Текст книги "Рад, почти счастлив…"

– Вот спасибо! – усмехаясь от накатывающей тревоги, произнёс Иван.

– Спастись с твоим душевным устройством ты не сможешь! – в волнении, бледнея от собственной дальновидности, продолжал Костя. – Разве только твоя дура Оля проявит великодушие и сама от тебя откажется. Но это из области фантастики. Так что, я прощаюсь с тобой, дорогой герой! – подытожил он, привстав. – А мне так хотелось поместить тебя в зимний день со снегом – и включить, как песню, на «репит»! Ты сам знаешь, рискованно снимать продолжение, если первая серия удалась. Зачем мне продолжение о тебе, когда ты – удался?

Во всю силу западного циклона тополь раздувал над Иваном воздух, но всё равно ему было жарко от Костиной наглости.

– Ты думаешь, это полезно – набалтывать человеку такие вот жизненные программы? – спросил он с укором. – Это что, польстит твоему самолюбию, если ты угадаешь?

– У меня гигантское самолюбие, – сказал Костя. – Такая мелочь ему не польстит. Я просто боюсь, что ты забьёшь себя в гроб совести и будешь всю жизнь платить долг, которого нет. А я хочу, чтобы ты жил.

Иван собрался возразить, но вдруг заметил – женщина из окна смотрит на них, приостановил свой ход таджик с тележкой, и старухи у подъезда сидят, дружно повернув головы.

«Ну и ладно!» – подумал Иван. В конце концов, он и сам бывал рад, когда удавалось подглядеть какой-нибудь забавный уличный эпизод. И как-то сразу весело стало ему от такого количества зрителей. Ничего не ответив, Иван поднялся из-за стола.

– Пошли, – сказал он Косте, тряхнув его за плечо. – По-моему, мы достаточно обо мне поговорили. Теперь я буду тобой интересоваться. А ты мной не будешь. Понял?

Остаток прогулки Костя с охотой отзывался на его интерес.

– …И потом, – объяснял он, – Я же её люблю! Это тогда у меня от страха любовь отшибло. В страхе, в депрессии – там любовь не живёт, это я уже понял. А теперь ничего, отмораживаюсь потихоньку. Мы с Машкой поженимся, и будем жить у её бабушки. А нашу квартиру на Краснопресненской можно сдавать. Бешеные деньги. Часть пойдёт маме, а часть – нам с Машкой. И потом, я же ещё пойду работать! Днём работать, вечером учиться. И ребёнка поскорее. Хочу увешать себя, как ёлку, – трудом, детьми, вообще всяческой ответственностью. Чтобы уж не вырваться. Чтобы сквозь эту броню уже не прошёл никакой соблазн!

Тут Костя приложил ладони к лицу и минуту простоял неподвижно. Видно, ему было крепко себя жаль.

– Ты же сам мне говорил. Если себя завинтить, то потом взорвёшься с треском, – напомнил Иван.

– Ты думаешь? – с надеждой посмотрел на него Костя. – Ну ладно, ребёнка пока не будем.

* * *

В тёплые дни сентября под руководством деда Иван сколачивал ящики для цветов, травы и клубники – всё это мама собралась разводить зимой на балконе, который ему же, Ивану предстояло теперь утеплить и снабдить подсветкой.

Наивная мамина выдумка – перевезти с собой в город куски летней свободы, напомнила Ивану, как в прошлом году он сам готовился к суровой зиме.

Наконец, настал день более или менее окончательного переезда в город. Иван вывел машину. На заднем сидении бабушка с дедушкой притулились друг к другу плечами, впереди села мама.

Он вернулся в сад запереть гараж, проверить воду. Небо ласково выглядывало сквозь ветки сада. Солнце не слепило. Иван уже направлялся к калитке, как вдруг увидел юную яблоньку. Один единственный плод уцелел на её ветвях, но какой золотой, румяный! Он задержался поглядеть на этот крохотный урожай, и вдруг всем сердцем понял: ровно столько и нужно для душевного мира – вот это маленькое совершенство.

У ворот, с ключами в руках, Иван постоял ещё – неизвестно чего дожидаясь. Дождался собаки, протрусившей мимо забора по своим бродячим делам, и сел за руль.

Москва окурила их дымным небом и, как только выехали на кольцо, зажгла фонари. Открывался новый городской сезон.

Как и в прошлом году, в одну ночь наполнив двор своим влажным голосом и одеждой, к ним вошла осень. В завершение каникул Иван, как лев Бонифаций, получил свитер. Ольга Николаевна довязала его, вшила рукава и заскучала.

– Знаешь что, – сказал ей Иван, – я теперь буду носить только то, что ты мне свяжешь. – И лишь потом догадался, что заявлением этим трудоустроил маму на всю оставшуюся жизнь. Теперь навеки у неё было дело – вязать сыну свитеры и шарфы, подпуская в нитку любовь.

Не плача, чтоб не испортить нежную шерсть, но, пребывая где-то неподалеку от слёз, Ольга Николаевна взялась за новую вещь. Какого-то витамина не хватало ей для жизни, или, напротив, какого-то было в избытке. Иван склонялся ко второму варианту – его мама ещё была молода. Без счастья ей не дышалось.

Он задумался, чем помочь такому человеку. Как-то раз, проходя мимо вновь отстроенной церкви, он услышал колокольный звон, зашёл и у ближайшей от входа иконы Богоматери попросил для мамы победы над хандрой. Он смотрел на Мать и Младенца тем же взглядом, что и на дачные луга – как на средоточие прекрасного, ему было легко передать в их ведение свою просьбу.

Молитва о маме возымела быстрые и неожиданные последствия. Вернувшись домой, Иван застал Ольгу Николаевну за сбором дорожной сумки.

– Не хочу больше ждать! – сказала она. – Еду в Питер. Будем мириться. Как думаешь – наверно, гордая позиция тут не подойдёт? Надо будет всплакнуть и как бы отдать ему роль сильнейшего?

– Ну, попробуй… как бы отдай! – улыбнулся Иван.

Неумение одинокого и немолодого человека зажить новым, его иррациональная тяга к старому, пусть негодному – всё было маме на руку. Из Питера она перевезла свой «памятник» в дом и поставила посередине гостиной. Тот огляделся, узнавая.

Дальше Иван не присутствовал. В смятении, мысленно уже перебравшись с вещами на дачу, он попытался осмыслить восстановление семьи, к которому так стремился. Что станет теперь с их доброй домашней вечностью?

Но, оказалось, отец и не думал возвращаться домой. Он всего лишь переехал из Питера в Москву и, пару ночей проведя в гостинице, снял квартирку на Речном Вокзале.

«Значит, пока – отдалённое соседство и дух взаимного уважения», – успокоено подытожил Иван. Тем сильнее было его удивление, когда отец предъявил свои родительские права. Он желал видеть жизненный план сына.

Иван не возражал: он рассказал подробно о своём нынешнем нечегонеделании и набросал примерный план ничегонеделания в будущем. Ни детской скованности, ни раздражения против отца в нём не осталось. Иван был, как гора, которой нечего не стоит стряхнуть туман, но она стоит и не стряхивает, подчиняясь природе вещей. «Пусть будет, как будет, – решил он. – Пусть ругает. Буду слушать».

Но отец промолчал. Даже бровью не выразил гнева. «Я даю тебе две недели – навести порядок в делах, – заключил он. – Потом заеду в офис, и ты мне отчитаешься».

Тронутый странноватым благородством отца, – что не вдруг нагрянул с ревизией, а дал время, – Иван и впрямь собрался было заняться делами фирмы, но тут дедушке позвонил сосед по даче. В лесу пошли опята! «Опята!» – заволновался дедушка. И они втроём – бабушка, дедушка, внук – уехали на выходные, а там прихватили ещё и понедельник, и вторник…

Опята и правда были. Иван находил в изобилии расцветшие грибами поляны и пни и навеки запомнил, как дедушка ждал его на опушке. «Ну?» – встревожено спрашивал он, различив за деревьями внука. «Есть кое-что!» – отвечал Иван и, пройдя последний кордон лесной крапивы, ставил перед дедушкой свою огромную, заваленную на две трети корзину. Ну и ну! Вот это да! Вот насолим! А бабушка ещё не хотела ехать!

Есть тысячи способов порадовать ребёнка, юнца, молодую женщину. Радости дедушки – наперечёт. К тому же, все их приходится добывать своими руками. Но в охоте за ними Ивану не было равных.

Эти метры от леса до дома он чувствовал себя Иваном-царевичем, добывшим таки молодильных яблок. Он завидовал сам себе, своему найденному и исполненному призванию, и, негодуя, жалел, что нельзя отдать ему жизнь. Вот если бы шли и шли эти опята, так же, как счастливой зимой идёт и идёт снег. Если бы бродил и бродил он по лесу, принося в дом то одну, то другую радость, как дровишки. «Наверное, – думал Иван, – это так же опасно, как усталому заснуть в снежном поле».

К середине недели с ведром солёных грибов и несколькими ящиками антоновки в багажнике они вернулись.

Иван долго звонил в дверь, но, несмотря на уговор, дома мамы не оказалась. Тогда он открыл дверь ключом и зашёл в пустую квартиру, не пыльную, но без уюта. Кофе не пахло, цветы чуть подвяли.

– Ну, ты где? – спросил он, позвонив маме.

– Мы с папой на книжной ярмарке! – сообщила Ольга Николаевна. – Очень интересно! Куча переводной литературы – и с немецкого, и с французского. Вот, ходим, знакомимся, у меня уже целый список издательств!

– Ясно, – улыбнулся Иван и, не откладывая телефона, позвонил Оле.

Подошёл Макс.

– Макс, ты ешь кислые яблоки? – спросил он.

– Да! – сказал Макс. – Их надо в печку с сахаром.

– Тогда приходи, – сказал Иван. – У нас на антоновке есть несколько веток, повёрнутых к солнцу. Там яблоки наливные. Знаешь, такие прозрачные. Вот приходи – забирай.

Они пришли вдвоём с Олей, дружно ввалились в дверь и встали, ожидая подарков. Футболка Макса была в розоватых потёках, а у Оли на волосах блестело семечко арбуза. Иван не смог сдержаться и рассмеялся.

– Ну, и чем ты доволен на этот раз? – спросила Оля.

– Рад вас видеть, – объяснил Иван. Он оглядел свой не разобранный ещё дачный багаж, переставил ящики и, найдя нужный, сказал, – это вам!

В нём были замечательные плоды. Прозрачно-жёлтые, с оранжевинкой на солнечном боку. Точно такие же стояли в ящиках на балконе у бабушки с дедушкой.

Макс схватил в обе руки по яблоку и тряхнул их, как маракасы.

– А зёрнышки видно? – спросил он, примериваясь на свет.

Иван взял одно и тоже глянул.

– Мне надо тебя сфотографировать вот с этими яблоками и повесить на стенку, – сказала Оля. – И любоваться – как люди жить умеют!

– Раньше надо было любоваться, – возразил Иван. – У меня отец в Москву вернулся – буду держать ответ за всё безделье.

– Не дрейфь, – сказала Оля. – Мы тебя не бросим. Мы, если что, тебе сочувствовать будем.

– Спасибо, – кивнул Иван.

– Давай я тебе расскажу про школу! – тем временем дёргал его за руку Макс. – Я сижу на пятой парте, потому что у меня хорошее зрение! И у меня нет пятёрок. Нам за пятёрку дают красный кружочек! Я таких могу сто штук вырезать!

– Да! – согласился Иван, загораясь первой школьной обидой Макса. – А у нас давали красные звёздочки. Кстати, можно еще нарезать треугольников, квадратов, чего угодно, и ты сам будешь их раздавать на переменах, кому захочешь. А хочешь, я вырежу и отнесу твоей учительнице синюю грушу?

Макс засмеялся.

– Ну и как мы это попрём? – спросила Оля, кивая на ящик.

Сумбурным репликам, тяжести ящика, который ему пришлось нести до Олиной двери, смеху Макса – всему Иван был рад. «Такие родные люди!» – твердил он себе, но так ничего и не предпринял. Не смог самовольно сдвинуть хрупкое равновесие – словно одобрения или благословения не хватало ему.

А потом Иван и вовсе забыл свои намерения, потому что бабушка, сливая картошку, ошпарила себе руку. Сошла кожа. Вид раны, нестерпимый для глаз, вытеснил из его мыслей Олю и все раздумья о будущем.

Рука заживала плохо. Иван сопровождал бабушку на перевязки, и вдруг открылось, как долог для старых ног был короткий путь к поликлинике.

* * *

Однажды в счастливый день конца сентября, когда они с бабушкой пришли с перевязки, мама встретила их у дверей с листом картона. Лист был раскрашен, Ольга Николаевна пальчиками держала его за края. Свежий рисунок напомнил Ивану античную фреску – выцветшее золото, много пыльной белизны и тусклого розового.

– Ну, как? – спросила она.

– Отёк спал! – отозвался Иван, снимая ботинки и весело поглядывая на рисунок. – Наверно, обошлось, как ты думаешь?

– Конечно, обошлось, я и не сомневалась. Но вообще-то я вот про это спрашивала! – сказала мама немного обиженно и кивнула подбородком на золотой лист. – Помнишь, как я той зимой рисовала! Всё-таки, это лучше вязания, правда? Вот я снова взялась! Ты знаешь, мне тут пришло в голову: может, освоить профессию дизайнера? Я думаю, что как творческий человек, вполне смогу. Ты погляди, какая вышла роскошь! Вот представь, если это на шёлке! Потом, я думаю, человеку необходимо всё время осваивать новое, чтобы он сам себя уважал. И чтобы другие его уважали. Надо для этого что-то из себя представлять.

– Мама! Ты и так представляешь из себя достаточно! Очень много! – заверил её Иван. – Ты моя мама – вот хоть это! – тут он взял у неё лист и, пройдя за стол, стал разглядывать цветные разводы. – Конечно, очень здорово! – одобрил он. – Да и помимо этого – посмотри, какая ты юная, ты оптимист, ты – сплошное обаяние, любишь жизнь, чувствуешь красоту, ты переводишь даже лучше, чем некоторые пишут…

Ольга Николаевна подошла и склонилась над столом.

– И вот это сиреневое – ты приглядись повнимательнее! – велела она. – Вот это – очень хорошо!

Иван пригляделся.

Пока он рассматривал листы, в кармане его оставшейся в коридоре куртки зазвонил мобильный.

– Сиди, не отвлекайся! Я принесу! – крикнула мама. – Тебя – Андрей! – сообщила она, взглянув на номер, и, подала ему звенящий телефон. – Скажи – пусть приезжает! Все по нему соскучились. Скажи, что я соскучилась! Мне для душевного комфорта его необходимо видеть не менее раза в квартал!

– Ладно! – смеясь, обещал Иван.

«Я в Москве, – сказал Андрей. – У отца инфаркт. Не знаю, что будет».

Иван стоял у окна в каком-то шуме. Ему казалось, что он плачет навзрыд. Не по несчастью в семье Андрея, но по живому существу вообще. Птиц, собак, стариков, азиата-дворника – всех, кого было видно во дворе, он хотел собрать и спрятать от жизни в какое-нибудь безопасное место. Разбить там для них цветник, насадить леса, пустить реки.

– Ты что застыл? Что случилось? – трясла его мама.

Андрей появился через неделю. Смотреть на него было больно. Вот приехал домой человек. Зря истратил все волшебные лепестки и вернулся. Он был в старой одежде. В джинсах со следом зелёной краски, какой лет сто назад у Ивана на даче они красили теннисный стол, и футболке из того же хорошего времени. Старые вещи сидели на нём незнакомо. Точнее сказать, они висели. Он похудел.

– Ты это где откопал? – спросил Иван.

– У мамы, – сказал Андрей. – Просто так, захотелось.

– Не модный ты какой-то.

Иван тронул его плечо и повёл в самое спасительное место своего дома – на кухню.

– Ну, как там? – спросил он.

– Да плохо, – отозвался Андрей. – Но, может быть, чуть получше. Я вот, сразу к тебе – чувствую, уже всё, не могу, надо. А потом мне ещё в больницу… От нашей Аньки ушёл муж. Десять лет, понимаешь? Нашёл время – отец в больнице, а он чемоданы собирает! Такое чувство, что всё погибло, но я сам спасён. Мне кажется, с отцом такое случилось из-за меня. Потому что никак иначе было невозможно привести меня в чувства.

– Много тебе чести, – сказал Иван. – Не из-за тебя.

Встав у кухонного окна, они смотрели вниз, на тёплый сентябрь. Только берёзы возле магазина намекали на осень.

– Помнишь нашу Большую Грузинскую? – заговорил Андрей. – У нас дома есть кинохроника, где мы маленькие. Мы тебе показывали, да?

– Раз пять, – кивнул Иван.

– Там сначала, как родилась Анька, потом я… А помнишь, какой у нас был джип? Нас весь двор считал империалистами! Там вместо багажника можно было сделать третий ряд сидений, и тогда мы все, с бабушкой, с дедушкой помещались. А потом папа на нём попал в аварию. Джип всмятку, а у папы только очки разбились. Я помню, мы так все ржали из-за этих очков, на нервной почве. Потом нас мама всех поставила перед иконой – и мы благодарили. И мы все были счастливы. А потом от нашей общей жизни отпочковалась моя собственная хреновая жизнь.

– Но мы неплохо провели юность, – произнёс Иван.

– Конечно.

– А институт – ты вспомни!

– Это да, – кивнул Андрей.

– А сколько ты мне помогал! – не унимался Иван. – Ты, можно сказать, только один меня и спас, помнишь, в тот год дурацкий? А потом ты занялся делом.

– И началась моя деградация.

– Неправда. Ты же должен был становиться на ноги. А что касается личного беспорядка, я знаю, к каждому новому человеку ты относился с большим уважением.

– Иван, ну и забавно ты выражаешься: «к каждому новому человеку»! Это ты кого имеешь в виду? Ни к кому я не относился. Я просто шлялся. И пока шлялся, развалилась моя семья. А мне давно уже надо было подменить отца, чтобы он отдыхал. Мне надо было разобраться с сестрой. Я же видел Аньку – как она вся скомкалась. А я думал только о людях, которым не нужен. А на тех, кому нужен, у меня просто не было времени. Так что можешь мне паспорт выдать, что я ангел.

– И с морем этим, – продолжал он. – Если б мне было лет семнадцать – понятно, можно бы простить. Столько денег угрохал на свои сопли! А деньги сейчас, может, очень будут нужны. Неизвестно, что отцу понадобится, какое лечение… И вот, ты знаешь, что удивительно? Больше всего стыдно не за какие-нибудь явные гадости, а за то, в чём чувствовал себя правым. Разве это были плохие желания – быть нормальным парнем, от которого всем радость, любить, возделывать сад? И вот такая у всего этого обратная сторона.

Он потёр обеими руками свое растерянное лицо.

– Иван, у меня к тебе просьба! Если меня снова понесёт, ты мне напомни всё это. Так и скажи: сиди, дурак.

– Не скажу! – неожиданно отрезал Иван. – Не дождёшься! Кто тебя знает? Может, тебе правда надо эту твою барышню из кондитерской! Мало ли, что она там сказала! Сто раз ещё передумает! Тебе просто нужно сообразить, как ты всё это объединишь. Может быть, ты привезешь её в Москву, а на отпуск будете ездить туда. Ну, чего ты сдрейфил! Работай! Завоёвывай девушку!

Иван охрип и замолчал.

– Ну, это было сильно! – одобрил Андрей. – Это ты меня что, типа спасаешь? А может лучше коньячку?

– Какой коньячок – забудь! Тебе ещё в больницу.

И тут в их встрече произошло доброе – как если бы они вышли из леса, или кончилась полярная ночь.

– Слушай, раз тебе коньяку жалко, я у тебя поем чего-нибудь! – решил Андрей.

Вдвоём они заглянули в сказочный холодильник Ивана и обнаружили в нём ветчину, помидоры и коробку деревенских яиц для большой яичницы.

«Кушай, брат!» – про себя улыбнулся Иван и отправился к бабушке взять у неё солёных грибочков.

А когда вернулся, нашёл Андрея у себя в комнате.

Он осматривал поредевшие книжные полки, вытащил одинокий том Стругацких – другие давно уже унёс Костя, и ещё зачем-то детскую «Одиссею капитана Блада».

– Я возьму, ладно? – спросил Андрей. – У отца, может, буду сидеть, почитаю… – и протянул Ивану свободную от книг ладонь – проститься. Это было самое полезное рукопожатие в их жизни – жест скорее лечебный, чем дружеский. Словно бы из руки в руку перетекала общая, им обоим родная сила. Как бывает, на даче обхватишь дерево, и ветер начинает гудеть в тебе, и гибкая мощь ствола сообщается тебе вместе с гулом.

Наконец, они разжали ладони, и Андрей уехал к своим, раскочегаривать новую праведную жизнь.

В том, что Андрей рождён быть праведником, Иван не сомневался. Конечно, было бы лучше, если б его друг смог полюбить обычные дни и блёклую природу. Но на «нет» и суда нет. Пусть он будет праведником на море! Пусть он будет праведником с виноградником, возлюбленной и детьми!

Ещё пару минут Иван пробыл в мечте о том, как славно быть ближайшим другом капитана и виноградаря. А затем вдруг нахмурился, встал к окну и всерьёз попросил жизнь и Бога, чтобы Андрюхин отец выздоровел.

* * *

На следующий день, ровно в девять утра на мобильный Ивану позвонил отец. «Я месяц жду, – сказал он спокойно. – Больше ждать не имею возможности. Сегодня в четыре я подъеду в офис. Буду признателен, если ты введёшь меня в курс дел».

С половины четвёртого Иван дожидался отца на улице, у дверей в офис. Наверное, лучше было бы, если б отец застал его за рабочим столом, но какое-то притворство виделось в этом Ивану. И он остался гулять.

– Ты почему небритый? – спросил отец, выйдя из машины и оглядев сына. – Расхолаживаешь сотрудников и позоришь фирму, – сделал он вывод.

Иван начал с того, что похвалил отцу менеджеров, секретаря, бухгалтера и монтажников, и радостно объяснил, как легко ему было бездельничать, прикрываясь их честным трудом. В особенности – честным трудом коммерческого директора. Без него бы тут всё прахом пошло.

– Да ты, я гляжу, у нас барин! – заметил отец. – Прохлаждаешься себе, а честный управляющий тебе из деревни тыщи шлёт?

Они пробыли в офисе часа два и вышли «подышать» во дворик. Отец, закурив, поглядел на дерево, шатром укрывшее двор, потом на сына.

– Я тебя увольняю, – спокойно произнёс он. – За лень и безынициативность.

После некоторого молчания он добавил:

– Ты человек не умный, но догадливый. Надеюсь, я могу тебе не объяснять причину.

– Хочешь, чтобы я стал человеком? – благодарно предположил Иван.

– Можешь забрать из офиса свои вещи и получить расчёт, – сказал отец.

Произошла хорошая перемена – так воспринял Иван отцовский педагогический жест. Область, в которую долгое время не вкладывалось ни души, ни труда, наконец, отмерла. Больше не было желающих спонсировать его разгильдяйство.

Ивану ещё предстояло пережить удивление – как же так, неужели денег действительно может не быть? Но пока перспектива бедности его не тревожила. «Как хорошо и справедливо! – думал он. – Наконец-то!»

Он и в самом деле был рад. Вознаграждение, которого не заслужил, только зря тяготило душу. Без него сразу задышалось свободнее.

Идя по двору, Иван смотрел неотрывно на небо меж приглушённо-зелёных крон и угодил в лужу. Нога промокла. Видно, за лето он так избегал кроссовки, что кое-где расклеились швы. Иван остановился и поглядел под ноги на своё отражение. Весь он был какой-то потрёпанный. И почему-то в старых дачных джинсах с пятном от машинного масла. На миг ему сделалось стыдно. Но он тут же подумал: «И Бог с ним!» – чувствуя, как ещё одна бессмысленная забота свалилась с плеч.

Ему хотелось поделиться новостью с кем-нибудь близким, но не по телефону, а с глазу на глаз.

– О-ля! – заорал он под окнами. Через раскрытые створки она должна была услышать его. Так и вышло. Оля была дома и сразу высунулась в окно. Иван махнул рукой, приглашая её во двор.

Через минуту Оля сбежала вниз.

– Ну, чего хотел? – спросила она, оглядев его нежно и пристально, и заметила. – Дичаешь понемногу?

– Отец будет переструктурировать фирму. Он меня уволил за лень и безынициативность, – сообщил Иван с улыбкой, как вполне себе хорошую новость.

– Что, правда? – ахнула Оля. – Что же ты будешь делать?

Иван пожал плечами.

– А Бог знает! Наберу переводов, куплю чая и сухарей, сяду к окошку… Буду переводить. Думаю, что буду доволен, – он помолчал, размышляя сам с собой.

И Оля молчала, вцепившись в него взглядом.

– В сущности, всё, на что эти деньги шли – полная глупость, – продолжал Иван. – Конечно, надо бабушке с дедушкой на врачей, и вообще, чтоб они не чувствовали… Ну, уж на них-то я заработаю.

– Вижу, ты рад! – усмехнулась Оля.

– Наверно, да, – кивнул он. – Рад. Почти счастлив… – И взглянул на Олю с вопросом, как будто и сам был озадачен таким положением вещей.

Оля стояла с полуусмешкой, чуть покачиваясь, поглядывая на облака. Тонны слёз подступали, надо было сдерживать их напор, что есть сил.

– Как всё-таки тебя недооценил твой папа! – вдруг со злостью заключила она. – Он-то, небось, думал, начнёшь стараться, назад запросишься. Вот наивный! Так не знать своего сына! Умотаешь теперь на дачу, будешь грибы-ягоды собирать, картошку сажать. И чао-какао!

Иван хотел возразить ей, что он никогда не выбирал крайностей, и теперь не выберет их. Вовсе он не собирается жить одной картошкой. Но не нашёл духу спорить и промолчал.

Как-то так сложились обстоятельства осени – начиная с бабушкиного ожога и заканчивая драматическим возвращением Андрея, – что всё избыточное, в том числе способность к спору, отшелушилось в нём. И остался человек, растекающийся в нежности к жизни, не усвоивший правил игры, но вполне гармоничный в своей неуместности. Как гармонична бывает собака в мире людей, или человек – в мире берёз. Вот такой был Иван, и сам это знал, и другими был за это любим и признан.

Следующим утром, ни о чём не думая, не окидывая мыслью возможных поприщ, он поехал на дачу. У него было дело – бабушка забыла очки. Неделю они искали их дома, заказали новые, но без толку – только те, старые, понимали бабушкины глаза и умели проявить к ним сочувствие. Наконец, Иван вспомнил, что, запирая дом, видел их на крышке дачного телевизора, поверх программы.

Машину бросив за забором, он пошёл по дорожке, мимо кустов и деревьев к крыльцу. По верхам, до треска сгибая ветви, свистал западный ветер, а внизу сохранялась уютная тишь. В этом шуме и тишине Ивану сделалось хорошо, весело на сердце.

Из прощальной осенней воды он вскипятил себе чаю и устроился за садовым столом. В чашку ветром насыпало берёзовых крестиков, он взбалтывал их и думал о заснеженном саде, какой их встретит зимой, о слегка утеплённом приюте, где всем хватит места. Камин пусть будет на половине у бабушки с дедушкой… Утром расчистить снег…

Предстоящих перемен, схождений и разлук Иван твёрдо решил не бояться. И, пока пил чай, вот так, без тревоги, всецело положившись на вечность, оглядел свои дела:

«Во-первых, – подумал он, – надо как-то определиться со средствами к существованию.

Во-вторых, бабушка с дедушкой. Что тут скажешь? Тут на Бога вся надежда.

В-третьих, мама с отцом. С отцом не сойдёшься, пока не докажешь ему, что ты человек. Нет, доказывать – это нехорошо. Пусть он сам догадается.

Дальше – Оля с Максом.

И Костя. С Костей будет нелегко.

Надо же, чуть не забыл – Андрей! Ну, Андрей – это не дело. Это счастье – что он снова неподалёку».

Иван смотрел перед собой, мысленно продлевая список, улыбаясь его красоте. Всё это были его небесные сады и пастбища. В них он был спокоен, весел и мудр, в них хотел остаться но, учитывая опыт прошлых лет, знал, что даже и этого не надо желать слишком.

А как не желать? Ах, желает он всё-таки, есть в нём буря!

Он встал, подошёл к березе, которая так щедро насыпала ему в чай своей заварки, и спиной попробовал ствол, пошуршал лопатками о кору. Тут по кроне прошёлся ветер, и спина разделила гул.

Засыпающие соки стояли в корнях, у него под ногами. Иван задышал глубже и медленнее, подлаживаясь под ритм древесной крови, и страшная жажда окончательно выйти из подчинения охватила его. Порвать все компромиссы с городом! Весной засеять поле картошки. Летом работать. Зимой предаться истории и поэзии, и уйти далеко, по их родным, но забытым дорогам. Жить созвучно со всеми реками, деревьями, полями, утихшими к снегу!

Вздохнув, он присел на корточки: земля была усыпана осенним сором. Осень придвинулось близко, но ещё не размокла, её сухие сокровища лежали у него под ногами – собрать их горстями, насыпать в сундук! А в Москве, – думал он, – по сокровищам ходят люди. Бездомные собаки спешат за людьми в надежде на подаяние. Есть ещё кошки, вороны, воробьи, голуби. Есть ровесники Макса и ровесники бабушки с дедушкой, за которыми надо следить в гололёд. Куда он от них поедет?

Тут Иван заметил жука, пробирающегося по своим осенним делам, и понял, что хочет нарисовать землю в её живой жизни, со всеми обитателями, с рожденьем и тленом – не разгадывая тайн, но любуясь. «Вот, наверно, что движет художником!» – догадался Иван, представляя себе свой кадр. «Ещё займусь этим», – решил он, вставая, и долгая жизнь, полная любящего проникновения в красоту, перед ним мелькнула, как рай.

На террасе он нашёл упавшие за телевизор очки и домой вернулся к обеду.