Текст книги "Рад, почти счастлив…"

Из новенького четырёхэтажного особняка вышли мама и сын, ровесник Макса. У мальчика в руках была лопатка и пластмассовое ведро. Иван знал местные дворики – здесь не водилось детских площадок. Может быть, там дальше есть скверик? – понадеялся он и пошёл следом, влекомый любопытством: где же ребёнок будет копать? Время от времени малыш приостанавливался и собирал снег в ведёрко прямо с тротуара.

Дальнейшее преследование показалось Ивану неудобным. Он свернул и по оттепели, растекшейся вокруг него, грязной и чистой, как юность, вышел к бульвару.

Ряд скамеек звал его насладиться последними днями зимы. Иван выбрал одну, на пересечении бульвара с переулком, и, смахнув снег ладонью, сел. Сразу же над головой включили весеннюю музыку – синица затенькала, а к ногам подскакал воробей – принять волшебный заказ. «Мне, будьте добры, ума, сердца, смелости, и ещё шампанского!» – пожелал Иван.

Воробей вспорхнул. Иван перевёл взгляд – в двух шагах от скамейки на мокрый снег села большая ободранная собака. Одно ухо её было поранено, шерсть на нём слиплась. Внимательно и терпеливо она смотрела Ивану в лицо, дожидаясь знака. Он кивнул ей. Собака подошла и шустро обнюхала куртку.

– Ничего нет, – произнёс Иван. – Я в институт иду.

«Нет – так нет», – ответила взглядом собака, но не ушла, а легла возле скамейки. Иван смотрел на её шкуру цвета летнего сена и испытывал непонятное душевное удовольствие: подумать только! С ним рядом – такое большое живое существо, способное благодарить и надеяться, привязываться и сострадать. Иван протянул руку и потрогал шкуру. Собака огрызнулась.

– А-га! Я понял! – кивнул Иван и, встав со скамейки, пошёл через дорогу, к киоску мороженого. Там, среди прочего нашлись в уголке витрины пельмени.

– А микроволновки у вас нет? – спросил Иван, заглядывая в окошечко. – Мне бы разморозить для собаки!

Пока пельмени грелись в микроволновке, продавщица нашла пластмассовую крышку из-под торта и предложила Ивану в качестве миски. Иван умилился и взял.

«“Ну, это очень поэтично!” – скажет Оля, – думал он, таща добычу на бульвар. – “Ты погряз в сантиментах!”»

Ему повезло – собака оказалась голодная. Со скамейки Иван любовался, как быстро и аккуратно она поедает обед. Доев, собака села у края скамьи и прижалась головой к ноге Ивана.

Странно было Ивану оказаться на этой лавочке, в этот день и миг: он как будто вступил в другую эпоху, в иную пору жизни, когда у него уже есть внуки, и сам он стар, а, может быть, и бестелесен. Вдруг ему показалось, что вес собаки как будто сделался больше. Иван нагнулся и посмотрел ей в лицо. Сощурив глаза, собака дремала. Тогда и он задремал тоже.

Иван дремал, не закрывая глаз, глядя, как послеобеденное солнце топит снег. Скоро с ручьями потекли его ноги, и совершенно ясно он расслышал, как одна синица говорит другой, будто неподалёку некто Миша повесил свежее сало.

Он очнулся оттого, что собака встрепенулась, приподнялась и, отольнув от ноги Ивана, потрусила вперёд. Из переулка вышла женщина в шубе, в большой старомосковской зимней одежде, чуждой Европе и всему прогрессивному человечеству. В руках без варежек она держала два простых пакета, наполненных собачьей едой. Иван различил макароны и куриные кости.

Собака рванула и, в секунду достигнув хозяйки, заплясала вокруг. «Ах, ты моя хорошая!» – женщина опустила пакеты в снег и погладила собачью голову.

– А я думал, она ничья, – поднявшись со скамейки, сказал Иван.

– Как же ничья! Наша! Все наши! – говорила женщина, вытряхивая кости в оставшееся от пельменей корытце. – Они раньше на стройке жили, под бытовкой. Их оттуда выгнали, так они теперь, дураки, бродят, где попало, шныряют под машины. Ну, ешь, Петровна, ешь! Что ж ты! – волновалась она. – Ты у меня как себя чувствуешь? Ухо где разодрала?

– Она пельмени съела, – произнёс Иван. – Мы их погрели в микроволновке.

– Это вы молодцы! – обрадовалась женщина в шубе.

И какой-то свет занялся тогда над бульваром. Он шёл от тающего снега. Зима светилась, уходя в облака. Звенела синица.

– А почему её Петровна зовут? – спросил Иван.

Женщина взглянула, удивившись.

– Даже и не знаю! Так всегда её звали. Старая собака. Видите – шерсть седая… Вы смотрите, ничего не выбрасывайте! – строго наказала она Ивану. – Всё приносите. Они знаете, какие голодные! Особенно кормящие. Вот пойдёмте, я вам покажу мамочку. Пойдёмте, тут во дворе! Петровна, пошли! А если у вас что-то молочное остаётся, творожок – вы прямо туда, щенкам!

Не то чтобы весенний день лишил Ивана воли. Он вполне мог отказаться: тороплюсь, извините! Но ему мелькнул шанс, дверь в «параллельную» Москву приоткрылась. Секунду Иван подумал и решил, что щенков посмотреть стоит.

Едва они свернули во двор, им навстречу выбежала чёрная облезлая собака, заволновалась, заплясала вокруг знакомой шубы, не забыв облаять Ивана.

– Фу! – отругала её женщина. – Жуча, фу! Место.

Пристыжено Жуча вернулась к детям. Под тополем, из простых картонных коробок для них был сложен кров. Женские руки воткнули по периметру несколько палочек, чтоб картонки не сдуло ветром. У порога стояли корытца с едой и водой. Иван поглядел и догадался сердцем, что это – Ясли.

Год назад, в декабре, приехав к маме в Вену, он видел на уличных ярмарках множество рождественских яслей, и все они ему не нравились. А эти – не то что нравились, эти первые – были!

Захваченный родством, Иван сел на корточки, и Жуча не погнала его. Она ела из корытца. Ей мешали три маленьких чёрных щенка, лезли лапами в макароны с тушёнкой. Петровна с порванным ухом вежливо стояла рядом с хозяйкой.

– У нас тут во дворах стройка, – махнув рукой вглубь двора, сказала женщина. – Они так хорошо там жили! Что вы думаете? Всех погнали! Охранники пускали, а начальство приехало – им шею намылило. Им бы только деньги! Что им живое! А отсюда дворники гонят. Идёшь и каждый раз думаешь – тут они ещё, или всё разорили. А у них, если дома нет – они чёрте где бегают. Мы перед Новым годом еле выходили собачку – добегалась, попала под «Волгу». Вот, где Эльбрус? Где Дочка? Где-то носит их! – озабоченным взглядом она оглядела стороны света и вернулась к Ивану.

– А у вас никому не нужны щенки? Может, кому в деревню?

– Я бы взял, – сказал Иван. – Тем более, если зимой жить на даче, можно и двух. Конечно, тут всё зависит, как у меня будут дедушка с бабушкой… Ну, а даже и в городе. Правда, у меня мама…

И тут как будто прорвало его. Он сидел на корточках у картонного дома и, трогая шкуру сытой Петровны, рассказывал первой встречной тётке о чудесном устройстве своей судьбы, о долгах и любовях, о дедушке, который только пошёл на поправку. Она слушала его с внимательным сочувствием, а Иван говорил и говорил – как плакал. И выговорился бы, наверно, лет на двадцать вперёд, если бы в какой-то миг женщина не прервала его.

– Вы простите, я побегу! – сказала она. – Мне ещё за внучкой! Пока, Петровна! Пока, Жученька! – она нагнулась к «яслям», погладила Жучину голову и, махнув Ивану рукой, ринулась вздымать ручьи бульвара своей большой шубой.

Петровна навострила уши, но за ней не пошла. Жуча с детьми улеглась на подтопленном талой водой картоне. Пахло хлевом, паром, молоком, раем, на глазах зрела весна.

Тут Иван заметил, что Петровна смотрит на него строго, и как будто копытом бьёт. «Загостился ты, брат!» – имела она в виду.

Иван покорно встал, и они вместе двинулись к бульвару.

Сворачивая, он оглянулся на приют у тополя. Сбылась его догадка на счёт «параллельной» Москвы, залитой светом, как память. Оттого-то и блуждал отчуждённо по камням мегаполиса, что знал о ней, да не мог найти дверь. Не то чтобы этот двор был счастливым местом; взять метлу покрепче – и разлетится картон, покатятся по асфальту беспомощные чёрные свинки…

Пока он оглядывался, Петровна, собака практичная, чуждая пустых мечтаний, ушла по делам. В одиночестве вернулся Иван на бульвар, к своей скамейке. Он потерял мысль, потерял намерение, с каким выходил сегодня из дома, и стоял, как покупатель на рынке, у которого стянули кошелёк. Но солнце грело, синица пела. Как в четырёхлетнем детстве, Иван вытер грязные руки о штаны и вдруг увидел: брюки и куртка сплошь были в следах собачьих лап. Он подумал было отмыть их снегом, но только засмеялся, махнул рукой и пошёл куда глаза глядят.

Как скоро он понял, глаза его глядели в знакомую сторону – к Мише.

Вот завиднелась вывеска Мишиной «Кофейной», и рядом деревцо с подвешенным на ёлочную дождинку салом. «Не наврали синицы!» – не то чтобы удивился, но отметил Иван и, войдя в тепло, сел к окошку. Улица била через стекло первым не зимним солнцем. Надо было пойти, вымыть руки, но он боялся утратить связь между собой и весной, синицей, «яслями». Тут, опередив официантку, из-за кулис возник Миша и подошёл поздороваться.

– В воскресенье у нас экскурсия, – обронил он с достоинством. – В ходе её будет определён темперамент отдельных московских мест и всего города в целом согласно четырём типам Аристотеля. Присоединяйтесь. Я вам выпишу контрамарку.

– Темперамент отдельных мест? – восхитился Иван.

Тем временем Миша разглядел на вешалке его куртку.

– Я вижу следы животных! Где это вы продирались? – спросил он.

– А у меня вот ещё и брюки, – похвастал Иван. – Тоже следы!

– Ага! – сказал Миша и решительно, не спросясь даже, чего прежде с ним не бывало, подсел к Ивану за столик. – Можете у меня неделю ужинать бесплатно, если я ошибусь! – объявил он. – Но я не ошибусь. Вы вступили в полосу серьёзного международного кризиса. То есть, международность нынче – за, а вы – против.

– Это Вы по следам животных судите? – спросил Иван.

– Ну почему же! Не только по следам, – возразил Миша, – я и вообще мудр!

– На бульваре ко мне подошла собака, – объяснил Иван. – Представьте: сегодняшняя погода, синицы! Я на радостях купил ей пельмени. Она меня благодарила – вот вам следы! Но ужинать у вас я не буду, потому что, конечно, вы правы! – искренне заключил он.

– Ага, пельмени… – произнёс Миша и повольней расположился в кресле. Реплика Ивана не удовлетворила его любопытства. Он ждал продолжения.

– Ну, хорошо, – сдался Иван, – ещё я видел в одном дворе рождественские ясли. Картонный домик, в нём собака и три таких чёрных свинки, то есть, щенка. Я не знаю, как вам это объяснить словами… Миша, вы на Пасху обещали куличи, вы поститесь? Я тоже не пощусь. А говорят, кто честно постится, и душой, и телом – тому бывает пасхальная радость. Вот сегодня мне была пасхальная радость. Я только думаю – за что? Может, потому что дедушка болел, и нервотрёпка сошла за пост?

Миша слушал внимательно, не зная ещё, как вступить в эту песню без фальши. Он любил исполнить партию с блеском.

– Ещё сегодня видел в метро старика, – продолжал Иван. – У него был какой-то безмерно затрёпанный справочник по химии, там сзади на обложке цена – рубль двадцать. Он его читал. Потом достал записную книжку, тоже всю развалившуюся, и из неё – несколько карточек. И на одной очень аккуратно написал дату, фамилию с инициалами, ещё что-то. Почти каллиграфически – несмотря на качку. Я всё думал: кто он?

– О! Я вас понял! – смекнул Миша и подхватил. – Выхожу я с салом в скверик кормить синиц и вижу – мне навстречу прогуливается солидный господин, везёт самосвал на верёвочке. Я в ужасе осведомляюсь: где ребёнок? Потому что ни одного ребёнка поблизости нет! Вы, говорю, его, часом, не посеяли на повороте? Оказалось, внук дома, его бабушка одевает. А деда выставили на воздух – чтоб не сопрел в дублёнке.

– А я вчера пошёл за хлебом, – продолжал Иван. – И передо мной – разговор совершенно анекдотичный. Старичок рассказывает продавщице. Я, говорит, творю давно. У меня и проза есть, и лирика. Она его спрашивает: что же, печатаете? – Теперь, говорит, уже да – портативную машинку сын принёс.

И они обменялись еще несколькими историями. У Ивана их было много. Он по осенним и зимним улицам их нагулял вагон. А сколько таких «вагонов» было у Миши! Весна пролетела, осень прошла, века сменили века. Собаки, которых кормила женщина в шубе, пожили и ушли. Далёкое их потомство слонялось по вечным бульварам. Чуткий бармен микшировал чай из Мишиной коллекции и с новым чайничком подсылал официантку за столик к хозяину. И подсылал официантку с кофе, а затем и вовсе доставил им коньяку. Они выпили, не заметив.

Наконец, Мишина официантка убрала со стола пустые чашки. Словно какие-нибудь старинные фарфоровые часы они отзвенели конец разговора. Он завершился в положенный срок, как музыкальная пьеса или стихотворение. Никому и в голову не пришло попытаться его продлить.

– Хотите тайну? – спросил напоследок Миша. – Пиратскую! Я вам скажу.

– Валяйте! Я весь внимание! – кивнул Иван.

Миша взялся ладонями за борта столика и, склонившись к Ивану, шёпотом произнёс:

– Я уезжаю! Речь идёт о побеге на фрегат. Мы оставим Москву и двинемся в направлении Чёрного моря!

– И вы на море! – возмутился Иван – Что вам всем на суше не живётся!

– А что? Закроюсь! – продолжал Миша, – Вывезу барахло к мамочке, а помещение сдам.

– Миша, если не секрет, а зачем? – спросил Иван. – Такой крутой поворот – должны быть причины! Что, тоже международный кризис?

– А кто меня тут любит? – спросил Миша, – Кто тут любит хорошие вещи? Может, вы знаете кого-нибудь, кто тут ценит стиль? Не шутите со мной!

Иван внимательно слушал Мишу.

Ему вдруг стало жаль, что он ни разу не предпринял попытки заглянуть за двери Мишиной театральности. А теперь уже, видно, время ушло.

– Поеду, поеду на Чёрное море! – заключил Миша, поднимаясь из-за столика. – Там люди хотя бы ценят хорошие помидоры.

– А вы не хотите взять с собой на Чёрное море щенков? – вдруг вспомнил Иван. – Вырастут псы – будут охранять помидоры!

– Щенков? – переспросил Миша. – Хорошо бы еще ворон, синиц, воробьёв. Знаете ли, в Москве полно желающих эвакуироваться. Нет, не могу. На Чёрное море следует уезжать в одиночестве.

– А, может, не надо так далеко? – спросил Иван на прощанье, уже застегивая куртку, – Поехали бы лучше к нам на дачу! У нас там участки продаются, у леса. Были бы с вами соседями.

Он заметил, что предложение о соседстве ободрило Мишу, но всё-таки тот не сдался.

– Вы поймите, уехать недалеко – какой смысл?

Больше возражений у Ивана не нашлось. Он вышел из Мишиного тепла, перед ним была снежная улица и меж сугробов – плачущий тротуар. С утра его посыпали солью, и теперь он стал такой ясноглазый, летний! На полпути к метро закапал редкий дождик. Под этим дождём чудесно Ивану подумалось: вот, он Зиму перевёл через мостик и отпустил!

В целости Иван довёз свою «пасхальную радость» до дому, а когда заходил во двор, ему вспомнилось утро – шампанское, Оля, и то, как гадал, чем хорош этот день? А вот, чем!

Свернув на детскую площадку, он сел на лавочку и позвонил Оле. Ему захотелось узнать, как её давление, и не нужно ли откуда-нибудь встретить Макса.

– А может это тебя нужно встретить? – спросила Оля. – С чего это ты вдруг озаботился?

Она была дома и, за минуту одевшись, спустилась во двор.

Иван поглядел на её бледное лицо, в котором от болезни проступила нежность, и подумал: «Буквально Ассоль!»

– Ну! – сказала «Ассоль», остановившись у лавочки и достав сигареты. – Давай, говори, я слушаю. Мне сегодня было так погано, что я теперь полна доброты. Что у тебя?

На какой-то миг Ивана окатило стыдом – что Оля так легко его разгадала. Он хотел было соврать: «ничего». Но не смог отказать себе в удовольствии похвастать правдой.

– У меня был хороший день! – сказал Иван. – Во-первых, дедушке получше. Потом, утро было, ты помнишь, – сплошное солнце. У гаража расчистил снег… Зашёл к Мише в кафе. Он вроде бы так Москву обожал, а всё-таки и его доконали. Собрался на Чёрное море. Да, и ещё! Ко мне на бульваре подошла собака! Я ей купил пельмени. Говорили с одной женщиной, которая их кормит.

– Ну, ты, как всегда, патетичен без предела, – заметила Оля. – Ты что думаешь, ты доброе дело сделал? У тебя просто новая форма эгоцентризма. Ты пойми, все эти кормильцы, они их кормят – для-се-бя!

Иван рассмеялся.

– Форма эгоцентризма, говоришь? – переспросил он, резко поднялся со скамейки и, обхватив Олю руками со сжатыми кулаками, крепко к себе прижал. Не касаясь ладонями, ничего не говоря объятием, он продержал её так секунд десять.

– Я тебя сигаретой прожгу, – крикнула Оля, с трудом высвобождая руку.

Иван, смеясь, её отпустил.

– Ну и что это за выходка? – сказала она, очутившись на свободе. – Думаешь, ты меня осчастливил?

– Да, – сказал Иван. – Думаю, что да. Тебя, себя… Конечно! Мы очень, очень близкие люди.

– Я пойду в аптеку, – сказала Оля. – Мне надо купить кордеамин.

– А это что такое? – спросил Иван, в силу семейных обстоятельств интересовавшийся фармацевтикой.

– Это чтобы вместо восемьдесят на пятьдесят стало девяносто на шестьдесят, – объяснила Оля.

Вдвоём они дошли до аптеки и обратно, ни о чём почти что не поговорили и простились в большом согласии.

Иван шёл от лифта смеясь, гадая, где у этого дня дневник, чтобы влепить ему за каждый предмет пятёрку!

– Ну как, поговорили? – спросила Ольга Николаевна, когда её сын вошёл в дом.

– Да в общем, нет. Просто прогулялись. Купили «кордеамин»… – отозвался Иван, улыбаясь самой безмятежной за последние годы улыбкой.

– Какой «кордеамин»! Я тебя о конференции спрашиваю!

Иван посмотрел на маму обескуражено, понемногу припоминая, о чём она ведёт речь.

– Мама, я забыл! – наконец произнёс он. – Вылетело начисто! Как считаешь, надо, наверное, извиниться, или уже всё равно?

Схватив мобильный, он нашёл номер своего научного руководителя и позвонил.

– Дело в том, что я тут встретил… – объяснялся он, – совершенно вылетело из головы!… Нет, конечно, не ерунда, а свинство! Но я подумал – это и к лучшему. Не надо никакой конференции. Мне кажется, то, чем мы в институте занимаемся, это и вообще нехорошо, потому что уводит человека от ясной мысли и доброго дела в какие-то заросли…

Выслушав ответную реплику, Иван зажмурился, извинился ещё раз и нажал «отбой».

Ему было стыдно, но не слишком.

– Ну, и кого ж ты встретил? – спросила Ольга Николаевна, когда он договорил.

Иван посмотрел с удивлением, не выйдя еще из разговора.

– Ты сказал «я тут встретил». Кого же? – Ольге Николаевна хотелось блеснуть проницательностью, но она боялась ошибиться. Главная её версия была – в Москву прилетела Бэлла.

– Собаку! – неожиданно ответил Иван.

– Собаку? И что?

– На бульваре встретил собаку. А потом мы с Мишей пели псалмы.

– Какие еще псалмы? – начинала сердиться Ольга Николаевна.

– Обыкновенные! – сказал Иван, смеясь над мамой. – Во славу Божьего мира! И зря вы все меня стыдили – нет никакой ошибки. И не надо никуда дёргаться. Так и буду жить, как жил, ясно? – заключил он.

– Господи, что же это такое! Не человек, а несчастье! – воскликнула Ольга Николаевна, и Иван, успокоенный, вольный, пошёл к себе за компьютер. Сегодня ему ещё предстояло трудное дело – написать Бэлке.

Собственно говоря, ничего судьбоносного он не сообщил ей в своём послании. Извинился, что зря потревожил с венскими культурологами. Сказал, что намерен бросить, потому что их научный труд сильно проигрывает в человечности любой собаке. Не удержавшись, написал и о «яслях».

Ему казалось, нескольких правдивых фраз должны всё объяснить ей.

В ту ночь радость дня не отдавала тоской, как это было обычно. Иван засыпал с миром в душе – как будто жизнь его обняли и разом сняли всю маяту.

Он проснулся перед рассветом, разбуженный сильным шорохом, идущим со стороны улицы. Споткнувшись о стул, Иван пробрался к окну, дёрнул створку, и обомлел – город таял. Как, бывает, тайком от детей разбирают ёлку, так Москва втихомолку, ночью, снимала с себя снег. Ничто не спало – всюду шуршало, постукивало, облака источали реденький дождь. Пахло водой и гнилью, как будто гигантское илистое озеро проступило из-под земли.

Величина и тайна происходящего не отпустила Ивана досыпать ночь. Он вдыхал и слушал. Ему нравилось, что это большое дело творится вовсе без участия человека. Никто из людей не знал загодя, что это произойдёт сегодня, и не мог повлиять на сроки. Это только солью посыпать снег на дороге человеку по силам.

С трудом усмиряя восторг, он поймал две строчки, и ещё две. И ещё восемь!

* * *

С приходом весны сами собой рассосались зимние умиротворяющие занятия – «гитара и вышивание». Вообще, в жизни не осталось ничего зимнего – дома не было прежнего уюта. Весна, как солёное море, выталкивала наружу. Снег стаял. Во дворе на детской площадке узнала большую воду деревянная лодка-песочница. У дворовых собак вымокли шкуры.

Из вопросов, намеченных к разрешению, дальше всего удалось продвинуться в направлении отца. За март Иван позвонил ему четырежды, а мог бы и больше. Предлог, выдуманный им, был многоразового использования: он консультировался с отцом по поводу дачного ремонта. Через кого из партнёров будет лучше купить материалы? Сойдёт ли родная звукоизоляция за утеплитель? Кого нанимать? Когда начинать? Где бурить скважину?

Отец отвечал терпеливо, но вопросы сына не иссякали. Наконец он взорвался. «Раз ничего не соображаешь, так и не берись!»

Остальные дела продвигались к решению сами собой, без какой бы то ни было инициативы с его стороны.

Как-то раз, дождливым вечером возвращаясь домой, Иван увидел в песочнице Макса. Тот был обут в резиновые сапоги и лопатой сокрушал жидкий лёд, надеясь прорыть канал.

Оля сидела поблизости, на качелях. Волосы её из рыжего снова были перекрашены в мирный цвет и завиты. На коленях лежали розы. Иван подошёл поздороваться, и был удивлён тем, как явно возражало её лицо цветам и кудрям.

– Ну, как дела у вас? – спросил он, подсаживаясь к ней на длинную доску качелей.

– Дела блеск! – сразу отозвалась Оля. – Видал – замуж зовут! Переживает парень, что всё никак к нему не переедем… – и, подвинув розы, чтоб они не царапали руку Ивана, оттолкнулась от земли носком сапога. Качели поплыли.

– Нет, – подумав, сказала она. – Так меня укачает… – И притормозила. – Башка у меня трещит. – Она прижалась виском к холодной штанге качелей и закрыла глаза. – Не хочу я ничего. Хочу спать. Прислониться и спать всю жизнь. Помнишь, – ещё плотнее зажмуриваясь, продолжала она, – ты сидел в машине с шампанским, а я шла на работу. Ты ещё сказал, чтобы я не увозила Макса. Я потом в маршрутке так горько плакала. Если бы хоть кто-нибудь сказал мне: Оля, останься дома! Куда ты рвёшься! И странно ещё, что ты тогда вечером поинтересовался – как я? Очень странно. Ты сказал, что мы родные люди. И что же? Вот! – она тряхнула розами. – Думаешь мне хоть на грамм это надо? Я хочу быть маленькой девочкой, играть в песке на даче. И чтобы обо мне всё время заботились мама с бабушкой, приносили бы мне попить, надевали бы кофточку, если ветер. Чтобы с меня сняли всю ответственность и гладили по голове.

На этом, хорошенько обдав себя и Ивана слякотью, Оля спрыгнула в лужу под качелями и закричала:

– Макс, домой!

Макс обернулся и увидел Ивана.

– Эй, иди сюда, у меня тут плотина! – крикнул он, замахав ему.

– Ты слышал меня или нет! – грянула Оля.

Макс вскочил, подобрал свой совочек и побежал к подъезду.

В лифте они с Иваном стукнулись ладонями: привет-пока! «Доедешь с нами до седьмого?» – спросил Макс. Руки у него были ледяные и мокрые, со штанов стекала талая вода. «Ты попробуй мне простудись!» – пощупав Максову шею, сказала Оля и вытолкала сына из лифта. Свои розы она несла головами вниз. Помедлив секунду, Иван раздвинул смыкающиеся двери, и выскочил следом.

– Оля, мне бы тебя на минутку! – сказал он.

Оля сунула Максу опостылевшие цветы и, втолкнув сына в квартиру, вернулась к лифту.

– Ну? – произнесла она утомлённо.

Её тоску Иван чувствовал в себе – как свою вину и ошибку. Как-то ржаво, за всё цепляясь, било сердце, когда он смотрел на Олю, и требовало, чтоб он немедленно всем пожертвовал, всё починил.

– Я тут подумал на счёт ваших курсов, – сказал Иван. – Чёрт с ней, с работой. Отказаться от утра с Максом! Что же я, враг себе?

В тот вечер он вышел на балкон подышать и увидел во дворе под фонарём юную пару. По какой-то причине девочка упиралась, не хотела заходить в дом, хоть парень и тянул её за руку, и даже взялся потом кантовать, упёршись в спину. Несколько минут дети ссорились, по-итальянски махали руками. Наконец, парень повернулся и, засунув руки в карманы, зашагал в сторону подъезда. Девочка ещё погоревала и двинулась вслед за исчезнувшим в подъезде героем.

«Похожа на Машу», – беспечно заметил Иван и, глядя ей вслед, прикинул, сколько времени прошло с тех пор, как Костя приходил к нему в офис. Сперва он считал машинально, не понимая толком, чем занят, и для чего. Вдруг сновидческий ужас сковал его – как будто бы он оставил ребёнка на вокзале, у киоска с мороженым, а сам побежал в кассу, но забыл и уехал один. И вот теперь, много дней спустя, нёсся назад в безумной надежде, что ребёнок ещё ждёт его там. Если же нет…

Большим мёртвым шагом Иван пошёл по дому – искать мобильный. И куда только зашвырнул? На окошко? На пианино? Забыл у бабушки? Позвонив с домашнего, он обнаружил свой телефон в кармане куртки, и сразу же вызвал Костин номер.

Абонент был «недоступен».

Тогда, собравшись, внутренне приготовившись к испытанию, Иван пошёл на кухню и за кружкой чая попытался восстановить по мелочам тот разговор на скамейке у офиса – когда, единственный раз в жизни, он отказал Косте в участии. Ничего, кроме «тачки глины» и «колеса обозрения», не шло ему на ум.

– Ну, что ты кислый? – раздался голос Ольги Николаевны. Она вошла на кухню и посмотрела на сына, упёршего локти в стол.

Иван обернулся, с трудом выбираясь из леса тревоги на мамин голос.

– Я, мама, как-то у одного важного для меня поэта прочёл… Характеристика, которую он под конец жизни дал своей судьбе. Вот, как там было… – Иван замолчал, стараясь припомнить дословно. – «…От мгновения слишком яркого света… через необходимый болотистый лес… к отчаянию… и потом к рождению человека, мужественно глядящего…» Вот как-то так. И это так понятно! Как будто каким-то малым кругом все мы проходим то же самое. А у Кости только начинается «болотистый лес». И ему надо выстоять. А там он уж пойдёт, пойдёт, и проживёт хорошую жизнь. Только выстоять юность, выстоять молодость.

– Выстоять зрелость, выстоять старость… – подхватила мама. – А там уж мы пойдём, пойдём…

– Что это за жизнь у людей? – продолжал Иван, не слыша маминой шутки. – А у собак, что за жизнь? Да и вообще, на Земле! Оле хочется быть маленькой девочкой, чтобы её гладили по голове. Косте тоже хочется – заболеть и под одеяло. Почему не живётся людям?

– Потому что они позволяют себе распускаться! – сказала Ольга Николаевна. – У меня тоже бывают депрессии, но я выбираюсь из них в два дня!

Иван не стал возражать ей, только покачал головой.

– Мама, я за Костю боюсь! – поднимаясь из-за стола, произнёс он. – Может, мне пойти его поискать?

– Поищи! – зевая, отозвалась Ольга Николаевна.

Иван лёг за полночь и всё думал о Костиных пожарах и подвигах. Заснул, бог знает, как, и под утро проснулся в тоске.

На балконе, куда он вышел спросонья, его мгновенно окутал сладковатый пар. Почудилось было – черёмуха! Но Иван сразу одумался – бензин. Этот запах, как дым, пропитал собою город. Всюду присутствовал его тёплый грязный вкус. Серо, с дождём, темнело небо перед рассветом. Не дышалось. Ивану захотелось схватить бабушку, дедушку, самые необходимые вещи и сбежать от неявной, но мощной угрозы в чистоту. Конечно, и на даче случались дожди, хмурь во всё небо. Но какая это была чистая хмурь!

Тревога его разгулялась. Махнув балконной дверью, Иван помчался к маминой спальной и прислушался. Мама дышала ровно.

Тогда он взял ключи и, выйдя на площадку, беззвучно, как взломщик, отпер замок соседней квартиры.

Из спальни доносился утешительный бабушкин храп, а в гостиной тихо пел телевизор. Дедушка заснул за новостями. Иван пригляделся, колышется ли плед. В его стариках давно уже не осталось ничего надёжного. Организм был изношен, как старое полотно. Над этой ветошью Иван дрожал.

Присев возле спящего дедушки, он взял его руку и нашёл пульс. Пульс нанизывался как разнокалиберные бусины, то мелкие, то тяжёлые. Иван держал эту волшебную нить, с ней в руках ему было спокойно. В какой-то миг близко придвинулся сон, и оказалось, бусины дедушкиного пульса – изо льда и на глазах тают, становятся крохотными – исчезли совсем! Это пальцы Ивана ослабли. Он очнулся, сжал запястье и, послушав ещё немного успокоительный стук, пошёл к себе.

Всё избыточное отхлынуло. Опять, как во время дедушкиной болезни, проглянул остов бытия – несколько дорогих людей и попытка сквозь какое угодно бурление вихрей не разъединить рук. Даже если всё исчезнет – что-нибудь да останется – смело решил Иван. – То, что их вместе держало! И тут с внезапным примирением ему подумалось о чистых могилах, которые будут у его стариков, и о собственной старости в дачных полях, которую Костя смутит иногда шумным визитом. И о сильном славном Максе, и о преданной Оле, которые не оставят его.

От этих мыслей Иван как будто утешился, но лечь не смог. Напротив, ему захотелось бежать, вырваться из дому на улицу. В дорожном мандраже он проверил вещи – права, ключи. Сунул в карман мобильный и совершенно не удивился, что через пару минут карман засверкал, дрогнул, и чистый голос звонка запел по ночной тишине.

«Вот оно!» – произнёс он вслух и достал трепещущий телефон.

Звонила Маша.

– Они улетели куда-то на Кавказ! – рыдала она. – Костя и Женька! У них будет дуэль на скалах! Наверно уже была, и теперь неизвестно, где они!

Мобильные номера мальчишек, по которым непрестанно звонила Маша, не отвечали. Решено было ехать.

Иван вышел из дома, пересёк тёмный двор, сел в машину и отправился за Машей в Измайлово. По жёлтым светофорам, ведомый накалившейся интуицией, он доехал к незнакомому дому без карты. Маша ждала его у подъезда, дрожа в своём «мать-и-мачиховом» пальтишке. Машина бабушка охраняла внучку с балкона.

У дома Фолькера они припарковались и принялись звонить в ворота. Пахло близкой рекой. «Это сон! – твердила Маша. – Когда все телефоны и звонки не отвечают – это сон!»

Тёмной тропинкой они спустились к реке и, помыкавшись вдоль берега, поаукав возле необитаемого катера, вернулись к машине.

На рассвете Иван отвёз Машу домой, к бабушке. Как в дурмане он помнил: они сидели в гостиной, за большим железным кофейником, и Машина бабушка рассказывала им истории из своей юности. Ему казалось, комната была целиком сложена из цветов и картин – всё в сладостном кофейном дыму. Наконец, Иван сообразил, что чужие воспоминания не приведут его к Косте и, превозмогая дурноту, простился.