Текст книги "Купить зимнее время в Цфате (сборник)"

Сейчас, когда я пишу рассказ, я мог завершить его так: можно сказать, что ангелы ошибаются. Можно сказать, что мы ошибаемся. Можно сказать, что они вообще не существуют. Эту дискуссию мы уже проходили, точно так же, как рассказ этот можно было назвать рассказом ко дню Независимости. Но, по истинной правде, сейчас, когда я пишу этот рассказ, я еще и внимательно прислушиваюсь к Ицику. Очень внимательно. Не менее внимательно, чем Ицик прислушивается к шуму ангельских крыльев, не менее чем он ощущает их. Даже если ощущение это означает рвоту.

День Независимости

Отец сказал, что голуби всё пачкают. Отец сказал, что голуби хотят свободы. Отец сказал, что надо голубей выпустить. Итамар этого не хотел. Их он только что получил из кибуца, в этом решетчатом ящике, который вынесли на балкон и поставили на скамеечку. Вначале они испугались шума автомашин, несущихся внизу, по улице, и пытались скучиться в дальнем углу ящика, более темном, хотя ящик был настолько мал, что, по сути, не было в нем такого угла. Они просто сели друг на друга в более темной части ящика. Затем спрятали головы под крылья, и продолжали сидеть, раскачиваясь на тонком стержне, которым ящик был проткнут. Даже когда уличный шум усиливался время от времени, они продолжали раскачиваться, и это было похоже на раскачивание людей в синагоге. Отец невзлюбил их с самого начала, не любил их еще до их появления, и в этом Итамар мог убедиться тотчас же, но о том, чтобы взять их к резнику, и речи не могло быть. Даже когда брали к нему кур тети Мириам, в преддверии праздника. А сейчас праздник совсем на носу, как сказала воспитательница Браха в детском саду. И объяснила, что и государство рождается, и у него тоже есть день рождения, хотя Итамар не совсем понял, как это государство наше может быть подобно одной из девочек в саду, у которой тоже день рождения, как и у младшей сестренки Одеда: ее день рождения праздновали вместе с днем рождения самого Одеда. В любом случае государство во много раз больше детского сада, да и сильнее во много раз. Отец почти не разговаривал, придя домой, и голубей тоже не упоминал. Он сидел и писал свои стихи за кухонным столом и был рад, что Итамар возится с голубями на балконе и не мешает ему. Итамар и сидел и поглядывал. Этим он, в основном и занимался. Он следил за двумя голубями в ящике, более крупными, чем все птицы, летающие снаружи, не считая ворон. Голуби не были похожи друг на друга. Один белый, другой серый. Сидели вплотную друг к дружке. Как два удлиненных клубка, без головы. Он видел также траву внизу, во дворе, и большие ветви финиковой пальмы, доходящие до балкона первого этажа, стоящего на столбах, и эвкалипты по ту сторону шоссе. Он сидел и глядел во все глаза. Снаружи все было по отдельности, но в глазах Итамара все сливалось воедино. Только нос чуть мешал, ибо чувствовал гнилой запах влажного хлеба, который Итамар давал голубям, но они к нему не прикасались. Автобусы проезжали внизу, и люди смотрели на его голубей, несмотря на то, что решетчатый ящик стоял в глубине балкона, у стены, и его трудно было разглядеть снизу. Итамар даже не пытался думать о том, что произойдет, если кто-то влезет на балкон, о чем раньше он думал не раз. Он просто обхватил ящик, хотя и знал, что решетка остра и покрыта грязью, и от раны может быть тяжелая болезнь, как и все те, которыми он переболел в младенческом возрасте. Двумя руками обхватил он ящик и показывал язык прохожим. Никому он не отдаст голубей. После обеда он пошел спать, и снились ему эти два голубя, но во сне они оба были белыми, не раскачивались на жердочке, высовывали головы из-под крыла и поглядывали на него малыми своими круглыми глазками. Было жарко, скоро лето, поэтому, когда он встал ото сна, солнце стояло уже высоко, и это чувствовалось на балконе. Голуби все еще покачивались на жердочке, не вынимая голов из-под крыла, и между лежащими на балконе мешками с картошкой, которые послал им дед из кибуца, выползла маленькая бабочка, коричневая из тех, которые ночью вьются вокруг ламп. Она ползла по полу балкона зигзагами, в направлении голубей, но и не убегала от Итамара, сидящего рядом с голубями. Итамар дал ей влезть на ладонь, помня стишок «Иди ко мне, симпатичная бабочка», он даже сказал это и, быть может, именно поэтому та согласилась подняться к нему на ладонь. Браха завтра в садике будет очень довольна, когда он расскажет о бабочке, и все будут рады, даже мальчик и девочка в голубых штанишках на картинке «Иди ко мне, симпатичная бабочка», будут улыбаться Итамару, даже если будут продолжать смотреть на нарисованную желтую бабочку, которая намного больше этой. Но бабочка на картинке летала все время и в то же время не двигалась с места, а эта хотела двигаться дальше, к голубям, и даже могла зайти между досками решетки прямо с ладони Итамара, которая гладила голубей. Этого Итамар допустить не мог. Нельзя мешать голубям, да и нельзя смешивать их с бабочкой. И он оторвал у нее крылья. Сначала одно, потом другое. Бабочка не сделала ничего необычного, но пыталась двигаться более быстро, когда Итамар опустил ее на пол, и Итамар подумал, что теперь она уже не бабочка, а превратилась в муравья, коричневого, большого и жирного. В муравья странного, несчастного, не похожего на себя. Но уже нельзя было вернуть ему крылья, которые остались на полу и чуть измазали пальцы. Тем временем, как муравей, который ищет свою нору, поползла бабочка без крыльев обратно между мешками с картошкой и исчезла. Итамар был очень огорчен тем, что превратил бабочку в муравья, но был уверен, что голуби рады этому, ибо так им никто мешать не будет. И так они смогут летать, хотя все еще продолжали прятать головы под крыльями. Тем временем солнце стало оранжевым, как и мешки на балконе, и доски ящиков, и оранжевое пятно упало на стену поверх голубей, хотя они не могли его увидеть, ибо в ящике уже было темно, и тут неожиданно появился отец и спросил, говорили ли в садике о дне Независимости. Затем он рассказал Итамару о торжественном параде, который пройдет внизу, по их улице, завтра утром, и они рано-рано спустят стулья из кухни на мостовую и поставят их в первый ряд, и он будет сидеть между отцом и матерью, и они увидят все танки и солдат, которые будут шагать длинными рядами. Независимость это свобода делать все, что ты пожелаешь, и никто тебе не говорит, что надо делать, и государства тоже хотят быть свободными, как ребенок, который научился ходить и не хочет, чтобы ему мешали идти туда, куда он хочет, или положили его в постель слишком рано. И голуби тоже хотят быть независимыми, именно так и сказал отец, и они хотят летать в небе, а не быть закрытыми в клетке. Итамар не знал, что ответить. Они тоже хотят радоваться, петь, парить высоко в воздухе так, как лишь они умеют, и мы должны открыть клетку и выпустить их на свободу. Несомненно, они вернутся погостить, если только захотят, в знак благодарности, что мы дали им свободу. И, быть может, после их освобождения Итамар с отцом вместе напишут стихотворение, посвященное голубям, которые улетели на свободу, и его прочтут в садике в день Независимости. А если ящик будет пуст и голуби не захотят вернуться, что тогда будет, спросил Итамар. Не будет ли ящик очень печален и одинок на балконе, как Итамар один в постели ночью? Несколько раз спросил об этом Итамар, но отец не ответил, только и говорил, что голуби любят летать в бескрайнем небе туда, куда желают. Солнце совсем уже стало оранжевым на стене и готовилось ко сну, и пришло время зайти в дом, а внизу, по улице, уже шли ночные люди, и сам Итамар очень устал, и не было у него сил возражать. Он настолько устал, что, в конце концов, согласился приоткрыть решетку, дать голубям поесть и не бояться, что они улетят. Голуби же вообще ничего не поняли, может быть, потому, что так и не вынули голов из-под крыльев, и отец вынужден был позвать мать, чтобы она извлекла их наружу, ибо он вообще не хотел к ним прикасаться. Лишь тогда, когда мать поставила их на край балкона, они взглянули на Итамара. Долго смотрели, не обращая внимания на то, что отец уже теряет терпение. Торопился к писанию стихов на кухне, ибо снаружи было уже темно, только немного света на крышах домов. Итамар сидел и смотрел на голубей, покачивающихся на своих ногах, и это было неожиданным, когда оба голубя одновременно взмыли, как будто договорились между собой, хотя Итамар не слышал их разговаривающими друг с другом, и мать посадила их далеко друг от друга. Вначале летали они кругами над домом, потом удалились и сели на эвкалипт, растущий на площадке напротив, который еще был чуть освещен красными лучами, и Итамар мог предположить, что два белесых пятна это голуби, хотя через мгновение уже ничего нельзя было разглядеть, и он так или иначе должен был войти в дом, поужинать и идти спать, ибо темно, и дети идут спать вместе с солнцем. Но он не мог ночью уснуть. Снова слышал, что мать плачет, а отец ей что-то говорит. Вероятно, она не понимала его, ибо продолжала все время плакать, и отец не переставал ей объяснять, добиваясь, чтобы она поняла, и сердился на ее непонятливость, хотя столько времени он объясняет, намного больше, чем он тратит на объяснения Итамару, и стал кричать, и мать сказала «Тише» и продолжала плакать. И снова Итамар был печален и думал о пустом ящике, там, в темноте, на балконе, и был этот ящик похож на разинутый кричащий рот, хотя ничего не слышно было на балконе. Да и сам Итамар чуть не плакал, но высокий и худой человек в углу комнаты улыбался и говорил, что не стоит плакать, что голубям прекрасно быть независимыми, и Итамару тоже будет прекрасно. Итамар почувствовал каплю, мягко упавшую на лоб, хотя ночной человек никогда не прикасался к Итамару, приходя его проведать, и Итамар тоже улыбнулся в темноте. И затем взмыли оба.

Домовая ведьма

Его домовая ведьма жила на веранде, примыкающей к ванной комнате.

В доме была одна ванная с примыкающей к ней небольшой верандой для стиральной машины, развешивания выстиранного белья для просушки, хранения веревок, гвоздей, бинтов, узлов, трубок, использованных, и таких, время которых лишь придет, обувной мази, зубной пасты, туфель, которых уже не носят, зонтиков, в основном, целых, одежды, которую жаль выбрасывать. И всё это в совсем небольшом помещении – метр от выхода из ванной и до большого окна, которое, исключая короткие периоды проветривания, наглухо закрыто матовым стеклом, пропускающим свет, похожий на молочный порошок. Ширина веранды менее двух метров, включая шкаф, в котором сложены одежды и обувь, и стиральную машину, на которую складывается все, что не вмещается в шкаф.

Из-за белесого света в ванной всегда царит осень. Но ведьма вообще не любит свет. И даже в этих осенних сумерках не появляется. Она предпочитает выходить вечером или ночью, когда спускается тьма. В общем-то, можно зажечь лампочку на веранде, слабый свет которой в двадцать пять ватт сдерживает ее порывы. Но все же света этого недостаточно, чтобы ее утихомирить. Ведьма не терпит воды, хотя странным образом выбрала для жилья балкон ванной, место, полное воды. Поэтому, чтобы пресечь ее попытки выйти оттуда и войти внутрь дома, следует кроме включения света обрызгать водой пол на балконе, а у входа налить воды, которая не даст ей возможность войти в ванную.

Итак, заходя в ванную, главным образом, в вечерние часы, еще до того, как зажигаешь свет, следует открыть кран и побрызгать водой пол. Все эти действия – по своей сути оборонительные. Эту ведьму вообще нельзя застать врасплох. Более того, от нее невозможно избавиться. Включение света и обливание водой – действия, лишь сдерживающие ее активность. Преимущество воды в том, что она остается и в темноте. Но, в общем-то, не только свет и вода, но бдительность не дает ей продвинуться.

Но куда она жаждет продвинуться? Вот вопрос, который остается без ответа и по сей день. Вероятнее всего, в середину квартиры. В кухню, в салон, в спальню, в кабинет. Войти внутрь, во все его дела. Почти неощутимо она крадется вдоль стен. Прижавшись, почти вжавшись в стену. Тайком. Беззвучно. Голова ее протянута вперед, ведь она велика и потому весьма выделяется, обвязана платком. Нос ее искривлен, торчит в воздухе, как носик чайника или недобрый зверек. Как бы идет впереди нее. Со всем своим желанием продвигаться вперед и она ограничена в своих действиях. Потому лишь изредка он видит кончик ее носа, высовывающийся из-за притолоки, как нечто, что находится там, за притолокой. И всегда, когда это случается, и кончик носа возникает, всегда он замечает его, и она тотчас исчезает, скрывается в то место, откуда приходит.

Понятно, что ее ахиллесова пята – зрение. Как только она видна, она тут же исчезает. Потому сила ее увеличивается в ночное время. Ибо чем менее она видна, тем более существует. Потому она и проживает на балконе ванной, месте, мало посещаемом, где постоянно осенне-молочный свет, экономная лампочка. И когда он сидит спиной к двери, у стола, и ест, она возникает. Когда же он ее не видит, не поворачивает головы, несомненно, она стоит за ним во всем своем присутствии, длинноносая, со скрюченной спиной.

Желательно, чтоб этого не случилось. Потому кресло, на котором он сидит во время еды, полуповернуто к столу и к двери кухни. Также нельзя оставлять в доме свободными стулья. На них она отдыхает после долгих дорог, осторожных и медлительных, утомляющих ее, пока она добирается до середины квартиры. Свободный стул – убежище врага. Свободный стул – пятая колонна. Если нечего положить на стул – выхода нет: следует приставить их сиденьем к стене. Присядет лицом к стене и, быть может, окажется в ловушке прежде, чем осознает, что случилось, и можно будет ее отчетливо увидеть, хотя он, в общем-то, не убежден, желает ли этого вправду.

Хуже всего ночью, когда спишь, она остается без присмотра и может вытворять все, чего ее душа желает. Даже подойти к нему. Сколько он себя помнит, годами тренируется спать с одним приоткрытым, как узкая щель, глазом. Это очень трудно подглядывать как бы случайно таким образом, чтобы он и сам не ощущал этого действия и мог немного поспать, отдыхая в процессе бдительности. И он старается, насколько возможно, сделать свой сон легким. Но это имеет свои положительные и отрицательные стороны, ибо чем сон легче, тем лучше он может следить за ней, но если все же уснет, то забудет и вовсе об ее существовании именно в тот момент, когда она приблизится вплотную к нему. Во время сна он беспомощен перед нею, и она может прорваться к нему, но, с другой стороны, он как бы защищен тем, что вообще не знает о ней. В этом промежуточном состоянии сна-бодрствования он спит недостаточно глубоко, чтобы не заметить ее вовсе, но и бодрствует недостаточно, чтобы поймать ее взглядом. Очень трудно пребывать в этих двух ликах сна и взвешивать их недостатки и преимущества. Даже в самом сне сильно ощутимо чувство опасности, и от этого нет панацеи. И так в нем накапливается усталость. Усталость во время бдения и во время сна. И чем больше эти две усталости смешиваются, тем более у него возникает чудесная возможность определить их разницу.

Годы усталости делают его все более желчным, несмотря на то, что ему трудно отказаться от ведьмы. Усиливаются боли в спине, ибо он должен спать лицом к входу и все время на одном боку. Прислоняться головой к стене – дело и вовсе безответственное. И так ночь за ночью он должен спать на одном боку, рука немеет под головой, тело напряжено, и он может в любой миг вскочить, если в этом возникнет необходимость. Можно переставить кровать к другой стене, и это он делает каждые несколько недель, но боли в спине усиливаются, и раз от разу ему труднее перетаскивать кровать. Кажется ему, она становится все тяжелее. Да и спать хотя бы одну ночь на одном боку – дело нелегкое. В общем-то, конечно, есть и другие как бы вторичные способы защиты. Но ей-то они не нипочем: с одной стороны, они недостаточны, с другой – это ведь дополнительные усилия к тем, ежедневным и еженощным, и так изматывающим его. Дело еще в линиях между плитами пола. Когда он ухитряется на них не ступать, шансы, что она идет по его следам, невелики. Каждая линия как некая для нее преграда. Но само ощущение, что она ходит по его следам, носом в пол, приносит ему страдания. Ложась в постель, домашние туфли нужно ставить у края кровати так, чтобы они не пересекали линии между плитами. После того, как он упорядочивает место ночных туфель, – несколько раз вскакивает в постели, спускается и проверяет. Иногда, даже после того, как он уже выбрал себе защитную позу, он спрыгивает, и все начинает с начала. После этого лежит в темноте и знает, что недостаточно правильно расположить туфли, ибо они могут дать лишь частичную защиту.

Ведьма-то его, но это вовсе не говорит о том, что они в доме только вдвоем. Он в доме не одинок. Вовсе нет. Есть и другие члены семьи, как и в других семьях, и отношения его с ними такие же, как и в других семьях. Они помогают друг другу, как в обычных семьях. Но никто из близких по дому не подозревает о присутствии домашней ведьмы, хотя живут они в тех же стенах, Можно сказать, что ведьма как бы принадлежит лишь ему. Быть может, она прикасается и к другим, но личные отношения у нее только с ним. Быть может, остальные тоже что-то знают, но не выдают этого. Следить за ней он не собирается. И так ведь силы его ограничены, да и нет свободного для этого времени. Но связь с ведьмой требует всех его сил.

Со стороны его поведение кажется немного странным. Человек спит лишь на одном боку вне зависимости от того, кто спит с ним рядом. Человек старается не ступать на линии между плитами пола. Человек, не советуясь с близкими, которые явно в большинстве, упрямо перетаскивает кровать от стены к стене. И это несмотря на то, что соседи, и живущие на том же этаже, и даже этажом выше, давно жалуются на шум. Но и к этому он уже привык, как привыкают вообще ко всему. Да и все привыкли. Что, ваши близкие не делают разные странные вещи? И вы, что, не уживаетесь с этим? Так и с ним уживаются. Иногда это немного смешит, иногда это немного страшит. А, в общем, рутина. Верно, не очень приятно каждый день ставить стулья на место, снимать с них вещи и возвращать их в шкафы, но ведь вообще работа по дому не прекращается. К примеру, еда загрязняет тарелки, которые миг назад были чистыми, не говоря уже о кастрюлях, крышках, вилках, половниках, ножах, ложках и ложечках. Да и само приготовление пищи весьма нудно и проблематично, требует учитывать мелкие детали в течение достаточно длительного времени, а результаты могут быть испорчены в течение минут. Потому поставить стулья на место совсем не сложно, хотя и не приближает к решению истинно серьезных проблем. К примеру, быть может, проблема в том, что близкие не отдают себя целиком делам по дому, и не отдавали в прошлом, ведь и он немалую часть себя посвящает ведьме. Но и это в пределах нормы. Ведь люди не посвящают себя целиком близким. Есть карьера, спорт, друзья, домовой комитет, рабочий комитет, есть подруги, любимые животные, телевизионный канал по купле-продаже, государственный аукцион, новости, неожиданности, есть всяческие личные удовольствия, которые не рекламируют. Так у него есть ведьма. К тому же, никто не обратил даже внимания, что он не отдается семье целиком. В общем-то, не обращают внимания. Разве кто-то посвятил себя ему целиком? Да и вообще кто знает, что это такое – отдать себя целиком? Что это вообще само по себе – целиком в человеке? Или в людях? Изначально не обращали внимания. Изначально знали и знают лишь часть его, да и часть эта проявлялась то тут, то там, то иногда, а то слишком часто.

Так продолжалось годами.

Поэтому когда возникает необходимость поменять квартиру после многих лет проживания в этом доме, возникает определенная проблема с ведьмой. Как ее перевезти? Он даже не думает оставить ее в старой квартире. Ведьма может рассердиться, поди, узнай, как отреагирует. Ведь даже в своих заранее известных реакциях, уже привычных, она опасна. Да он и представить себе не может такого – оставить ее в старой квартире. Существует, естественно, возможность, что она перейдет вместе с домашними вещами, из ванной, например. Проблема света, в котором она может обнаружиться при переезде, несерьезна. Вещи ведь складывают в ящики, чемоданы, в коробки, которые привозят с собой грузчики, а во всех этих емкостях кромешная тьма. И в грузовике тьма. Как она устроится в ящике? Это не проблема. Как она входит в шкаф в ванной? Как она выходит оттуда? Никто не ожидает, что он извлечет ее из шкафа и запакует в ящик. Это просто смешно. Точно так же, как она умела устроиться прежде, даже очень недурно, так она и продолжит. Потому он и не думает о проблеме, которая решится сама собой, и, несмотря на беспокойство и страхи, он приступает к перевозке вещей.

Вот и грузовик. Грузят ящик за ящиком. Везут на новую квартиру. Это не так далеко. В такое чудесное утро он решает пройти этот путь пешком. Он не торопится. Когда он приближается к новой квартире, часть ящиков уже перенесена с грузовика, и вскрыта, ибо грузчики нуждаются в этих ящиках для дальнейшей работы. Вещи внесены и в ванную.

Но в новой квартире три ванные. Ведь новая квартира намного более благоустроена. И вот тут начинается беготня. Его и ведьмы. Он бегает из ванной в ванную, льет воду на пол то тут, то там. Дети сердятся. В их ванной только у них есть право лить воду. Делали они это каждый день, обливали друг друга, брызгали на стены, из дверей, Чистя зубы, выплевывали воду на пол. Потому им кажется то, что он делает, злой шуткой, неудачной проказой взрослого за их счет. Да и излишнее вторжение в их дела. И ведьма тоже в смятении, не находит своего места. Кажется, она сразу пребывает во всех трех ванных. Устает. Нос ее высовывается из-за притолоки все с меньшей остротой. Да и прячется она медленней. Он бы и сейчас не сумел ее поймать, ибо хоть исчезновение ее более медленно, но и присутствие ее не часто. Но, главное, ее движения к середине квартиры совсем редки. Да и нет середины в новой квартире, ибо в ней много комнат, и они соединены отдельными блоками. Новая квартира тоже дом, но в ином смысле. Словно несколько домов, связанных один с другим.

Быть может, причина в этом, быть может, в ином, но домашняя ведьма тяжко травмирована. Маршруты ее движений, которые никогда видны не были, но ощущались ясно и четко, уже не существуют. Особо близкие отношения с ней испортились. Исчез порядок взаимоотношений, и страх как-то изменился. А ведьма без страха это вообще дело, лишенное смысла. Она почти не возникает. Тут он может, в конце концов, отдохнуть. Спать лицом к стене. И нет нужды ставить стулья сиденьями к стене. И суета его, которая вначале, казалось, усилилась, ослабевает с каждым днем. Он спит спокойно, ночные туфли разбросаны по комнате, подошвами кверху. Это и в самом деле старение. Совсем он состарился. Абсолютно. Угасает.