Текст книги "Провинциальная муза"

Нимало не обеспокоенный опасностью, угрожавшей его женитьбе, журналист с каждым часом делался все нежнее со своей провинциалкой. Обед послужил поводом для прелестного ребячества любовников, наконец завоевавших свободу и счастье быть наедине. После кофе, когда Лусто сидел перед горящим камином с Диной на коленях, вбежала встревоженная Памела.

– Господин Бисиу пришел! Что ему сказать? – спросила она.

– Пойди в спальню, – сказал журналист своей возлюбленной, – я скоро от него отделаюсь; но это один из самых близких моих друзей, и мне придется рассказать ему о моем новом образе жизни.

– Ого! Два прибора и голубая бархатная шляпа! – воскликнул весельчак. – Ухожу… вот что значит жениться: всему говоришь прощай. Как богатеют-то, меняя квартиру, а?

– Да разве я женюсь? – сказал Лусто.

– Как! Уж ты теперь не женишься? – воскликнул Бисиу.

– Нет!

– Нет? Вот тебе на! Что такое произошло? Не натворил ли ты глупостей? Как! Тебе, благословением неба, привалило счастье: двадцать тысяч ренты, особняк, жена, связанная родством с лучшими семействами крупной буржуазии, – словом, жена с улицы Ломбар…

– Молчи, молчи, Бисиу, все кончено. Убирайся!

– Чтоб я да убрался! За мною права дружбы, я ими намерен злоупотребить. Что с тобой случилось?

– Случилось то, что ко мне приехала та дама из Сансера, она будет матерью, и мы собираемся жить вместе в любви и дружбе до конца наших дней… Ты бы все равно узнал об этом завтра, так вот – узнай сегодня.

– Все дымовые трубы на мою голову, как говорит Арналь! Однако, дорогой мой, если эта женщина любит тебя ради тебя самого, так она вернется, откуда приехала. Когда же это бывало, чтобы провинциалка освоилась в Париже? Твое самолюбие будет страдать на каждом шагу. Ты забываешь, что такое провинциалка! Ведь у нее и счастье такое же скучное, как несчастье; она с таким же талантом избегает изящества, как парижанка его изобретает. Послушай, Лусто! Я понимаю, что страсть заставила тебя забыть, в какое время мы живем; но у меня, у твоего друга, нет мифологической подвязки на глазах… Вникни же в свое положение! Ты пятнадцать лет вращаешься в литературных кругах, ты уже не молод, ты стоптал себе пятки, столько дорог ты исходил!.. Да, мой милый, ты вроде парижских мальчишек, которые подгибают чулок, чтобы спрятать дыру на пятке: скоро ты весь чулок подогнешь!.. Да и вообще твоя затея старовата. Твои фразы всем знакомы, даже больше, чем секретные лекарства…

– Скажу тебе, как регент кардиналу Дюбуа: «Хватит с меня этих пинков!» – приглушенно воскликнул Лусто.

– О дряхлый юноша, – ответил Бисиу, – ты чувствуешь нож хирурга в своей ране… Ты уже выдохся, не так ли? Ну, а чего ты достиг в годы молодого пыла, под гнетом нужды? Ты не в первых рядах, у тебя нет и тысячи франков. Вот твое положение в цифрах. Сможешь ли ты, на склоне своих дней, содержать пером семью, если твоя жена – честная женщина и не умеет, как лоретка, извлекать тысячефранковые билеты из заповедных глубин мужского кармана? Ты опускаешься в «нижний трюм» общественной сцены… Это только денежная сторона. Рассмотрим сторону политическую. Мы маневрируем в эпоху по существу буржуазную, когда честь, добродетель, нежные чувства, талант, знание – словом, гений, – состоят в том, чтобы платить по векселям, не делать долгов и успешно обделывать свои делишки. Будьте солидны, будьте благопристойны, имейте жену и детей, платите за квартиру, платите налоги, выполняйте свои гражданские обязанности, будьте похожи на всех вам подобных – и вы добьетесь всего, даже станете министром. И у тебя на это есть надежда, ты ведь не какой-нибудь Монморанси! Ты мог бы удовлетворить всем условиям, необходимым, чтобы стать политическим деятелем, ты умел бы творить все пакости, которых требует это ремесло, даже играть в посредственность, – это вышло бы у тебя почти натурально. И ради женщины, которая, истощив твои последние интеллектуальные и физические силы, оставит тебя с носом, как только минует срок ее вечным страстям, – через три, пять или семь лет, – ты вдруг показываешь спину святому семейству с улицы Ломбар, своей политической карьере, тридцати тысячам франков дохода, почетному положению… Так ли должен кончать человек, утративший иллюзии?.. Завел бы шашни с актрисой – я понимаю: дело серьезное и нужное. Но жить с замужней женщиной!.. Это значит явно лезть на рожон! Зачем глотать яд порока, не вкушая его сладости?

– Молчи, говорю тебе! Я люблю госпожу де ла Бодрэ и предпочитаю ее всем сокровищам мира, всякому видному положению… На минуту я мог поддаться честолюбивому порыву… но все это бледнеет перед счастьем быть отцом.

– Ах, тебя соблазняет отцовство? Но, несчастный, ведь мы отцы только детям от наших законных жен! Что такое малыш, не носящий нашего имени? Всего только последняя глава романа! У тебя отнимут твое дитя! Мы за десять лет перевидали двадцать водевилей на этот сюжет… Общество, милый мой, рано или поздно даст себя почувствовать: почитай «Адольфа»! О боже! Я вижу вас в недалеком будущем, когда вы хорошо узнаете друг друга, вижу вас несчастными, жалкими, без положения, без денег, грызущими друг друга, словно члены акционерного общества, которых надул директор. Ваш директор – это счастье.

– Ни слова больше, Бисиу.

– А я только начинаю. Слушай, дорогой. Последнее время много нападали на брак; но, не говоря уже о том, что брак – это единственный способ обеспечить наследование, он искупает все свои неприятные стороны, предоставляя красивым холостякам без гроша за душой возможность разбогатеть в два месяца! Поэтому нет холостяка, который рано или поздно не раскаялся бы, что по собственной вине прозевал невесту с тридцатью тысячами франков дохода…

– Ты просто не хочешь меня понять! – раздраженно крикнул Лусто. – Пошел вон… Она там…

– Прости! Но зачем ты не сказал этого сразу?.. Ты человек взрослый… она тоже, – добавил он тише, но достаточно громко, чтобы его услышала Дина. – Она заставит тебя здорово поплатиться за свое счастье…

– Пусть это безумие, но я его совершу… Прощай!

– Человек за бортом! Спасайте! – крикнул Бисиу.

– Чтоб черт побрал друзей, считающих себя вправе читать наставления! – сказал Лусто, открывая дверь в комнату, где сидела в кресле подавленная горем г-жа де ла Бодрэ, утирая слезы вышитым платочком.

– Зачем я сюда приехала! – простонала она. – О боже мой! За что?.. Этьен, я не такая провинциалка, как вы думаете… Вы мной играете.

– Ангел мой, – ответил Лусто, подняв Дину с кресла и полумертвую отводя в гостиную, – мы оба заплатили своим будущим – жертва за жертву. Пока любовь удерживала меня в Сансере, мне здесь подыскали невесту; но я сопротивлялся… что говорить, я был очень несчастлив.

– О, я уезжаю! – крикнула Дина, вскочив, как безумная, и подбегая к двери.

– Ты останешься, моя Дидина, все кончено! Подумай! Разве дешево достается мне это богатство? Разве не должен я жениться на белобрысой дылде с красным носом, дочке нотариуса, и получить в придачу тещу, которая по части ханжества даст сто очков вперед госпоже Пьедефер!..

В гостиную влетела Памела и шепнула на ухо Лусто:

– Госпожа Шонтц!..

Лусто поднялся и, оставив Дину на диване, вышел из комнаты.

– Все кончено, котик, – сказала ему лоретка. – Кардо не хочет ссориться с женой из-за тебя. Ханжа закатила ему такую сцену… первый сорт! Словом, нынешний старший письмоводитель, который два года был помощником прежнего, берет девицу и контору.

– Мерзавец! – вскричал Лусто. – Как это он за два часа решился?..

– Господи, да очень просто! Этот шельмец знал секреты покойного и догадался о положении хозяина, поймав несколько слов во время его ссоры с госпожой Кардо. Нотариус надеется на твою порядочность и деликатность, потому что у них все уже улажено. Этот письмоводитель поведения безупречного, да еще взял повадку ходить к обедне. И такой отъявленный лицемер да чтоб не понравился мамаше? Кардо и ты останетесь друзьями. Он скоро будет директором огромного акционерного общества и может быть тебе полезен. Ах! Ты пробуждаешься от прекрасного сна!

– Я теряю деньги, жену и…

– Любовницу, – договорила г-жа Шонтц, улыбаясь, – потому что теперь ты больше, чем женат: ты станешь несносен, тебя будет тянуть домой, и ничего в тебе не будет нараспашку – ни в одежде, ни в поведении… К тому же мой Артур выделывает невесть что, я должна быть ему верна и порву с Малагой. Позволишь мне взглянуть на нее в замочную скважинку? – попросила лоретка. – «Красивей зверя нет в пустыне!» – воскликнула она. – Тебя провели! Надутая, сухая, плаксивая, не хватает только тюрбана, как у леди Дэдлей.

И лоретка умчалась.

– Что там еще?.. – спросила г-жа де ла Бодрэ, до слуха которой донеслось шуршание шелкового платья и женский шепот.

– Ангел мой, – воскликнул Лусто, – теперь мы соединены неразрывно! Мне сейчас принесли устный ответ на письмо, которое я при тебе писал и которым расстроил мой брак…

– Ты отказался от этой богатой партии?

– Да!

– О! Я буду тебе больше, чем жена, я отдам тебе жизнь, я хочу быть твоей рабой!.. – воскликнула бедная обманутая женщина. – Я не думала, что можно любить тебя еще сильней!.. Значит, я не случайное приключение в твоей жизни, я буду всей твоей жизнью?

– Да, моя красавица, моя благородная Дидина…

– Поклянись мне, – продолжала она, – что нас разлучит только смерть!..

Лусто захотелось приукрасить свою клятву самой обольстительной, вкрадчивой нежностью. И вот почему.

По пути от входной двери, где он получил прощальный поцелуй лоретки, в гостиную, где пластом лежала Муза, оглушенная таким количеством последовательных ударов, Лусто вспомнил о ненадежном здоровье маленького ла Бодрэ, о его деньгах, а также слова Бьяншона: «Это будет богатая вдова!» – и он сказал сам себе: «Во сто крат лучше иметь женой госпожу де ла Бодрэ, чем Фелиси!»

И сразу же он принял решение. Он с безупречным совершенством вновь разыграл комедию любви. Но его низкий расчет, его притворная бурная страсть имели самые досадные последствия. Дело в том, что по дороге из Сансера в Париж г-жа де ла Бодрэ мысленно пришла к заключению, что ей надо поселиться на отдельной квартире, поблизости от Лусто; но свидетельство любви, которое ей только что дал любовник, отказавшись от такого блестящего будущего, и в особенности безоблачное счастье первых дней этого незаконного супружества помешали ей заговорить о разлуке. Следующий день долженствовал быть да и был праздником, во время которого подобное предложение «ее ангелу» прозвучало бы ужасным диссонансом. Со своей стороны, Лусто, чтобы сильней привязать к себе Дину, держал ее в состоянии непрерывного опьянения, сделав их жизнь сплошным праздником. Эти-то обстоятельства и способствовали тому, что двое умных людей увязли в трясине, куда их привело безрассудное сожительство, которому, к несчастью, есть столько примеров в литературном мире Парижа.

Таким образом, программа провинциальной любви, которую так насмешливо набросала перед Лусто г-жа де ла Бодрэ, была полностью осуществлена; но ни он, ни она об этом не вспомнили. Страсть глуха и слепа от рождения.

Для г-жи де ла Бодрэ эта зима в Париже была тем же, чем был для нее октябрь в Сансере. Чтобы приобщить «свою жену» к парижской жизни, Этьен разнообразил этот новый медовый месяц посещением театров, где Дина соглашалась сидеть только в бенуаре. Первое время г-жа де ла Бодрэ сохраняла еще кое-какие следы провинциальной застенчивости, она опасалась, что ее увидят, она прятала свое счастье. Она говорила: «Ведь господин де Кланьи, господин Гравье способны за мной последовать!» Она боялась Сансера в Париже. Лусто, из самолюбия, развитого в нем до крайности, занялся образованием Дины; он повел ее к лучшим портнихам, он указал ей на нескольких молодых женщин, бывших тогда в моде, рекомендуя их как образцы, которым надо следовать. Поэтому провинциальная внешность г-жи де ла Бодрэ быстро изменилась. Лусто, встречаясь с друзьями, получал поздравления по поводу своей победы. Все это время он писал мало и сильно задолжал, хотя гордая Дина, потратившая на новые наряды все свои сбережения, думала, что не ввела своего возлюбленного ни в малейший расход. Через три месяца Дина совсем освоилась с Парижем, она упивалась Итальянской оперой, знала репертуар всех театров, знала актеров, газеты, модные словечки; она привыкла к постоянной суете парижской жизни, к этому стремительному потоку, в котором тонет всякое воспоминание. Она уже не вытягивала шею и не разевала рот, как статуя Удивления, перед непрерывными неожиданностями, которыми встречает Париж приезжих. Она научилась дышать воздухом этой остроумной, живой, плодотворной среды, где мыслящие люди чувствуют себя в родной стихии, с которой потом уже не могут расстаться.

Лусто получал все газеты, и однажды утром, просматривая их, Дина наткнулась на две строчки, напомнившие ей Сансер и ее прошлое, – две строчки, имевшие к ней отношение. Вот они:

«Господин барон де Кланьи, прокурор сансерского суда, назначен товарищем генерального прокурора судебной палаты в Париже».

– Как он тебя любит, этот добродетельный чиновник! – сказал, улыбаясь, Лусто.

– Бедняга! – ответила она. – Что я тебе говорила? Он всюду последует за мной.

В это время Этьен и Дина находились в самой яркой и самой полной фазе страсти, на той ее ступени, когда люди уже совершенно привыкли друг к другу, но когда любовь все еще сохраняет свою сладость. Друг друга знают, но еще друг друга не поняли, ни один уголок души еще не открывался дважды, еще не изучили один другого настолько, чтобы предугадывать, как впоследствии, мысль, слова, жесты по поводу и самых значительных и самых малых событий. Очарование еще длится, еще нет ни стычек, ни разногласий, ни безучастных взглядов. Душевные движения всегда совпадают. И Дина дарила Лусто исполненными чувства колдовскими словами и еще более колдовскими взорами, какие все женщины находят в эту пору.

– Убей меня, когда разлюбишь. Если бы ты меня разлюбил, мне кажется, я могла бы убить тебя, а потом бы покончила с собой.

На эти прелестные преувеличения Лусто отвечал Дине:

– Я одного прошу у бога: чтобы ты убедилась в моем постоянстве. Не я, а ты меня бросишь!..

– Любовь моя безгранична…

– Безгранична! – повторял Лусто. – А представь себе такой случай. Меня затащили в компанию холостяков, я встречаю какую-нибудь из прежних моих любовниц, она насмехается надо мной; из тщеславия я прикидываюсь независимым и возвращаюсь домой только на другой день утром… Ты все так же будешь меня любить?

– Женщина может быть только тогда уверена, что ее любят, когда ее предпочтут другой, и если ты ко мне вернешься, если… О, ты мне тогда откроешь счастье простить вину обожаемому человеку…

– Значит, я любим впервые в моей жизни! – восклицал Лусто.

– Наконец-то ты это заметил! – отвечала она.

Лусто предложил написать по письму, в котором каждый из них изложил бы причины, вынуждающие его кончить самоубийством; владея таким письмом, каждый из них мог бы безнаказанно убить неверного. Hесмотря на взаимные обещания, ни тот, ни другой не написали такого письма.

Но даже в эти счастливые дни Лусто давал себе слово непременно обмануть Дину, когда она ему надоест, и всем пожертвовать ради успеха этого обмана. Г-жа де ла Бодрэ была для него настоящей находкой. Тем не менее он чувствовал себя, как под ярмом. Вступая в подобный брак, г-жа де ла Бодрэ обнаружила и благородство мыслей и силу, которую дает женщине сознание собственного достоинства. В этой полной близости, когда оба снимают маску, она сохранила стыдливость, выказала мужественную прямоту и твердость, свойственную честолюбивым людям и лежавшую в основе ее характера. И Лусто почувствовал к ней невольное уважение. К тому же, став парижанкой, Дина превзошла в очаровании самую очаровательную лоретку; она умела быть забавной, острила, как Малага; но ее образование, ум, ее исключительная начитанность позволяли ей делать широкие обобщения, тогда как ум Малаг и Флорин находит применение лишь в очень узкой сфере интересов.

– Дина – это соединение Нинон и Сталь, – говорил Этьен своему другу Бисиу.

– Женщина, сочетавшая в себе библиотеку и гарем, весьма опасна, – отвечал шутник.

Как только беременность ее стала заметна, г-жа де ла Бодрэ решила больше не выходить из дому; но, прежде чем затвориться в нем и довольствоваться только поездками за город, она пожелала присутствовать на первом представлении драмы Натана. Это своего рода литературное торжество занимало умы двух тысяч человек, которые считали, что они-то и есть весь Париж. Дина никогда не бывала на первых представлениях и испытывала вполне естественное любопытство, к тому же ее привязанность к Лусто возросла до такой степени, что она гордилась своим падением; она с какой-то страстной настойчивостью искала столкновений со светом, она хотела смотреть ему в лицо, не потупляя взора. Она заказала себе восхитительное платье, подходившее к ее болезненному, утомленному виду и бледности ее лица, которая придавала ее чертам тонкую выразительность; гладкие черные волосы, причесанные на прямой пробор, еще сильнее эту бледность подчеркивали. Блестящие серые глаза, окруженные темными тенями, казались еще прекраснее. Но ее ожидала ужасная пытка. По довольно простой случайности ложа, предоставлявшаяся журналисту на премьеры, оказалась рядом с ложей, взятой Анной Гростет. Две близкие подруги не поздоровались и не пожелали узнать друг друга.

После первого акта Лусто вышел из ложи и оставил Дину одну под огнем всех взглядов, под сверканием наведенных на нее лорнетов, в то время как баронесса де Фонтэн и графиня Мари де Ванденес, приехавшие с Анной Гростет, принимали у себя самых элегантных представителей большого света. Одиночество, в котором оказалась Дина, стало нестерпимой пыткой, тем более что она не догадалась прибегнуть к помощи лорнета, чтобы, разглядывая ложи, овладеть собою; напрасно принимала она благородные и задумчивые позы, напрасно устремляла взор в пространство – она мучительно чувствовала себя мишенью для всех взглядов; она не могла скрыть свое замешательство и стала чем-то напоминать провинциалку, развернула свой носовой платок, непроизвольно сделала несколько жестов, которые давно себе запретила. Наконец в антракте между вторым и третьим действием какой-то мужчина открыл дверь ее ложи! Вошел г-н де Кланьи, почтительный, но печальный.

– Я счастлива выразить вам мою радость по поводу вашего повышения в чине, – сказала она.

– О сударыня! Ради кого же приехал я в Париж?..

– Как! Неужели я хоть сколько-нибудь была причиной вашего согласия на это назначение? – сказала она.

– Единственной. Когда вы уехали, Сансер мне стал невыносим, я умирал там…

– Мне так приятна ваша искренняя дружба, – сказала Дина, протягивая руку товарищу прокурора. – В моем положении я должна дорожить истинными друзьями, я им теперь узнала цену… Я думала, что потеряла ваше уважение; но то, что вы пришли ко мне, доказывает обратное, и это трогает меня больше, чем десять лет вашей привязанности.

– Вы предмет любопытства всего зала, – продолжал товарищ прокурора. – Ах, дорогая! Ваша ли это роль? Разве вы не могли быть счастливой и вместе с тем сохранить доброе имя?.. Я только что слышал, что вы любовница господина Лусто и живете с ним вместе, как муж и жена!.. Вы навсегда порвали с обществом, даже на будущее время, когда, быть может, выйдете замуж за вашего возлюбленного и будете нуждаться в почтении, которое презираете сегодня… Не лучше ли вам было жить отдельно, с матерью, которая так любит вас, что возьмет под свою защиту? По крайней мере были бы соблюдены приличия…

– Я совершила ошибку, появившись сегодня в театре, – сказала она, – вот и все. Я безвозвратно распрощалась со всеми преимуществами, которыми свет награждает женщин, умеющих соединить свое счастье с благопристойностью. Мое отречение бесповоротно, я хотела бы разрушить все вокруг, чтобы превратить свою любовь в огромную пустыню, где только бог, да он, да я… Мы слишком много жертв принесли друг другу и связаны навсегда; связаны стыдом, если хотите, но связаны неразрывно… Я счастлива, и особенно счастлива потому, что могу спокойно любить вас, как друга, и доверять вам больше, чем в прошлом, – ведь мне так нужен друг!..

Прокурор проявил истинное благородство и даже величие души. На это признание, в котором трепетала душа Дины, он ответил раздирающим сердце голосом:

– Я хотел бы навестить вас, чтобы убедиться, что вы любимы… Тогда бы я успокоился, ваше будущее не пугало бы меня больше… Понимает ли ваш друг, как велика ваша жертва, дышит ли благородством его любовь?..

– Приходите на улицу Мартир и увидите!

– Да, приду, – сказал он. – Я уже проходил мимо ваших дверей, но не посмел вас навестить. Вы еще не знаете, что такое литературная среда, – продолжал он. – Разумеется, есть и там светлые исключения; но эти журналисты тащат за собой столько неслыханных зол, и первым среди них я считаю гласность, которая позорит все! Если женщина вступает в связь с…

– С прокурором? – сказала, улыбаясь, баронесса.

– И что ж! Даже после разрыва не все еще потеряно, свет не узнал ничего; но с человеком более или менее известным – люди узнают все. Да вот… пример у вас тут, перед глазами. Вы сидите спиной к спине с графиней Мари де Ванденес; ради человека более знаменитого, чем Лусто, ради Натана, она чуть не наделала безумств, дальше которых идти некуда! Но вот они разошлись, и настолько, что не узнают друг друга… Подойдя к краю пропасти, графиня спаслась неизвестно как; она не бросила ни мужа, ни дома; но дело касалось знаменитого человека, и о ней говорили целую зиму. Если бы не большое состояние, не громкое имя и не положение мужа, если бы не умное поведение этого государственного человека, который, говорят, был безукоризнен с женой, она бы погибла: на ее месте ни одна женщина не сохранила бы доброго имени…

– Что делалось в Сансере, когда вы оттуда уехали? – спросила г-жа де ла Бодрэ, чтобы переменить разговор.

– Господин де ла Бодрэ сообщил всем, что он сам настоял на вашем переезде сюда, так как ваша поздняя беременность требовала, чтобы роды произошли в Париже, где вы будете под наблюдением светил медицины, – ответил прокурор, догадавшись, о чем хочет знать Дина. – Таким образом, несмотря на шум, который произвел ваш отъезд, ваше положение до сегодняшнего вечера оставалось «легальным».

– О! – вскричала она. – Значит, господин де ла Бодрэ еще сохраняет надежду…

– Ваш муж, сударыня, поступил, как обычно; он все рассчитал.

В это время в ложу вошел Лусто, и прокурор, с достоинством поклонившись, удалился.

– Ты имеешь больший успех, чем пьеса, – сказал Этьен Дине.

Этот краткий миг торжества доставил Дине больше радости, чем ей выпало на долю за всю ее жизнь в провинции; но, выходя из театра, она была задумчива.

– Что с тобой, моя Дидина? – спросил Лусто.

– Я спрашиваю себя, как может женщина покорить свет?

– Есть два способа: быть госпожой де Сталь или иметь двести тысяч франков ренты!

– Общество, – сказала она, – держит нас на поводке нашего тщеславия, нашего желания себя показать… Вздор! Мы будем философами!

Этот вечер был последним проблеском обманчивого достатка, в котором г-жа де ла Бодрэ жила со времени своего приезда в Париж. Три дня спустя она заметила тучи на лбу Лусто, который, куря сигару, нервно шагал в своем садике, вокруг газона. Дине передалась свойственная нраву г-на де ла Бодрэ похвальная привычка никогда не иметь никаких долгов, и вот она узнала, что в доме нет ни гроша, что за квартиру не плачено за два срока и не сегодня-завтра будет предъявлен исполнительный лист. Парижская действительность шипом вонзилась в сердце Дины; она раскаялась, что своей любовью вовлекла Этьена в рассеянную жизнь. Перейти от наслаждения к труду очень нелегко: когда человек счастлив, поэтическое вдохновение в нем иссякает, когда несчастлив – оно брызжет сверкающими фонтанами. Дина была счастлива беззаботностью своего Этьена, радовалась, когда он с блаженной улыбкой курил после завтрака сигару, растянувшись, словно ящерица на солнце, и ни разу она не нашла в себе мужества выступить в роли судебного исполнителя, посланного журналом. Она решила заложить через посредство дядюшки Мижона, отца Памелы, немногие драгоценности, какие у нее были, и за них «тетка»62 – Дина уже начала говорить на жаргоне своего квартала – ссудила ей девятьсот франков. Триста франков она отложила на пеленки, на предстоящие роды и весело передала нужную сумму Лусто, который обрабатывал борозда за бороздой, или, если угодно, строка за строкой, рассказ для одного журнала.

– Мой милый, – сказала она ему, – кончай свой рассказ, ничем не жертвуя нужде; шлифуй свой слог, глубже обдумывай сюжет. Довольно я изображала даму, буду хозяйкой и займусь домом.

Этьен четыре месяца водил Дину обедать в кафе «Риш», где для них оставляли отдельный кабинет. Провинциалка пришла в ужас, узнав, что за последние две недели Этьен задолжал там пятьсот франков.

– Как! Мы пили вино по шесть франков бутылка! Нормандская камбала стоит сто су!.. Булочка – двадцать сантимов!.. – восклицала она, просматривая счет, который протянул ей журналист.

– Обворовывает ли нас ресторатор или кухарка – разница невелика, – сказал Лусто.

– Отныне за эти деньги, которые ты тратишь в ресторане, ты дома будешь получать роскошный обед.

Сняв у домовладельца кухню и две комнаты для прислуги, г-жа де ла Бодрэ написала несколько слов матери и попросила у нее белья и тысячу франков в долг. Мать прислала ей честную и набожную кухарку, а с нею два чемодана белья, столовое серебро и две тысячи франков.

Через десять дней после спектакля, на котором они встретились, г-н де Кланьи в четыре часа, прямо из суда, зашел проведать г-жу де ла Бодрэ и застал ее за вышиванием маленького чепчика. Вид этой женщины, такой гордой, такой честолюбивой, такой образованной, так непринужденно царившей в замке Анзи, снизошедшей теперь до хозяйственных забот и занятой шитьем для будущего ребенка, тронул бедного прокурора, только что покинувшего зал присяжных. Заметив, что один из тонких пальцев, которые он поцеловал, исколот иголкой, он понял, что шитье не было для г-жи де ла Бодрэ игрой в материнскую любовь. Во время этого первого посещения прокурор многое прочел в сердце Дины. Подобное прозрение стоило влюбленному прокурору нечеловеческого усилия над собой. Он понял, что Дина хотела стать для журналиста добрым гением, хотела направить его на благородный путь; материальное неустройство Лусто навело ее на мысли о какой-то его моральной распущенности. Два существа, связанные любовью, такой искренней с одной стороны и так хорошо разыгранной с другой, обменялись за четыре месяца не одним признанием. Как ни старательно маскировался Этьен, некоторые его обмолвки пролили свет на прошлое этого холостяка, талант которого был так задавлен нищетой, так развращен дурными примерами, так искалечен непосильными для него испытаниями. «В довольстве он расправит крылья», – думала Дина. Она хотела дать ему счастье, покой и уют, внести в его дом бережливость и порядок, привычные людям, родившимся в провинции. Дина сделалась домовитой хозяйкой так же, как сделалась поэтом – через душевный порыв ввысь.

«Его счастье будет моим оправданием». Эти слова, вырванные прокурором у Дины, объясняли настоящее положение вещей. Огласка, которой в вечер премьеры предал Этьен свою победу над Диной, открыла глазам прокурора намерения журналиста. Для Этьена г-жа де ла Бодрэ была, как говорят англичане, довольно красивым пером на шляпе. Он всего меньше склонен был наслаждаться прелестью таинственной и робкой любви, прятать от всех на свете свое счастье; он испытывал чванливую радость проходимца, которого впервые почтила своею любовью порядочная женщина. Тем не менее товарищ прокурора был на некоторое время введен в обман заботами, какими всякий мужчина окружает женщину в положении г-жи де ла Бодрэ, – а Лусто умел придать им особое обаяние благодаря ласковости, отличающей людей с приятными от природы манерами. Ведь в самом деле есть мужчины, рождающиеся немного обезьянами, и они так естественно подражают самым пленительным проявлениям чувства, что в них совсем не заметно актерство, природные же задатки Лусто особенно развились на той арене, где до сих пор протекала его жизнь.

За время между апрелем и июлем, когда Дине предстояло родить, она поняла, почему Лусто не победил нужды: он был ленив и слабоволен. Правда, мозг повинуется только своим собственным законам; он не признает ни требований жизни, ни велений чести; прекрасное произведение не создается потому, что умирает жена, что надо заплатить позорные долги или накормить детей; тем не менее не существует больших талантов без большой воли. Эти две силы-близнецы необходимы для сооружения громадного здания славы. Люди избранные всегда поддерживают свой мозг в деятельном состоянии, как рыцари былых времен держали наготове свое оружие. Они укрощают лень, отказываются от волнующих наслаждений; если же уступают потребности в них, то только в меру своих сил. Таковы были Скриб, Россини, Вальтер Скотт, Кювье, Вольтер, Ньютон, Бюффон, Бейль, Боссюэ, Лейбниц, Лопе де Вега, Кальдерон, Боккаччо, Аретино, Аристотель – словом, все люди, развлекающие, поучающие или ведущие за собой свою эпоху. Воля может и должна быть предметом гордости гораздо больше, нежели талант. Если талант – это развитая природная склонность, то твердая воля – это ежеминутно одерживаемая победа над инстинктами, над влечениями, которые воля обуздывает и подавляет, над прихотями и преградами, которые она осиливает, над всяческими трудностями, которые она героически преодолевает.

Злоупотребление сигарами поддерживало леность Лусто. Табак усыпляет горе, но и неизбежно ослабляет энергию. Если сигара разрушала физические силы этого человека, падкого на удовольствия, то ремесло критика было для него пагубно в моральном отношении. Критика так же губительна для критика, как «за» и «против» для адвоката. При этом ремесле ум развращается, рассудок теряет свою прямолинейную ясность. Писатель существует тогда только, когда тверды его убеждения. Поэтому нужно различать два вида критики, как в живописи признается искусство и ремесло. Критиковать по способу большинства нынешних фельетонистов – это значит выражать более или менее остроумно какие попало суждения, подобно тому как адвокат защищает в суде самые противоречивые дела. Журналисты-дельцы всегда найдут в разбираемом ими произведении тему для разглагольствования. Такого рода критика под стать ленивым умам, людям, лишенным высокого дара воображения, или тем, кто, обладая им, не имеет мужества его развивать. Всякая театральная пьеса, всякая книга превращается под их пером в сюжет, не требующий от их воображения ни малейшего усилия, и отчет о ней, шутливый или серьезный, пишется в угоду увлечениям дня. Что же до суждения, какого бы то ни было, то французский ум, удивительно легко поддающийся как доводам «за», так и доводам «против», всегда найдет оправдание. К голосу совести эти bravi63 так мало прислушиваются и так мало дорожат своим мнением, что восхваляют в фойе театра то самое произведение, которое поносят в своих статьях. Сколько их, в случае нужды, переходит из одной газеты в другую, нимало не смущаясь тем, что новый фельетон потребует от них взглядов, диаметрально противоположных прежним. Более того, г-жа де ла Бодрэ улыбалась, когда Лусто по поводу одного и того же события писал одну статью в легитимистском духе, другую в династическом. Она аплодировала его изречению: «Мы – адвокаты общественного мнения!..»