Текст книги "Рад, почти счастлив…"

Тут я его аккуратно спрашиваю: где Женька? Мне бы поговорить. А он мне: не о чем тебе с ним разговаривать! Ты его кинул по всем пунктам и тем самым нарушил закон рэкета. У человека нельзя отнимать всё. Надо что-то оставить, чтоб ему было, что терять. Если терять нечего – он пойдёт и тебя зарежет.

Ну, я на него замахал: чур тебя, Фолькер! И ушёл поскорее.

– Костя, а у меня дедушка болеет! – сказал Иван.

– Так он ведь уже болел! – удивился Костя. – Или это не у тебя? А что с ним?

– В лучшем случае – сильный бронхит. А может и пневмония. Мы на рентген его не повезли. Всё равно лечение одинаковое.

– Везёт же! – сказал Костя. – Люди болеют чем-то конкретным, осязаемым! А мы сидим – и реальность плоская! Вокруг – сплошные «смайлики». Чем мы больны? – тут Костя замолчал и внимательно прислушался к тишине внутри себя. – Что-то пусто мне… – сказал он. – Может, мне поесть? Слушай, давай чего-нибудь поедим! Все-таки, у меня растущий организм.

Иван положил на стол яблоки, сыр, масло, хлеб и шоколадку.

– Ешь, – сказал он. – Больше ничего нет.

– А что так плохо? – удивился Костя, заглядывая на всякий случай в холодильник.

– Костя, – покачал головой Иван. – Мне тебя иногда убить хочется. У меня у дедушки невесть что в лёгких, и это на фоне сердечной недостаточности. А ты тут несёшь всякий бред. Тебе вообще кого-нибудь жалко? Завёл бы ты себе хоть собаку!

Костя не отозвался. Он взял яблоко и несколько секунд молча смотрел на Ивана, как будто читал непонятный текст. Наконец, до него дошло.

– Ты прости! – воскликнул он. – Я ведь к тебе ехал о Машке спросить – как её спасать. А вместо этого понёс какую-то чушь. Кретин я! Не обижайся, ладно? И дедушка твой – пусть выздоравливает!.. – Костя вернул яблоко в вазочку и встал, готовясь уйти.

Иван его удержал.

– Да ладно уж. Сиди, раз пришёл, – сказал он.

Костя сел нерешительно. Иван взял масло, хлеб и сделал бутерброд с сыром, потом ещё один бутерброд, потом третий. Больше хлеба не было. Ему было приятно, что он нашёл в себе волю совершить эти простые действия. В конце концов, кормить Костю – его долг.

– Ешь! – сказал он. – Рассказывай, что с твоей Машкой!

– Вот спасибо! – заулыбался Костя, моментально принимаясь за завтрак. – Спасибо! Сейчас расскажу. Я коротко!

И он, в самом деле, стараясь быть кратким, рассказал Ивану про Машину душевную ломоту. Обвинения, которые она предъявила себе, были такие: себя предала – раз, бабушку – два, Женьку – три.

– А всего-то – пару месяцев пожила в духе времени! – возмущался Костя. – Что тут такого? И главное, как теперь её лечить? Понимаешь, ну совсем она не человек – комок страданий! Ты придумай что-нибудь, я тебя прошу!

– Что я придумаю, – сказал Иван, – это ты у нас – автор.

– Мне знаешь, какие мысли в голову лезут? – доверительно шепнул Костя. – Вообще устраниться! Отстать от неё! Пусть учится, взрослеет, а потом встретит кого-нибудь вроде тебя…

Иван посмотрел на него с жалостью.

– Так нельзя, – покачал он головой. – Отступничеством человека не выручишь. Человека нужно лечить безоговорочной добротой. Просто укутать его, как в вату, в эту доброту. Знаешь, как обморожения лечат.

Костя кивнул.

– Я так и думал.

Они оба посмотрели в окно. Зимний день наполнил улицу хмурью: весна простудила дедушку и отошла.

– Точно так и думал – твоими словами! – повторил Костя. – Ну а как у тебя? Есть новости? Ну, кроме дедушки…

– Кроме дедушки? – с трудом сосредотачиваясь, переспросил Иван. – Ну, вот такая, например, новость. Меня научный руководитель зовёт лететь с ним на конференцию в Берлин. Будем докладывать о «смыслах» и «практиках».

– О каких смыслах и практиках?

– Это такие научные слова – «смыслы» и «практики». Вот то, что мы с тобой пьем чай – это практика. А то, для чего люди используют ту или другую практику – это смыслы, – объяснил Иван. – Я всю жизнь по наивности думал, что смысл – один, как правда. А оказывается, они – смыслы, и их много. Наверно, это просто русский язык богат…

– Когда летишь? – спросил Костя.

Иван покачал головой.

– Опять что ли отказался?

– Про себя – да. А на деле мне нельзя отказываться. Маме за меня стыдно, отец вообще убить готов… Оля, Макс – все. Ты вот, когда болел, тоже сказал справедливые вещи… – Иван взглянул на Костю. Немного Бэллы он всегда находил в его чертах. – Мне, действительно, надо меняться. Вот дедушка пойдёт на поправку, съезжу в институт, поговорим.

Костя слушал, стараясь не жевать. За время беседы он успел доесть шоколад и теперь всё-таки взялся за яблоко. В какой-то миг его полная участия физиономия умилила Ивана. Он уже собрался было пожарить ему картошки, но тут ударила входная дверь и на кухню вбежала мама.

– Доктор! – замахала она, – Доктор пришёл! Иди, сам разговаривай!

Вернувшись от дедушки, Иван не застал Кости. Крошки были стёрты, тарелка и чашка вымыты. Трогательная записка с выражением признательности светлела на столе. Иван рассеянно прочёл и отложил.

«Без динамики», – сказал доктор. Вроде бы, это был не самый плохой вердикт, но жить оказывалось нестерпимо. Приближался стандартный, знакомый по прежним годам, срыв, – когда клонит в сон, шумит в ушах и от всякой мысли брызжут слёзы.

Они с мамой постояли у окна на кухне, близкие и недвижные, как два дерева, а потом разошлись по комнатам.

Что было делать?

«Позвоню я Андрюхе!» – в последнем отчаянии решил Иван и вызвал на мобильном его номер.

Забыв расхождения последних лет, он звонил ему, как встарь, как если бы только вчера они шли по солнечному, шмелиному разнотравью детства.

Андрей сразу почуял мрак и взялся допытываться.

– Да нет, – сказал Иван, – я так звоню. У нас дедушка болеет – острый бронхит, температура. А ведь у него сердце.

– Ты только не раскисай! – велел Андрей. – Ты ведь знаешь, это бывает с людьми, – и, подумав, привёл несколько примеров того, как счастливо выздоравливали от бронхитов и пневмоний самые старые люди планеты – все сплошь его знакомые.

Иван слушал невнимательно, разглядывая облако в форточке. Серое, с чернильно-фиолетовыми углублениями – очень весеннее, или даже летнее. Конечно же, оно плыло к ним на дачу, где он так и не удосужился утеплить дом.

– Ну, как мне тебя развеселить? – тормошил его Андрей. – Хочешь, давай приеду? Ты же знаешь, мне только в удовольствие полетать!

– Ты меня не развеселишь, – горько сказал Иван. – Ты тоже человек, как и дедушка, как все мои. Человек – это такое страдальческое, бесправное звание. Мне одна тоска оттого, что вы люди!

Андрей на другом конце удивлённо примолк.

– Что ж ты хочешь, чтоб мы сразу были ангелы? – наконец, нашёлся он.

– Да! – сказал Иван без улыбки.

Он чувствовал, что позвонил зря. Какой помощи можно ждать от человека, у которого нет привязанностей?

– Знаешь что, Иван, – продолжил Андрей серьёзно, – я думаю, надо взглянуть с другой стороны. Радоваться тому, что есть.

– Я не могу, – ответил Иван. – Сколько моим дедушке с бабушкой осталось? А они вполне даже довольны, как будто не понимают. Мама тоже всё ждет какого-то счастья. Костя носится со своей юностью. Макс рыдает, его Оля хочет от всего родного увезти в Малаховку. Всё равно увезёт… Вот и что после этого человек? Ты извини, что я себе тут позволил… – помолчав, заключил он.

– При чём тут «извини», ты чего городишь! – возмутился Андрей и сказал ещё несколько утешительных фраз, грозил приехать.

«Ладно. Будем сами… Будем сами…» – бормотал Иван, с выключенным телефоном в руке гуляя по дому.

Комнаты были ему малы. Он исходил их все, но не растратил тревоги. Как всегда в кризисные моменты, ясная жизнь без подсветки, без житейской лупы, искажающей пропорции добра и зла, была перед ним, и видеть её он не мог.

В своей комнате Иван лёг и стал вспоминать, что было с ним в начале начал – какая погода, какие сапожки, сандалии, мелки, голуби… Он чувствовал, что детство – это евангелие из другой жизни, которая протекала в ином пространстве, но соединена с тобой. Это помощь, оказанная тебе свыше. В ней – все твои ключи. Детство, как эпиграф, реет над человеком.

Блуждая по дошкольному возрасту, Иван наткнулся на молодого дедушку с удочкой и, громыхая ведёрком, пошёл за ним на пруд. Взять бы силы из того летнего дня и дедушке в день сегодняшний – перелить, как кровь! «Веры нет, – думал он. – Отсюда мука – нет веры, одно безверие».

Опасаясь, как бы совсем не выпасть из жизни, Иван поднялся с постели, придвинул к окошку стул и попробовал вникнуть в картинку за стеклом. Перед ним был послеобеденный двор, сквозь голые мётлы деревьев отблескивали солнцем чужие окна. На ветках он насчитал два гнезда и четыре вороны. У подъезда дымила «Волга» с открытым капотом, наполняя двор ароматом парного бензина. Хозяин в шофёрской куртке аккуратно тёр её тряпочкой. «Всё-таки, какая-то замена корове… – дико подумал Иван. – Человек нуждается, чтобы было существо…»

За «Волгой», в миниатюрных Альпах, наваленных лопатой дворника, гулял спаниэль. У мусорных контейнеров кучей толклись голуби, а на детской площадке, в лодке, засыпанной песком и снегом, Иван различил человека. Этот человек был ему знаком. Чёрное пальтишко его было расстегнуто, на коленях лежал «этюдник», он что-то записывал в тетрадочку.

«Сидит… Надо же!» – удивился Иван, и тут огромный вздох прошёл по телу. Года три он так не вздыхал.

Этот вздох был, как испарина в разгар горячки. Сразу за ним, буквально в следующую минуту, Иван почувствовал себя лучше. Не то чтобы он перестал бояться за дедушку – страх остался, но какое-то величественное согласие с жизнью обняло его. Он ещё посмотрел в окно, хотел крикнуть Косте, чтобы тот поднимался к нему, но вместо этого лёг на диван и заснул.

Ах, как он спал! Как славный чернорабочий, отпахавший за себя и за больного напарника! День и ночь мелькнули одним глотком. В полночь, не размыкая глаз, он спросил у мамы о дедушке, и опять провалился. А на следующий день, в половине первого, встревоженная Ольга Николаевна его растолкала. Она сунула ему в руки чашку кофе и приложила губы ко лбу. Но нет – сын был здоров, почти что весел, и сразу собрался в офис.

Перед работой он зашёл проведать дедушку. И хотя кашель был жуткий, звенел в ушах, отзвякивал в батареях отопления, теперь Иван знал, что Земля, скрипя навстречу солнцу, тащит дедушку на буксире, и вытащит.

День мелькнул, солнце зашло, но поворот Земли продолжался – Иван чувствовал его под ногами. В неплохом настроении он вернулся домой. Правда, гудела голова – сказывался пересып. Когда Иван вышел из лифта, на лестничной площадке, через приоткрытую дверь квартиры, послышался смеющийся голос мамы, и ещё чей-то смех, движение, шелест.

Не гадая, он шагнул на порог и сразу попал в объятия.

– А! Так ты живой! – вопил Андрюха. – Живой, живой! – Он сам только вошёл, был в куртке, холодный с улицы. – А чего такой помятый? – спросил он, чуть отодвинув Ивана и оглядев. – Перетрудился что ли? Вот жизнь! Пятница, шести ещё нет – а он уж дома! У меня по пятницам к девяти только всё начинается! Ну, Бог с тобой, живой – и ладно! – И Андрей снова смял его и встряхнул.

– Я-то живой! А тебя кто звал? – вырвавшись, грозно спросил Иван. – Я же говорил – не вздумай!

– Ты не волнуйся, – сказал Андрей, снимая свою весёлую оранжевую куртку. – Мне так и так надо было приехать. Представляешь, поговорили мы с тобой, думаю – дай позвоню родителям! Звоню – и выясняется, у отца гипертонический криз! Так что, надо тут с вами со всеми разобраться.

– Давно пора! – подхватила Ольга Николаевна. – Разберись, Андрюша, обязательно! Со всеми! Ну, давайте теперь, командуйте – что вам готовить? Как вас встречать?

Андрей сказал, что есть ничего не будет, потому что ему надо нагулять аппетит к ужину у родителей.

За кофе, который приготовила им повеселевшая мама, Иван пересказывал другу историю дедушкиной болезни.

– Ты понимаешь, – говорил он. – Я ведь готов платить, только бы обошлось. Готов сделать всё, что велено. Пожалуйста – допишу работу. Вон, Бэлке позвоню – она ведь в университете, пусть наладит мне контакт с австрийскими культурологами. Что ещё? Полечу к ней с интересным предложением: поменять Австрию на меня! Я ведь даже не поговорил с ней тогда по-человечески, разобиделся… Что ещё? Бизнес. Ладно – вникну, с отцом посоветуюсь, в конце концов. Стану адекватным человеком. А то вон маме стыдно за меня перед соседями. Я согласен совершенно на всё – только чтобы они были живы. На любую чушь.

– А какая тут связь? – удивился Андрей. – Между чушью и жизнью?

– Не знаю… – пожал плечами Иван. – Наверно, я думал – это будет такая жертва… Ты прав – никакой связи.

– То, что ты тут со своими – это правильно, – рассуждал Андрей. – Только надо немного расширить горизонт. Перераспределиться немного, понимаешь? Ты уж слишком отшельник.

– Да, – кивнул Иван. – Вот я и собираюсь. Перераспределиться… Буду себя менять. Только не знаю, в каком направлении.

– А ты начни – там посмотришь. Если что, по ходу подкорректируешь курс! – улыбнулся Андрей.

Тогда-то впервые Иван увидел в его улыбке зыбкость. Смазанным кадром двоились картинки европейских столиц, дрожали огни Москвы, бликующее море кружило голову – не за что было держаться Андрею. Он летел и на лету цеплялся за всё, что подворачивалось – друзья, поездки, «юная продавщица». И уже устал, уже мутило от карусели.

– Андрюх, а ты-то сам как? – спросил Иван.

– Да ты всё знаешь! – отмахнулся Андрей. – Вот, опять хромаю – связка моя, та самая, помнишь, в институте ещё, на теннисе? – Он вытянул ногу и поморщился. – И башка у меня трещит. И сердце у меня… как это там говорится? Одуванчик из него растёт – треснуло!

– А это не может пройти? – спросил Иван. – Говорят же люди – проходит.

– Нет! – мотнул головой Андрей. – Это у людей. А у меня – нет, точно! Мне только любопытно – откуда такой закон подлости? Почему вот так всё сложилось, что я даже попытаться не имею морального права? Наверно, так кому-то интереснее. А то, что тут интересного – взаимная любовь! Никакого сюжета, да? Нет, интересно, как будет Андрюха становиться человеком. Как он себя вот так вот и этак перемелет! – он улыбнулся от души. – А я смогу! Я даже её стекольному мастеру дурного не пожелаю…

– Ну а если поговорить с ней? – спросил Иван. – Что ты теряешь?

– Что я теряю? – возмутился Андрей. – Да всё! Как я с ними тогда буду нормально соседствовать? Предлагаешь играть в «пан или пропал» на нулевых шансах?

Иван вспомнил Костю, Женю и Машу. Да, это был дурацкий вопрос.

– У меня дедушка Олимпиаду смотрит, – помолчав, сказал он. – Там как раз сейчас должна быть эстафета по биатлону. Хочешь, тоже посмотрим?

Из комнаты Ивана они перешли в гостиную и включили телевизор. По снежной трассе средь сосен мчались лыжники. Минут сорок они с Андреем просидели рядышком. Снова – ближайшие существа на земле.

А когда наши выиграли, Андрей засобирался.

– Ты меня прости, – сказал он. – Мне ехать надо. Я маме к ужину обещал. Уже опаздываю.

– Я тебя провожу, – сказал Иван. – Ты на такси, или своим ходом?

Он заметил – идя по коридору, Андрей чуть прихрамывал.

Во дворе самая ранняя в мире весна обняла их от всего сердца, до костей. Рваный дым мчался по небу, а потом сгустилось, и пошёл сильный мокрый снег.

– Может, завтра пересечёмся где-нибудь в центре, как раньше? – предложил Андрей, когда они вышли к шоссе. – Да! И новую жизнь начать не забудь!

– Хорошо, – обещал Иван. – Если дедушка будет ничего – то обязательно.

Вернувшись домой, он подсел на диван к занятой вязанием маме.

– Проводил? – спросила Ольга Николаевна. – Ну, что он там?

– Мама, – произнёс Иван, задумываясь, – ты не знаешь, почему люди не меняются? Ляпают одно и то же? Вот сколько я помню его – каждый раз влюблён навеки!

– А может это хорошо? Хоть что-то отработает на «пять»! – предположила Ольга Николаевна.

Иван кивнул.

– А я что буду на «пять» отрабатывать? – спросил он. – Мандраж за родственников?

На ночь Иван заглянул проведать дедушку. Тот спал. Сегодня он опять остался «без динамики», но в этом вердикте Ивану больше не слышалось горя. Он твёрдо решил, что дедушке надо в этом году быть на даче, курировать ремонтные работы и осенью обжить утеплённый дом.

* * *

И много ещё чего Иван решил твёрдо. Что-то в нём устало. Душа устала созерцать красоту и помнить бренность. «Очень тяжело, – думал он. – Трудно ничего не делать. Наверно, если делать много и беспрерывно – суета подхватит и пронесёт над жизнью. Возьмусь!»

Работы по интеграции во всемирную суету Иван начал с дела, позволявшего продвинуть сразу две запущенных области – научную работу и личное счастье.

Отринув сантименты, он написал Бэлле письмо, в котором просил её разузнать: нет ли у них в университете кафедры культурологии, или чего-нибудь родственного, готового к обоюдовыгодному сотрудничеству с их институтом?

На сегодняшний день никаких иллюзий по поводу собственной «научной деятельности» у Ивана не сохранилось. Но как-то неловко было начинать новую жизнь с поражения. Довести до конца! Поставить уж, наконец, эту галочку! Он ещё и потому ждал Бэлкиного ответа, что надеялся разглядеть между строк – жив ли ещё их сказочный «хайдельберг»?

Бэлка ответила на следующий день. За сутки она успела навести в университете все возможные справки, и даже добыла два электронных адреса, куда следовало по горячим следам написать Ивану.

С мутным сердцем Иван проглядел переписку и переслал адреса руководителю.

Тот высказал одобрение – с австрийцами они ещё не сотрудничали – и велел Ивану подъезжать в четверг, часикам к трём. При себе иметь для анкеты три на четыре цветное фото и загранпаспорт.

«Вот и славно!» – решил Иван, прочитав письмо. И «манная каша», и мамины упрёки, и Костин смех, и Олино высокомерие, и дедушка, дедушка! – всё это разом сошлось и вытолкнуло его из божественной неторопливости на скользящую поверхность мира.

Несколько секунд он подумал и, прикинув даты конференции, забронировал авиабилет от Берлина до Вены. «И предупредить в институте, что назад полечу сам», – записал он в блокнот.

Оставшиеся до четверга вторник и среду Иван решил посвятить офису, и начал с того, что сообщил коммерческому директору о своём намерении серьёзно влиться в работу. Тот приуныл, но терпеливо ответил на все вопросы хозяйского сына. День мелькнул. Иван почувствовал, что «вливается», и к вечеру едва вспомнил, что ни разу не позвонил домой. Ответственность за дедушку сползла с его плеч. Подобрал ли её кто-нибудь, мама, или бабушка, или, может, Бог?

«Страшное дело… – думал Иван, возвращаясь. – Надо всё-таки себя контролировать. А то, пожалуй, можно далеко усвистеть».

Шли третьи сутки его героического отречения от себя. В этот день жизнь предъявила Ивану ряд испытаний. Первое случилось в обед: ему на мобильный позвонил Костя. «Не могу, – твёрдо сказал Иван, когда тот потребовал встречи. – Может быть, вечером. Но не рано и ненадолго».

Через полчаса Костя стоял перед окнами офиса и названивал в домофон. Иван вышел. Костя бросился к нему, плакал без слёз и изъяснялся воплями. Большое отчаяние владело им.

Иван провёл его во дворик и усадил на скамейку. Под безнадёжным небом межсезонья, нахохлив плечи, вцепившись пальцами в доску скамьи, устроился Костя, и Иван сел рядом.

– Ну, что случилось? – спросил он довольно строго.

– Видел у института Женьку! – объявил Костя. – Он совершенно невозмутим. Поздоровался, как ни в чём ни бывало. Наверно, просто уже решил, что сделает со мной, и поэтому так спокоен. Он ведь с Машкой собирался жизнь прожить… Но вот я думаю: неужели за это можно убить человека? То есть, неужели ему месть как-то компенсирует счастье?

– Я уже тебе говорил, у тебя паранойя от угрызений совести, – сказал Иван и посмотрел на дверь офиса – как если бы его дожидались не терпящие отлагательств дела.

– Вроде бы жизнь такая хорошая штука… – произнёс Костя, подрагивая на своей жердочке. – Привыкаешь, тебе уютно. А потом вдруг её страшные пружины пропарывают обивку, и сразу понимаешь, как всё устроено…

– Да какие пружины! – сказал Иван. – Пока все живы и более или менее здоровы, – стыдно…

– Нет! – перебил его Костя. – Маша не здорова, нет! Она, знаешь, как в старину – чахнет. Чахнет конкретно. Изо всех джинсов вываливается. Носит на ремешке. И я теперь понимаю, что участвовал в «убиении». Я соучастник. У меня на душе – тачка глины. Ты не думай! – горячо взглянул он на Ивана. – Мы с Машкой стараемся, работаем над собой. Ходили в наш парк, катались на колесе обозрения. Мне так хотелось вывалиться! А потом смотрю – подо мной мир! Столько деревьев, птиц! Ничего – усидел! – Костя улыбнулся и помолчал немного. – Хочешь, я тебе открою мой тайный план? Вот потеплеет, буду жить в парке. Ночевать-то, конечно, дома, а жить – там! Так что, если меня нет – ты меня там ищи. Там всё-таки деревья, трава – может, полегчает на природе?.. Ты знаешь! – прибавил он, положив ладонь на горло, обмотанное шарфом. – Я чувствую клубок желаний, мыслей, каких-то резких…

Тут Костя сморщился, как от боли, достал из кармана бутылку минералки и, отвинтив крышечку, глотнул.

– Иван, почему птицы поют? – спросил он.

– Они весну зовут, – сказал Иван.

– Вот это бред – горланить в такую холодрыгу!

И правда, было холодно, сыро. И хотя по небу разносился тонкий весенний звук, ни воробьёв, ни синиц Иван не замечал. Костя был единственной птицей.

– Тебе надо передохнуть. Вон, поезжай к Бэлке… Я, кстати, уже забронировал билет – из Берлина в Вену! – сказал Иван. – Буду вести с твоей сестрой переговоры. Пусть возвращается в Москву. Пусть налаживает мои сердечные дела, мою жизнь.

– Зачем? – удивился Костя. – Понятно, да, я тебя сам гнал, мне было надо. А зачем тебе-то?

– Костя, у меня «новая жизнь» на дворе! – произнёс Иван со внезапной досадой и поднялся со скамьи, обозначая конец аудиенции.

– Это не новая жизнь, а какой-то самотеррор! – воскликнул Костя. – Вроде меня, решил дурака валять?

Тут он снова достал бутылку и, плеснув на ладонь, умылся.

– Эх! Заболеть бы мне! Голову под одеяло. Если у меня будет тридцать девять и пять – никто меня не тронет… – сказал он, растирая воду по лицу, и после короткого размышления прибавил. – Послушай! А можно я у тебя в офисе посижу? Буду тебе помогать. Ты ведь тоже не всегда был здоров. Бывал и болен – помнишь? «Кто знает, как мокра вода, как страшен холод лютый, тот не оставит никогда!..» Что же, не пустишь меня?

– Костя, – сказал Иван, отцепив его руку, – справляйся сам. Когда-нибудь надо начинать самому справляться.

Первый бунт совести Иван выстоял на «пятёрку». В бодром жужжании дел, почти забыв о Косте, он пробыл в офисе до восьми, а на подступах к родному двору, ему позвонила Оля. «Ты дома? – спросила она. – У меня к тебе разговор!»

Выйдя из лифта, он увидел её на площадке.

– Ты понимаешь, – сказала Оля, – у мамы на работе такая ситуация, она где-то месяц не сможет водить Макса. Ну, на курсы при гимназии. Ты не смог бы её подменить? По вторникам и пятницам, с половины десятого до одиннадцати. Полтора часа! А оттуда отвозишь в сад. Ты же всё равно на работу поздно едешь. Это всего-то месяц, а потом опять мама.

– Я вижу, ты относишься ко мне по-родственному! – смеясь, отозвался Иван.

– Не хочешь – не вози! – обиделась Оля.

– Я хочу, – сказал Иван. – Но не могу. Занят обретением адекватности. Между прочим – по требованию друзей и близких. Так что, мне теперь в офис к девяти, а ещё я лечу в Берлин на конференцию!

В глухом ошеломлении, ничего не сказав, Оля пошла по ступеням вверх.

«Ну вот – контузило человека!» – усмехнулся Иван, заходя в дом. И вдруг через смех ему стало страшно.

«Ладно-ладно, – подбодрил он себя. – Уж хотя бы недели две я должен выстоять! А там посмотрим».

Был ещё вечером в среду трогательный звонок Андрея. Он звонил из Парижа справиться о здоровье дедушки.

– Вроде получше, – отвечал Иван. – Но пока лежит. Я, кстати, начал новую жизнь, как договаривались.

– Ну и как? – обрадовался Андрей. – Что чувствуешь?

– Чувствую тонус, бодрость. Приятную тупость в сердце. Готов подписывать судьбоносные решения пачками.

* * *

В четверг с утра, прежде чем ухнуть на весь день во тьму «новой жизни», Иван зашёл к своим и увидел картину, от которой отвык – дедушка сидел на кухне и завтракал под телевизор! Конечно, он был исхудалый, бледный, но зато – намазывал маслом хлеб, звякал ложечкой, мешая сахар. «Иди-ка сюда, послушай! – махнул он Ивану. – Говорят про коммунальные платежи!»

Иван скинул куртку и, плюнув на расписание, на всё, какое угодно «новое», сел рядом с дедушкой.

Он не помнил, бывал ли ещё кому-нибудь так признателен, как в то утро – жизни. За чёрно-белую зиму – мирный январь, жуткий февраль, за то, что всё кончилось хорошо. Чистокровное, буйное счастье плескалось в нём. Назавтракавшись всласть, Иван оделся и пошёл в гараж, чтобы с огромным, любимым своим опозданием ехать в офис. «А может, лучше сразу в институт? – подумал он. – Поговорим, отдам, как условились, документы. И тогда успею ещё погулять!»

Как спасшийся пленник, Иван ринулся восполнять упущенную радость свободы. Улыбка несла его над детской площадкой, и над обледенелой тропой, и над проталиной, залитой паром из открытого люка. Изредка он замедлял шаги – полюбоваться, как не оставляя следов прыгают воробьи по бриллиантовой корочке снега. Кто-то, прошедший раньше, бросил им весёлую горсть пшена.

У края гаража дворники навалили снег. Отперев замок и добыв лопату, Иван перекидал рыжеватые комья и был опечален, что работа закончилась быстро, как мороженое. Даже лоб не взмок. А ему хотелось махать, вынимать кубы рассыпчатого сладкого снега, тратить избыток радости.

В лёгком разочаровании он сел за руль и повернул ключ, однако звука не услышал. Повернул ещё и ещё. Бодрая жизнь коня погасла. Оглядев машину, Иван заметил включённые габаритки и рассмеялся тихонько. Аккумулятор сел.

Весьма довольный своей неудачей, он направился к ближайшему магазинчику, купил игрушечную, меньше полулитра, бутылку итальянского шампанского и с приобретением вернулся в машину. На всякий случай ещё раз вжикнул ключом. В распахнутые ворота гаража светило солнце. Иван открыл дверцу и сразу хорошо, свежо ему задуло в бок.

«Жалко, – подумал он, – что не кабриолет. Был бы кабриолет!..» – И с удовольствием занялся пробкой. Влажный ветер дул в открытую дверцу машины. Пахло солоно – морем что ли? Иван понюхал дымок шампанского и отпил из горлышка. Что-то корабельное было в его укрытии. Он закрыл глаза, чтобы лучше услышать счастье, а когда открыл, у гаража стояла Оля.

– Ты в Москву? – спросила она, подойдя. – Может, подкинешь до метро, а то чего-то мне сегодня за руль неохота.

– У меня аккумулятор сел! – улыбаясь, сообщил Иван. – Я габаритки не выключил.

– А чего тогда сидишь?

– Да не знаю даже! – безмятежно отозвался он. – А ты что не на работе?

– Я утром упала в обморок! – сообщила Оля со скорбной гордостью. – Давление – восемьдесят на пятьдесят.

– Как восемьдесят на пятьдесят? – изумился Иван, искушённый в вопросах давления, и тут же выскочил из машины. – Так куда ж тебя несёт? Иди домой, ложись!

Оля поглядела с насмешкой:

– А работать кто будет? Проект кто будет доделывать? Если человек не может работать, как люди – ни чёрта он больше не получит, ни одного нормального заказа. Ручкой помашут.

– Да никто не помашет! – возразил Иван. – Ты как-то неправильно думаешь о людях. Ну да, есть всякие, но в массе…

– Это я неправильно думаю о людях? – изумилась Оля. – А ты, значит, правильно? Ты их вообще видел, людей? Ты, может, думаешь, они на деревьях растут? – смеялась она, расходясь. – Тебя волшебным лесом обсадили по периметру и нагнали ангелов, чтоб не скучал! А ты, дурачок, думаешь – это люди! Костя твой, Андрюха твой, Макс мой, бабушки-дедушки твои бессмертные! Это ангелы чистейшие! Люди – это у нас на работе! И поэтому у меня восемьдесят на пятьдесят, а я к ним прусь!

Иван, сбитый с мыслей счастливым днём, не нашел подходящих слов. Тут взгляд Оли попал на его руку с бутылкой.

– А это что у тебя? – спросила она ошеломлённо. – Ты что, сбрендил? По утрам в гараже пьёшь? А в гараже почему? От мамы прячешься? А я-то вечером тебе хотела сплавить Макса – думала, хоть отлежусь в тишине! Ты вообще себя контролируешь?

– Да это я так, – сказал Иван. – Машина не завелась – ну и, думаю, ладно!.. – Он взглянул в насмешливое, но какое-то нежное, светлое от болезни Олино лицо и запнулся.

Если взять у Макса несколько цветных брусков пластилина и, размяв тщательно, смазать в шар, получилось бы то, что Иван почуял внутри себя. Вот он – малиновый Олин размыв, синий Костин, золотой – Макса. Ни один цвет нельзя изъять из сплава. Разве только раскурочить шар насмерть.

– Оля! – произнёс он. – Ты бы не увозила Макса!

– Что? – изумилась Оля.

– Всё-таки у него здесь бабушка с дедушкой, – чуть оробев, пояснил Иван. – Друзья, да и я тоже. Игрушки, комната…

– А твоё-то какое дело? – почти с ненавистью проговорила Оля, но тут какая-то мысль или чувство сбили её воинственный пыл. – Хорошо! – сказала она осипшим голосом. – Молодец! Добился! – И быстро пошла прочь.

«А и ладно! – легко подумал Иван. – Бог с ней. Пусть, что хочет…» После долгой тревоги, смирения, трудоёмких попыток самоотречься он, наконец, почувствовал зелёный свет и не мог так запросто «сдать» свою радость.

Немного жалея, что купил полулитровую бутылку, а не обычную ноль семьдесят пять, Иван поставил пустую тару на снег у гаража и огляделся. Февральское солнце, помноженное на солнце шампанское, ослепило его совсем.

«Чем хорош этот день? – разбирал он с улыбкой. – Тем, что дедушке лучше – да, очевидно. Тем, что воробьи его как будто любят. И Костя. Вероятно, и Оля тоже. Да и сам он далёк от равнодушия! Вот этим и хорош день. Чем ещё? Тем, что скоро весна, что обещают большой тёплый циклон. Нет, не то, не то… Или то, да не только! “И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен”»! – наконец, вспомнил он и успокоенный, доверившись авторитету, пошёл к остановке маршрутки.

На тропе лежал снег. По нему было приятно пройтись и почувствовать сырь в подошвах. Иван был рад. И то, что сказал-таки Оле о Максе, и что из-за аккумулятора предстояло ехать в метро, среди людей – всё казалось ему удачей.

Выйдя из метро, Иван взглянул на уличные часы. До встречи с научным руководителем была еще куча времени. Не спеша он двинулся в сторону института и дорогой раздумывал, на какое бы удовольствие употребить отрез прекрасного весеннего дня. Он бы выпил где-нибудь чая, но было жаль променять на стены такую хорошую землю и небеса. Иван осмотрел внимательно улицу, готовый к улыбке, и сразу увидел то, что искал.