Текст книги "Храм"

Португалец Пессоа (еще один Фернандо), Артюр Рэмбо, Лотреамон, о других я уже и не говорю, эти священные идолы при жизни были изгоями славы, проклятыми обществом художниками. Я задерживался на каждом из них как на соляном столбе. Размышлял о себе и главным образом об этом старике и его храме. Старый Фернандо Алиага: сохранится ли в истории это имя? И имя молодого странника, что поддержал его в минуты одиночества, как Джимми Крикет помог старому Джеппетто в великолепной сказке Коллоди? А еще я думал о другом гениальном сумасшедшем – Антонио Гауди, который на долгое время был предан поруганию. Мадридец стремился к высотам в той же области знаний, что и великий барселонец, которого он иногда цитировал. Неужели он годится ему только в подметки?

– Ты чувствуешь влияние Гауди на Фернандо? – спросил я у Нади.

Она вздохнула, улыбаясь.

– Трудно сказать… возможно, такие же изгибы. Купол напоминает базилику Святого Петра, хотя, на мой взгляд, его церковь больше походит на греко-римский храм. Это инстинктивное искусство, если хочешь.

– Согласен, в нем нет ни сложного барокко, ни готической высоты. Воплотить эти стили в одиночку без техники и оборудования невозможно. Во всяком случае, Фернандо не любит барокко и сомневается в готике.

– Он сомневается в готике?

– Так он мне сказал. По его мнению, проблемы человечества начались с тех времен, когда люди заменили романское искусство готикой. Созерцания им уже было мало: они хотели добраться до неба. И пришли к тому, что возомнили себя столь же великими, как Господь Бог, отсюда пошли все бедствия.

– Да он – ясновидец, твой Фернандо!

– Он меня просвещает. За это я его люблю.

– Кажется, мы уже пришли… Какая красивая улица, правда?

Улица действительно красивая, и, разумеется, добротный дом: скромное жилище на две семьи, причем одна половина резко отличалась от другой своими маленькими лесенками, окрашенными в красный кошенилевый цвет, и далекой от безупречности наружной штукатуркой. Чувствовалась рука Фернандо.

Я трезвонил в колокольчик на входе до тех пор, пока на пороге не появилась улыбающаяся женщина с исчерченным морщинами лицом. Это была миниатюрная Джильда – «от горшка два вершка» – в выцветшем платье с голубыми цветочками и с шиньоном, слегка тронутым сединой, словно хрупкая пожилая фея.

Внутри дом был похож на пряник. Маленький коридор с вешалкой в виде оленьих рогов вел в гостиную и столовую, где стояли деревянный стол, четыре стула, буфет и диван из искусственной кожи бутылочного цвета. До самой кухни пол был устлан грубой облицовочной плиткой, наподобие той, где кипел котел. Тут я несколько преувеличиваю: то была новая автоматическая скороварка из нержавейки, источавшая чудесные ароматы.

– В комнату лучше не заходить! – поспешно предупредила Джильда.

То ли она стыдилась беспорядка в его жилище, который, разумеется, потрясал, то ли того, во что Фернандо был одет? Когда Надя впервые увидела старика, она вытаращила глаза, как курица: бежевые брюки в пятнах, вместо ремня шнурок, из дырявых башмаков торчат пальцы…

– Я его просила переодеться, но все впустую! – пожаловалась сестра. – Он невыносимый!

А Фернандо блаженно улыбался, будто только что сошел с облаков, приглашая нас в свой экзотический, сюрреалистический мир.

Обед проходил в добродушной обстановке. Приветливый дом Джильды, ее замечательное косидо (традиционное блюдо из турецкого гороха с мясом и овощами) этому способствовали, и я был благодарен за нас обоих – Надя вряд ли насытилась пирожком, который съела в кафе «Терраса». Это очень важные подробности, так как они сохранились в моем сердце, как неизменное вино Фернандо «Тоскар Монастрелль». Когда не стало моей матери, я особенно остро почувствовал, что значат мелочи жизни: именно они навсегда остаются в памяти, когда нас покидают близкие люди.

Может, присутствие Нади, энергичной молодой женщины, так повлияло на моего старого лохматого медведя Фернандо? Малоречивый в начале встречи, он вдруг разговорился, и тогда я понял, как сильно он любит людей. И высоко ценит общество другого человека. Как это ни парадоксально, но мне показалось, что он и жил только ради встречи, которая почти никогда не приходила в жизнь отшельника. И все-таки он выжидал особенную встречу, которая требует труда, которая, подобно Богу, преображает ваше существование. И своим собором он хотел об этом сказать, а если не сказать, то хотя бы поднять руку и подать ею знак: «Эй, вы там! Я здесь! Я существую! Приходите повидаться со мной, приходите со мной встретиться!» Такое желание, вне всякого сомнения, присуще всем художникам.

Фернандо много шутил, рассказывал о том, как мать посылала его в Мадрид продавать молоко на улице Гойя, чтобы заработать немного денег, и как в свои двенадцать или тринадцать лет он не упускал возможности поглазеть на красивых девушек, а мать бранила его за то, что он поздно возвращался… Джильда так хохотала, будто все это произошло вчера. И это, на самом деле, было вчера. Фернандо рассказывал очень много анекдотов о своем прошлом, иногда казавшимся столь далеким, и вызвал у своей сестры тем самым одновременно приятные и горькие воспоминания о ее покойном супруге, который когда-то иммигрировал из Бари в Пуй и переделал имя жены на итальянский лад. И как привычка выковывает чувства, и как время разрушает все, за исключением банального определения счастья и печали.

– Это ваши родители? – спросила Надя, показывая на черно-белую фотографию на буфете, что лоснилась в бледных лучах мартовского солнца.

Фернандо одобрительно кивнул. Затем он помрачнел, вспомнил гражданскую войну, когда войска коммунистов, в чьих рядах сражался его родной отец, в порыве злости к Франко ограбили и разорили маленькую церковь Мехорада-дель-Кампо. Боль, что испытал еще подростком, он чувствовал до сих пор. Вот тогда Надя поняла символическую силу его собора, который он отчаянно возводил уже более сорока лет. На оскверненной земле выросла магнолия, цветок пустил корни в знак отречения от варварства.

– Я никогда не доверял коммунистам, – добавил он, – и муниципалитет мне за это мстит. Но наплевать. Мой собор – не политический вызов, это доказательство любви. Я его построил в память о моей матери, она очень хотела, чтоб я стал служителем церкви…

Предстояло составить план спасения этого произведения, внушить Фернандо, что одной его веры недостаточно. Надо проявить изощренность в решении проблемы, не забывая при этом о прагматичности и приземленности.

– Приземленность мне известна! – осмелел он.

– Да, насчет приземленности согласен, – ответил я. – Но в вашей дипломатии я немного сомневаюсь, а это нам ох как понадобится.

– Да ну его к черту, этого городского голову!

– Фернандо! – одернула сестра.

– Всем приходится вести переговоры, – продолжил я. – Я этому учился, когда работал в компании, где выпускают диски. Мы втроем пойдем на прием в муниципалитет. Джильда, а вы не хотите пойти с нами?

Она резко махнула рукой в знак отказа.

– Я не веду переговоры с разрушителями мечты! – воскликнул Фернандо, правда, мягким тоном.

Я был уверен, что в глубине души его привлекала идея пойти вместе с нами на эту авантюру, бросить общий вызов и проявить солидарность.

– Ты на самом деле думаешь, – пропищала Надя, – что можно идти на прием к мэру… в такой одежде?

– Надя права, Фернандо. У вас есть новые мокасины, костюм?

– Я тебе уже говорил, у меня никогда не было намерения жениться.

– Не вижу связи, Фернандо: костюмы можно надевать в разных случаях. Особенно когда предстоит встреча с представителем власти.

– Мне и так удобно.

– Он неисправим! – вздохнула Джильда, подняв глаза к небу.

– Я понимаю, что вам так удобно, – продолжил я, – но надо подумать, какое впечатление вы произведете на другого человека. Так люди налаживают отношения. К тому же в современном обществе внешний вид очень важен. Вы же хотите, чтобы вас принимали всерьез? Тогда надо одеться просто и элегантно. Это диктатура правил приличия, как говорила моя мать, ни вы, ни я ничего не изменим.

Он стал насвистывать, как недовольный сорванец.

– Что вы делаете в пятницу во второй половине дня? – поинтересовалась Надя.

– Строю собор.

– А в субботу?

– Строю собор.

– Ладно… В какой день вы не работаете?

– В воскресенье.

– Великолепно! – иронично произнесла она. – В воскресенье все магазины одежды закрыты! – Зачем вы хотите водить меня по магазинам?

Мы втроем хором прокричали:

– Чтобы купить костюм, Фернандо!

* * *

Я сумел (не обошлось без трудностей) организовать нам прием у мэра Мехорада. Сразу после Пасхи. Цель заключалась в том, чтобы добиться отмены налоговой задолженности Фернандо. Но как это сделать?

Я предполагал убедить мэра, что поддержка дела старика принесет ему не только общественное признание, но еще и значительную выгоду, так как незавершенная церковь с причудливым силуэтом вызывает любопытство у туристов, привлекает к себе внимание. В Интернете на официальном сайте Мехорада нет даже упоминания об этом соборе. Ни в одной брошюре он не представлен. И в туристическом бюро о нем не говорят ни слова.

Предстояло идти ва-банк, восхвалять гуманистические ценности, которые он, как мэр-социалист, способен воплотить в жизнь. Неужели он даже не подозревает, что этот собор может быть шедевром? Обычно в старости люди оглядываются на свое прошлое, дабы измерить все то хорошее и плохое, что ими сделано. Как же он будет жить в старости, когда узнает из уст опытных искусствоведов о том, что остановил, даже разрушил, строительство собора, который по прошествии времени считается украшением города, архитектурным достоянием страны, самой причудливой, самой невероятной конструкцией, а значит, одним из самых гениальных строений всех времен? Мучимый угрызениями совести, истерзанный до мозга костей чувством вины за то, что уничтожил еще одного потенциального Гауди, он будет оплакивать пожелтевшие виньетки Девы Пилар. И это станет тем единственным деянием мэра, весть о котором разнесется по всему миру. Неужели он согласен на такую участь?

Вряд ли, и как раз история Антонио Гауди послужит ему подсказкой. Гауди меня вдохновил. Я начал искать в национальной библиотеке информацию о жизни Гауди, желая подкрепить свою аргументацию. И получил знатную пощечину: как часто мы недооцениваем посредственность людей. Дело в том, что с этим чарующим творцом обходились хуже, чем с висельником. С тем, чьи монументы до сих пор ошеломляют и заставляют задумываться: как же он сумел это постичь? Как, черт побери, умудрился такое создать? Затем понимаешь уловку и успокаиваешься: ну, конечно же, он все это придумал не сам. Все это творила десница Божья, пока он скромно создавал голубое небо вокруг.

Карьера Гауди началась среди пальм на площади Реал, в самом центре Барселоны. Теперь там возвышается тот единственный заказ, который город так никогда и не сделал архитектору: четыре уличных фонаря. В то время (до 1880 года) Гауди был никому не известен. Когда он мечтал полностью осветить Барселону, ему еще не исполнилось двадцати восьми лет. Поэтому этот официальный заказ приобрел для него огромное значение. Прежде чем его осуществить, Гауди скрупулезно изучал фонари во всех крупных городах Европы. И наконец создал ошеломляющий экземпляр, в котором железо и цемент необъяснимо слиты воедино без единого винта. Но город привык к классической архитектуре и поэтому был возмущен. Бранился. И решил больше никогда и ничего не заказывать у Гауди.

Спустя полтора века мы все еще не в силах постичь тайну этого произведения искусства. Гениальное произведение, из-за него Гауди прозвали сумасшедшим. На его счастье, повстречались меценаты. Его начинания поддержали несколько крупных семей из каталонской буржуазии, которых пленила дерзость архитектурного замысла. Известный промышленник Эусебио Гуэль настойчиво просил Гауди построить Каса Висенс, где получил свободу особенный прием мэтра: каждая вещь естественно приводит к следующей без заранее установленного плана. Чем больше я читал о Барселонце, тем больше схожести с Гауди находил в моем Фернандо. Когда план парка Гуэль резко изменился, чтобы построить там знаменитый балкон-парапет (эта скамья в сто пятьдесят шесть метров длиной, на которой сегодня нежатся влюбленные со всего мира, выложена полностью мозаикой), Гауди пришлось из-за нехватки денег в бюджете воспользоваться подручными средствами: он собирал строительный мусор и осколки керамики.

Каса Мила, Торэ бен Эсгуара, дом Батло (Бальо). Необычной формы каркас и распахнутые окна этих строений оскорбили барселонцев, отчего они возмущенно жестикулировали, стоя перед этими роскошными, чувственными формами: тела в роли каминов, эстакада лестницы в виде позвоночника кита. Странный подводный мир интерьера. И дотошность в деталях, эргономическое совершенство в конфигурации дверной ручки – тот же Фернандо со своими пресс-формами в виде стаканчиков из-под йогурта. Отверженный современниками (как говорил Бодлер «глупость очевидна на лбу быка»), Гауди нам шепчет с того света, якобы он изменил конструкцию рая. И я ликовал оттого, что по иронии судьбы официальной эмблемой Барселоны стало одно из произведений Гауди – ловко выдолбленный в скале водоем с головою саламандры, что очищает воду от загрязнений.

Искусство Гауди завоевало планету, но сколько талантов погибло в борьбе с изнуряющими предубеждениями, укоренившимися стандартами! До какого сумасшествия надо дойти, чтобы свернуть с прямой дороги, которая ведет только в одном, всем известном направлении, и не корысти ради, ибо Божью благодать, волшебство можно воплотить только в стороне, окольными путями, на развилке, там, где есть обходные пути. Сделать шаг в сторону, как Пруст, дабы оступиться на мостовой, и это вдруг вас потрясает. Или как тот знаменитый почтальон из Дрома, чья история меня поразила: в апреле 1879 года Фердинанд Шеваль (1836 года рождения) в очередной раз разносил почту, когда вдруг наткнулся на камень необычной формы – двурогий камень, – изменивший его судьбу.

Восхищаясь диковинной красотой камней, которыми был усыпан его путь, Шеваль стал их подбирать. Он их коллекционировал и накопил столько, что решил из этих камней возвести дворец: «Я могу сделать то, что создает природа». Тридцать три года он неистово строил замок. Наедине с мечтой о высеченных из камня лестницах и каскадах, лабиринтах, фантастических животных и сюрреалистических растениях. Почтовые открытки того времени оказали на него заметное влияние, будоража фантазию, вот почему рождественские ясли из ракушек и грот Девы Марии соседствуют с индусским храмом, мечетью и египетской гробницей. «Внизу, – объясняет он в своей переписке, – видны два обтесанных камня в виде мумий. Три гиганта держат на себе Башню Варварства, где среди оазиса под неусыпным оком выдры и гепарда растут фиговые деревья, кактусы, пальмы, алоэ, оливковые деревья. Все идеи я черпал из жизни». Он работал по ночам при свете керосиновой лампы. Это сделало его посмешищем среди местных жителей. Тем более что он пожелал быть погребенным в своем дворце. Но закон ему этого не позволил. Тогда он еще восемь лет перестраивал семейный склеп на кладбище маленького городка Отерив в «Усыпальницу молчания и бесконечного покоя», – так он ее окрестил. Андрэ Бретон и Пикассо воздали ему посмертное признание. Французское государство причислит его творение к памятникам истории… спустя сорок пять лет после смерти творца!

Я нетерпеливо перелистывал книгу с фотографиями «Идеального дворца», словно сошедшего с полотен Сальвадора Дали или Гюстава Моро и величественного как плывущий лебедь. Стало быть, Фернандо не одинок: на этой Земле проживали и другие инопланетяне, которые прославили человечество баснословной пестроты. В книге «Мир фантазий в архитектуре» (Издательство Ташен, 1999 г.) собраны подобные явления со всех концов земного шара. Там есть удивительная история Филиппо Бентивегна (1888–1967 гг.). Разочарованный в любви, он покидает США в годы своего безумия и возвращается в родную Сицилию, чтобы посвятить жизнь строительству сада из скульптурных оттисков человеческих лиц – сотни произведений размещены в оливковых рощах на его земельном участке, а некоторые из них отныне хранятся в Музее спонтанного искусства в Лозанне. Эдвард Лидскалнин (1886–1951 гг.) изведал нечто подобное, но географически наоборот: невеста бросила его накануне свадьбы, и он убежал из родной Латвии во Флориду, где купил участок земли – втайне по ночам высекал в известняке гигантское произведение искусства. Огромные глыбы размером с потерянную любовь и успокоение, которое он ожидал. Другой иммигрант в Америке (штат Калифорния) мне больше всех напоминал Фернандо: итальянец Саймон Родя (1875–1965 гг.) более трех десятилетий жизни посвятил возведению гигантских башен Уоттса, всю конструкцию Саймон украшает кусочками фарфора, плитки и стекла, которые он подбирал повсюду. «Родя работал без какого-либо плана и с довольно примитивными подручными средствами, не используя ни сварки, ни болтов. Никто не знает, что подвигло его на создание этого архитектурного комплекса. По окончании работы он уступил свой шедевр соседу и продолжил путь».

Кажется, подвиг позволен лишь потому, что совершается бесплатно. Эти творцы невозможного, конструкторы утопий искренне верили в романтизм. Они трудятся ради своего творения, находят счастье в процессе работы. Несмотря на дикую перспективу разрушения, которая всегда парила и все еще парит над многими из их произведений. Муниципалитет Лос-Анджелеса грозился разрушить комплекс Саймона Родя, прежде чем под давлением комитета поддержки согласился его восстанавливать. Другие примеры из недавнего времени поддерживали мою решимость. Начиная с шестидесятых, инспектор службы путей сообщения в Чандигархе индиец Нек Чанд Саини (родившийся в 1924 г.) создавал невероятный сад. Чтобы остаться незамеченным, он работал ночью при свете горящих шин в заброшенном месте джунглей. Но после четырнадцати лет тяжелого тайного труда его разоблачили. «Пораженные этим чудом и в то же время растерявшиеся из-за незаконности проекта, который следовало уничтожить, власти все-таки приняли смелое решение: в 1976 году они назначили Саини зарплату, чтобы тот смог продолжить свое дело, они даже предоставили ему грузовик и небольшую группу помощников. Это место официально было названо “Садом камней Чандигарха”». На десяти гектарах земли расположены вперемешку скульптуры, высокие строения, аркады, каскады и узкие проходы, которые составляют вместе то, что сегодня признано одним из чудес современного мира».

Какой же странник боролся за сохранение этого необыкновенного сада? Какие Джимини Крикеты успешно скрывались в тени этих гигантских Джепетто?[13]13
  Герои мультфильма Уолта Диснея «Пиноккио» по знаменитой сказке Карло Коллоди.


[Закрыть] Я мог бы получить право на гражданство в соборе Фернандо. Я готов был за это побороться. И книга «Мир фантазий в архитектуре» будет одним из моих преимуществ: я покажу ее городскому голове, чтобы тот избежал совершения монументальной ошибки.

Я взял книгу в библиотеке и поторопился к Пуэрта-дель-Соль, где, как предполагалось, меня ждали Надя и Фернандо: увлекшись чтением, я опаздывал. Они стояли возле большого бронзового медведя, вокруг которого жители Мадрида собираются в полночь в День святого Сильвестра, чтобы съесть по традиции двенадцать виноградных косточек. Маленький носик Нади трубил победу. Фернандо важно расхаживал рядом в элегантном темно-сером костюме и лакированных черных ботинках. Как обычно, он широко улыбался. В лазури его глаз я прочитал все то, что он хотел сказать этой улыбкой. Он повторял одну и ту же фразу, которую я только что прочитал в переписке почтальона Шеваля: «Упорно идти к своей мечте».

Мамочка родная, иже еси на небесех

дай мне силу дня, что полон надежд

ты брала меня за руку, и твое дыхание чуть слышно переходило ко мне

и я упорно стремился вырасти

Небо за окном становилось багряным

я читал тебе из Верлена о бедном Леляне

он при жизни часто заставлял свою маму стыдиться

это было неподалеку от Меца, а затем возле сланцевых Арденн

(мои воспоминания окутаны туманом)

но именно в Лотарингии, сидя у тебя в изголовье, я читал вслух

меланхолические излияния Верлена, что наполняли наши вены верленовским настоем

дабы бросить вызов опускающимся сумеркам, заходящему в квадрате неба солнцу

и ты мне сказала: «Наступит час

когда твои стихи будут читать по вечерам больным людям

и твоя поэзия прольет им бальзам на душу»

Полярная ночь опустилась на мои поэмы трубадура,

жизнь порыжела и мои волосы

волосок за волоском, тянутся к тебе

Мамочка, иже еси на небесех

дай мне силу сего дня

я хочу выстроить мою мечту и на вершине этой башни приветствовать тебя: «Взгляни! Я поднялся так высоко как того желал Верлен».