Текст книги "Рад, почти счастлив…"

– А какие у неё стали рыжие волосы! – припоминая, сказала Ольга Николаевна. – И совершенно прямые. Надо же – так странно поседеть! Но с чёрным пальто хорошо.

– Мне кажется, мама, – вдруг с сердцем прибавил Иван, – где-то у неё какой-то сильный спазм. Мне так кажется.

– Ах вот как? А я-то думала – железная девица!

– Ну что ты! Конечно, нет. Из неё должны вылиться тонны слёз, прежде чем она сможет жить, как человек. Ты понимаешь – у неё несчастливая натура, как и у меня. Такой обмен веществ, при котором многое идёт в слёзы.

– И как же это лечится?

– Наверно, как и все не смертельные болезни, – предположил Иван. – Любовью, участием, постоянным, в больших количествах. По голове гладить…

– И что же ты, собрался помочь?

Иван пожал плечами.

* * *

Какие же они наивные обыватели! – думала Ольга Николаевна, проснувшись следующим утром. – Ищут в уюте дома свидетельства тому, что и мир уютен. В удобном кресле видят надежду, что и с вечностью можно поладить. А в действительности, всё так одиноко и жёстко!

После Олиного визита она вдруг испугалась будущего. Ей пригрезилась пустая квартира, ненужная старость. Сын женится, родители умрут. Права эта Оля! Единственный выход – надеяться на себя.

И Ольга Николаевна принялась возводить укрепления. Прежде всего, она решила возобновить своё австрийское утро с кофе и «позитивной» книжкой. Ей хорошо был знаком этот нищий паёк, разгоняющий одиночество, созидающий видимость смысла. Штук пять таких психологических книжек, обучающих планированию и оптимизму, она привезла с собой. Если читать по главе за утро – хватит на пару месяцев.

Следующим спасательным мероприятием, предпринятым ею, стал поиск дела. Ольга Николаевна зашла в Интернет и разослала резюме. Ей хотелось работы международной и благородной, где пригодится её владение языками – желательно, не на бумаге, а в жизни. «Хорошо бы сколько-то денег, – думалось ей. – Но главное, чтобы был смысл!»

За занятием этим в один из зимних счастливых дней Иван застал свою маму и растерялся.

– Что ты делаешь? – спросил он, вчитываясь в экран. – Зачем тебе?

– Твоя Оля права! – бодро отозвалась мама. – Надо работать, общаться, надо надеяться на себя, а не виснуть на близких!

Иван плюхнулся на диван, поодаль компьютера, и почувствовал горе. Выходило, несмотря на все их прогулки и ужины, мама осталась одна. Всё, что он придумывал для неё, не годилось, всё было ей мало или велико, или не в тон.

– Что ты говоришь, мама! – наконец, произнёс он. – Зачем тебе надеяться на себя? Надейся на меня, на бабушку с дедушкой!

– Куда уж на них! – усмехнулась мама.

– Конечно! – сказал Иван. – Пока они есть – на них! А на себя надеяться – это что? Одно горе! Оля на себя надеется – и что? Сплошная колючая тоска!

– Ну а ты, не на себя разве?

– Нет, конечно! Я надеюсь на тебя, на бабушку с дедушкой, на Костю, да вот – на Олю с Максом. На Бога надеюсь.

– Далеко ж ты продвинулся со своими надеждами! – заметила Ольга Николаевна. – А вот я уже, смотри, кое-что нашла! – и она торжествующе протянула ему свежий лист из принтера.

– Конечно, это не совсем то. Я бы хотела что-нибудь международное, благотворительное. Какой-нибудь фонд. Всё-таки в моём возрасте уже хочется самоуважения, понимания, что действуешь во благо.

– А мне всё кажется – ты такая юная, мама! – улыбнулся Иван, разглядывая бумагу с вакансией. – Намного моложе меня. – Ты мне только скажи, зачем тебе какая-то посторонняя благотворительность, когда у тебя есть свои личные старики?

– Это разные вещи! – возразила мама горячо. – Человек должен действовать по велению сердца, а не согласно долговым оковам. Ты когда-нибудь задумывался, какой свободы, какой настоящей любви ты себя лишил, усевшись здесь со своим долгом?

– Я задумывался, мама, – произнёс Иван, поднимая взгляд от текста. Какой-то разгон мелькнул в его глазах. Ольга Николаевна пожалела, что спросила. – Задумывался, да, но только потому, что я человек, и меня мучит жажда жизни. А что касается меня лично, так я на эту жажду плевал! Я вполне могу обуздать её бредовые требования, – говорил он, расходясь понемногу. – Вот этой жалости об упущенных возможностях у меня нет, понимаешь? То, что я тут с бабушкой и дедушкой, а они со мной – это большое свершение, из тех, ради которых и затевается жизнь человека! Это ничуть не меньше творческой реализации, или там удачной любви. Это то, с чем я буду перед Богом. Или ты думаешь, человеку на смертном одре приятней осознавать, что он успешно руководил предприятием по производству идиотизма? Или, что трижды пережил истинную страсть и оставил три пепелища? По-твоему, мы здесь для того, чтобы множить пепел? – тут он встал с дивана и, не закрыв программу, одним щелчком выключил компьютер. Экран погас. Ольга Николаевна чуть-чуть отшатнулась к двери.

– А этих людей, которые шагают по головам, так я вообще не хочу их знать! – Иван схватил со стола мамин бокал с минералкой (Ольга Николаевна зажмурилась) и полил кактус. – Этих внуков, в которых души не чаяли, а они звонят раз в месяц, потому что у них своя жизнь! – обернулся он к маме. – Какая своя? Чья своя? Что же, и не Богова?

Слова получились решительные, жест смешной. Иван умолк – как будто, вдруг отлетев, с высоты взглянул на свою громкую реплику. Он тихо подвинул кресло и сел за компьютер восстанавливать сброшенные данные.

Ольга Николаевна приблизилась и похлопала его по плечу.

– Ну-ну! Не переживай! – сказала она. – Я как раз хотела выяснить, так ли ты свят, как кажешься? И теперь вижу – конечно, свят, свят! Аминь!

Иван не то чтобы переживал, но молча дивился своему припадку. Маме грустно, трудно, у неё нет мужа, нет дела. Она не молода. А сын лезет к ней с моралью! Разве мораль он ей обещал? Нет, обещал помощь.

Достаточно раскаявшись, он решил подойти к вопросу конструктивно и задумался: где взять дело? Такое, чтоб удовлетворить мамино социальное чувство и потребность в поклонниках.

Иван думал долго и ровным счётом ничего путного не приходило ему в голову. Тогда он отчаялся и позвонил Косте.

– Ну ты даёшь! – искренне негодовал Костя. – Выходные – это же самое жаркое время! А на следующей неделе вообще завал! Ладно! – решительно произнёс он. – На завтрак я, пожалуй, зайду.

И Костя зашёл на завтрак. Он был весел, свеж, тороплив. Смотал с горла шарф, растёр закоченелые руки, и, измерив Ольгу Николаевну опытным девятнадцатилетним взглядом, к радости Ивана, взял её под свое покровительство.

– Что, опять? – спросил он, садясь к ясно и празднично убранному столу. – Английский завтрак?

– Да, это хороший званый завтрак, – подтвердил Иван. – В твою честь, между прочим.

– Вы видите, до чего человек докатился? – сказал Костя, оборачиваясь к Ольге Николаевне. – Его увлекают завтраки!

Ольга Николаевна смотрела обескуражено, ещё не зная, улыбнуться ей, или нахмуриться, или принять нейтрально-светский тон.

– Но я считаю, – продолжал Костя, – его ещё можно спасти. Главное – выгнать из дому. Вот вы приехали – отлично! Теперь не отмажется, что ему не с кем оставить родственников. И остановите же этот кулинарный разврат! – заключил он, окинув накрытый стол своим юным, очень голодным взглядом. На столе были горячие гренки, масло, сыр, ветчина, булки, мёд, волшебная каша и омлет под крышкой.

– Ну нет! Так не пойдёт! Воды и хлеба! – сказал он, взглядывая на заинтригованную Ольгу Николаевну. – В воду выжать лимон, хлеб намазать горчицей! А он что развёл!

– Вот это Костя, мама, – сказал Иван. – Он овсянку кетчупом поливает. И так во всём.

– Это правда! – согласился Костя и вдруг, до ушей улыбнувшись, потянулся с тарелкой за всем, что было на весёлом столе его друга.

Костя держал себя просто, ел много, в том числе и кашу безо всякого кетчупа, говорил на свои привычные темы – клубы, сайты, подвиг, рок. Ольга Николаевна была в курсе Костиных дел. Их small talk удался на славу.

– По природному дару я «творец», – растолковывал ей себя Костя. – Не могу пока что точно определить область – скорее всего, слово. Но прежде чем обращаться к людям, мне надо стать мудрым. Понимаете, я ведь согласен с Гиппократом. Врач, музыкант, писатель – какая разница? Во всех случаях главное – не навреди! Так что сейчас я прохожу подготовительный этап. Я становлюсь мудрым – вот моё занятие! – подытожил он.

– Да, – подтвердил Иван, – у него на это идут все силы.

– Ну а вы? – спросил Костя, прямо взглядывая на Ольгу Николаевну. – Вы-то чем займётесь? Я слышал, хандра на вас набросилась?

Иван внутренне охнул, но Ольга Николаевна не обиделась. Она легко вошла в положение Костиных девятнадцати лет и ответила безо всякого чванства.

– Мне хотелось бы приносить пользу и по возможности не закиснуть, – сказала она. – Я неплохо перевожу с немецкого и французского. У меня есть опыт работы в благотворительных организациях.

– Отлично! – обрадовался Костя – Мы вам что-нибудь найдём! Хотя, знаете что, – вдруг передумал он. – Не надо вам благотворительности. Вам – не надо. Это такое дело, как в «Сталкере» у Тарковского. Если стремление не самое заветное – то лучше и не вляпывайтесь. Только погрязнете в самолюбовании. Есть люди, я видел – им действительно больше ничего не надо, они без этого не могут, как наркоманы. Вот они пусть и благотворят. А вам не надо. У меня есть подруга Маша – она теперь думает, что должна посвятить себя объединению единомышленников, и от этого совсем сдурела. А ведь она прирождённая кружевница – знает коклюшки, вяжет. За спицами я её и полюбил! А теперь у неё всё рукоделие происходит исключительно он-лайн. Так что и вы – не надо, не лезьте.

– Ну а чем же заняться? – спросила мама, лукаво ему подыгрывая.

– Наблюдением! – уверенно сказал Костя. – Наблюдением, анализом и прогнозом. Философией, социологией, психологией, историей. Посмотрите на меня! Меня разрывает просто на куски! Я чувствую, мы с мирозданьем равные соперники! Я должен его обхватить, как в греко-римской борьбе, а мне не хватает рук! Я хочу одновременно держать в голове все законы, все механизмы, природные процессы, исторические закономерности. Алхимия добра! Вот что интересно! Как его синтезировать в человечестве?

– Ты чушь порешь, – сказал Иван.

– Чушь? – крикнул Костя, от возмущения вскочив со стула. – Я ночи не сплю – размышляю над вселенной, а ты говоришь чушь! Ясное дело, это тебе не тосты в тостере! – С наигранным гневом он оглядел стол, сцапал булку и, на ходу выдирая зубами клок, зашагал прочь. – Где мой Державин, которому себя прочту! – крикнул он из коридора.

– Может выйти, проводить? – шёпотом спросила Ольга Николаевна. Иван махнул рукой.

Через полминуты Костя заглянул в дверь, одетый и сияющий.

– Мне правда пора! – сказал он с улыбкой, – Ольга Николаевна, рад знакомству! Будем продолжать, обязательно!

Иван пошёл закрыть за ним дверь.

– Стой! – на пороге шепнул Костя и буквально за грудки вытащил Ивана на площадку. – Дай хоть слово тебе скажу! Знаешь, что произошло? Я выиграл Фолькера! Женька заработался, лепит ошибки, а тут ещё проблемы с сессией. Фолькер это просёк. Всё, говорит, отдохни пока. Дай Косте порулить. Да дело не в сессии! Просто Женька – пуст, и Фолькер это видит. В нём нет резкости, нет никакой асимметрии! Он абсолютно предсказуем…

– И как вкус победы? – перебил Иван.

– Как в «Иване Васильевиче»! Мы с режиссёром Якиным летим в Гагры! – рассмеялся Костя. – В Нижнем будет вечеринка, с молодёжными представителями, на предмет поиска сотрудничества. Мы им, типа, в неформальной атмосфере всё расскажем про наш проект. Я – в новой должности. Левая рука Фолькера. Правая у него уже есть – тётя-адвокат. И заодно он там хочет обкатать несколько песенок. По мне, всё это полный бред, но Фолькер – он такой. Он, знаешь, сквозь бред проходит, как через стену, – вижу цель!

– Костя, и не стыдно тебе? – спросил Иван.

– За что? За Женьку? Не знаю. Ты понимаешь, у меня на данном этапе кончился самоанализ. Времени нет. Я даже сплю с ноутбуком! За всю жизнь не осваивал столько, сколько за эти месяцы. Так что, даже если тут и есть подлость – я её искупил трудом!

Сказав это, Костя умолк – как будто сел заряд, и невесомо, чуть задевая стену плечом, переместился к лифту. Для Ивана в нетвёрдости его шага мелькнула надежда. Он пошёл за ним.

– Я бы плюнул на всё, но не могу – сказал Костя, нажав кнопку. – У меня ведь Маша! Мы уже встречались с ней без Женьки. Так, чисто дружески. Она ещё не знает, что Женьку отставили. Ладно, надо ехать!

Отсалютовав Ивану, он прыгнул в лифт и двери сошлись перед ним, как занавес.

– Какой у тебя взрослый «сын»! – сказала Ольга Николаевна, когда Иван вернулся. – Меня знаешь… как окатили! Как «скорый» просвистел.

Иван сел к столу и несколько раз сложил салфетку.

– Костя, в целом, хороший мальчик, – вслух рассудил он. – Бывает, жалеет людей. Правда, бессистемно. Потому что ни за кого не в ответе. Я думаю: может, подарить ему какое-нибудь животное? – Иван взглянул на маму. – Пуделя? Пудель его выдаст, понимаешь? Кто тогда поверит в его напор?

– Послушай, а у тебя есть этот «общий взгляд», о котором он говорил? – перебила Ольга Николаевна.

Иван удивился.

– Ты что, думаешь, он это всерьёз? Да ему наплевать на всё – он влюблён. Он это так мёл. А сам думал о своей Маше. Видишь – понёсся. С ночи, небось, не виделись.

– Думаешь, так? – Ольга Николаевна улыбнулась, сладко потягиваясь на стульчике. – Ах!.. Ладно… Пойду проверю почту. Может, ещё что-нибудь прислали?

Мама ушла, а Иван, убрал посуду и взмахнул скатертью – она надулась, как парус. «Всё нормально, – говорил он себе, – Всё хорошо». Тут в голову ему пришла простая мечта – если бы можно вместо всей суеты построить корабль! И чтобы никто при этом не счёл тебя сумасшедшим. Изучить бы десяток старинных кораблестроительных книжек и взяться! Махать бы сколько-то лет топором, налегать пилой, а потом, к седым волосам, когда плотницкие работы будут окончены, отправиться выбирать снасти. И жизнь бы прошла в простой бесполезной работе, которая ничуть не хуже, чем любая работа полезная. «Стоп!» – скомандовал себе Иван и с удовольствием почувствовал, как послушно замер в груди двигатель мечты.

* * *

Костя перебил впечатление, оставленное Олей – нанёс шума, наследил надеждами. Ольга Николаевна воспрянула духом, и жизнь опять пошла по праздникам. Их волшебные шестерёнки следовали одна за другой: позади были Рождество и Старый Новый год, на носу – Крещение, чуть поодаль – день рождения дедушки, за ним – Сретение, а там, не успеешь моргнуть, зажелтеет Масленица.

Праздники эти растапливали жизнь, как дрова, с ними их семейный пароходик шёл через зиму. И уже в конце января произошла перемена, которую Иван счёл весенней – у них на улице завёлся дворник.

Однажды Иван проснулся от рёва лопаты, подошёл к окну и увидел на снежной, освещённой фонарём сцене человека, движущегося в такт звука. Это был он – петух городских рассветов, изгоняющий тьму, провозглашающий солнце. Жаль только, сам он вряд ли знал о своей величественной роли.

С тех пор каждое утро Иван вставал под великанский кашель – это улица прочищала заснеженное горло. Иногда на голый от сна ум приходило несколько рифмованных строк. Иван с удовольствием их встречал, но не записывал. К чему копить? Ещё столько утр! А когда кончатся утра, тогда и рифмы вряд ли понадобятся.

И эта лопата, и вольные музы, которых Иван не ловил, были только началом дневных удовольствий.

С горячей чашкой, предусмотрительно загородив новостройку горшком с геранью, он садился к окну. Утренняя улица восхищала его богатством жизни. Как сказочник, сочинивший её весёлый ход, Иван наблюдал за ней, и сердце билось быстрей. Учащались шаги прохожих. Тем временем напротив открывали булочную, и он ответно распахивал створку окошка. Бензин и сырь били в лицо. Серый день, грязный с самого утра, гремел машинами. Но бывали мгновения, когда машинный гул перекрикивали воробьи, навившие гнёзд под окнами.

Это было лучшее время! Теперь каждый раз, проснувшись, он тайно желал вклеить в день дополнительные часиков шесть утренней сери – чтобы, пока все спят, налюбоваться.

То, что сон оказывался коротким, и давно уже сбились со строя внутренние часы, не тревожило Ивана. В любом случае, это был его идеальный жизненный ритм. «Единственное, что меня смущает, – признавался он маме, – Так это, что я не добываю хлеб в поте лица».

Под завтрак окончательно рассветало – устанавливался ясный или снежный день. Иван на минутку забегал к бабушке с дедушкой и отправлялся вон из дому, проверить погоду наощупь. Дорога его не раздражала. Он сочувственно принимал мутный пар трассы, гололёд, соляную слякоть – всю беду мегаполиса, летом кое-как прикрытую зеленью. Даже пробку перед мостом выносил спокойно – зевал, по небу в лобовом стекле угадывал погоду на вечер, предвкушал возвращение домой, снежную ночь, скорую весну, счастливое лето. А что было злиться на пробки, если и сам он регулярно заливал в бак свой «девяносто пятый»?

Наконец, он добирался до центра и сколько-то часов присутствовал в офисе. Раскладывал возле «титана» печенье и чай для сотрудников, мешал бухгалтеру, или – в особо удачные дни – принимался сочинять фантастический план расширения ассортимента услуг. Всё было смешно. Единственное утешение – восход зимней луны над Большой Татарской, который Иван наблюдал через окно в туалете, потому что больше нигде в офисе нельзя было выключить свет.

Когда луна поднималась, или начинался снег, или происходило ещё что-нибудь, что можно было принять за сигнал к свободе, Иван вскакивал, скоро прощался и гнал домой. И всякий раз изумлялся глубине трещины, пролегшей между полезной жизнью офиса и его настоящей жизнью, где каждый миг разгильдяйства полон правды!

Приехав, он иногда задерживался у гаражей – встретить Олю. Вместе с ней из машины вылезал тихий после детского сада Макс.

– Ну что, может, мы на горку, на полчасика? – спрашивал Иван. И Оля уходила домой одна. А повеселевшие дети, из гаража добыв снегокат, шли кататься.

Однажды ему пришло в голову позвать на горку маму. Он хотел намекнуть ей, что у Макса, с визгом валящегося с горы, можно учиться, тайком брать уроки жизненного мастерства, но мама догадалась сама.

Одна из всех собравшихся у горы женщин, Ольга Николаевна осмелилась сесть на снегокат, разогнаться, и, потерпев крушение, снова помчать на трамплин. Макс вопил, Иван зажмуривался. Кроткая мама в гипсе представлялась ему. Но нет – вот она, цела-невредима, поднимается из сугроба!

К сожалению, уже через пару вечеров забава наскучила ей.

«Нам бы дотянуть до весны, – мечтал Иван. – Посажу её на велосипед». И думались ему голубые горы апреля, но до апреля было ещё лет сто, а он уже сейчас стоял перед мамой с пустыми руками. Чем они проживут? Всё, что было, он скормил её любопытству. За январь Ольга Николаевна пережила термоядерное знакомство с Костей. Оля устрашила её своим трезвомыслием. Макс обучил мастерству кувырканья в сугроб. Изысканный Миша целовал маме ручку. Список этот означал, что все номера отыграны. Больше Ивану было нечем развлечь свою драгоценность.

Тогда он попросил её – совершенно всерьёз! – дописать за него научную работу. Но мама не клюнула. Она всё ещё надеялась на Интернет, и каждый день проглядывала почту. За детский гонорар, почти даром, её звали переводить техпаспорта и договоры купли-продажи; лучшим предложением была кулинарная книга. Ольга Николаевна отчаивалась вспышками, но, в общем и целом была бодра.

Иван ждал терпеливо, когда затихнут последние всполохи маминого честолюбия – этого аллергического зуда действия. Метод лечения был известен и прост – не есть шоколада, то есть, хотя бы недельку побыть без поисков, сложа руки. Вот тогда, на чистое сердце и спокойный ум должно подвернуться настоящее дело. Какое? Неизвестно. Это подарок.

А пока что все тёмные вечера зимы они просидели дома.

Как-то в феврале, когда зима уходила и многое переменилось, Иван оглянулся по привычке, и ему захотелось озаглавить эту зиму, как книгу: «Гитара и вышивание».

Это была чистейшая правда. Ольга Николаевна, разъярённая холодом работодателей, набрала в универмаге вышивок – успокоить нервы. Иван никак не мог понять – хорошо это, или плохо, что все нужные нитки включены в набор, и кусок канвы, и даже иголка с широким ушком. Пару лет назад он ужаснулся бы, что подобная пошлость угодила к ним в дом. А теперь ему всё нравилось: что нет суеты, что маме не нужно разыскивать нитки, и если картинка хорошая – почему бы не провести над пяльцами жизнь? Недаром и Костя полюбил Машу за рукодельем.

Иван потому ещё примирился, что обнаружил родство маминого вышивания и своих занятий гитарой, которая в эту зиму была с ним все вечера.

Он устраивался на полу возле мамы, как если бы она была камином, облокачивал ноты о ножку кресла и как можно точней старался озвучить на струнах зашифрованный текст.

Так они пережидали вдвоём зимнюю темноту, Иван с гитарой в руках, Ольга Николаевна с вышивкой. И цвет, который повторяла мама согласно картинке, и звук, который согласно нотам повторял Иван, жили друг с другом дружно, как выросшие в одном доме собака и кошка.

Восхищённый своим дуэтом с мамой, Иван сочинил призыв ко всем вышивальщицам. «Даже если вы не знаете нот, – мысленно объяснял он им, – в табуляторах, на одной из шести струн стоит циферка – номер лада. Вот эту струну на этом ладу надо прижать пальцем. Не то ли делаете и вы, находя в схеме крестик нужного цвета и попадая в него иголкой! Так оставьте же глухую канву и возьмите говорящий инструмент!» Миссионерство его, слава богу, не пошло дальше мысли.

Однажды, за какой-то маленькой фугой Баха, музыка открыла ему свой гитарный код – Иван почувствовал в пальцах и в воздухе, передающем звук, её умное весёлое существо. С тех пор он уже не мог сравнить эту светлую жизнь с вышивкой.

Раз в неделю или две Ивану звонил Андрей и соблазнительно описывал зимний юг, где теперь у него был дом и земля с апельсиновыми деревьями. Ему хотелось, чтобы Иван приехал и одобрил покупку. Наслаждаться достигнутой целью без одобрения Андрей не мог. А Иван не мог предоставить ему искомое.

Между двумя этими берегами – сочувствием к другу и честностью перед собой – Иван шёл по воде и ощущал себя неуютно.

Не без досады, он листал на компьютере присланные Андреем пейзажи местной зимы – синее море, туманные скалы и бледный оранж цитрусовых плодов в массе зелени. Готовое совершенство природы, над которым не надо трудиться, вроде вилл «all inclusive», что продают вместе с мебелью. За совершенство русской земли каждый год ведётся мучительная борьба – сколько уходит жизни, пока на реках с трудом разломится лёд, пока земля впитает грязные лужи снега и палки рощ оживут под солнцем! Так нет же – этот труд не для Андрея! Подайте ему январскую мелодраму на плюс пятнадцать!

Однажды в довольно бескомпромиссной форме Иван изложил свои мысли маме.

– Ты стал как-то слишком прямолинеен, – остерегла его Ольга Николаевна, – всегда заранее знаешь, где правда. А ты взгляни беспристрастно, постарайся понять человека – что за любовь его держит? Может там и правда есть, что любить? Как никак, Средиземноморье подарило нам классическое искусство. Или тебе теперь и Рафаэль плох, раз он не стал выразителем межсезонья?

– Нет, Рафаэль хорош, – признал Иван. Ему нравилось, как ловко мама защищает Андрея – потому, наверное, что сама недавно была беглянкой.

– Вот увидишь, со временем он будет жить, как святой, – продолжала Ольга Николаевна. – Поймёт красоту, полюбит землю, будет занят простой работой. Женится на местной. Родят, по меньшей мере, троих. Не в этом ли благодать? Какая разница, где её достигнуть.

– Но, между прочим, вся эта святая жизнь требует больших материальных затрат, – заметил Иван. – А если бедно, то получается как-то нерадостно. Невесёлая святость. Святость ведь должна быть весёлой, мама? – он взглянул на неё с улыбкой. – А хотя вот посмотрим, лет через десять…

И, помолчав, оценил, какое это приятное чувство – иметь достаточно времени, чтобы прочесть эту «книгу».

На интересе этом, как на лодочке, он и плыл уже около года безо всяких волн, и если б не был достаточно опытен, то решил бы, что такая вот жизнь может стать его призванием.

Но у него был опыт, и по опыту он знал, что призвание требует многих ран. Хочешь жить, как честный человек – не увёртывайся от муки. Когда болели бабушка с дедушкой, и в тоске о них приходилось покупать им лекарства, мыть пол или поливать огород – вот тогда призвание было рядом. Когда ездил в Питер к отцу и холодно с ним молчал на мостике – призвание было рядом. А сейчас от призвания он отдыхал, был отпущен им на каникулы, и всей душой благодарил проходившую мимо зиму за её ровный весёлый нрав. Всё в ней было, как полагается: и снег, и темнота, и мама вернулась, и бабушка с дедушкой не болели. Он им весело мерил давление и весело же – но, скрывая веселье! – выслушивал бабушкины отповеди и замечания, которых, по закону жизни, с каждым годом становилось всё больше.

Иван, как внук восьмидесятилетних стариков, был повинен во многих грехах. Во-первых, перепутал всю посуду: приходит со своими чашками, уходит с чужими, да и что это за манера – пить чай на ходу? И чайных ложек они не досчитывались уже трёх! Далее – внук не берёг хороших пакетов, коробок и банок, всё норовил швырнуть в мусоропровод, в магазинах транжирил деньги на ерунду, и обувь чистил редко, а если чистил, то не щёткой, а чем попало.

Иван выслушивал, что ему полагалось, и впредь старался чашки не путать и мусор на глазах у бабушки не выбрасывать. Ложки – отыскать и вернуть!

Великий «сюрпризоносец» больше не забегал, зато регулярно слал Ивану на почту фрагменты своего будущего величия. Самыми значительными были наброски к «Роману о Маше» – криминальной драме с креном в Достоевского. С улыбкой Иван читал резкий душистый текст, спотыкался о выбоины в стиле, но, бывало, так солоно дуло от строк, что он терял улыбку.

Ещё хуже, если в записках Иван обнаруживал что-нибудь про себя. Тогда в шутку, но и всерьёз, сознавал: дружба с «Вазари» обязывает его прожить достойную жизнь. Над этим Иван трудился, старался соблюсти мир и правду. Но прославит ли подобный сюжет баснописца? «Пиши-ка ты, лучше, о Фолькере!»

Тексты, состряпанные Костей для сайта, были иной землёй. На неё не ступала нога Ивана. Один раз только он решился взглянуть и, чуть не задохнувшись в сленге, бросил. Самое ужасное, что и этот текст был хорош – и на эту землю Костя впряг свою музу. Ивану стало горько – как будто серебряной ложкой «на первый зубок» взялись мешать цемент.

В целом, Ивану нравилось занимать своё место в ложе: вот, он ни в чём не участвует, никуда не стремится, а внизу, у подножья его райской беседки, пускают гигантскую жизнь. И дают Костю вместо бинокля – чтобы Иван, не прерывая чаепития, мог рассмотреть каждую мелочь. Так, с чувством здорового превосходства, он почитывал о любви и подвигах, гневе и сострадании, пока однажды не увидел свою бескрылость. «Зря, – тоскливо подумал он, – зря отказался от жизни…»

* * *

В конце января Оля пошла на вечерние курсы. Это было потому хорошо, что Макс обрёл свободу и мог теперь каждый вечер заходить к своему другу на полчасика – повеселиться перед сном.

Они проводили время по-королевски. Макс взбирался на стол, Иван выключал свет и вставал рядом. Им было видно, как по растаявшей непушистой улице брызжут автомобили. Макс считал «джипы», Иван – «Жигули». Или наоборот. На душе у них был мир, слегка подсолённый азартом – чей счёт будет выше? По правде сказать, Иван с детства был не согласен, что считающей мух Ленивице из сказки «Мороз Иванович» ставят в упрёк такое святое занятие.

Подменять Максов интерес чем-нибудь более интеллектуальным Иван не пытался. Он относился к подсчёту «джипов» с чувством исторической покорности. Что поделаешь? Сегодняшний московский мальчик обречён любить машины и осваивать профессию менеджера. В этой сокрушительной поголовности Ивану виделся крест, против которого бессмысленно бунтовать. Единственное, чем он мог бы возразить времени – это зазвать Макса к себе на дачу, показать поле и лес. Но Оля вряд ли отпустила бы сына.

Иногда Иван отлучался на кухню, чтобы подкинуть в уют ещё дровишек – принести бутерброды, налить чаю, и всегда, уходя, просил Макса покараулить его машины.

– У тебя двадцать три! – весело информировал Макс. – Ой двадцать четыре! А у меня только тринадцать. Давай наоборот, я – «Жигули», ты – «джипы»?

– Идёт! – соглашался Иван. Тёк зимний дождик, утихал час-пик. Соскучившись соревноваться, они вместе брались считать проезжающие «универсалы». «Восемь! – хором объявляли они, – Девять! Десять! А “Ниву” считаем? – Ты что – “Нива” – это ведь “джип”! – Ну и пусть! Считаем, считаем! Одиннадцать!»

Так блаженствовали они, пока не произошла катастрофа. Однажды вечером, когда Оля пришла забирать сына, Макс заупрямился. «Хочу ещё побыть»! – объявил он и отказался слезать с окна.

– Макс, я прошу тебя. Мне тоже пора спать, – умолял Иван, надеясь избегнуть бури. «Я не хочу. Я останусь», – тарабанил Макс. Был ли это назревший бунт, или каприз уставшего ребёнка, он не успел разобраться, потому что в следующий миг их накрыло шквалом.

– «Хочу – не хочу» – это не для тебя, понял! – тихо, чтоб не услышала Ольга Николаевна, чеканила Оля, отдирая сына от подоконника. – У тебя нет папочки, который посадит тебя загорать в свой офис! Тебе самому носом землю надо будет рыть, дурак!

Иван стоял, полузажмурившись. Олин голос залепил ему слух. Даже когда она ушла, волоча ревущего Макса, застрявший звук торчал в голове.

Нетвёрдо он двинулся в свою комнату, взял из угла гитару и «посадил» на диван. Помедлил и слегка укрыл её пледом. Ещё чуть-чуть, и сожмутся тиски. Время выдернет его из божественной неторопливости, как морковку из земли, оборвёт ботву, приготовит из него, наконец, полезное блюдо. Средний возраст обяжет, станет стыдно перед людьми – за бездарность и одиночество.

Но был ещё впереди прощальный бал, праздничная отсрочка. Однажды поздним пятничным вечером, когда Иван уже спал, к нему в комнату заглянула мама. У неё имелась для него срочная новость.

«Передали, на Москву движется гигантский трёхдневный снегопад!» – громким шёпотом сообщила она.

Гигантский трёхдневный снегопад! Какое счастье! – подумал Иван, на секунду выглянув из сна, и вновь отошёл.

Когда он проснулся, в окне слабо мело. С крыш сдувало снежные облака. На кухне у окна, в первом ряду амфитеатра, завтракала и любовалась зрелищем мама. Иван стал поодаль окна и смотрел, как светло-лимонный воздух освещённой кухни соприкасается со светло-серым, уличным – два фильтра, поставленных рядом.