Текст книги "Рад, почти счастлив…"

– Знаешь, дорогой мой, зря я молчала! Всё, чем ты тут занимаешься – никакая это не святость, это пошлая трусость жизни! – подытожила Ольга Николаевна и, довольная собственной прямотой, ушла.

Хорошо было сидеть Ивану в наступившей тишине. По стеклу заклевал дождик, но это тоже был звук тишины – он ему не мешал. Устало и ласково он следил за картинкой внутри себя: вот катит по бережку вялый физкультурник. Использует планету в качестве велосипедной дорожки. Мозги использует в качестве… Редкостная, сортовая никчемность.

«Ладно, – мягко сказал он себе и ладони упёр в колени. – Поднимайся». Ноги ленились, не хотели вставать, большая грусть была во всём теле, но всё-таки Иван встал, в коридоре влез в ботинки, взял курточку и, Бог знает как, догулял день.

Надеясь, что за ночь Господь поможет, он лёг в тот вечер довольно рано и спал крепко, но недолго. Проснулся же по вине воробьёв, расшумевшихся на первое солнце. И в самом деле, ему полегчало. Как будто во сне за него решили задачку.

«Ну что? – спросил он себя, улыбаясь и чувствуя, что совершенно утратил навык думать о себе всерьёз. – Тридцатник? Не влюблён. Везучий халявщик, бездельник. Бабушка с дедом, а значит – две смерти во вполне обозримом будущем. Дети, не свои, – двое. Несостоявшийся человек!» – спокойно констатировал он и пошёл гулять.

Он шагал по бережку, под самым ранним солнцем дня, и думал о дачных холмах. Они покрыты сейчас прошлогодней пожухшей травой, полной талой влаги. Сквозь неё, как сквозь потные волосы, просвечивает тёмная кожа Земли. А дальше – лес. Вот уехать туда насовсем! Иван подумал, что когда-нибудь засядет на даче и напишет летопись о временах года. О таланте и щедрости Февраля, о героическом мужестве Марта, обо всей умной и доброй погоде, которая утешает и укрывает их. Мама, Костя, Оля и Макс будут его читателями.

Он шёл, улыбаясь, потихоньку, не дерзко, мечтая, и вышел к забору яхтклуба. Там, растолкав спящего вахтёра, за малые деньги и мобильник в залог он добыл себе лодку.

У берега воду кое-где стянул тончайший ледок – как пенка на молоке. Лодка прошла по нему игрушечным ледоколом. Крохотные льдинки, как цветы, прибились к бортам.

Выплыв на середину реки, Иван устроился поудобнее, уютно опёрся о весла, и течение понесло его.

Лодка качалась на гибкой, словно бы мускулистой спине реки, и берега сквозь сонный взгляд казались дальними странами. Это было так здорово, что Иван сильно на себя удивился – отчего, живя на реке, никогда по ней не плавал? Конечно, вода была грязная и берега застроены, но какая-то древняя суть, главная мысль осталась.

Если б не отдал мобильный, он бы позвонил маме, или Андрею, или хоть Косте и рассказал, как хорошо на середине реки! Как близко и в то же время далеко оба берега, ты имеешь к небу большее отношение, чем это бывает на суше, и большее отношение имеешь к себе самому. Под тобой нет земли, но ты человек и придумал лодку, на воде ты сам себе создал твердь.

Проплывая мимо маленькой бухточки, Иван увидел яхту, и на ней парня в зелёном платке-бандане, почти таком же, как у Андрея на фотографии. Парень бодро гулял по палубе, поднимал люки, дёргал дверцы, обстукивал борта, два раза дал гудок. Сперва Иван не понял смысл его действий, а потом догадался: парень будил свою лодку от зимнего сна! Очарованный предположением, удаляясь, Иван смотрел на зелёный платок и думал о вымирающем виде влюблённого мореплавателя и о том, как славно было бы посвятить жизнь сохранению этого вида. Ведь борются же люди за животных из Красной книги…

Вдруг ему сделалось тяжело от мыслей. Он встал и поймал лицом ветер. Каким отличным парусом он был, стоя в лодке посередине колышущегося, но прочного полотна реки!

«Этак заплыву в Берендеево царство», – беспечно думал Иван.

Через несколько минут ему надоело быть парусом. Он сел и, полудремля, наслаждаясь припекающим солнцем, отдался течению времени и воды.

Его разбудил близкий звук мотора. На него мчался катер, и это был катер Фолькера. Он узнал его по золотой полосе на борту, и уже в следующий миг различил за штурвалом Женю.

Иван сжал вёсла и сразу ощутил всю нелепость сцены. Вот он сидит в лодке. Один, как дурак, посередине грязной реки, и на него несётся махина. Впрочем, катер уже сбавлял ход.

Не то чтобы Иван был подавлен случайностью. Он понимал, если разобрать случайность по винтикам, выяснится, что Женя с тоски частенько «прогуливает» лодку брата. Выходит на реку рано, до того, как проснётся население прибрежных домов, и плывет прочь от Москвы. Река не достаточно широка, чтобы можно было на ней разминуться. Стараясь принять событие со спокойствием в сердце, Иван взял вёсла и сделал вежливый «шаг» навстречу.

– Вот это да! – крикнул Женя, снимая тёмные очки. – Здравствуйте! По делам плывёте, или как?

Иван пожал плечами.

– Пригласить вас на борт, наверное, будет сложно?

– Да я у вас уже был! – отозвался Иван. Он внимательно смотрел на Женю. Рубашка под распахнутой ветровкой, голые запястья, ни одного фантастического аксессуара. Печальный отличник с бледными волосами.

– Можно с вами кое о чём поговорить? – смело начал Женя. К сожалению, из-за расстояния и ветра ему пришлось напрягать голос.

– Конечно! Пока течением не унесло – почему бы нет? – отвечал Иван.

– Я сразу к делу, вуы не против? – крикнул Женя громко – встречный ветер сносил его голос за спину. – Ваша жизненная позиция очень обаятельна! Я знаю таких людей и, в общем, люблю. У меня отец может пять лет биться над холстом, пока совсем его не запишет. Но все вы не знаете нынешнего состояния мира, и не хотите знать. Если бы вы знали, вы бы нашли лучшее применение отпущенному времени!

– У тебя какое-то ко мне конкретное дело? – спросил Иван. К несчастью, из-за расстояния интонация не удалась. Слова прозвучали резко.

– Да, у меня к вам конкретное дело! – крикнул Женя в ответ. – Нам нужен Костя. Несмотря на мои личные чувства, он нам нужен. Мне плевать на его сволочизм, я этой грязи не хочу замечать. Мне главное делать дело, поэтому я Вас прошу: повлияйте на него! К вам, конечно, с этим глупо обращаться – но к кому ещё?

Разделённые водой, они смотрели друг на друга внимательно, ища, как свести противостояние к миру. Им обоим хотелось исполнить простой закон, согласно которому два здравомыслящих человека не имеют морального права быть во вражде.

– Иван, хотите, я буду честным? – произнёс Женя. – У меня брат, я за него боюсь! Наш проект себя не оправдывает. Так что, начинаем потихоньку сворачиваться. Что-то оставим, конечно, будем спокойно работать, без наполеоновских амбиций. Но мне сейчас главное, чтобы Фолькер этот провал нормально принял – понимаете? У него же мозги набекрень! А тут Костя. Пашка его в дом допустил, песни ему свои доверил! Ну ладно, говорит, дуэль, пострелялись, но не убил же ты его! А раз не убил – где он? Почему номер заблокирован? Я ему сказал, что Костя в Австрии, у сестры. Я вас прошу, хоть ради Фолькера, скажите ему, чтоб он вернулся! Нельзя же всё время допускать предательства!

«Что мне делать? Вот влип!» – между отчаянием и смехом думал Иван. Над водой пахло мать-и-мачехой – сладким ветром с полян. Хотелось скорее доплыть до берега и вернуться домой, с тем, чтобы всю оставшуюся жизнь прожить ясно, ни единым словом не ввязываясь в полемику о долгах и смыслах.

К сожалению, вот так, запросто, взять и уплыть он не мог. Женя ждал, что он скажет. Вместе с ним ждала земля, ждали тающие арктические льды, бедственные леса и водоёмы, несокращённые вооружения и неизученные вирусы, глупые подростки и Фолькер с больной головой. Все ждали, когда же Иван даст ответ и отпустит Костю заняться их нуждами.

– Знаешь что? – произнёс Иван. – У каждого человека своя совесть. Ты действуешь по своей. Но я-то не могу по твоей. Ты ведь это понимаешь?

– Да! – отозвался Женя. – Ну, до свиданья тогда, – и быстро зашёл в рубку.

Иван взялся за весла и поплыл назад, к пристани. Сердце стучало громко, как по железу, и казалось, всё, что он выбрал в жизни – выбрал неправильно. Но самое страшное – оказывается, он выбрал неправильно ещё и за Костю!

Физическим трудом избывая чувство вины, Иван продвигался вверх по течению. Парень в зелёном платке – волшебное напоминание об Андрее – всё ещё возился на своей яхте. Он взглянул на Ивана и, шагнув в рубку, дал гудок. Это было приветствие собрату по речным путешествиям. Иван бросил весла и ответно махнул рукой. И сразу стало свободно на сердце. Женина пуля прошла мимо. «Не зацепило!» – понял он.

На берегу Иван привязал лодку, чудом вспомнив, забрал у вахтёра мобильный и пошёл по протоптанной вдоль канала весенней тропке – в город.

Во дворе дома он встретил консьержку из своего подъезда. У неё была большая беда – на прошлой неделе она поскользнулась на мокром полу и сломала руку. Зато была и радость – внучка собралась замуж, и парень хороший, заканчивает институт, работает.

Иван выслушал её со вниманием, охотно принимая лекарство случайного разговора, и домой вернулся спокойный, любовно лёгкий.

Дома он вынул из холодильника апельсины, яблоки и к пробуждению мамы «надымил» в соковыжималке мутного оранжево-зелёного сока. В кофеварку засыпал кофе. Что ещё полагается к завтраку? Овсянка, подсушенный хлеб. «Вот так, – думал он с удовольствием, – овсянка и кофе везут на себе жизнь, как душу везёт тело». Иван накрыл всё, что может остынуть, и отправился к дверям маминой спальни, пошуметь чем-нибудь, чтобы она проснулась.

– Мне приснился чудесный сон! – сказала мама, перемещаясь из комнаты в ванную. – Вот только что буквально – я с ним проснулась. Над садом встаёт такое рыже-зелёное облако апельсинового аромата, такое весёлое, родное, и я в нём!

– Это я сок нам выжимал, – растолковал её сон Иван и, подождав, пока мама выключит воду, сказал. – А я сегодня был на реке. Плавал на лодке… – он хотел рассказать маме о встрече с Женей, но передумал и сказал о другом. – Видел там на пристани парня… – произнёс он, встав на пороге ванной и глядя в зеркало на занятую макияжем маму. – Он возился со своей яхточкой. И я вдруг сразу как-то понял Андрея. Вот он рвётся себя исполнить, как ему на роду написано. А я что с ним сделать хочу? Какое море, какая ещё любовь – быстро к родителям, и на ночь – две строчки! Это всё равно, как если бы я захотел, чтобы в пьесе, например, «Три сестры» все до одного актёры вышли на сцену Тузенбахами. Очень стыдно.

– Ну а чего же стыдно? Раскаялся – молодец! – произнесла Ольга Николаевна, подмахивая ресницы. – Ты бы сделал мне крепкий кофе. А то я сплю.

– Уже есть тебе кофе! – с улыбкой объявил Иван. – А ещё знаешь, с кем встретился? – всё-таки не сдержался он. – У нас не река, а какой-то Невский. Плыву, а мне навстречу Женя на катере. Ну, Костин Женька. Стал меня стыдить – почему я сам не спасаю мир, и Костю не пускаю. А что я могу сделать, мама? Я не верю в большие дела! Мне кажется, все они… как это сказать? – «от лукавого» что ли. Вот в тунеядство моё я верю! – продолжал он, улыбаясь от души. – Верю в лес, в огород, верю даже в строительство зимнего дома – надо только отклониться от тунеядства и чего-нибудь подзаработать.

На кухне, у окна, он сложил руки биноклем и, прицелившись, различил на вымытом асфальте улицы розовый фантик. Затем медленно поднял «бинокль» и посмотрел вперёд и вдаль.

– Ну что, видно что-нибудь? – поинтересовалась мама, садясь за накрытый стол.

– Ещё бы! – сказал Иван.

Над неровным забором домов, небольшую полоску заняв у неба, светло зеленели тополя, их сменяла дымчатая синева туч.

Он любовался и думал, что мирным взглядом в окно, безо всяких международных усилий, можно будет однажды спасти всех больных, потушить пожары и войны, унять отчаяние.

* * *

И он повеселел снова. Лето, ещё не вступив в права, издали поддерживало его. В дачной зелени Иван надеялся отмыться ото всех неясностей и больше не прикасаться ни к чему, что лежит за пределом главных жизненных обязательств. Никаких институтов, Жень, Маш, Фолькеров. «Ну а как не прикасаться? – тут же подумал он. – Что, и Костю выгнать?» Выгнать Костю было нельзя, он входил в Главное. А значит и всё, что он притащит с собой, придётся пустить в дом. И всё-таки, Иван решил крепко положиться на лето.

В последние дни апреля, с лёгкой душой отпустив персонал на майские праздники, он поехал на дачу. Шины хрустели по лужам, затянутым утренней льдинкой. Родственники остались дома. Дедушка рвался присмотреть за работой внука, но его удержали, и Иван приступил к стройке один.

Он начал с того, что вытащил раскладушку, настелил курток, чтоб над студёной землёй не мёрзла спина, и пролежал под небом до обеда. Птицы пели над ним лучшие песни земли, и ни у одного из соседей не заводили музыки.

А потом за забором протрубил грузовик – привезли заказанные накануне материалы. Пришлось подниматься и объявлять сезон строительных работ открытым.

«Что же они такие длинные! Хоть бы в половину!» – негодовал Иван, таская на плече прогибающиеся доски, и до вечера еле успел всё разместить под навесом.

В тот день, не считая дневного блаженства под небом, было ещё много такого, ради чего стоило жить долго. Иван позвонил своим и обрадовал дедушку докладом о качестве доставленной вагонки, вроде бы неплохом. Затем он ужинал на крыльце – лицом к лицу со звёздами, и на сон грядущий, без малейшей запинки сложил четыре строфы в честь Двадцать девятого апреля.

На следующий день он проснулся от стрельнувшего в комнату солнца, умылся, живо передвинул мебель и безо всякого завтрака приступил к разрушению старого. С удовольствием Иван обдирал обои, и целые стенды давнишних газет открывались ему. Он ими зачитывался. Под газетами обнаружилась фанера в ржавых потёках вокруг гвоздей. Когда он снял её, из стен посыпалась труха старого утеплителя.

Пока Иван отдирал, подметал и мыл, прошёл день. А там настал следующий. На доски следовало закрепить утеплитель, взятый с офисного склада, и уже сверху обшить вагонкой. За кочевым костром холодной ночью Иван определял фронт работ на следующий день и чуть не плакал над своей черепашьей скоростью. Ему хотелось сделать скорее. Постепенно спешка его переросла во вдохновение. Иван раздвинул края рабочего дня и трудился над комнатой, как над главой романа, добиваясь от стен незримого очарования, какое сразу почувствуют и мама, и бабушка. Вскоре, правда, он догадался, что очарование зримо и кроется в подборе рисунка досок.

Изредка распрямляясь от работы, Иван смотрел в окно на синюю даль холмов. В последние годы он стал опасаться, как бы красоту не растащили на коттеджные посёлки. Хотелось самому, первым, купить эти холмы и дать им вольную.

Работа на воздухе, с инструментами и доской, меняла его. Он стал внутренне лёгким, сильным. Тёплые городские привычки сами собой отпали. Иван больше не накрывал красиво стол, а ел кое-как – на крыльце, на коленях. Забыл, что по утрам надо пить кофе, и совершенно перестал волноваться, порядок ли на кухне и в спальне.

За работой он не скучал. Близкий лес читал ему вслух свои стихи. Иван их понимал и задумывался даже о переложении на русский. В перерывах между работой он заходил в лес, как в душ, – смыть жар труда, и всегда возвращался с добычей. Достаточно было сорвать всего одну еловую хвоинку или одну ивовую пушинку, чтобы стать обладателем целого, звучного лесного аромата. У него в кармане набралось вдоволь подобного сора. А однажды он выпутал из еловых лап длинную берёзовую прядь. Это была тонкая и гибкая ветвь без листьев, около полутора метров в длину, с бордовой кожицей в крапинку. Видно, ветер её сорвал в ту пору, когда ещё не набухли почки. Иван взял эту нежную ветку, и почувствовал растерянность – как если бы он держал смычок от удивительного инструмента, но не знал, где найти то, на чём им можно сыграть.

Лес с первой зеленью умиротворяюще действовал на него, был при нём, как большой спокойный друг. И вдруг, в одну ночь, всё встало с ног на голову.

Однажды за поздним ужином на крыльце Иван прислушался к звону леса и понял, что готовится праздник. Ему сделалось любопытно. Он вышел к опушке и на десять шагов окунулся в рощу. Чёрное пространство вокруг него сверкало звуками. Иван понял, что попал на таинство, не предназначенное для ушей и глаз человека. Но, может быть, майский лес позволит ему постоять на пороге?

Он остался под сенью берёз и елей, оглушённый многоголосьем. Только гулкий бэк-вокал кукушки был отчётлив, остальное сошлось в единый вспыхивающий узор.

Внезапно ему захотелось примазаться к славе оркестра. Он свистнул – вышло не слишком ловко. Подлаживаясь, посвистал еще, и, забыв о времени, весь ушёл в подражание. Наконец, Ивану почудилось, что талантливый коллектив принял его. Ободрённый, он отозвался на соловьиную реплику. Ещё на одну – и опомнился. Но чувство причастности лесному оркестру осталось.

Несколько ночей Иван спал, словно через прозрачный тюль, донимаемый лесными ариями, и только тем сумел пересилить майское буйство леса, что перебрался из восточной, «лесной» мансарды в западную – «огородную».

Чтобы окончательно справиться с соловьями, он нашёл себе книгу и читал её в постели, пока сон не сваливал его. Это было «Слово о полку Игореве» – брошюрка советских времён из серии «Классики и современники», сразу распавшаяся по страницам.

Так, между природой, книгой и молотком, Иван провёл почти две недели. Причём, отдал работе так непривычно много себя, что почувствовал: душа стала от физического труда, как ветка с прочной кожей, которую не так-то запросто теперь и поранишь, тем более, сдерёшь.

Он бы остался ещё. Но в одном из обычных утренних созвонов с родными, мама обронила полуобиженно:

– Ты вообще-то домой собираешься? А то мы тут еле держимся!

Иван был поражён.

Как будто проснувшись, он осмотрел комнату. Три стены были обиты вагонкой, одна оставалась в листах утеплителя. Сколько же он здесь пробыл? А сколько они там, в Москве, пробыли без него? И ему показалось, что вторая величина значительно больше первой.

Он укрыл доски полиэтиленом, чтоб они не отсырели под майскими ливнями, и помчался в Москву.

Над зелёным полем с жёлтыми букетиками сурепки трепетали белые бабочки – штук сто. «Материю» эту Иван взял бы в городскую квартиру, на занавески. «Что за благословенное время – лето!» – думал он растроганно, никаких других соображений не находя в опустевшей своей голове.

Тогда же, по дороге домой, ему вдруг страстно захотелось поехать в Вену. Летний город, знакомый, но не узнанный ещё до конца, поплыл перед ним. И какая-то надежда мелькнула, что всё у них сложится – у мамы, у Оли, у Кости, и у него.

* * *

– Ух ты! – воскликнула Ольга Николаевна, увидев на пороге весёлого загорелого сына. – Что там у тебя произошло?

– Ничего! – отозвался Иван, складывая сумку с плеча и крепко целуя маму. – Помахал молотком, разогнал кровь! Может, поеду летом в Вену.

– Рада за тебя. А я тут с ними чуть с ума не сошла. Что не сделаю – всё не так! Конечно – ты им позволяешь себя беспочвенно упрекать, выполняешь маразматические пожелания, коробочки из-под сметаны не выбрасываешь, и остальная чушь. А я так не могу! Я всё-таки человек, и не могу, как раб подчиняться!

– Просто у тебя очень юный характер, поэтому тебе трудно! – примирительно заметил Иван. – А я большую комнату почти закончил! И террасу, – похвалился он. – Там на два дня работы осталось. Давайте – собирайтесь, можем хоть завтра поехать. Погода хорошая. А в офис я прямо с дачи буду ездить.

– Ты знаешь, – сказала мама, – что-то меня пока не тянет на дачу. Вы если хотите – поезжайте. Вон, дедушка рвётся…

Иван потом поприглядывался к маме – не обидел ли он её чем? Но нет, сложив с себя попечение о родителях, мама обрадовалась первой зелени и запела, как птичка. Она пела «Севильского цирюльника» и, оказывается, на вечерних прогулках её теперь сопровождал полковник с соседней улицы, тоже при старушке-матери. Ничего особенного, но у Ольги Николаевны вновь появился повод одеться с изяществом и из дюжины пар босоножек тщательно выбрать одну, под костюм. Иван любовался неисправимой маминой лёгкостью.

Поговорив с мамой, он пошёл проведать бабушку с дедушкой, и сразу рухнул со своей радостной высоты. За какие-то десять дней они состарились так заметно! – или это отвыкли глаза? Никакой Вены не осталось в его голове – вымело в миг. Зачем он поедет? Того, что ему нужно, тех молодильных яблок, в поездках нет.

С тяжёлой душой Иван сел за стол, и пока пили чай, бабушка упрекала его: что уехал надолго, что дедушке скучно без внука, что мать отбилась от рук и, того гляди, снова рванёт гулять по «европам». Дедушка тоже был в обиде. Оказывается, внуку не следовало прибивать без него вагонку, а надо было лишь подготовить стены. Тогда бы они вместе взялись. Ведь каждому ясно – обшивка идёт ровнее, когда вдвоём.

«Ну, кто ещё на меня обиделся?» – поразмыслил Иван и, решив не прятаться от возмездия, вечером того же дня позвонил Оле.

Как он и ожидал, Оля встретила его немилостиво.

– Ты бы хоть предупредил, что уезжаешь. Хорошо ещё мама отпросилась Макса водить, – сказала она.

– Так ведь праздники… – попытался оправдаться Иван.

– Праздники, да. Ну а потом? Ладно, – сжалилась Оля. – У них завтра репетиция утренника. Сможешь? У Макса там роль зайца. И фотоаппарат возьми.

Иван был рад искупить вину.

Он зашёл за Максом в назначенный час, и, держа в одной руке его руку, в другой – пакет с костюмом, спустился во двор. Макс был мрачен и жаловался совершенно по-взрослому, что роль зайца – это идиотизм. Иван утешал его, как мог. «Давай считать, кто больше! – предложил он, когда они сели в машину. – Ты джипы, я – букашки».

За бессмысленным этим занятием они весело провели полпути, как вдруг его взгляд споткнулся – он и не понял сразу, обо что именно. Иван уставился на возникшую перед ними тонированную «шестёрку» и не поверил своим глазам – на заднем стекле, куда обычно наклеивают предупреждения в виде буквы «У», «туфельки» или «ребёнка в машине», сверкало два нецензурных слогана, обращённых к сотоварищам по движению.

Макс принялся разбирать слова.

– Подожди-ка!.. – загораясь, проговорил Иван, и, перестроившись в мелькнувший пробел, на светофоре влез впереди «жигулёнка». Манёвр был невежливый – ему погудели.

– Ты зачем его обогнал? – восхищённо завопил Макс.

– Сейчас узнаешь, – пообещал Иван. – Пристёгнут? – и мельком оглянулся на Макса. – Смотри, он дистанцию не держит! – с удовлетворением произнёс он, глянув в зеркало.

Это было верное наблюдение: когда на первом же разгоне Иван дал по тормозам, водитель «Жигулей» беспомощно вплыл ему в бампер.

Удар был не сильный – весело чпокнуло, и они встали.

Иван включил аварийку.

Он бы с удовольствием вышел и разобрался на кулаках, получил бы свой фонарь под глаз и уехал на битой машине, с чувством выполненного долга. Но устраивать мордобой при Максе было нельзя. Пришлось сподличать, запереть все двери и вызвать гаишников.

«Ну что, поробингудствовал? – для порядка поддел он себя. – Бездельник!»

Ему было вовсе не страшно, а, напротив, забавно смотреть, как колотится в дверцу молодой бритоголовый дурак. Несмотря на наклейки, и на весь кавардак, никакой особенной неприязни он к нему не испытывал – кто без греха? Но всё-таки поделом. В другой раз не будет сквернословить при детях.

Макс, заразившись его безмятежностью, показывал дураку язык.

ДПС приехала быстро. Вышел юный сержант, и под гром и молнии владельца «Жигулей» осмотрел повреждения.

– Дистанцию не держите? – спросил он, перебивая вопли.

– Абсолютно не держит! – подтвердил Иван. – И вы, пожалуйста, наклейки с заднего стекла у него снимите. Но сначала запротоколируйте.

Сержант взглянул на заднее стекло, сосредоточенно кивнул и стал что-то записывать в бланк.

– Это зачем? – робея, спросил жигулёвец.

– А я в суд на тебя подам, – спокойно отозвался Иван. – За то, что ты всю дорогу оскорблял меня и моего ребёнка.

Слова Ивана опечалили парня. Тот бродил вокруг обеих машин и шёпотом ныл ругательства. Ивану хотелось утешить его: «Да ладно, не подам. Шутка», но из педагогических целей он смолчал.

Как выяснилось, ущерб, понесённый Иваном при столкновении был невелик – немножечко треснул бампер. Но время оказалось упущено. На репетицию они опоздали, и Макса, временно избавленного от роли зайца, потянуло в пиццерию. В уютном её закутке, наслаждаясь радостной кухней Италии, они обсуждали вопрос: говорить ли о «подвиге» Оле?

Оля нагрянула вечером. Иван открыл ей дверь и отступил, сбитый волной эмоции.

– Как ты мог устраивать аварии, когда с тобой ребёнок? А если бы удар был сильный? – крикнула она, движением кисти словно бы что-то швырнув ему в лицо, и задала ещё много обвинительных вопросов, и ещё много обвинительных жестов совершили её возмущенные руки.

Иван молчал, оглушённый внезапностью атаки, и вдруг, на каком-то пассаже, внятно услышал, как Оля горда им, согласна с любым его действием, предана на века и бушует, только чтобы излить переполняющее её восхищение.

Иван не знал, как ответить на столь внушительный дар.

– Давай, я как-нибудь искуплю вину! – наконец, сказал он. – Я могу, например, исполнить желание. Практически любое, если ты будешь умно загадывать.

– Умно – это значит, с учётом твоей низкой волшебной квалификации? – уточнила Оля. – Хорошо, я подумаю!

И хотя Иван надеялся, что шутка сойдёт ему даром, через полчаса у двери раздался знакомый Олин звонок, чуть более лиричный, чем всегда.

– У меня есть желание! – сообщила она безо всяких вступлений. – Я подумала: чего мне надо для счастья? Надо, чтобы из памяти стёрлась вся дрянь – это первое. И второе – чтобы всё хорошее никуда не делось. Можешь ты это сделать?

Иван хотел отшутиться, но Оля смотрела на него неотрывно, как на вечный огонь.

Тогда он позвал её на кухню, включил чайник и, ни говоря ни слова, поставил на стол чашки и сахарницу. Оля молчала тоже.

Кипение чайника, как песочные часы, отмерило время раздумья. Наконец, Иван заварил чай и, сев напротив Оли, произнёс:

– Я так думаю, всё плохое стирается раскаянием и прощением, это понятно. Плохое так и так в вечность не пустят. Не пройдёт оно фэйс-контроль. А хорошее – наоборот. С ним пойдём. Так ведь и сказано – копите сокровища на небесах… Так что, в общем, не о чем волноваться! – заключил он неуклюже, но бодро.

– А почему ты решил, что всё это так? – спросила Оля, грея свои ледяные руки о горячую чашку. – У тебя есть достоверные сведения?

– Достоверных сведений нет, – сказал Иван. – Но ведь мы можем надеяться…

Оля смотрела настойчиво. Видно, ей всё-таки хотелось достоверных сведений.

Решающая реплика по-прежнему была за Иваном. Уже много раз, почти каждую встречу с Олей, он чувствовал этот «матч-бол» – возможность одной фразой завершить старую жизнь и открыть новую.

«Потом… – решил он, откладывая подвиг. – Не сейчас. Позже…»

Допивая чай, они поговорили о школе, в которую на будущий год отправится Макс. Наконец, Оля вздохнула:

– Ладно… Спасибочки за чаёк. Пойду спать, – и, поднявшись, направилась к двери.

* * *

Со всеми вещами, лекарствами, с прибором для измерения давления и снятыми с подоконников ящиками рассады, бабушка, дедушка и разочаровавшаяся в полковнике мама открывали дачный сезон. В тёплую субботу без дождя Иван перевёз их. Началось ещё одно райское лето его жизни.

На работу он уезжал после завтрака и возвращался к ужину. К пробкам относился по-родственному, потому что и сам не любил торопить жизнь. Удовольствие же, какое доставляло ему привозить из пекарни, что возле работы, пакет душистых булок на всё семейство, стоило того, чтобы ездить за ним в Москву.

В свободные от офиса дни, под присмотром деда, он обшил остаток стен, так что бабушкин день рождения праздновали на обновлённой террасе.

Хороший ли это знак, Иван не гадал. После всех тостов, после чаепития и мытья посуды, он подошёл к имениннице и просил её совершенно серьёзно, чтобы она жила до ста лет, на что бабушка с ответной серьёзностью согласилась.

– Только, – сказал она, – ещё пойди договорись с дедом.

Как хорошо расположился Иван в этом июне на даче – всей душой! Его несло на луг, и в лес, где ещё не было никаких грибов. Носило его и на рыбалку. На велосипеде он уезжал к озеру и безо всякой удочки смотрел в туман. Он так и гулял бы напропалую, но его держал ремонт. На очереди была мамина спальня. Сдвинув мебель, он начал перестилать пол.

К тому же, Ивану приходилось выполнять бабушкины многочисленные распоряжения и просьбы. Бабушку расстраивали заросшие грядки, не ухоженные должным образом клумбы, сор на дорожках, облупившийся газовый ящик, беспорядок в дедушкином сарае. Все эти поводы для огорчений Иван был призван устранять, и выходило, что его день плотно забит смешными делами. Доказывать их неважность бабушке он не пытался, поскольку знал: в них заключен моторчик её жизни. Чем больше находилось дел, требующих бабушкиного руководства, тем лучше её сердце перегоняло кровь.

Смирение давалось Ивану легко. Он с улыбкой смотрел, как надув губы, по-детски, протестует против бабушкиного порядка мама. «Мы можем позволить себе купить огурцы в магазине! И ящик красить я не пойду!» – заявляла она, хлопая в подростковом запале трескучей калиткой. Потом Иван находил её в чистом поле, в белой шляпе.

Изредка на юную строптивость Ольги Николаевны набегала стариковская мудрость. «Всё понимаю», – говорила она, и, вспомнив, что поставила себе цель напитывать дом оптимизмом, шла мириться с бабушкой.

Клубничный мусс и составление планов примирения с отцом – вот были её дела.

К тому же, в этом сезоне Ольга Николаевна великодушно избавила сына от магазинной повинности.

В их дачном магазинчике обитала достопримечательность – полоумная Глаша. С детских лет она сидела возле прилавка на стуле. Теперь это была женщина за тридцать, выглядевшая болезненно и старо. Нынешним летом, в первый раз зайдя в магазин, Иван был изумлён выражением её лица. На нём появилась улыбка, неясная, но направленная точно по адресу – в ответ на чей-нибудь взгляд. Это была сострадательная ухмылка больного ангела, знающего беду человека.

– Мама, ты помнишь эту дурочку, Глашу? – спросил Иван, вернувшись. – Что с ней стало? Я не пойду… – сказал он, и магазин безропотно на себя взяла мама. Тем более что ей так и так было нужно выходить в свет.

В последней трети июня набежали тучи, Иван обрадовался им, как всегда найдя в пасмурной погоде друга по сердцу. Устав возиться с досками, он шёл на мокрый луг – оглядеть несолнечные дали. Плохая дачная погода оказалась богата воспоминаниями. То наплывало, как он встречал со станции маму, то – как готовились с Андреем к институтским экзаменам. Это было хорошее время, все душевные кости тогда были целы.