает, тогда ты вообще – Одиссей богоравный! Понимаешь, тут ничего не изменилось с тех пор. Вот как плавали люди шесть тысяч лет назад – так и ты плывёшь! Я бы тебя провёз, но сегодня шторм, – сказал он, взглянув на темноватое море. – Не хочется мне тебя топить!

Твердь камней под ногами, небо, вода и скалы взяли Ивана в необъяснимый плен. Он смотрел неотрывно и пытался всей душой противостоять пленению, но голова оставалась пустой – ничего, кроме неба, воды и камня.

– Как же ты здесь будешь жить? – спросил он. – Ты читать здесь пробовал? Или хотя бы думать? Тут же всё выдувает начисто.

– А ты полагаешь, мне когда-нибудь нравилось читать или думать? – улыбнулся Андрей, перепрыгивая с плиты на плиту. – Это тебе нравилось. Это ты духовная личность, а я сторонник равноправия души и тела. Слушай, ты почему меня всё время путаешь с собой?

– Извини, по привычке, – отозвался Иван. – А на счёт равноправия души и тела ты сильно заблуждаешься. Ты, Андрюха, просто давно не видел старости. Если бы ты видел её – у тебя бы язык не повернулся говорить о каком-то там равноправии. Душа к старости светлеет, а тело рассыпается. Неужели это не намёк, что чего стоит?

– Но тогда и солнце – дешёвка? И море, и физический труд? – смеялся Андрей. – И женская красота? И земная твердь?

Ах, как он был прав в своей белой рубашке!

– Я думаю, – произнёс Иван, – чтобы приобщиться к местной правде, надо всё внутри себя стереть. Тут не годится подмосковный склад души – я это чувствую! – Он замолчал и, взглянув на Андрея, всем сердцем выдохнул, – и я чувствую большую потерю! Потому что, как только ты примешь эту новую средиземноморскую…

– А ты не чувствуй потери! – перебил его Андрей. – Ты чувствуй приобретение – что твой друг, наконец, выпутался! Ты вот всё говоришь «правда», а ты знаешь, какая в этом правда, взять и выйти в море на своей лодке! И чтобы на берегу у тебя была женщина, от которой боги могут тебя оторвать на двадцать лет, но когда ты внезапно вернёшься – у неё на столе будет ждать тебя твоё любимое блюдо, и твоя рубашка будет свежая лежать на кровати…

– Где ты набрался этой пошлятины? – сказал Иван.

– Почему пошлятины? – немного порозовев, но опять не обидевшись, возразил Андрей. – Это всё хорошие, чистые вещи. У меня будет парусная лодка. Ты ещё сам будешь ею править – дай только срок. И у дома моего будет имя. Здесь каждому дому даётся имя. Например, «Brave heart», или «Molly dear». А я назову дом по имени моей жены. Дураки могут смеяться.

– Я не смеюсь! – возразил Иван. – Я удивляюсь, какие вы все одинаковые – как будто вас шлёпали на одном диснеевском заводе. Заглатываете рекламу и мните, что нашли себя. Лодка или катер, дом на море или дом в Альпах, плюс красавица! Некоторые, правда, ещё участвуют в интернет-спасении мира. Но, Андрей, ведь это всё фантики! А хотя, что я тебе объясняю, ты всегда любил попсу! – Иван махнул рукой и, сойдя с камней, взбежал вверх по откосу, туда, где пролегала дорога над морем.

– Левее бери! – смеясь, крикнул Андрей. – А то на птицеферму угодишь! Нам левее!

Иван рванул было вперёд, но споткнулся о камень и, ошпаренный внезапным стыдом за всё, что наговорил, остановился подождать друга.

На беглый взгляд, городок, где они очутились вскоре, ничем не отличался от того, куда привёз их автобус. Но Андрей указал Ивану на отличие. На центральной площади была достопримечательность – древняя прачечная. Она представляла собой осенённый фигурой Мадонны свод с рядами каменных раковин. По стенам в раковины стекали ручейки родниковой воды.

– Тут и сейчас стирают – сказал Андрей. – Так, если кому охота постирать на людях.

– Да… – кивнул Иван. – Мне нравится. – И зашёл в тень свода потрогать мокрые камни. Детская страсть археолога колыхнулась в нём. – У тебя есть чего-нибудь такое? – спросил он, обернувшись. – Платок?

– Постирать охота? – заулыбался Андрей. – Ничего у тебя не выйдет! Для этого надо быть женщиной, родившейся в здешних местах! – объяснил он с гордостью и потянул его за локоть. – Пойдём! Мы сейчас выйдем на такую вертикальную улочку – и там уже до дома три минуты!

Прачечная умилила Ивана. «Ничего не видел, ничего не знаю о мире. А сколько протеста! “Манная каша” выражает осуждение!..» – мысленно бранил он себя.

– Мой дом, – по дороге рассказывал Андрей, – это не просто дом! Странно и нелепо, что его продали иностранцу. Тут жил настоящий герой-антифашист! Спасал евреев, партизанил. Там ещё была большая любовь, но это я потом расскажу. После войны это всё досталось наследнику, но он здесь не жил. А наследники наследника выставили дом на продажу. Мне всё это в агентстве рассказали. Так что вот – угрохал все деньги, и у меня ещё долг. Осваиваться начну не скоро. Но всё равно – главное сделано!

Они спустились по солнечной, вертикальной почти что улице. Случись здесь русская зима – путь вниз превратился бы в трассу для бобслея, заканчивающуюся трамплином в море. Позади домов желтел апельсиновый лес, расположенный ярусами. Перед одной из оград Андрей остановился и, улыбнувшись, ни слова не говоря, отпер деревянную дверь в сад.

Иван увидел маленький дом из местного камня, с плоской средиземноморской крышей и крылечком, в тени которого спрятался каменный умывальник и барельеф Мадонны. «Опять, этот чудесный камень у них повсюду!» – растеряно подумал он. Тут сильный шелест апельсиновой листвы, не многим отличный от шелеста дачных яблонь, охватил его и пронял насквозь.

– Ну, ты, я вижу, рад? – волнуясь, спросил Андрей. – Нравится тебе, я вижу.

Иван кивнул. Он поднялся на крыльцо и, прежде чем войти в дом, долго смотрел на умывальник и барельеф.

В комнате Иван увидел лёгкие кресла в желтую и голубую полоску с размывами, и такие же, с размывами, жёлто-сине-зелёные полосатые занавески. Вдоль стены располагался белый камин и кровать, укрытая синим пледом. Со второго этажа, куда они взобрались по шаткой лестнице, виднелось полукружье моря, а перед ним – спускающийся широкими террасами сад. Прилегающий к дому кусочек сада тоже принадлежал Андрею. За него следовало ежегодно платить налог, но это не смущало хозяина. Как понял Иван, Андрюху и вообще мало заботили предстоящие трудности – он был оголтело рад своей авантюре.

– Пойдём, посмотрим деревья, – сказал Иван, в шелесте листвы чуя свою стихию.

Это был чистый, набожный и вместе с тем отважный сад, земля, исполненная добродетелей. Зимние штормы не мешали ей плодоносить. Хозяева обрабатывали её с молитвами. Иван сел на корточки и потрогал землю. Несмотря на зимний сезон, она оказалась пыльной.

Андрей собрал в пакет осыпавшиеся плоды. Он ещё не обзавелся корзиной.

– Мне даже неудобно перед апельсинами! – сказал он. – Что я их вот так, в пакет! – И как будто в оправдание добавил, – вообще-то они кислые.

Стемнело быстро. Птицы улеглись, забелели игольно-тонкие звёзды. Шелест моря у подножья рощи стал громче.

– Телевизора нет! – похвастался Андрей, когда они возвратились в дом. – Есть ноутбук, но здесь я его не достаю. Давай ужинать? У нас с тобой вино и пирог – плохо ли?

Иван глянул в окно – там, между веток, он сразу увидел звёздочку. Было ещё не поздно, одиннадцать – по московскому, восемь – по местному, но после задержки в аэропорту сознание расплывалось.

– Не хочется есть, – сказал он. – Засыпаю… – и, увидев разочарованную мину Андрея, добавил, – утром. Утром всё расскажешь. Хочешь, встанем в пять?

Андрей рассмеялся и отвёл его спать – на тот самый синий диванчик с пледом, а сам по скрипучей, давно уже аварийной лестнице поднялся наверх.

Когда Иван лёг и веки слиплись, море зашло к нему. Оно обступило постель и натекло в сознание. Иван чувствовал, это был добрый дружественный визит, но ему не хотелось волшебства. Он открыл глаза и повернулся на другой бок – больше море не заходило. И всё-таки, чувство ласкового приёма, осталось. Как будто этот край всем своим ветром, водой и камнем жаждал его симпатии.

Утром, не позднее семи, Иван проснулся, тихонько вышел во тьму и направился вниз по апельсиновым террасам с ответным визитом к морю. Как по лестнице для исполинов, он спускался по ним, иногда задевая кроссовками рыжие мячики, но так и не добрался до берега, потому что в кроне какого-то дерева запела птичка. Иван остановился и прислушался к её голосу. Ему вспомнилось февральское солнышко, воробьи, но он не заскучал. Напротив, захотелось схватить лопату и взрыхлить эту землю – как дома расчистил бы снег. Собрать всё зеленое и оранжевое, что упало и что пока на ветвях, – и корзинами мерить счастье! Если выйдет много корзин – значит счастлив несомненно. Если мало – счастлив чуть-чуть.

«Вот так вы и завоевываете для себя землепашцев! – подумал Иван, проникаясь симпатией к оранжевым деревцам. – А если сесть в лодку и проплыть вдоль скал – то и совсем будет не уехать?»

Он постоял ещё, наблюдая, как понемногу светлеет небо, и прикинул: «Если тут семь, значит у нас десять». Пора было звонить своим.

С обычной тревогой он вызвал домашний номер и уже через пару минут был в курсе, что самочувствие у бабушки с дедушкой сносное, без катастроф. Зато в Москве ночью грянул трескучий мороз! Батареи отопления шпарят, как сумасшедшие, придётся класть на них мокрые полотенца – чтоб не посохли цветы.

«Что за земля! Мороз, батареи – и тут же вам апельсины, море зелёно-розовое…» – думал Иван, простившись с бабушкой и убрав телефон.