Текст книги "Рад, почти счастлив…"

«Человек с целыми “костями” в любую погоду видит солнечную долину и может до неё дойти. Тогда как человек с травмами никуда уже и не рвётся, потому что трезво оценивает собственные возможности – не любить горячо, не ходить далеко. Дай Бог прожить в тишине, беречь потихоньку близких», – говорил он маме, и мама смеялась над ним, потому что тысячу раз всё переворачивалось в её жизни, и ни одна точка не оказывалась последней. Иван и сам над собой смеялся. Он знал всё это и без мамы, но ему доставляло радость послушать её возражения.

Что касается Андрея, о котором на даче Иван думал всегда, потому что Андрей, дача и детство были для него синонимичны, – тот звонил периодически. Он начал впадать понемногу в чувство «ошибки», всё стало ему не так – жара в Париже, дурацкий бизнес, бессмысленные знакомства и дружбы. «Я думаю, – жаловался он, – мне надо ехать домой. Не знаю почему, но – пора, надо. Может, приеду в отпуск». Говорить о своём новом доме у него не было настроения. «Не знаю, что это. Не понимаю. Не хочу», – отмахивался Андрей. Иван не настаивал.

Из своей восточной башенки он оглядывал крыши и лес, даже клинышек синей русской дали был виден в окошко. Глядя на этот кусочек вечности, на неоспоримое свидетельство Божьего бытия, он недоумевал: отчего так быстро человек меняет свои «правды»? Как же так – не прошло и года, и Андрей уже усомнился в море! «Наверно, – решил Иван, – дело в том, что его друг, как и мама, ещё очень молод». Дрейфуют материки, из подводных вулканов рождаются острова. Следовало ли из этого, что он, Иван, стар?

Половину лета Иван толком ничего не слышал о Косте. Они изредка созванивались. Голос Кости был собран и ясен. «Занимаюсь, – говорил он. – Живу нормально». И Иван не волновался, потому что подспудно знал: трудный подросток сидит на диване с яблоком и сигаретой, и зубрит английский к экзаменационному тесту.

В последних числах июля Костя позвонил ему и назначил свидание в странном месте – на восточной ветке метро.

Когда Костя вышел из перехода, Иван его не узнал. Мрачный, трущобно-петербургский стиль подевался куда-то, не сохранился даже в волосах. Костя был подстриженный, в весёлой зелёной футболке с рыжей каймой, бледный, но как будто внутренне потеплевший.

– Я тебе кое-что покажу. Пошли! – сказал он.

И они зашагали по грязным скверам и загруженным улицам, в направлении, которое Костя с довольным смехом скрывал от него. Вскоре Иван обнаружил, что они движутся в толпе попутчиков. Никогда ещё он не видел столько сиротливых и странных мальчишеских лиц. С пивными бутылками в грязных кулаках, одетые вразнобой, длинноволосые и стриженные под «ёжик», они текли в одном с ними направлении – вдоль дымной трассы к парку.

– Послушай, куда ты меня тащишь? – в очередной раз спросил Иван. – Это что, студенческий городок?

Он почти угадал. Скоро они вошли в ограду, и на дверях скучного здания Иван, леденея, прочёл название одного из множества технических вузов Москвы. Тут Костя подтолкнул его к увешанной листами доске и показал на список.

– Ты что, поступил сюда? – растерялся Иван, найдя среди прочих фамилию Кости. – Ты и математику сдал? Что ты здесь будешь делать? С кем ты будешь общаться? – он риторически огляделся. – Ты вообще, осознаешь, что на что променял?

– Конечно! – заверил Костя. – Я променял яркую жизнь планеты на скромный труд и твое приятное общество. И ты знаешь, что это не с бухты-барахты. Это взвешенное решение. Скалы Кавказа были моими гирями!

Смеясь и торжествуя он смотрел на обескураженного Ивана.

– Ну, ты чего? Ты же рад! Ты же испытываешь за меня зверскую гордость!

– Может быть, – произнёс Иван. – Ты не знаешь, есть тут какое-нибудь приличное заведение? Я не могу соображать стоя.

Они набрели на стеклянную кафешку и сели за столик.

– Ну а родственники что говорят? – тревожно спросил Иван.

– Мама рада! – заявил Костя, изучая меню. – Макарон хочу, макарон! – воскликнул он. – И пива. Ну, пива, ладно, пусть будет ноль три. Мы трезвеем и начинаем ценить ясный рассудок. Ну вот – мама рада. Бэлка тоже рада. Она и сама у нас чудит – бросила курить. Ищет себе по Интернету работу в Москве. Думаю, всё это с тайной мыслью о тебе. Но это ладно, речь пока не о вас. Так вот, она говорит – это лучше, чем сборище снобов. Я не смогу здесь набраться дурного, потому что моя голова располагается в сферах, недосягаемых для моих будущих сокурсников. А вот на журфаке – мимо моей башки летали бы метеориты и пули с ядом. Так что Бэлка довольна. Да и я доволен.

– Ну а как же призвание? – не унимался Иван. – Послушай, это ведь я тебя сбил?

– Да ты тут причём! – отмахнулся Костя, уплетая свои макароны. – У меня был великолепный год! Теперь я знаю, как это – взять и одной своей прихотью разбить будущее двоих людей. Такой опыт дорогого стоит, ведь правда? Интересно, чем мне судьба отплатит за это? – он улыбнулся. – Я боюсь, но не очень. И потом, были и хорошие уроки. Я, во всяком случае, больше не соблазнюсь тратить себя на каком-нибудь грязном поприще, вроде политики или общественной деятельности. Там ведь человек идёт в разнос – амбиции растут, всё искажается. А я хочу сохранить свой взгляд в чистоте. Я ведь и так уже испорченный человек – всё знаю, чего и не надо. Как испорченному человеку создать доброе? Но остались же во мне какие-то хорошие крохи. Вот их я и пущу в дело.

Иван смотрел с удовольствием, как бодро Костя уминает свои макароны.

– О чём же ты будешь писать, если тебе не мила журналистика? – спросил он.

– А о чём бы ты написал? – бросая еду, спросил Костя. – Скажи! Мне нужно!

– Я бы ушёл вообще в другую плоскость, – отозвался Иван, подумав. – Написал бы подробно о каком-нибудь ерундовом занятии. Как человек делает, скажем, резной балкончик.

– О себе, то есть!

– Ну нет, у меня руки кривые, я вагонку-то прибиваю косо… – покачал головой Иван и, подумав ещё, произнёс, – может, написал бы какие-нибудь простые смешные рассказы. А вообще я бы лучше стихи писал. Вот, как у Окуджавы: «Мне нравится то, что в отдельном Фанерном домишке живу, И то, что погодам метельным Легко предаюсь…» – Вот что-нибудь такое.

– Ну, правильно, – кивнул Костя, – сидеть в домишке и предаваться погодам – это то, что ты умеешь лучше всего. Пиши – у тебя получится. Осенью дам тебе мастер-класс.

– Спасибо, – сказал Иван. – Ну, а у тебя какая задумка?

– О, да у меня их куча! – воскликнул Костя. – Я вообще хочу, чтобы под конец жизни у меня был такой «донжуанский список» – перечень всего, что я любил, всех людей, всех погод, всех мест. Это будет мой жест любви – упомянуть! И никакого дёгтя! Пусть будет просто ложка лучшего цветочного мёда – и всё! Мёда на целую бочку на земле вряд ли насобираешь. Так мне и ложки довольно. С ложкой этой в рай пойду!

– Это всё хорошо, жест любви, ложка мёда, – сказал Иван, совсем размякший от чувства Полной Победы Добра. – Но зачем тебя в инженеры-то понесло?

– Я ж тебе объясняю: для чистоты! Не мутить чтобы душу!

На ближайшие пару недель Костя собирался уехать к Бэлке.

– Надеюсь, что вернусь с большей ясностью! – сказал он.

Они вышли на улицу и оглядели окрестность. Костины возможные однокурсники стаями и поодиночке тянулись к метро. «Много серости, грубые, масляные ребята, – оценил Иван. – Но с ними Косте не будет трудно – он гуманист. Некоторых из них он полюбит и возьмёт в свой “этюдник”».

– Да нет, я потом на метро. У меня тут ещё дела, – сказал Костя, когда Иван предложил его подвезти. – У меня много дел. Я всего себя застроил. Надо ведь Машку как-нибудь перебить…

– То есть, как перебить? – изумился Иван. – Вы что, поссорились?

– Я не ссорился, – сказал Костя. – Но она как-то без энтузиазма. Не звонит, и так смотрит – как будто платочком машет с корабля. Я подумал: ну что я! Всё человеку поломал и теперь лезу! В общем, так…

Иван слушал его хрупкий, уже надтреснутый сигаретами голос, как песню. «Ну что же… – думал он. – Есть грустные песни, они красивы, их поют. Перевести их в мажор невозможно».

– Ладно. Прилетишь – звони, – сказал Иван. Прощально он смотрел в Костино лицо и желал ему беззаботности, такой, как его нынешняя одежда – зелёная майка, рыжий шов.

* * *

Волнами средней величины колыхалась жизнь. Иван подметил, её накаты перекликались с временами года. Эмигрантская тема мамы и Андрея отболела в осенне-зимний сезон. Костина путаница разрешилась к Пасхе. А мелочи вроде загула в культурологию и вовсе казались ему теперь песочком прошлых столетий.

Он ждал и любопытствовал, чем на этот раз захлестнёт? Ему не было боязно – он надеялся на бережность судьбы, потому что и сам давно уже не расставлял локти.

И действительно – захлёстывало, ещё как – но всё больше сказочными вещами. Как-то раз Иван проснулся ночью и увидел в окно мансарды гигантскую новогоднюю ёлку. Точнее сказать, это была липа, сплошь усеянная мягкими серебряными огоньками. Они светились изнутри кроны. В изумлении он созерцал чудо, пока не догадался взглядом обогнуть липу и увидеть справа и сверху звёздное небо.

Иван спустился в сад, нашёл открытое место и оглядел космос. «Надо же, – думал он, – А я и забыл, что мы – летим!»

От этой мысли настроение его сделалось превосходным. На несколько минут всё трудное, с чем боролся или смирялся, от чего не хотел жить, предстало в другом масштабе. Это был утешительный, счастливый масштаб, стирающий все огрехи. В самом деле, что ж они все так трясутся над своей одной триллионной в триллионной степени и так далее!..

И тут же Иван усмехнулся, опровергая себя. Интересно, как это можно не трястись над близкими? Нет, ребята, любовь – это штука посильнее какого угодно космоса, плевать ей на ваш масштаб!

Удовлетворённый победой любви над астрономией, Иван вернулся к себе в мансарду, посмотрел ещё на липу в сквозных огоньках и мирно уснул.

Далёкий магазин люстр – звёздное небо августа – ещё несколько ночей до прихода циклона светило ему, но больше он не соблазнялся тайной, а смотрел на него, как на душистые ночные цветы.

И как-то само собой его лирический взгляд нашёл себе дело. Однажды утром Иван взял с дедушкиного стола коротенький карандаш из «Икеи», более или менее острый, и нарисовал липу в огоньках. Передать впечатление звёздной ночи не удалось, но он не расстроился, а упростил задачу – отыскал блокнот в клетку и нарисовал кузнечика. И дело пошло.

Привычный режим «совы» не подходил для такого солнечного дела, как живопись. С тех пор целую неделю он вставал на рассвете, насильно себя вынимал из молочного сахара сна, из сливочной его помадки. Нос не чуял, мысли были чисты и тупы: «Здравствуй, утро!», «Развеет или затянет?»

Наконец, Иван отходил ото сна и улавливал какой-нибудь яркий запах – сырой земли, кофе, флоксов. Тут уж можно было взять карандаш, листок и заняться делом художника.

Это было то самое маленькое творчество, которое «благословил Бог». Оно нравилось ему ещё больше, чем садоводство. Потому что в садоводстве практическая цель затмевает бескорыстный интерес друга, какой способен проявить художник к былинке или жуку.

Вскоре Иван открыл, какой надёжный характер у подорожника, констатировал глупое выражение «анютиных глазок», и понял, что самое изысканное существо среди цветов – полевой алый мак, самурай и инфанта в одном лице, похожий чем-то на Бэлку. Иван был так поражён тончайшим огнём его крыльев, его чёрным взглядом, что не стал рисовать, и сбежал в смородину. Очутившись в гуще куста, он впервые узнал, что на одной гроздочке может оказаться целых четырнадцать ягод.

Увлечённость его длилась неделю, а потом что-то устало в душе, Иван почувствовал механистичность штриха, жадность поскорее закончить – и оставил совсем.

Никакого костра он не растопил своим августовским блокнотом, но и не сохранил, а потерял где-то среди дедушкиных журналов с телевизионной программой и брошюрок по садоводству. «Найду когда-нибудь, опять порисую», – с удовольствием загадал он.

Каждый день августа Иван запомнил, как особенное событие: если в том дне был дождь, ему ничего не стоило вспомнить, когда он начался и чем закончился – туманом ли, холодом, радугой, или ясным тёплым солнцем. Если была работа по саду – он мог запросто рассказать, чего, где и сколько пропололи, пересадили, собрали.

По сути, август был точным повторением двух предыдущих месяцев, но близость осеннего края придавала ему остроту.

Теперь под вечер Иван всякий раз мучился – как излить свою любовь к такому хорошему дню? Что этому дню подарить, и как это сделать? Слать вдогон закату воздушные поцелуи? Сложить серенаду?

О счастье! Никогда не кончайся! Пусть ветер не переменится!

Так, посмеиваясь над собой, он искал и всё-таки находил выход своему восхищению. Например, в честь пятого августа им была сплетена корзина из лоз дикого винограда, который ему было велено прорядить. Корзина вышла неловкая, но оказалось, в неё всё же можно положить яблоки.

Несколько дней он прославил велосипедными подвигами, мерил овражки, сменил две шины и был особенно рад, когда однажды не одолел брёвнышка и рухнул в ручей.

И пинг-понг, и бадминтон по голубому небу – всё это тоже было во славу лета.

Когда мама была не в настроении, Иван играл с неожиданно повзрослевшей соседской барышней Дарьей. Он нисколько не любезничал с ней, ленился лишний раз слазить в кусты за воланчиком, и был совершенно обескуражен, получив на прощание гордый взгляд через линзу слёз. На остаток лета родители увезли Дарью куда-то то ли в Грецию, то ли в Турцию. Иван вообразил себе тёплое море, но ничто не шелохнулось вслед. Его сердце было окончательно отдано подмосковному лету.

С отчаянием он выбирал дни, чтобы съездить в офис, каждый было жалко! И тот, с дождичком, и этот, ясный, и жаль пропустить обещанную грозу, и варку яблочного варенья. Когда же Иван, наконец, решался и ехал в Москву, настроение бывало испорчено. Он становился зол и безудержен, как сказочный герой, разлучённый с возлюбленной. О, как, оказывается, ненавидел он летние города! Наскоро проверив дела, Иван мчался обратно, и чем реже по мере удаления от Москвы становился поток машин, тем сильнее был стыд за собственную избалованность. «Доиграешься! – стращал он сам себя. – Погорит твоё дело, пойдёшь работать менеджером, с девяти и до последнего, как все».

Но ничто не замирало внутри от угроз. Даже если и «погорит», и «менеджером»… – может этого-то и надо! В его бесстрашии была всё та же разумная вежливость человека, отдавшего жизни право первого хода.

В один из несчастных дней, принесённых в жертву делам, Иван перед работой заехал домой полить цветы и за дверной ручкой, увидел конверт без марки. Он подумал было: от Макса! Таким славным – неровным и крупным почерком было выведено имя. Но нет, Макс ещё не освоил прописи. Внутри оказалась записка: «Пожалуйста, когда сможете, позвоните мне вот по этому телефону… (Я Ваш случайно стёрла, а у Кости спрашивать неудобно, поэтому вот пишу). Мне нужно с вами встретиться хотя бы на пять минут. Подъеду, куда скажете. Этим вы облегчите мою участь. Маша».

Не отпирая двери, Иван позвонил и попал удачно – Маша забирала в институте документы. Она сказала, что подождёт его в сквере.

На углу, не доехав немного до института, Иван оставил машину и зашагал по знакомой улице. Всё нравилось ему – благоустроенные витрины, одетые со вкусом прохожие. Нравились шедевры машиностроения, припаркованные вдоль обочин, и ритмичный ход подростков в наушниках. При этом он спокойно сознавал, что идёт в пустыне, один с Богом.

«А вдруг не уехал Миша?» – подумал он, и пустыня дрогнула, большой, весёлый в ней зазеленел кактус. Иван пошёл быстрее. Но нет – витрина была завешена сеткой. Под ней шёл ремонт.

Помедлив у руин «Кофейной», он пересёк дорогу и свернул за институтом в сквер. Над зеленью клёнов и лип висела большая синяя туча. Она уже съела солнце и приближалась понемногу. «Значит, поговорим быстро», – подумал Иван и тут же увидел под клёном на дальней скамье одинокую девочку.

– Маша! – крикнул он и по старинке махнул рукой.

– Здравствуйте! Большое спасибо! – произнесла она, подойдя. – Я Вас ненадолго.

Иван узнавал Машу с трудом. Она словно поблёкла. И сразу Иван понял, что дело в глазах. Маша больше не сверкала и не стреляла ими, а использовала исключительно как прибор навигации – смотрела туда, куда шла.

– Я хотела извиниться, – быстро проговорила Маша. – Перед всеми извинилась. Теперь перед вами. Помните, на катере? Вот простите меня. Только не отмахивайтесь, а скажите чётко: прощаю!

– Я-то думал, что за тайна! – разочарованно сказал Иван. – Да пожалуйста: прощаю на здоровье! Вы мне лучше скажите, как вообще у вас дела? Как бабушка себя чувствует?

– Бабушка ничего, – сказала Маша, прячась под деревце от начавшегося дождя.

Жалко было, что вздох облегчения не прошёл по ней. Иван, чуткий на подобные мелочи, видел – не было вздоха. «Что, плохо простил?» – затревожился он про себя.

– А что в институте? Может быть, можно будет восстановиться? – спросил он.

– Может быть, – кивнула Маша. – Я не узнавала.

– Как же… – удивился было Иван, и вдруг увидел: Машины глаза, как в романе, наливаются большими слезами. Но нет, она не хочет плакать, а хочет перетерпеть, переждать, значит, и ему надо умолкнуть.

Постояв немного, Маша качнулась, ухом припала к стволу и замерла. В этой горестной позе она пробыла минуту или две. Иван стоял не шелохнувшись. Гудел набирающий силу дождь. Маша делилась с деревом своей тяжестью.

Наконец, слёзы вылились.

– Как мне стыдно! – выговаривала Маша сквозь плач. – Это даже не стыд, а просто меня уже несколько месяцев жарят на сковородке! Мне сначала было обидно – почему все вокруг делают, что хотят, и никаких мук совести! Как с гуся вода! А мне за то же самое – и такое мучение! А сейчас думаю – что же я! Радоваться надо, что вышел такой стоп-кран! А то далеко бы ещё уехала. Правда?

Иван кивнул. Всё это он проходил, знал, и мог обнадёжить Машу.

– Я решила на будущий год поступать в Текстильный, – объявила Маша и сморкаясь, вышла на залитую дождём дорожку. – Факультет прикладного искусства. Я же это люблю. Главное, там мало мужчин.

Иван засмеялся:

– Вы сговорились что ли с Костей? Оставляете журналистику на растерзание невесть кому.

– Не знаете, он уже всё сдал? – спросила Маша, пряча платок. – Ничего не знаю о нём. Конечно, он привык к моему развязному поведению – чтоб я смеялась, пиво с ним пила. А теперь, когда во мне такая тяжесть – ему это скучно! Он мне уже и не звонит! – и она снова расплакалась, но теперь уж легко, по-девичьи.

Ускоряя шаг вместе с дождём, они вышли из парка.

Иван предложил подвезти её.

– Нет, – твёрдо сказала Маша. – Хватит мне уже кататься.

И в косых волнах ливня побежала к метро.

Иван включил фары, дворники, но не выехал – в зеркалах бушевала вода. Он сидел, пережидая кипящий дождь, и подводил итог: какая Маша хорошая девочка, открытая и самобытная, без комплексов, но с душой!

Утвердившись в этой мысли как следует, Иван достал телефон и набил Косте послание.

«Здравствуй, глупый ребёнок! – писал он. – Когда вернёшься – поезжай к Маше и пойми хоть раз не себя, а другого человека!»

Под шум стихающего ливня Иван включил поворотник и влился в поток. Бурлящие улицы, заполненные машинами, как валунами, провели его по своим руслам к шоссе. В хорошем настроении, внутренне окрепший, он вернулся на дачу.

На следующий день, в ответ на эсэмэску, Костя прислал Ивану на электронную почту письмо.

«Поздравляю нас с тобой! – писал он. – Вокруг Бэлки ошивается некий славист, Юрген, с детских лет влюблён в Достоевского, намерения серьёзные, исторический дом на ручье. Так умильно шпрехает по-русски, что с ним даже весело. Единственное, что обнадёживает – Бэлка с ним всё равно одна. Вообще, рядом с ней одиночество ощущаешь с дикой силой, как будто она его излучает – на манер солнца.

Вот послушай, Иван! Достаточность друг друга для двух людей доказана. А если человек – один? Тогда как? Конечно, порядочная душа и сама себя прокормит. И потом, в одиночестве можно с чистой совестью отдать себя миру. Одинокий человек – не инвалид. Он даже совсем не обязательно эгоист. Но почему тогда у меня чувство, что одинокий я – калека? И одинокая Бэлка – калека! А вот про тебя у меня чувство, что ты – здоровяк, потому что носишься с бабушкой. И, конечно, ещё ты гад, потому что из-за тебя – инвалид моя сестра!

Машке я уже написал – много всего, про любовь, семью, жизнь без иллюзий, в общем, развёл, – она ответила. Не знаю, спасёт ли это нас от «инвалидности», но будем пробовать. Возвращаюсь послезавтра. Когда приеду, будь добр, встреть меня, как человека, безо всякого снисхождения».

Иван решил, что освободит для Кости восточную мансарду, а сам переберётся в западную. Отпоить его рассветами, как молоком! Будильник ему на пять тридцать! А ночью пусть будет в деревьях шумно, пусть спит с открытым окном и проветривается до полной ясности.

Иван перетащил свою постель «на запад», смёл из распахнутой рамы пыль, мошек, мелкий сор штукатурки, убрал сушившийся на столе зверобой. Ничего лучшего, чем это окно с балконом он не мог придумать для своего «крестника».

Так, уповая в большей степени на природу, чем на себя самого, он приготовился встретить обновлённого Костю.

* * *

Был холодный августовский утренник. Серый с золотом яблочный спас. Иван проснулся на звук. Ему снилось: кто-то негромко окликал его, шатал калитку.

Кое-как одевшись, он вышел в ледяной сад и увидел Костю. Тот стоял за забором и ругался вполголоса:

– Да пусти ж ты меня! Что, мне надо вопить на всю деревню, чтобы ты проснулся?

Иван скорее подошёл и повернул щеколду.

– Я на первой электричке! – объяснил Костя, скидывая с плеча рюкзак. – А дальше пешком!

– Ты что, с ума сошёл? – спросил Иван. – Тут же пятнадцать километров!

– Ну, я не все пятнадцать. Меня подвезли.

– Ах ты паломник мой! – растеряно воскликнул Иван.

– Я посплю, – сказал Костя. – Я же только вечером прилетел, сумки бросил – и сразу к тебе. Где моя кровать?

Иван принёс ему в мансарду подушку и одеяло. Потом спустился вниз и вернулся с чашкой молока и вчерашними бабушкиными сырниками.

– О! Это да! Давай! – сразу ожил Костя и под сырники с молоком взялся докладывать свои обстоятельства. Прежде всего – Бэлка возвращалась в Москву!

– Ну что, рад? – улыбнулся Костя. – Смотри мне! Я на вас надеюсь. Я вот тоже: берусь решительно за перемены! Хочу победить своё сумасшедшее детство! Это со стороны выглядит, как проигрыш: мол, грезил судьбой Великого Комбинатора, а вместо этого погряз в морали! А мне плевать, пускай. Я вообще думаю, надо пораньше жениться и пораньше завести детей. Это хорошо во всех отношениях. Во-первых, сразу – облом всем мечтам. Во-вторых, придётся работать – не отвертишься уже. В-третьих, кровь успокоится. Тоже хорошо. Слушай-ка, может, возьмёшь меня к вам в контору монтажником?

– Ты хочешь сказать, что уверен в себе? В том, что это не минутное? – спросил Иван.

Костя спокойно пожал плечами.

– Кто же на этой земле может быть уверен? И в чём?

Иван удовлетворенно кивнул.

– Но ты ведь не струсил? – уточнил он.

– Нет! – улыбнулся Костя. – Просто это всё ничего не стоило. – Конечно, – добавил он тут же, – я не стану монтажником навеки. Мне ещё предстоит много раз опускаться в искусство, осознавать, осмысливать. А куда я денусь? Буду древних читать, примусь за историю. Спущусь в этот Дантов ад, пройду насквозь и снова поднимусь к тебе на грядки.

– Я вижу, ты стал за мной повторять, – сказал Иван, нахмуриваясь. – Придётся тебя от меня изолировать… Ладно. Спи пока.

Он примял Костину голову к подушке, собрал посуду и вышел в сад. Под краном умылся жгучей водой – от неё пахло снегом. О нет, это не летнее утро – август подул зимой! Взяв из дома куртку, Иван присел на качели и стал думать о Косте. Это было поэтическое и вместе с тем трезвое размышление. Он думал о том, что юность вся состоит из ветров. Ветры приходят из дальних стран, из дальних сердец, все они не твои, но чьи-то. Ты просто наслаждаешься тем, как треплют они твои волосы, дуют в шею. Время идёт, и вот, в какой-то момент ты чувствуешь: в соли моря, наконец, зародился, затвердел твой кристалл. Может быть, и Костя уже понял себя? Рановато, конечно, но если учесть, что он и всегда был вундеркиндом…

К счастью или к сожалению, всё оказалось не так уж и судьбоносно, как того боялся Иван. Никаких глобальных перемен не произошло с Костей. Он остался, как был. Просто сам, своею волей, решил сменить декорации. Главное, Костя по-прежнему был охотником за вдохновением, и приехал не с пустыми руками.

В первый же день он разложил перед Иваном две повести – два гигантских отреза на паруса.

«Повестью о Фолькере» называлась одна, другая, без названия, посвящалась Ивану. Обе истории были задуманы сказочными, и намечены Костей только вчерне.

– Обо мне-то хоть не надо – завязнешь! – предостерёг Иван. – У меня бессюжетная жизнь.

– А зачем мне сюжет? – возразил Костя. – Мне не нужен сюжет – в моей сказке будет сплошная правда! Штук сто снегопадов и не меньше полсотни дождей. Скажешь, это не про тебя?

– Наверно, про меня, – согласился Иван.

– «Иван» – это будет имя снежного циклона, – продолжал Костя. – Он каждый год приходит и укрывает очумелую Москву. Вот так из века в век тащит на своей облачной телеге утешение. Я напишу роман про атмосферное явление, исполненное старинной добродетели!

– Тебя освищут, – сказал Иван.

– Знаю! – щедро улыбнулся Костя. – Но я буду горд. Потому что только свободный рискнёт в наше чертовски новое время воспеть старинную добродетель! И потом, я не однобок – у меня есть ещё «Повесть о Фолькере»!

Костя составил пошаговую биографию Фолькера и, зная вектор, смело предсказывал будущее героя. «Я думаю, – заключил он, – разочаровавшись в подростках, он начнёт собирать по улицам бомжей и возить их в баню мыться!»

Иван слушал задумавшись.

– Костя, это не шутка, – сказал он. – Для этого надо сначала погибнуть насмерть, потом долго, долго воскресать, и уж потом… Обычному человеку, как ты и я, до этого далеко.

– Ты думаешь? – озадаченно спросил Костя. – То есть, как бы, после сайтов надо ещё пару лет пропустить?

– Да вообще не надо о таких вещах! – вдруг рассердился Иван. – Это ведь живой человек!

– Да ладно, не волнуйся! – легко согласился Костя. – Так и быть, напишу добрую сказку!

Но Костины заверения не помогли. Иван вспомнил речную встречу с Женей. Что-то в этом месте души было не так. Тронул – и загудела тревога. «Надо будет проведать их, – решил Иван. – Вернёмся – съезжу на велике…»

Костя остался у Ивана на неделю и провёл время с толком. Облазил все деревья в округе, загонял Ольгу Николаевну в бадминтон, раз двадцать проиграл дедушке в шахматы. Когда выглядывало солнышко и трава подсыхала, он брал том Пастернаковских переводов, с оригиналом на левой странице и переводом на правой, и шёл на луг, в гущу отцветшей ромашки – знакомиться с «англичанами». Луг этот Иван любил и сам показал Косте. С него было видно вечность и рай, и Русь, и ещё кое-какие вещи, которые нельзя увидеть в обычной жизни.

– Англичане, я вам скажу, – это вещь! – восклицал Костя, приходя с луга. – Я и не думал, что так серьёзно, сильно, можно написать о природе! И понимаешь – там что-то такое есть… Не могу передать! Это такая редкость, когда люди здоровыми земными словами могут сказать о вечной славе! И я так хочу!

Иван слушал его внимательно, без улыбки.

«Экзальтация, шум – всё это уйдет, – про себя думал он. – Вопрос, что останется. Трудно, чтобы в нынешнем мире что-то осталось…»

В эти дни Костин талант представился ему в виде древесной кроны. Нельзя, чтобы ствол слишком сильно гнулся под ветром, чтобы морозы пробрали листву, чтобы воды не хватило. Ничего этого нельзя – иначе будет один скелет. А это значит, за Костю – вечное волнение.

Пробыв неделю, Костя собрался в Москву. Пора было что-нибудь предпринять, тем более что и погода испортилась. Иван соблазнял его погостить ещё, дразнил грибами. Как человек, не терпящий сомнений, Костя решил гадать по ветру.

– Хорошо, – сказал он, взглянув на флюгер. – Если завтра тоже будет северо-западный – я уеду! А нет – поглядим.

Вечером, на всякий случай, они отметили проводы.

– Ты только смотри, не запускай себя в моё отсутствие! – предупредил Костя. – Ты же знаешь, творцы вырастают во втором поколении. Обязательно кто-то в семье прорубил начерно их путь. Так вот, я думаю, что я и есть твоё второе поколение. Поэтому мне жутко важно, что у тебя. Ты – мой предвестник.

– Тогда мне надо стараться, – покорно Костиному замыслу, сказал Иван.

Впереди ему было видны поля своих стараний. Не напугать Костю плохой судьбой, больше того, вдохновить хорошей – какой бескрайний объём работы! И при этом его надо уложить в срок.

Следующим утром, задрав головы, они оба долго смотрели на петушка, упёршегося клювом в «норд-вест». Над ними висели почти неподвижно низкие облака и сыпали мелким дождём.

– Ну что, подбросишь до станции? – спросил Костя.

На перроне они стояли друг против друга, невесёлые, но спокойные. В конце концов, они могли встретиться в любой момент – хоть завтра. Невидимая, но густая водяная пыль пропитывала их понемногу.

– Слушай, я ведь про тебя ничего не узнал. А у тебя-то какие проблемы? – спросил Костя, забрасывая на плечо рюкзак и «этюдник».

Как умиляло Ивана это Костино совестливое «А у тебя» – и обязательно одной ногой в электричке!

– А у меня такая проблема, – честно сказал Иван. – Не знаю, кого идти провожать первого сентября – тебя в институт или Макса в школу.

* * *

Когда Костя уехал, Ивана одолела грусть, чувство, что жизнь давно уже не крылата. Не она несёт его, а он её подымает с земли, как мешок, и тащит к назначенной цели. Старая метафора, и сам он старый, раз нет жара вершить судьбу. Как ещё измерить возраст человека?

«Так и должно быть, – утешил себя Иван. – После весёлых дней положено быть печальным». И пошёл трудиться на огород. И даже съездил на следующий день в офис – собрать плоды своего многолетнего равнодушия к делу. Но грусть не отошла. Она стояла вплотную к сердцу, совершенно наплевав на то, что ещё прошлой осенью ей отказали от дому.

«С чего бы?» – удивлялся Иван.

А затем позвонил Костя, и всё объяснилось разом.

– Досачковался! – вопил он в трубку. – Ну ты и гад! Слушай, что она пишет!

И прочитал ему без всяких церемоний послание от Бэллы. В нём она ласково и с обилием «смайликов» уведомляла брата, что её университетский контракт, ввиду новых обстоятельств, продлён еще на три года. А обстоятельства такие: они с Юргеном надумали пожениться. Свадьба намечена на октябрь.