Текст книги "Рад, почти счастлив…"

Он сошел ещё на несколько великанских ступеней вниз, выбрался на огибавшую террасы крутую тропу и по ней зашагал в городок.

Ему хотелось посмотреть, как очнутся от сна тишайшие улицы. Так приятно, наверно, было бабушке видеть потягивающегося спросонок внучка – давным-давно.

Он двигался по улочке, дающей на просвет золотой слиток моря, и предвкушал открытия. Низенькие дома, «мадонны» над каждой дверью, часовенки, нежные статуи из серого камня, кроны цитрусовых за заборами – всё нравилось ему. В одном из окон, стремительно переместившись в сказку, Иван увидел девушку, склонившуюся с лейкой над цветочным ящиком. Чёрные локоны затеняли опущенное лицо, но лоб и носик были чудесные. Прочь сомнения! Подняться и посвататься! В этих чистых местах нельзя заводить роман. Нужно сразу явиться к родителям и просить руки. И знать, что любишь навеки. Прекрасный обычай!

Тут простая мысль пришла ему в голову. Он подумал: «А ведь место может стать судьбой человека! Поменяешь место – поменяешь и судьбу. Поживёшь здесь – и тобой завладеет любовное настроение, потому только, что оно цветёт здесь наравне с цитрусовыми. Как невозможно не полюбить сад и море – так невозможно не полюбить».

Побродив с полчаса, Иван вернулся к дому Андрея, прошёл мимо крыльца с каменным умывальником и вышел в сад. Круг прогулки замкнулся. «Здесь лёгкий воздух, – мысленно подытожил он. – Идеально для человека, не обременённого чувством долга».

Рассвело. От моря ему навстречу, белея на зелёном и синем, шёл Андрей.

– Я уж думал, ты мне вчера приснился! – крикнул он Ивану, ускорив шаг. – Встаю – тебя нет!

Иван подождал, пока его друг приблизится.

– Я гулял, – сказал он. – Собрал все плоды.

– Что ты имеешь в виду? – заулыбался Андрей. – Какую-нибудь красотищу? Да, этого тут полно! – и вдруг сказал переменившимся голосом. – Послушай-ка, мне надо с тобой поговорить!

– Давай поговорим, – кивнул Иван.

Рядышком они побрели между деревьями.

– Вот и представь… Жил, как человек – бац! – отыскал себе на голову счастье! – начал было Андрей и умолк. – Не знаю даже, как это всё рассказывать… – он оборвал с деревца жёсткий апельсиновый лист, смял и понюхал. – Ну да ладно! Это, кстати, ты мне накаркал, помнишь, в Париже, тостом своим. Так вот, история такая. Юная девочка, продавщица в местной кондитерской. У неё жених – прекрасный добрый парень. Стекольный мастер, художник… Я и не собираюсь конкурировать. Но понимаешь, у меня такое чувство: если не буду жить по соседству – умру. И я решил, что отдам свою жизнь этому месту, где она родилась – природе, людям. А что ещё я могу отдать? И кому – раз ей меня не надо? А мне хочется отдать себя – потому что я себе в тягость. Вот я и решил. Буду здесь работать на земле. Со временем куплю виноградник. Подружусь с соседями. Буду смотреть, какие у неё вырастут дети…

– Блестящее предназначение! – сказал Иван и замолчал, стараясь удержаться от чтения морали, но всё же не вытерпел. – А родители? Сестра? Люди, которым ты действительно нужен? Ясное дело – они ведь не юные продавщицы!..

Андрей улыбнулся виновато и как-то пусто.

– Ты хоть знаешь, что она за человек? – спросил Иван сурово.

– Ты опять путаешь меня с собой, – покачал головой Андрей. – Это тебе надо знать.

– Нельзя любить то, чего не знаешь, – нахмуренно продолжал Иван. – В такой любви заложен обман. Только когда понял человека, как себя, можно надеяться, что любишь его, а не свою фантазию… Представляешь, сколько времени и души надо положить, чтобы понять человека? А ты – приехал и здрасьте! Жизнь отдаёшь!

– Не согласен! – возразил Андрей. – Ни с чем не согласен! Любишь как судьбу – готовый на всё. Что бы там не оказалось внутри!

– Это самообман, – упрямо повторил Иван.

– Ты просто не понимаешь, о чём идёт речь, – без обиды сказал Андрей. – Ты не виноват – просто с тобой ничего подобного не случалось.

Иван молчал. Костины упрёки из уст Андрея были ему тяжелы.

– Да понимаю я… – отозвался он нехотя. – Есть хоть у тебя шансы?

– Какие шансы! Откуда! – засмеялся Андрей. – Мне, как всегда, везёт. Люди патриархальны до безобразия. Порвать помолвку ради иностранца, иноверца? Ей это надо? Да она и не взглянет! А если бы взглянула – всю жизнь бы себя ела за предательство! Ну и что я тут могу? Вот ты бы смог – прийти, всё человеку порушить? Если бы хоть она меня любила – другое дело. А так – просто поставить цель, заморочить голову? Нет уж ребята, я так не хочу. Не буду.

– А как же ты будешь? – спросил с любопытством Иван.

– Я уже сказал, как. Буду здесь жить, работать, довольствоваться тем, что есть, а лишнего, чужого – зачем мне?

– Ненормальные вы все… – пробормотал Иван и, оставив Андрея, побрёл вверх по террасам, прочь от моря. Рассвет бил ему в спину. Надувался зелёно-оранжевый парус рощи. Всё было в масть романтической истории Андрея.

На каменном крыльце, в лучах «Мадонны», вынеся стулья и раскладной столик, они сели завтракать.

– Мне здесь неловко курить, – сказал Андрей, туша свою сигарету. – Такая чистота!..

Он вошёл в дом и в допотопном прессе, оставшемся после хозяев, выжал апельсиновый сок.

От этого честного сока у Ивана свело зубы. Но он всё же допил его и, допив, подобрел к здешней каменистой земле. Всё-таки это было её угощение.

– Ну, теперь ты хоть расскажи! У тебя-то что? – спросил Андрей.

– А у меня ничего! – сказал Иван. – Живу с тобой не по соседству. Бабушка с дедушкой у меня старые.

– Ну а хотел бы чего?

– А хотел бы, чтобы по соседству и молодые!

Андрей кивнул и, отыскав глазами барельеф Мадонны, кивнул ещё. На секунду Ивану почудилось, будто бы и сейчас – как пятнадцать лет назад – они идут по дачному лугу, вечной дружбой своей укрепляют мир, умножают добро весёлым бездельем…

Оставшиеся день и ночь уже не имели значения. Они провели их в согласном блуждании по окрестностям, безо всяких бесед.

Во время прогулки по городу у одной из лавочек Андрей остановился и спросил, не желает ли его друг самостоятельно выбрать что-нибудь к ужину. Из дверей пахло корицей, кофе, сливочным кремом. Иван понял и послушно вошёл. Андрей остался на улице.

То, что, войдя, Иван увидел за прилавком, поразило его. Перед ним цвёл сюжет Возрождения, «чистейшей прелести чистейший образец». Андрей был прав: в данном случае, внутреннее содержание девушки не играло никакой роли, с лихвой окупаясь внешним. Это была та самая, нежная и набожная, возвышающая зрителя красота, с которой Рафаэль писал Сикстинскую Мадонну, какою болел Пушкин.

Иван взглянул мимолётно и, развернувшись, ничего не купив, вышел.

Через несколько часов, когда Андрей, перекрыв водопровод и проверив, везде ли выключен свет, запирал дом, Иван сказал:

– Всё-таки странная у тебя дача! Почему-то я не верю в неё. Я так думаю – это тебе приснилось.

– Может, ты и прав, – отозвался Андрей. – Поживём – увидим. – И, подхватив рюкзачок, спустился в сад. Иван пошёл за ним.

За калиткой ещё постояли – разглядывая через деревья светлую полосу моря, затем вышли на вертикальную улочку и двинулись в обратный путь.

В аэропорту они простились. Андрей возвращался на работу в Париж. Иван – через Франкфурт – в Москву.

Свои путаные впечатления он решил пока не разбирать, а отдаться целиком возвращению, риску посадки в снежную муть столицы.

* * *

Самолёт проплыл над ёлками и приземлился почти беззвучно. Выйдя из здания аэропорта, Иван задохнулся от холода. «Вот это да!» – подумал он и покосился на сумку – не надеть ли под куртку свитер? Мама ещё не приехала за ним. Он позвонил – Ольга Николаевна была в дороге. У остановки Иван встал под редкий снег, в дырявых тучах увидел крохотные московские звёздочки, и его развезло. «Дома!» – почувствовал он с нелепой гордостью за дурной пейзаж, мелкие звёзды, и безобразие климата. Он стоял, улыбаясь, проникаясь блаженством свидания, и ему хотелось спеть – что-нибудь народное, и съесть – чёрного хлеба! – и выпить, и всю дорогу пройти пешком.

Скоро подъехала мама. «Ни в кого не врезалась! Без происшествий!» – сразу же отчиталась она.

– Что-то холодно у вас! – заметил Иван, целуя её.

– Двадцать два! – похвалилась мама. – Давай, садись скорее!

В согретой машине Иван растерял свой хмель. Усталость и самолётная глухота придавили его.

– Ну, как ты съездил? Доволен? – спросила мама. – Как Андрей?

– Андрей в своём репертуаре, – доложил, вздыхая, Иван. – Опять влюбился. Я её видел – красота чудесная, это правда. А что за человек – ему и дела нет. Говорит, люблю как судьбу. Вот он хочет жизнь прожить на благо её земли. От всего остального – отрёкся. Разве это не предательство? Это предательство…

– А ты можешь сформулировать, – спросила Ольга Николаевна, – в каких случаях мы вправе требовать от человека верности?

– Во всех случаях взаимно признанного родства! – немедленно ответил Иван. – И после клятв!

– Ах, после клятв! – улыбнулась Ольга Николаевна. – Вот видишь, я была права. Вы разошлись. У вас разные цели и ценности.

Иван не нашёл, что возразить.

– Хорошо, что я уже дома, – сказал он.

Выйдя из лифта на площадку, Иван остановился. В первую секунду он не понял, в чём дело, а потом догадался. Его тело и чувства пропитались душистым, масляно-жёлтым теплом, идущим от бабушкиной двери.

– Что это у вас? – спросил он, направляясь точно на запах.

– Сюрприз тебе! – сказала Ольга Николаевна. – Уж так внука любят!..

Тут бабушка открыла ему. Иван увидел с порога её пунцовые щёки в жилках, синеватые губы и через распахнутую дверь продымлённой кухни, на столе – пизанскую башню блинов.

– Зачем! – возмутился он. – Ты смотри, что у тебя – духота, жара! Это какая нагрузка для сердца! Ты просто легкомысленный человек!

Бабушка махнула на него тряпкой.

– А ты куда смотрела? – набросился он было на маму, но не удержал гнева и, скинув куртку, сел к столу.

Блины бабушка пересолила, но Иван не отступил, соль запивал чаем и честно старался вспомнить что-нибудь о приморской резиденции Андрея. Рассказ давался ему с трудом. На фоне пересоленных блинов, подгорелых каш, сослепу заштопанных вещей и прочих даров бабушкиной любви его поездка так измельчала, что и разглядеть её в памяти было трудно. Иван видел перед собой одно только невозможное лицо Закона жизни.

И всё-таки, он рассказал своим о древней каменной прачечной, о кислом соке из апельсинов, о море и скалах, своей вечностью стирающих в человеке всякие мысли. Эти милые туристические наблюдения ничего ему не стоили и нисколько не обогатили. Иван и фотоаппарата с собой не брал. Но бабушке с дедушкой, и особенно маме было интересно послушать.

«До чего же я не турист! – жаловался он потом Ольге Николаевне. – Я ведь ехал понять человека. А так, мне абсолютно нет дела до их погоды, и что там у них за моря и за рощи. Правда, там в саду пела птица…»

* * *

Иван понимал, что преувеличивает своё равнодушие. Всё-таки ему было приятно побыть в одной футболке на морском ветерке, и глотнуть оранжевый сок земли, которая так полюбилась Андрею. Главное же, радовало, что Андрей выбрал именно эту чистую землю, а не какой-нибудь Майями.

За два дня лицо и руки Ивана чуть-чуть задел загар, и впервые в жизни ему захотелось, чтобы и московская зима была доброй, никого бы не убивала, сыпала мягким снегом и заканчивалась в срок.

Следующим утром по приезде он встал и увидел в окошке воздух необычайного оттенка – редкой белизны и неподвижности. Мир застыл в стеклянной двадцатипятиградусной пыли. По солнечному дню, которому сдуру можно бы и обрадоваться, звенели птички, отыскавшие себе спасение у труб, под тёплым паром.

Как и сограждане, продолжая исполнять жизнь, Иван каждый день выходил на «железный» воздух и ехал на работу. Дороги были свободны, дворы – полны уснувших машин. Когда мороз покрепчал до двадцати восьми, лёгкая апокалиптичность, и в обычное время присущая большому городу, обострилась. В эти дни Иван с удовольствием ездил в офис. На почве холодов сотрудники сплотились. Кураж и смех, метеосводки из Интернета, курьер, привёзший буклет с моделями печей-буржуек, на случай если городское теплообеспечение даст сбой, – это рабочая неделя оказалась самой весёлой из всех, что помнил Иван.

А под конец её, в пятницу, Ивану на мобильный позвонил Костя.

– Где ты есть? Ты жив ещё? Или тебя заморозило? – кричал он. – Я тебе письмо написал! Ты когда-нибудь проверяешь почту? Тебя вообще интересует, что со мной? Позвонить ты мог?

Иван дослушал реплику.

– Я летал к Андрею, – сказал он. – И, по-моему, у нас с тобой принято, что ты сам звонишь и заходишь.

– Хорошо! Вот я сам звоню! – крикнул Костя. – Ты где? В офисе? Можешь подъехать ко мне во двор?

– Это ещё зачем?

– Ты мне нужен в моём дворе! Не упрямься! Ну, прошу же тебя!

– Хорошо, – сказал Иван. В конце концов, он был рад, что нашлась причина пораньше уйти из офиса.

Он глянул в окно и, замотавшись покрепче шарфом, вышел. На улице дул ветерок. Снежную пыль сметало с крыш. По ясному небу, возмещая отсутствие облаков, расплывались ядовитые и прелестные дымки из заводских труб. Иван добрался до Костиного двора в условленный час, вышел и несколько минут терпеливо прождал под тополем. От ветра у него загорелось лицо. Наконец, Костя выскочил из подъезда.

– Что тебе нужно? – спросил Иван вместо приветствия, но Костя не заметил суровости. Смеясь, он охлопал его – по плечам, по шапке, заботливо подёргал шарф. – Гляди, не замерзни!

– Иди сюда, я тебе покажу кое-что. Смотри наверх. Окна мои видишь? У окошка стол. Видишь – огонёк беленький, это лампа. Кто там под лампой – видишь?

Иван видел и молчал раздосадовано.

– Верно! – улыбнулся Костя. – Машка моя!

Иван не отозвался.

– Всё вышло, как я рассчитал! Я ушёл от них, доказал, что мне на всё чихать, кроме Машки. И ей там сразу стало невмоготу. Понимаешь, оказалось, всё было наносное! Кружевница – она и есть кружевница. Чистый человек! Вещи собрала и дунула с катера. Но ты не хмурься, тут всё наоборот – как ты любишь! Такая сложная ситуация – я затем тебя и позвал.

Обнадёживаясь понемногу, Иван слушал.

– К бабушке Машка после всего вернуться не может, ей стыдно, – объяснял Костя. – Ты же знаешь стариков! Но и ко мне перебраться – тоже нет. Говорит, не могу я, Костя, от бездомности с кем попало жизнь делить. С кем попало – это, то есть, со мной! Но я не обижаюсь. Наоборот. И вот теперь перехожу к делу. Я свою квартиру хочу Машке как бы сдать – бесплатно, конечно. Просто пусть живёт, пока с бабушкой не помирится. А я пока поживу у тебя. Сейчас только за вещами сбегаю – уже всё собрано! Идёт?

Иван не сдержал улыбки.

– А, рад! – завопил Костя. – Ну, по рукам?

– Нет уж! – смеясь, сказал Иван и направился к Костиному подъезду.

Маша стояла в дверях. Её лицо опухло от многодневных слёз. Сипло, заплаканно она поздоровалась.

– Ну, – сказал Иван. – Берите вещи. Едем к вашей бабушке.

– Я не поеду! – крикнула Маша.

– Все поедем! – сказал Иван. – У меня тоже старики. Я имею право решать! Ясно?

Маша взглянула на шумно кивавшего Костю и выволокла из комнаты два своих рюкзачка.

Они ехали молча, с верой, что успех неминуем. Без слов вошли в подъезд и поднялись по ступеням. Маша долго звонила в дверь. Потом открыла своими ключами. Потом из пустой квартиры звонила соседке. Та скупо продиктовала преступной внучке, когда и в какую больницу забрали бабушку. В предынфарктном – прямо из поликлиники, так-то!

Потрясённые, они замерли вокруг Маши.

Наконец, Костя опомнился.

– Так поехали! Чего ждать? Мы тебя отвезём. Иван, отвезём ведь?

Маша обернулась на Костю, держа трубку, как гранату, в отведённой руке.

– Уйди! – произнесла она с хрипом. – Не хочу больше видеть! Сгинь! Я ни с кем! Ни с кем не поеду, ясно?

– «Хэппи энд» не удался, – произнёс Костя, когда они с Иваном сели в машину. – Ну, ничего. Если там у неё с бабушкой обойдётся как-нибудь – то и у нас наладится.

Иван довёз его до дому. Зайти отказался.

– Постоим минутку! – попросил Костя. – Представляешь, так удивительно! Вот только теперь что-то настоящее к Машке теплится. До этого всё был конкистадорский угар: завоевать, отнять. А когда оставил её в покое – теперь только и полюбил…

– Себя ты полюбил, – сказал Иван хмуро. – Стоишь и думаешь: ох я и порядочный!

– Ну да. Тоже верно! – рассмеялся Костя. – Иван, можно тебе сказать кое-что? Я ведь боюсь! Вот как Машка от них ушла – стал бояться. Как-то страшно домой идти. Я, наверно, заразился от Фолькера сумасшествием. Мне кажется, вот я хотя старушки не убивал, но всё равно – Раскольников!

И Костя запел тихонечко, с трудом артикулируя смерзающиеся слова: «Расколол я Женьку-то топором… Прямо по сердцу его саданул… Ох головушка моя голова… До чего ж ты меня…», – и он положил ладони на свою непокрытую голову.

– Тридцать градусов! Где шапка? – вдруг крикнул Иван. – Еле выздоровел! Ты чего себе думаешь!

– Ничего, – покачал головой Костя. – Ничего абсолютно… Забыл у Машки.

Иван снял свою шапку и с досадой нахлобучил её на Костину голову.

Костя взялся за неё обеими руками и улыбнулся.

– Это ты голову мне свою отдал, да? Как в мультфильме про Умку, помнишь? Чтоб я лучше думал! А я возьму! Я тебе не верну, можно?

И, придерживая шапку, качнулся к подъезду.

Иван возвращался домой подавленный и неспокойный. Он шёл от гаражей по большому стеклянному морозу – словно внутри картины маслом. Заиндевелые, без единого колыхания, яблони, вымерзший двор, тугое, ясно-чёрное небо. Подобных морозов не бывало ещё на его веку. Дома оттаявшим умом он подметил в своём сознании крепкую сцепку Костиной подростковой драмы с нечеловеческим морозом на улице.

К ночи потеплело до минус пятнадцати. Иван набил в заварочный чайник дачной мяты с ромашкой и, глотая душистую воду, успокаиваясь, светлея, наблюдал из окна, как удивительно сказывается ослабление мороза на облике улицы. Воздух размок, затуманился, свет фонарей стал желтее и глуше. Люди вышли на прогулку со своими собаками. А в полночь полетел снег.

Через пару дней позвонил Костя. Машину бабушку отпустили из больницы под расписку. «Нормально, жива! – сообщил он. – Машка из дома не выходит, всё с бабушкой. По телефону даже не говорит – только ночью шёпотом. Говорит, на душе очень тяжело».

* * *

Как только морозы спали, Иван вынул из гаража велосипед и ещё раз убедился, что утоптанный снег немногим хуже летней земли и уж точно лучше осенних листьев подходит для бодрящих дух поездок по берегу. Он прикрутил к багажнику сидение и стал брать с собой Макса.

По дороге они болтали. Пересказывали друг другу детсадовские анекдоты или придумывали собственные – с участием самих себя. Играли в города и марки машин. Когда города и марки заканчивались – начинали играть в рифмы. Под конец прогулки они убирали велосипед в гараж и, макнувшись в сугроб, полные смеха и снега, шли домой. И то и другое тщательно отряхивалось в лифте.

– Держи! – говорил Иван, возвращая Оле серьёзного, более или менее опрятного Макса.

Бывало и так, что веселье не шло, тогда задумчивый Макс заводил разговор о делах семейных. Например, о мамином друге Володе. Со слов Макса можно было предположить, что Володя – скала, которая день и ночь стоит на ветру, дымя и думая. Оценить эту скалу однозначно нельзя, но можно пока что понаблюдать за нею. Иван видел, как мужественно Макс готовит себя к большим переменам, но сам не верил в них. Прежде всего, потому, что знал – у Оли нет никакого решения. Выражение её лица менялось, как русская погода, и ясные дни были редки.

Тем временем прошли остатки морозов, побывал и уплыл циклон, установились мягкие, светлые деньки. Февральские восемь утра, благодаря высокой светоносности воздуха, напоминали Ивану июнь. Летние тени легли на дома, по розовому снежку гуляли ободрённые вороны. И каждый человек в свете масленичной зари шёл, как на праздник, даже если путь его лежал на работу. Кафтан ему, жёлто-красный, дымковский, бублик и леденец!

Хорошо было на улице и хорошо было дома. Субботними и воскресными днями, на первом солнышке, залившем обеденный стол, они с дедушкой продолжали развивать проект реконструкции дачного дома. Удовольствие это уже добралось до мансарды и метило на чердак. Время от времени Ольга Николаевна подсаживалась к ним. Ей хотелось своим присутствием укрепить и взбодрить семейные отношения.

– Ты заметил: папа похудел и всё шутит! – волновалась она о своём отце. – Это ничего?

– Мама, ты просто не знаешь дедушку! – успокаивал её Иван. – Он так живёт. А что похудел – ну а кто в его возрасте не худеет?

Оптимизм Ивана объяснялся просто: надеждой на солнце, на всеобщий расцвет земли. Что тут говорить! До апреля два месяца. А если подумать, к примеру, о Феодосии, где мимоза почти зацвела, то ещё меньше. Уже самый порог, дверь приоткрыта, дует!

Когда Иван оставался один, сквозняк близящейся перемены мучил его. Чем больше весны, – чувствовал он, – тем в глазах темнее. Весна – это салют возможностей, которые он всё равно не сможет использовать, потому что трус и «манная каша». Все до одного близкие люди сказали ему об этом, а он всё сомневался – нужны ли решительные действия или, может, протянет так?

В эти первые сверкающие деньки, попавшись на обманку весны, дедушка вышел постоять на балконе и простудился. Грянул кашель. Зори померкли, скрылась Феодосия. Счастливые привычки зимы – гитара и вышивание, снежные завтраки, прогулки с Максом – всё было забыто. Теперь всей семьёй они сжимались в комок при наступлении ночи и ждали утра, когда придёт доктор.

Тогда-то Иван с щемящим сердцем понял, какая в действительности у него хилая команда. Бравада слетела с мамы. «Помогать оптимизмом» ей стало невмоготу. Она крепко взялась за спицы с клочочком свитера и держалась за них, словно это были перила жизни. Если же спицы по какой-то причине приходилось откладывать, она срочно перехватывалась за локоть сына. Её хватательный рефлекс усиливался к ночи и с приходом врача. Иван жалел маму. Что было с неё взять, раз даже могущественной бабушке болезнь деда оказалась не по плечу. Бабушка устранилась, ушла в глубь своих восьмидесяти лет. То есть, заботы и хлопоты о больном, по-прежнему, были на ней, но дедову ниточку она больше не держала в руках, отдала внуку и на Божью милость. Иван должен был решать сам, везти ли дедушку с его ужасным бронхитом в больницу, или оставить дома. Все остальные, более мелкие выборы тоже совершал он.

Поначалу Иван не заметил своей единоличной ответственности, но однажды такое одиночество навалилось, что он испугался. Хорошо, что в тот час мела метель. Иван приблизился лбом к стеклу и опёрся о тишину и весёлость снега.

«Боже, милостив буди мне грешному», – думал он о себе и обо всех своих. И на этих словах слабенько ему замелькало, что, быть может, природа, устройство мира, свидетельства о Христе – и правда в силах защитить человека?

Днём, придя к дедушке смотреть с ним зимнюю Олимпиаду – единственное, что в те дни пробуждало интерес старика – Иван всё время пытался нащупать в себе эту надежду – цела ли?

Дедушкина болезнь легла перед Иваном, как камень. Время застопорилось. Однако в обход этого камня по-прежнему текли жизненные ручьи. В разгар волнений, насколько можно не вовремя, Ивану позвонил научный руководитель с факультета переквалификации. Ему надо было, чтобы он явился срочно, для обсуждения поездки в Берлин на конференцию. Как выяснилось, у намеченной ранее делегатки вот-вот родится малыш. «И о чём только барышня думала? Не вчера ж это выяснилось!» – переживал руководитель. Разумеется, оговорился он, Иван не самый прилежный студент, но его хороший немецкий пригодится в поездке. Всё-таки немцы частично финансируют их исследования – будет неплохо проявить уважение к их языку, сказав на нём несколько внятных реплик.

«С паршивого студента – хоть шерсти клок», – прочёл его мысль Иван. Велик был соблазн отказаться сходу. Да и не только от конференции. «И всё-таки, – рассудил Иван, – он – человек, существо социальное. Ему следует взять себя в руки, закрыть на час проблемы семьи и трезво обдумать поступившее предложение».

Он оделся тепло, и тем себя оправдав, что всё равно пришлось бы идти в аптеку, отправился на канал.

«Значит так, Берлин… вот-вот родится…» – вхолостую крутил он реплики разговора, пытаясь думать. Но мысль буксовала. К слову «родится» прилип антоним, и он был о дедушке. Тогда Иван черпнул снега и крепко, так что попало за воротник, себя умыл.

После умывания дело пошло веселее. «Может быть, – рассуждал он освобождённо, – само по себе предложение и не плохо. Придётся готовиться. На письменном столе – листы и книги. Милый, никчемный труд! Но такой ли уж милый? Какого рода процесс он поддержит своим участием?»

Каждый год их «факультет переквалификации» выпускал на волю отряд специалистов, обученных расчленять явления современной культуры и писать об этом пространные глупости. Иван вспомнил, как в последнее своё посещение видел в буфете студентку с картиночкой. На картиночке было яйцо с торчащей из него лопоухой человеческой головой, повёрнутой к зрителю затылком. Девица вдумчиво разглядывала голову и строчила в тетрадь.

«И какая тогда, к чёрту, конференция? – подумал Иван. – Разве только поднять на конференции революцию. Выйти с плакатом… Но вряд ли “манная каша” пригодна для революционных дел. Пусть революции поднимают революционеры».

На этом сомнения его оставили. Через белый перелесок, руша чью-то лыжню, Иван срезал путь и пришёл в аптеку. И больше уже не отвлекался на глупости, потому что чувствовал правило – больного родственника нельзя отпускать из мыслей. И он держал дедушку в мыслях не отпуская.

За своё решение Иван в тот же день получил по шапке от мамы. Дедушкина болезнь подкосила её жизнелюбие. Она была раздражена и несчастна.

– Не полетишь? – изумилась она. – И почему же? Ты, может быть, очень занят? Может быть, у тебя блестящий круг общения, творческая работа? – расходилась Ольга Николаевна. – Ты трус и лентяй! Не хотела тебе говорить, но скажу! Встретилась с соседкой. Она мне: а что у вас с сыном? Он как, здоров? А то мы смотрим – всё с бабушкой да с бабушкой. А… внук хороший – ну ясно. – Я чуть не провалилась от стыда! На тебя люди пальцем показывают! А он – «не полечу»! Полетишь! К тебе приехала мать – ты что-нибудь сделал, чтобы адаптировать её в вашем полудиком социуме?

Иван слушал, не возражая, как если бы мама была ливень и гром.

– Дедушка выздоровеет – я всё исправлю, – пообещал он.

– Господи, что ж это выросло! Что за безвольное существо! – возопила Ольга Николаевна и, вскинув голову, ушла к себе в спальню.

Чтобы подстраховать память, Иван оставил на письменном столе уведомление себе: «Исправить!», а сам вернулся мыслью к своей насущной задаче – выручить дедушку.

Однажды вечером в его сосредоточенное внимание вклинилась Оля. Она привела к нему соскучившегося Макса, но как только за ней закрылась дверь, выяснилось, что Макс не скучал – он был в тягостном отчаянии, удивительном для шестилетнего мальчика. Оказалось, что Оля, едва стает снег, собралась-таки переселяться к жениху за город и решительно забирала Макса с собой. «У меня тут всё моё! Бабушка! Моя комната! – рыдал Макс. – Я тут сплю!». Это был тот случай, когда в мирной натуре Ивана включались оборонительные механизмы. Ему захотелось вмазать кулак в морду обидчика. Пару раз, бывало, он так и поступал, и получал удовольствие от содеянного. В данной же ситуации бить оказалось некого. Конечно, Оля виновата, но, в конце концов, она пытается создать семью, и потом, женщин не бьют. Жениха её и вовсе упрекнуть было не в чем.

Пораздумав, чем бы утешить Макса, Иван нашёл в книжном шкафу «Робинзона Крузо». Опуская скучные главы, он за три вечера прочёл ему книгу, и «Робинзон» помог. Макс понял, что безвыходных положений не бывает, и теперь уже не отчаивался и не плакал, а выдумывал хитроумные планы своего освобождения.

Тем временем дедушкин кашель осел в лёгкие. «Вот так! – жаловался Максу Иван. – Это куда хуже, чем ваша Малаховка. Понимаешь ты это?» Макс понимал и подбадривал друга, как мог. «Мой дедушка тоже кашляет, – утешал он его. – Но ничего, живёт». И Иван – как ни смешно это было – обнадёживался.

Все дни дедушкиной болезни Иван пристально изучал февраль. Каждый час отпечатывался в памяти, оставляя после себя «фотографию». Эта удесятерённая ценность мгновения была ненавистна ему – он словно прощался за дедушку со всей переменчивой февральской погодой. Сами собой на него накатывали стихотворные строчки. Иван разглядывал их ничтожную красоту и понимал: если б это хоть чем-то могло поддержать дедушку, он с радостью отрёкся бы от всего искусства земли.

Повинуясь иррациональному требованию души, Иван придумал для себя «пост» – без кофе и сладостей. Чем это поможет, он не знал, но нарушить его не решался. Следующим ходом стал ежедневный подъём в пять. Он вставал, открывал окно, влажный, нечистый воздух городской зимы обдавал его, и сон выветривался. Иван смотрел на тёмную улицу и уговаривал день быть добрым. Молиться, как следует, он не умел, так, шептал, что помнил из детства – «Отче наш…», «Милостив буди…». И всё-таки, начатый подобным образом день казался ему надёжнее дня обычного. «Как-нибудь протянем», – уповал он.

В середине самой трудной недели, когда и Олимпиада уже не могла вызволить дедушку из его тихой дрёмы, явился Костя.

– Ура! – завопил он осипшим голосом, больно обняв Ивана. – Наконец-то добрёл к тебе! – И, раздевшись, с хрустом пошёл по его печали. – Всё, что было, – пшикнуло! Музыка кончилась! Космос холоден! Человек страшен! – скандировал он. – Машка в институт не ходит, лежит дома, голову под одеяло. Со мной не разговаривает, потому что я ей – напоминаю! И скажи мне теперь, что с ней было? Петарда? Горело-то пять секунд, и всё – чад, дым! Где любовь? Что любовь? Я вот тоже думаю – ну а мне-то какого чёрта было надо? Чихать мне на подростков, и на весь Интернет. И вместо Маши, в общем, сошла бы какая-нибудь Наташа. Ну да что теперь! Преступление состоялось. Дальше у нас по плану что? Наказание! О Женьке, представь, ни слуху, ни духу. Даже не знаю, где он. В институте его нет, номер заблокирован… – На секунду Костя умолк, оглядывая кухню, как если бы не вполне понимал – куда попал. – Слушай-ка: поехал искать его к Фолькеру! Хотелось покаяться. Звоню в домофон. Фолькер отвечает – давай, мол, в студию. Вхожу – он валяется с гитарой в кромешной темноте. У него там окон нет. Обрадовался мне. Сразу стал изливать душу. В вашем, говорит, гнусном поколении никому ни черта не надо. Я такой тупости в жизни не видел. Саморазрушения, говорит, больше, чем у меня, только оно ещё и безыдейное. Не от внутреннего конфликта, а от одной пустоты. Я, говорит, теперь, посвящу себя алкоголизму, потому что работа перестала меня увлекать. Вспоминаю, говорит, своё целебное детство – как меня родители воспитывали. Но следы бурной деятельности уже не смыть. А жить с ними нельзя. Человек, мол, должен быть чистый.