Текст книги "Рад, почти счастлив…"

Что дальше? Гостиная! В гостиной скрипели двери, одна половинка не закрывалась, и широко разбрелись по древесно-солнечному воздуху дома побеги плюща и душистые ветки цитрусовых.

Всё это до приезда мамы ещё можно было успеть исправить – подстричь растения, подогнать рассохшуюся дверь. Но что-то коробило его – как если б он вздумал стричь и подгонять судьбу. Нет уж – пусть скрипит и вытягивается, как ей нужно! Пусть видит мама, как её сын нынче спокоен и волен, как спокойны и вольны их домашние растения и предметы быта.

Оставалась ещё надежда поприветствовать маму её обновлённой спальней. Хорошо ли ей будет вернуться в отжившие обои и скучный потолок? – раздумывал Иван. – Может, лучше взять на себя риск и превратить комнату в уголок Средиземноморья? Договориться с монтажниками из офиса и перекрасить стены, добавить к ним летней зелени, морской синевы, у окна поставить кадку с мандариновым деревом…

Иван дофантазировал до карнизов – и разочаровался. Всё это были смешные, ненадёжные меры! Лучше он отвезёт маму на дачу и загонит на крышу. Она увидит, какой несокрушимый в природе покой, и сама успокоится, и всё станет ей мило.

В знаменательное утро маминого возвращения Иван, вопреки привычке, встал по будильнику и собрался в цветочный киоск. Тёплый, тихий снегопад полетел ему на плечи, когда он вышел во двор, и сразу всего засыпал. И засыпал на обратной дороге охапку цветов, но нисколько им не навредил. Тёмные красные розы Иван поставил в большую вазу на кухонный стол, а трогательные оранжевые, на коротких ножках отнёс в мамину спальню. Вздохнул и огляделся: что ещё можно успеть? Смахнуть пыль? Что-нибудь приготовить? Шторы, шторы повесить, которые после лета снимал стирать! – он ринулся было к шкафу за шторами, но вспомнил, что их ещё надо гладить. Тут его горячка прошла.

Оставшийся до отъезда в аэропорт час он провёл у бабушки и увидел с грустью, как сильно она разволновалась, плакала, какие дурные зачем-то говорила слова: «остарела», «обуза», «смерть». Бабушка, человек весёлый и стойкий, редко поддавалась старческой сентиментальности. Её девиз был – находчивость и оптимизм. И хотя намерение проявить находчивость в отношении такой махины, как жизнь, казалось Ивану наивностью, сдача бабушкой жизнелюбивых позиций всерьёз опечалила его. Он утешил её, как мог, и пошёл к гаражу.

По дороге ему вдруг стало боязно. Как-то они теперь сойдутся с мамой? Как-то мама сойдётся с бабушкой? Вот если бы вынуть из жизни годы врозь – ничего в них хорошего не было – и вернуться туда, где расстались! Он усмехнулся. Соблазн хирургического вмешательства в прошлое не впервые его посещал. Нет уж – не будем резать! С багажом встретим маму.

Снегопад, пожалевший утром цветы, тихо проводил его до Шереметьева. В светлом дыму Иван припарковался, отыскал нужный сектор и ждал около часа, ни о чём больше не думая, вспоминая давние перелёты, – пока вдруг не различил в толпе пассажиров маму. Вот она – молодая, весёлая, разгладившая морщины, мелькающая, импрессионистская мама-путешественница – ещё не видит его, но уже давно с ним, уже много минут заключает в объятия, плачет!

Дорогой Иван поглядывал на неё, сверяя с прошлым. Нет, сильно мама не изменилась. Осталось прежним её тонкое, едва ли не аскетичное лицо и очаровательные глаза, противящиеся всякой аскезе. «Как я буду её беречь! Чтобы она не старела», – думал он.

Дома, сдав маму бабушке с дедом, Иван спустился во двор и занялся багажом. Это было лучшее дело за последние несколько лет! Даже лучше расчистки крыши.

Испытывая все физические признаки счастья – волну в груди, непроизвольную улыбку, взрыв неистраченных сил – он принялся носить вещи. «Ах вот ты какое тяжёлое! – посмеивался он, таская чемоданы от машины до лифта. – Вот ты какое!»

У мамы и правда оказался большой багаж. Помимо чемоданов с вещами и ящика с книгами она везла картины, и даже предмет мебели – замотанное в поролон и плёнку кресло – они доставили его на верхнем багажнике.

С красными руками, довольный, взмокший, Иван зашёл в приоткрытую дверь к бабушке, доложить, что окончил дело. И настоящей радостью было увидеть после трудов как на кухне стоит мама и из сумки выкладывает на стол сладости, купленные в день прощания с любимой кондитерской – поленце штолена, поленце штруделя, бумажный пакет с круассанами, и совсем уже смешную чепуху – мешочек засахаренных фиалок. Бабушка с любопытством смотрит, сразу пробует. Слёз нет. На маминых ногах – старые тапочки.

Пообедав у бабушки с дедушкой, Иван и мама вернулись домой. Ольга Николаевна встала к окну и, сощурив глаза, долго смотрела на двор. Её настроение было одновременно поверженным и облегчённым. Как если бы все эти годы она находилась во власти величайшего заблуждения, таившегося в искусствах и путешествиях, рафинированности и красоте, и только сегодня вырвалась на свет.

– Смотрю и не узнаю, – сказала она, услышав шаги Ивана. – Как вы тут живёте!.. Дедушка совсем плохой, да?

– По-моему, наоборот, он сейчас как раз ничего… – возразил Иван, но она не услышала.

– А что это за дома тут понастроили? – спросила Ольга Николаевна, показав кивком на выросшие за рощей башни. – Я как Рип Ван Винкель, да, сынок? Приехала – и всё другое. Выпала из мира.

– Что-то изменилось, конечно. Но не так чтобы очень, – заверил её Иван. – Я обои тебе хотел переклеить – оставил. Вон, правда, табуретку купил! – и он кивнул на новенькую банкетку для пианино. – А вертушку увёз на дачу.

– Да… – отойдя от окошка, произнесла Ольга Николаевна. – Да… Да… Ну что же. Надо разбирать вещи! Надо всё разобрать и забыть.

В чемоданах у мамы было тесно и сорно. Она выкладывала вещи на диван в гостиной, и всё ей не нравилось, всё отзывалось в ней каким-нибудь неудобным воспоминанием. «Вылечиться! От всего надо вылечиться!» – рассеянно копаясь в чемоданах, твердила Ольга Николаевна и вдруг, вскинув глаза на сына, ахнула:

– А тебе-то я ничего не привезла! Совсем морально там опустилась – живёшь одной собой. Неужели ничего? Нет, постой-ка! Я привезла кресло! – мама вскочила и бросилась в коридор проверять. – Ты ведь его выгружал? Как раз к тебе в комнату! Это мне подарил хозяин отельчика, помнишь? Стефан, такой кудрявый!

– Как это подарил? – идя за ней, смеялся Иван.

– Просто подарил, на память о его пансионе, если я не вернусь. Я честно ему сказала, что теперь уж вряд ли… Он хотел откопать мне лимонное деревце, но мы решили, что в чужом климате оно может погибнуть. Тогда он велел горничной упаковать мне в подарок дивное кресло из моей комнаты. Я не отказалась. Всё-таки столько сезонов в нём провела, это уже часть жизни.

В коридоре, под вешалками, кресло нашлось. Иван внёс его в комнату и распаковал. Оно было гнутое, шёлковое, с южными цветами на обивке – прекрасное старинное кресло, только сделанное недавно.

Мама села в него и заплакала.

– Я вся в грехах! – сказала она.

– Ты знаешь что, – произнёс Иван, садясь подле неё на корточки, – мне кажется, если человеку что-то не нравится в прошлом, главное, стараться хорошо жить в настоящем – и тогда всё смоется. Человеку ведь не отказано в прощении.

– Ты думаешь? – ободрилась мама.

– Конечно. Да тебе и некогда будет. Я тебя с Костей познакомлю! Потом, у нас же бабушка с дедушкой!

Иван подёргал маму за браслет, чтоб она хотя бы насильно растянула губы в улыбку. За проповедь свою ему было не стыдно. Он не сомневался в её успехе, потому что знал маму. Ольга Николаевна являла собой счастливый образец сангвиника – триста пятьдесят солнечных дней в году. Если и набежит тучка – нужно только хорошенько на неё подуть.

– Ты мне расскажи, – с усилием отвлекая мысль от собственных бед, заговорила Ольга Николаевна. – Ты-то чем занимаешься? Есть у тебя дело?

– Дело? – улыбнулся Иван, поднимаясь. – Ну пойдём, покажу! – он осторожно вынул растаявшую маму из кресла и повёл в свою комнату.

– Вот, это мой письменный стол, помнишь? – произнёс он и отодвинул стул, чтобы мама могла присесть. Стол был пуст, если не считать кактуса. За его высокими загогулинами чуть заметно чернел квадрат дисплея.

– Это мне Оля с Максом подарили, – гордясь, объяснил Иван.

– Кактусы поглощают компьютерное излучение, – рассеянно подтвердила Ольга Николаевна. – И что ж ты тут пишешь?

– Да ничего не пишу, – сказал Иван.

Он хотел бы признаться маме, что иногда чувствует свой стол кораблём, пришвартованным до той поры, пока его хозяин не возьмётся за труд. Но как признаешься, раз даже намёка на этот труд ещё нет в сердце. Надо ждать.

– Зато я практически поэт, мама! – объявил он. – Не веришь? На ночь – две строчки! За четыре я и не берусь, там ведь пришлось бы рифмовать, а две – то, что надо. Становишься свежим, чистым. Сны хорошие снятся.

– Две строчки. Боже мой! – ахнула мама, как если бы её сын голодал. Она встала из-за стола и, пройдясь вдоль стены, задумчиво стукнула кулачком в стекло книжного шкафа.

– Ну что ещё тебе показать? – шёл за нею Иван. – Видишь, разобрал свою рубку. Вымел половину книг, диски почти все… А это Макса, – он кивнул на ящики с конструктором и машинками. – Оля мне одалживает его иногда, на бедность. Вот ещё я гитару купил! – Иван взял из угла гитару и дал маме. Она приняла её в неловкие руки, как чужого младенца.

– Прихожу в магазин и говорю: дайте мне хорошую гитару, чтобы я на ней сразу научился играть. Мне продавец говорит: а вы каждую прижмите к животу и струны подёргайте. Какая животу приятнее – та ваша. Вот, я выбрал.

– О!.. Сколько у тебя хороших занятий! – позавидовала мама, возвращая ему инструмент. – А чем же я займусь? Вот ты вытащил меня…

– Да о чём ты волнуешься! – воскликнул Иван, беря маму в охапку вместе с гитарой и выдворяя из своей грустной комнаты. – Во-первых, мы сейчас же сядем за стол, будем праздновать! И вообще. Мама! Мы тебя с бабушкой будем любить не хуже твоих альпийских героев! Найдём тебе занятие, всё мы тебе придумаем!

Он нисколько не врал – у него были силы. «Когда человек один, – думал Иван, – он как будто скован, он – как крестьянин без земли». И вот, теперь у него появилось поле – мама.

* * *

На следующий день, встав рано, Иван бестелесно прошёл по коридору на кухню, неслышно переставил стул к окну, раздвинул цветы и, опёршись о подоконник, посмотрел на хмурый город, который ему ещё предстояло как-то растолковать отлучавшейся маме. Поверх крыш виднелись подъёмные краны, похожие на корабельные снасти. «Неба осталось немного, – подумал он. – Скоро кончится совсем… Да, нечего тянуть! Сегодня же надо идти и показывать маме новости». Новостей было довольно – малоэтажные улочки, превращённые в город-порт, сауна на месте старой булочной, бетонный забор вдоль пляжа и прочие бесцеремонности, которые принесла с собой хлынувшая в ближайшие пригороды Москва.

Он очнулся от скрипа двери.

– Погоди-ка? Что, уже половина одиннадцатого? – в дверях стояла мама с мятой щекой, со спутанным вихрем кудряшек, и смотрела прищурившись на настенные часы.

– Да нет. Тут надо батарейки поменять, – сказал Иван. – Но, по крайней мере, я меняю у бабушки перегоревшие лампочки! – добавил он в своё оправдание и улыбнулся, видя, как удивлённо, будто и не было её здесь вчера, мама оглядывает заросли своего жилища.

В последний год солнце было ярким – плющ заслонил собой половину кухонной мебели, укрыл сахарный мрамор столешницы и пробрался по трубе отопления на карниз для штор. Иван ничего не предпринял, чтобы остановить экспансию. В белизне и зелени ему виделась эллинская гармония, он был доволен. На подоконнике откуда-то взялась трещина, и оказалось, что он деревянный. Иван и сам удивился, когда обнаружил, что поверх бетона у них закреплена обыкновенная крашенная доска – достаточно широкая, чтобы цветы с горшками чувствовали себя вольготно. Костя посоветовал ему насыпать в трещинку земли и посадить газонную травку.

– Скажи-ка, – полустрого спросила мама, – как ты ухитрился сделать из квартиры запущенный сад? Ты что, работал с дизайнером?

За завтраком, словно в подтверждение её слов, Иван отодвинул штору и в чашку маме упал розовый мотылёк – увядший цветок герани.

Это был утешительный и беззаботный завтрак. Венские сладости, посыпанные снежной пудрой, украсили стол и облегчили беседу. Мама и сын обсуждали кондитерскую тайну Австрии. Закваска Франции и Германии плюс собственный культурно-исторический шарм, добавленный из воздуха прямо в тесто, – вот был предмет их разговора.

– Ну что? – сказала мама, допив свой кофе. – Пойдём, покажешь мне, что у вас новенького?

Оба они посмотрели на ужасную погоду за окном, одну из тех, что особенно любил Иван. Ветер с Атлантики прогнал снег и намёл дождя. Вот выйдут они – и бензинная слякоть проржавит тайну штоленов и штруделей в снежной пудре, вытравит из сердца их утешительный вкус.

– Может, не пойдём? – взглянул он на маму.

– Пойдём обязательно! – бодро решила Ольга Николаевна и, бросив неубранный стол, отправилась выбирать одежду.

Ивану было забавно, как долго и придирчиво, словно на свидание, собирается мама. Он отвык от тщательности и, дожидаясь, скучал. Наконец, Ольга Николаевна оделась. Иван подал ей её «сливочное» пальто.

– Мама ты забрызгаешь, – предупредил он. – У тебя есть что-нибудь тёмное?

– Тёмное – ни в коем случае! – возразила мама, и они спустились во двор.

Иван смотрел на маму внимательно. Ему хотелось перенять её взгляд и заново увидеть здешнюю жизнь. Из двора они вышли на улицу. Ветер, разогнавший тучи с дождём, трепал теперь мамино пальто и причёску. Ветряные слёзы текли из отвыкших глаз, но какой-то кураж наплыл вместе с ними. В магазинчике, запутавшись в русских рублях, Ольга Николаевна купила себе четвертинку обычного чёрного хлеба, какого не ела сто лет. С четвертинкой этой, заливая её ветряными слезами, перепутанные мокрые волосы отводя с лица, мама шла и от души восхищалась местностью.

Она хотела полезного дела в противовес своему праздному альпийскому прошлому, и само блуждание по грязному пригороду, где ещё не повывели до конца всех бездомных собак, казалось ей делом нужным, почти святым! Даже просто равнодушия к модным тенденциям, неучастия в культурной жизни было довольно маме, чтобы почувствовать, как дельно, по-трудовому она сможет жить! А если ещё добавить согласие с плохой погодой и к обеду – ломтик долгожданного чёрного!..

Иван бережно сопровождал маму в её опьянении. Они прошли вдоль знакомого строя пятиэтажек. У тех, что на снос, были выбиты окна. Какие-то хмурые мужики, какие-то тётки, мамины ровесницы, унижающие мамину молодость своей неухоженностью, попадались им по пути. Иван думал – как бы свернуть к реке? Но маму всё носило по городу. То её манили новые автобусные остановки, то хотелось поближе рассмотреть двадцатиэтажную громадину – что там за лоджии? То вывеску на каком-нибудь магазинчике она находила «венской».

– А пойдём, – наконец, сказал Иван. – Я тебе покажу, где я на велосипеде езжу!

И, решительно приобняв маму, потащил её к реке. Уже позже он подумал: может быть, им не стоило сегодня менять направление? С удалением от городской толкотни, с ветром в спину, как-то ослабла мамина бодрость, остаток хлеба она бросила птицам, и к берегу подошла опечаленной.

Река не шевелилась, в заливе ждали апреля неподвижные баржи и катера. Иван всех их знал поимённо и всех представил маме. В последнее время он полюбил речной транспорт. Этому не было никакой логичной причины, что и есть совершенно правильно для любви. В обычные дни Иван привык смотреть на реку отрешённо, забыв себя, но сегодня с ним была мама. Жалкий лес, ржавые баржи, вид нечистого льда смутили её. Запал жить по обычаю родины потихоньку сходил на нет.

Нахмурившись, глядела Ольга Николаевна на реку с диковинными консервными банками. На бортах их значилось: «Балта», «Архимед», «Пегас», «Ласточка», «Мария», «Корсар»…

– Вот ты представь себе, милый, – вдруг заговорила она. – Какое там солнце! Люди смотрят на цвет винограда и знают, что будет вино! Там легко и не зазорно быть молодой, жить, действовать. А здесь я приехала – и как будто легла в родную могилу. Так и есть… – это моя могила! – она села на корточки и, сняв перчатку, погладила берег.

Что было делать Ивану?

В отчаянии он поволок свою «хризантему» прочь от хмурого берега и, усадив в машину, повёз отдышаться в центр.

Заведение Миши было маленькое. Миша относился к нему влюблённо, и потому всё в нём оказывалось лучше, чем предполагал прайс-лист. Особенно посетители. Их Миша селекционировал тщательно. Не то чтобы гнал негодных, но тех, кто был ему мил, опекал столь чутко, что они становились завсегдатаями.

Несколько симпатичных лиц взглянуло на них, когда они вошли, и Ивану захотелось немного состариться, чтобы не подводить Ольгу Николаевну своей чрезмерной молодостью. На миг ему стало горько за маму – если б она была молода, сколько нашлось бы для неё у Миши друзей и поклонников! Чтобы изгнать эту горечь, Иван скорее попросил для себя и для мамы чудотворный напиток. Был у Миши в коллекции густой переслащённый чай с лимоном. Иван любил этот чай и немного его побаивался. Он вызывал из памяти счастливое время школьных простуд, поездки к родственникам, почему-то – детские лыжи на ремешках… «Психоделично, не правда ли?» – гордился Миша.

– А я никогда не клала столько сахару, – сказала Ольга Николаевна, задумчиво пробуя чай, и в голосе её слышалось сожаление о зря мелькнувших годах.

У Миши мама согрелась, изящество вернулось к ней. Уходя, она сама задула свечку и преподнесла любезному хозяину улыбку с благодарностью за уют и бесподобное «тирамиссу».

– «Тирамиссу» – это банальности, – возразил Миша. – Вот на Рождество у нас был фантастический дрезденский штолен – но только с двадцать четвёртого по седьмое. Вы пропустили!

– А нельзя, – спросил Иван, – испечь штолен без Рождества?

– Не святотатствуйте! – обиделся Миша. – Вы лучше приходите ко мне на Пасху. На Пасху у нас будут куличи – вы не знаете, что это за прелесть! Будете рассказывать потомкам.

– До Пасхи ещё полгода, – сказал Иван.

– Во-первых, меньше, – понизив голос, сообщил Миша, – Можете мне доверять – я считал. Но даже если бы! Послушайте меня, господа, полгода это что? Пшик! Вы не заметите.

– Он что, из Одессы? – спросила мама, когда они вышли.

– Да нет… – смеясь, сказал Иван. И ещё долго не уходила улыбка, потому что Миша одарял щедро.

* * *

Несколько последующих дней Ольга Николаевна провела в трудах по искоренению евроэгоизма: в бабушкиной квартире собралась вымыть окна, но помешал мороз. За мытьём посуды побила чашки и нечаянно хрупнула дедушкины очки, присев к нему на диван поговорить. Всё это были небольшие, но обидные промахи.

Забота о ближних не удавалась маме. Она никак не могла приладить руки и сердце к этому давно забытому делу. Даже уличные собаки не попадались ей, когда она выходила с косточками.

Видя сказочную неуклюжесть её усилий, Иван заподозрил ошибку, и в голову ему пришла простая мысль. Он подумал, что мамино призвание – в лёгкости. Сколотить из неё надёжную стену для дома нельзя. Да и вообще, что за дурная причуда – награждать весело устроенного человека своей угрюмой склонностью к милосердию?

Так рассудил Иван и с тех пор буквально молился атлантическому циклону, чтобы тот допустил в своих мрачных владениях голубую дыру. Через неё маме посветит солнце, и тогда, взяв коньки, она поедет в парк на каток, или влюбится в ярко освещённого солнцем прохожего. В общем, как-нибудь скинет с себя педагогический гнёт своего сына.

Как-то утром он проснулся от шума. Это был стук роняемых вещей. Хлопнула дверца шкафа. Прямо из сна Иван телепартировался в мамину комнату и застыл на пороге.

Он увидел прекрасное зрелище – то, которого ждал! Мама сидела среди разваленной на полу обуви и примеряла кроссовки – всё не годилось!

– Доброе утро, милый! – озабоченно произнесла Ольга Николаевна. – А ты-то бегаешь?

В окне маминой комнаты Иван заметил пегий дым из далёкой трубы, распустивший по зимней голубизне свои кудряшки. Облачность ушла. Два самолёта, пролетавших давно, украсили чистое небо большим розовым крестом.

«Прощай, брат циклон!» – подумал Иван, и, возвращаясь взглядом к маминому обувному развалу, спросил:

– Ты, наверно, не помнишь, мама, какая у нас зима. Как ты собираешься по ней бегать?

– Это ты не помнишь, какая у вас зима! – возразила Ольга Николаевна. – Давно уже тёплая, европейская! – и объявила, решительно зашнуровываясь. – Всё, я берусь за жизнь! Жалею, что поддалась самоедству и испортила столько прекрасных дней. Если человек обвяжет себя своим прошлым, как гирями, – много ли он пройдёт? Нельзя всю жизнь корить себя за двойку в первом классе!

Иван кивнул. Ему нравилось, как юно, по-девичьи, выражается его мама.

– Если будешь бояться грехов, – продолжала Ольга Николаевна, надевая куртку и шапочку, – тогда ты и с места не сдвинешься – так и просидишь в клетке. Посмотри на себя! – она энергично оглядела сына. – Ты, как богатырь, которого по плечи врыли в землю!

Иван невольно шевельнул плечами.

Мама попружинила на носках, проверяя натяг шнуровки.

– Так ты не пойдёшь? – спросила она, берясь за ручку двери. – Очень зря!

– Я тебя подожду, – сказал Иван. – Что тебе сделать на завтрак?

И хотя мама ничего не заказала, и, кажется, даже ушла обиженной, Иван почувствовал, что день задался. Он сходил померить давление бабушке с дедушкой – оба результата ему понравились. Тогда он подумал: может быть, и жизнь задалась?

И не ошибся. С того утра, как мама отправилась бегать, в их доме начались перемены. Ольга Николаевна вызвала мастера, и сломанная посудомойка вновь забурлила. Её маленький водопадик, заводимый на ночь мамой, не давал Ивану уснуть. Разобравшись с посудомойкой, она подстригла герань и упразднила вечную половину одиннадцатого, купив для кухонных часов батарейки. С той поры, если Ивану случайно доводилось застать знакомое расположение стрелок, он улыбался ему, как другу.

Вещи были разложены, пыль сметена, а Ольга Николаевна всё ещё не растратила силы. Тут Иван проявил фантазию и принёс ей мольберт. Не то чтобы мама имела склонность к живописи, но не опробовать эту гордую доску она не могла. Ей захотелось нарисовать зимнее солнце, спасшее её от уныния, и морозную дымку, и сахарный иней. Иван удивился маминой смелости. Столетиями люди бились над этой дымкой, а она собралась взять коробку акварели «Нева» и в одночасье довершить их усилия!

«Ну что ты! – утешила его Ольга Николаевна. – Я только смешаю краски!»

И мешала их по памяти и с натуры несколько дней подряд, пока не ушёл задор, какой бывает в начале всякого дела. Её лучшими достижениями стали две палитры: зелёно-оранжевая, с лавандовой просинью – в память о природе мест, где она проводила отпуска, и зимняя, розово-дымная, та самая, на счёт которой опасался Иван. Над обеими Ольга Николаевна трудилась с чувством ответственности – как если бы выбирала ткань себе на платье.

В дни маминого увлечения они ходили на охоту за дымкой к реке. Всё, что нужно, там было – и розовое, и жёлтое, и голубое. На другом берегу нежно дымились городские кварталы. Небо над ними было похоже на мягкий хрусталь, как если бы его голубую твердь растушевали по краю. Снег на реке сиял. Невесомость картины нарушал еловый лес, грубо черневший по дальнему берегу. Его хотелось стереть ластиком, но, должно быть, и он был к месту. Иван не желал верить в случайное совершенство пейзажа, ему было приятно положиться на вкус природы, посеявшей вдоль берега ели.

А однажды по дороге домой, уже во дворе, они увидели март. Солнце струилось в ветвях большого дерева, как талые воды. Это странное преломление света, создавшее иллюзию весенней капели, поразило Ивана. Он остановился и вспомнил сказку «Двенадцать месяцев».

На следующий день солнца не стало. Ещё один друг Ивана – на этот раз циклон из Арктики, – приплыл погостить, и муза смешивания цветов ушла от Ольги Николаевны вместе с солнышком.

«Что же это такое со мной, скажите! Мешаю краски, как в детском саду! – изумилась мама, поутру взглянув на небесную хмурь. – Я же личность, я переводчик, человек с опытом. Неужели мне нет другого дела?» И решительно сложив мольберт, чуть не поломав ему ноги, спрятала за шкаф.

Дела Ольге Николаевне Иван не нашёл, но как-то так сумел устроить её досуг, что на грусть осталось мало времени. Как бесхозного ребёнка, он брал её с собою в офис и под видом срочного задания давал переводить каталоги. По вечерам, в четыре руки, они готовили на ужин простые блюда Италии, а так же любимые мамой швейцарские блюда, для которых Ивану пришлось раздобыть электрическую роклеттницу и фондю на спиртовке. За трапезами они вспоминали давнюю жизнь, и их родство восстанавливалось.

Где так пахло? Где так мелькала тень? Асфальт восьмидесятых, зачем ты истёрся! Они откидывались в прошлое, как в милое кресло, тем более что и погода изо дня в день давала подходящую музыку – валил снег. Под покровом арктического циклона они с мамой реставрировали совсем старые, стёртые эпизоды своей общей жизни. Как собирали в парке дома отдыха липовый цвет, а маленький Иван боялся, не сочтут ли их ворами? Как ночью, под фонарями выбирали ёлку, перекидывая мёрзлые деревья со стороны на сторону. Когда это было? Скоро Иван заметил, что посредством воспоминаний в мамином уме просветляется понемногу угрюмая фигура отца.

Он ещё раз обсудил с ней свою осеннюю поездку в Питер и, увидев волнение мамы, попробовал участить звонки, но отец был студёным и прочным – не поддавался на болтовню. Насобирать в своей теплице новостей, чтобы звонить ему чаще раза в месяц, Иван не смог.

И всё-таки, он надеялся, что каким-то большим усилием нарушенные связи можно поправить. Прежде всего, усилием понимания. Вот каждый из них троих возьмёт и поймёт другого! И восстановится если не семья, то хотя бы родственное приятельство, чувство близких друг к другу судеб.

За воспоминаниями мама утихла. Как-то вечером вдруг взяла и причесалась по-старому, достала из шкафа Чехова и одним вдохом перечла «Три сестры». И cнова пришлось её выручать из грусти. Иван уж отчаялся, не знал, что придумать. Но тут начались спасительные визиты.

Первой явилась Оля. Она пришла в отсутствие Ивана, прямо с улицы, рыжая, бледная, в чёрном, как у Кости, пальто.

– А, вы приехали! – сказала она. – А где Иван?

Отсутствие Ивана не разочаровало Олю. По легко читаемому выражению её лица Ольга Николаевна поняла, что ей предстоит развлекать гостью, пока не вернётся сын.

– Как у вас дела? Как родители, бабушка? Всё в порядке? – любезно спросила Ольга Николаевна, отодвигаясь немного от Олиной резкой фигуры, от её черного заснеженного сукна.

– Бабушка умерла, – сказала Оля, прислонившись к двери и расстегивая пальто. – И это очень хорошо. Вы не представляете, какие это были нервы с её болезнями. Каждый раз звонишь домой на грани обморока – все ли живы? Вот Иван знает. Он тоже на грани обморока с вашими бабушками-дедушками.

Ольга Николаевна взглянула странно и уже собралась изобразить надменность, аристократическим холодом выдуть наглую девицу из своего жилья, но вдруг почуяла приязнь к Олиной искренности.

– А может, выпьем чаю? – предложила она.

– Чай – это хорошо, – тут же скинув пальто, сказала Оля. – А какой-нибудь наливочки у вас нет? Может, «Мартини»? А то у меня горло болит.

Ольга Николаевна ошеломлённо заглянула в шкафчик.

– Есть рижский бальзам. Можно налить в чай.

– Давайте! – одобрила Оля.

Покопавшись в забытых чашках, Ольга Николаевна достала две чопорные, синие с золотом, и пригласила Олю за стол. Не то чтобы у них завязался разговор, но всё же – более или менее непрерывный обмен репликами.

Оля рассказала, что много работает, что, хотя у неё и есть жених Владимир, думать о личной жизни ей некогда, потому что надо делать карьеру. Надо, надо трудиться, обретать независимость, продвигаться по службе, хоть она и знает, что настоящее её предназначение когда-то было в другом. «Мало ли что было, – заметила она. – Это только ваш Иван – бездельник по призванию. У него к этому дар, и в этом его, как пьяного, Бог бережёт. А нормальным людям надеяться не на кого».

Ольга Николаевна хоть и улыбнулась про себя суждениям Оли, всё же приняла её откровенность благосклонно. Больше того, в углах Олиной натуры ей привиделась какая-то дикая, необработанная доброта.

Они как раз вступали в спор о современном характере, когда, приветственно дублируя звонком поворот ключа, вошёл Иван. Он был снежный и счастливый, как будто вернулся со старинной рождественской ярмарки, или из лесу. Что-то шумно сложил в коридоре и заглянул на кухню.

– Ну, всё – мне пора! – встав из-за стола, сказала Оля. – Меня Макс ждёт. Я опять его обманула. Я ему всё время вру. Обещала, что куплю батарейки для машинки. Может, у тебя есть батарейки? – обратилась она к Ивану. – Я вообще-то за ними и пришла.

– Батарейки? – произнёс Иван и огляделся. – Батарейки… А какие?

– Две пальчиковые. Две у нас есть, а надо четыре.

Иван побродил по комнатам и, вытряхнув из какого-то пульта, отнёс Оле. – Они нормальные должны быть. Мама недавно меняла, – объяснил он.

– Я вот эти сказки для бедных ненавижу – батарейки из пульта вытряхивать! Сказал бы – нету! – отчитала его Оля, кладя батарейки в сумку.

– У Оли есть несколько любимых выражений, которыми она меня бьёт, – объяснил маме Иван. – «Сказки для бедных», «Абсолютно оторван от жизни», потом ещё что-то было…

– «Буржуазные заблуждения», – подсказала Оля.

– Да! – обрадовался Иван. – «Буржуазные заблуждения»!

– Ну, пока всем! – сказала Оля, подхватила сумку и, зажав под мышкой пальто, вышла вон.

Иван ласково, безо всякого удивления, посмотрел ей вслед, взял пакеты с продуктами и понёс на кухню.

– Странная девица! – сказала Ольга Николаевна. – Пришла, развела грязь, держала себя нелюбезно, а уйти – ни в какую! Просидела целых полчаса. Влюблена она в тебя что ли?

– Она очень много работает, мама, – отозвался Иван. – Ей надо кормить сына и всю семью. Притворяется чёртом с рогами и, наверно, правильно делает. Знаешь, как у боксёров – живот должен быть каменный, чтобы держать удар. Я ей предлагал шикарную должность: часа по четыре в день обзванивать фирмы – ну, с нашей звукоизоляцией. У неё была бы куча свободного времени. Денег правда поменьше, чем у неё сейчас получается. Но, по-моему, можно бы жить…

– И что она?

– Огрызнулась, как всегда. Я тут подумал… наверно, не всем нужен досуг? Некоторые его не хотят. Вот она, например, предпочитает пахать весь день, терпеть нервотрёпку, не видеть ребёнка, зато – «я могу», «я сама»! Ведь это глупо, правда? Но вообще-то, её дела поправляются. У неё есть жених. Не знаю, почему они всё никак не переедут… Вот переедут, и никому в голову не придёт вспомнить, что уже пять лет, как мы с Максом вместе! – вдруг нахмурился он. – Его просто увезут и всё!