Текст книги "Осень"

– Верь или не верь, но я скажу тебе чистую правду: хочу спросить у Маали, не сможет ли она одолжить мне денег.

– Одалживать деньги – у Маали? Ты и впрямь стал рассуждать как ребенок – откуда же у Маали деньги? Бедная портнишка жива тем, что Бог на сегодня пошлет!. Если тебе нужны деньги, пойди к кому-нибудь из мужчин. У тебя же хватает богатых школьных приятелей…

– Где они?

– А как же! Тут – богатый юлесооский Тоотс, там – может, и того богаче Тыниссон и…

– Спасибочко! Спасибочко за совет! Уж я-то знаю обоих, как облупленных. Тоотс – еще куда ни шло, но толстопузый Тыниссон – тьфу! Скорее воровать пойду, чем к этому обожравшемуся борову!

– Хорошо, поступай, как знаешь, но ведь Маали никуда от тебя не денется; ежели решил идти к раку за шерстью – иди. Но прежде соберись с мыслями и хотя бы покажись своим домашним. Куда это годится? Мама плачет, Юули плачет, старик сидит на краю постели, словно истукан, не произносит ни слова, а если что и скажет, так я чувствую, как у меня волосы встают дыбом.

– Что же такое он говорит?

– Грозится сойти с ума. А может, и вправду сойдет. Подумай, Виктор погиб, теперь ты выкидываешь свои фокусы – что от отца при всем этом останется?

– Смотрите-ка, смотрите-ка, ты рассуждаешь как старик!

– Отчего бы мне и не рассуждать? Мне жалко их, всех четверых. Я не понимаю, что у тебя за сердце? Сейчас же войди в дом, посиди немного, поговори хоть чуточку и после этого иди, куда хочешь. Я не могу больше стоять здесь, на улице, я так замерз, что скоро кренделем стану.

– Ладно! – Йорх кладет руку на плечо брата. – Пошли в дом, ведь не разбойник же я. Но сперва ответь мне, и ответь совершенно правдиво, много ли у тебя денег?

– Немножко есть, но хутор я, во всяком случае, на свои деньги купить не смогу.

– В этом и нет надобности. Небось, в Пихлака и тебе тоже найдется местечко. Там хватит места всем. Жилой дом в два раза больше нашей развалюхи.

– В каком таком Пихлака?

– Это название хутора, который я хочу купить в Ныве.

– Пихлака… – повторяет молодой человек. – Почему не Тооминга? [28]28
  Тооминга – в переводе с эстонского – черемуховый


[Закрыть]

– Не я же окрестил этот хутор. Айда в дом! И смотри, Бенно, чтобы ты стоял на моей стороне!

– Ну, поглядите теперь как следует, – Бенно вводит своего братца в рабочую комнату, – и скажите, узнаете ли вы этого человека?

– Ой, Иисусе, это же Йорх! – восклицает старая госпожа Кийр.

– Иисус никогда не был Йорхом, – старший сын усаживается на край рабочего стола, шапка – на голове, пальто – на плечах.

– Где же ты опять пропадал?

– Как это – опять? Сейчас ходил в Ныве, чтобы купить хутор. Скоро все переберемся туда жить. Там большое поселение, и для всех нас найдется работа; кто хочет шить, тот пускай шьет, сам же я стану земледельцем. Все здешнее обзаведение продадим и – подальше от паунвереских дьяволов!

– Это еще что за разговор? – Старый Кийр выходит и задней комнаты, очки сдвинуты на лоб, седой клок бородки взъерошен. – Стало быть, уматывать из Паунвере и все тут! Куда? Зачем? Нет, я с места не сдвинусь. Здесь я родился, здесь я и умру.

– Ой, святый Боже! – Старая хозяйка молитвенно складывает руки. – Опять начинается ссора!

– Успокойся, мама! – произносит младший сын Бенно. – Почему бы и не переехать в Ныве, если там славный хутор и большое поселение. Ну что тут, в Паунвере, хорошего? Если все же посмотреть на дело вполне серьезно, то и впрямь надо сказать, что с Йорхом здесь поступили несправедливо.

– И ты туда же! – гаркает старый мастер, нахмурив брови.

– Да, да-а, туда же и я. Ведь не всегда Йорх такой вертопрах, каким он иной раз бывал. – И обращаясь к невестке, Бенно спрашивает: – А что ты на этот счет думаешь, Юули?

– Я? Ну что я могу думать?

– А все же? – Георг Аадниель снимает шапку и доброжелательно улыбается.

– Я на все согласна.

– Смотрите-ка, ты все же – человек хороший, хотя я тебя, случалось, и обижал. Пойдем туда, в нашу комнату, я хочу с тобой немножко поговорить с глазу на глаз, есть вещи, которые должны оставаться строго между нами.

– Поступайте, как знаете, но я свой домишко не продам! – Старый мастер топает ногой и уходит в заднюю комнату.

– Нет, я тоже не хотела бы перебираться в Ныве, в совершенно чужое место! – Мамаша Кийр трясет головой. —Чего нам тут-то не хватает?

– Ну что ты слушаешь болтовню Йорха! – ворчливо говорит из задней комнаты старик.

– Постойте, постойте! – В разговор за отсутствием Йорха и Юули, которые уже находятся на второй половине дома, вступает младший портной Бенно. – На этот раз вовсе не пустая болтовня. Зачем же Йорху хранить свои, как говорится, чистые деньги? Кто знает, де-нежный курс может измениться или еще что произойдет. А если Аадниель купит себе добрый хуторок, то во всякое время будет иметь что-то твердое.

– Пускай покупает хоть три хутора, – ворчит старый портной в задней комнате, – но пусть оставит в покое мою душу. Мне нужен один единственный хутор – на паунвереском кладбище. И он уже куплен, другие мне ни к чему. Неужели я в канун своей смерти должен начать выпендриваться за компанию с каким-то искателем невесть чего?! Не будет этого! Еще и ты, Бенно, встал на его сторону, но вот что я тебе скажу: отныне дороги стариков и молодых расходятся. Позвольте мне оставаться, где я есть, и если за день починю хотя бы пару штанов – с меня достаточно! Но с места я не сдвинусь! И тем более не отдам Йорху свои тяжким трудом нажитые копейки. Нет, старуха, иди сюда и скажи, разве я не прав? К Рождеству забьем свинью, наварим студня, запьем квасом – что нам еще надо? Я был бы непроходимым дураком, если бы начал перебираться в какое-то Ныве или Бог знает куда еще.

– Послушай, старик, – возражает старая хозяйка, – ведь и Йорх тоже не совсем непроходимый дурак. У него и впрямь… ну, немного не хватает, но из-за этого он еще не…

– Хорошо, хорошо, – старик закашливается, – поступайте, как знаете, но я, по крайней мере, со своего места не сдвинусь. Таких сопляков-недоумков плодят только войны и смуты. Кто же в старину… Ох-хо, Господи!

– Ну чего ты, отец, так горячишься из-за этого дела! —пытается Бенно успокоить старичка. – Йорх еще никуда не ушел. Повременим!

– А то я его не знаю! – Из задней комнаты слышится невнятное бормотание. И затем – уже более четким голосом: – Да, да, рожай после этого детей и расти их! Стань на ноги, тогда они тебя самого с ног собьют. – И сидя на кровати старый портной повторяет, раскачиваясь: «Дай мне уйти, дай мне уйти!..» [29]29
  «Дай мне уйти, дай мне уйти!.. « – строка из эстонской на родной песни.
  Часть II


[Закрыть]

Тем временем там, на другой половине дома, между мужем и женой происходит довольно-таки короткое объяснение.

– Надеюсь, ты, милая Юули, не забыла наш разговор в рабочей комнате? – нежно спрашивает Кийр у своем супруги.

– Какой разговор?

– Ну, что я покупаю хутор и все такое…

– Как же я могла это забыть! Помню все, слово в слово.

– Прекрасно, а что ты об этом думаешь?

– Я тебе уже сказала – там.

– Так-то оно так, но ты все же еще не знаешь, почему я это делаю.

– Не знаю.

– Ну так слушай… Хотя нет! Погоди, сначала я схожу к Маали, тогда ты узнаешь обо всем.

– Что у тебя за дела с Маали? Только и слышно – Маали да Маали!

– С Маали произошло несчастье. Да, да, иначе это и не назовешь.

– Господь милосердный! – Жена хватает мужа за руку. – Что же с ней случилось?

– Подожди, подожди, Юули! Я туда наведаюсь, тогда ты все-все узнаешь.

– Иисусе! Но ведь не умерла же она в самом деле?!

– Этого еще не хватало! Маали здоровее прежнего, я ее только вчера видел.

– Что же это за несчастье такое?

– Я сказал тебе – подожди!

И Аадниель немедля собирается в путь.

– Надеюсь, Йорх, ты не задержишься надолго?

– Скажем, на час или два, не больше.

И вот уже неутомимый молодой портной шагает в сторону Паунвере.

– Ну, здравствуй, Маали! – восклицает он при виде свояченицы. – Разве я не говорил тебе, что скоро приду? Разве я не сдержал слово?

– Да, на этот раз и вправду сдержал, хотя я от тебя этого и не ожидала. Садись и расскажи сразу, что ты там, в Ныве, видел и слышал?

– Ох, милая Маали, дело довольно-таки простое, хочу купить в Ныве хутор. Там один продается, большой и невероятно красивый. Да есть кое-какая загвоздка. Видишь ли, у меня деньжат маловато. Ответь, положа руку на сердце, сможешь ли ты дать мне в долг?

– Дать в долг?.. – Портниха краснеет. – У меня и впрямь имеется немного денег, но устроит ли тебя это вот вопрос…

– Все равно, хотя бы сколько есть, для меня теперь важна каждая марка.

Тогда пусть берет, Маали готова отдать Йорху свою последнюю юбку, но… как быть с этим делом?

– Именно из-за этого дела я и хочу купить поселенческий хутор, тогда будет возможность уехать подальше от Паунвере, и ты сможешь там решить свои проблемы так, чтобы при этом не было ни посторонних глаз, ни посторонних ушей.

– Святый Боже! – Маали молитвенно складывает руки – Неужели ты, милый Йорх, только ради меня хочешь купить этот хутор?

– Да, именно ради тебя, дорогая Маали. Кому это нужно, чтобы вновь начались всякие суды да пересуды тут, в. Паунвере?! Я обдумывал вопрос и так, и эдак, но лучшего выхода все-таки не нашел.

– А твои домашние – родители, Юули и Бенно? Куда все они денутся?

– Они переберутся вместе со мною, их-то я уломаю. Маали вздыхает и погружается в глубокое раздумье.

Обстоятельства кажутся ей слишком запутанными, чтобы принимать поспешное решение.

– А не проще ли будет, если я уеду в город и попробую там как-нибудь… избавиться, что ли?

– Нет, нет, этого я не допущу! Это было бы противозаконное действо, и мы оба могли бы основательно влипнуть, я – как советчик, ты – как исполнительница. Считай, что этого разговора не было! А сейчас помолчи, слушай внимательно, что я тебе скажу. Ты ведь знаешь, Маали, что от Юули у меня нет ребенка, но теперь у Юули ребенок будет. Нет, не пугайся: твоего ребенка мы с Юули объявим своим, ты же к этому вроде бы не будешь иметь никакого отношения.

– Но как на все это посмотрит Юули? – Маали складывает руки на коленях, пытаясь улыбнуться.

– Юули со всем согласна. Как я тебе уже сказал, мои домашние дела – это моя забота. И не будь дурехой: ведь не стану же я выкладывать жене, что это твое дело – наш с тобой общий грех! Ей просто-напросто скажем, что v тебя был некто из Паунвере, а кто именно – кому какое дело. Надеюсь, ты понимаешь меня, Маали?

– Отчего же не понять, дорогой Йорх, но этот план такой странный, мне надо еще некоторое время подумать, чтобы с ним свыкнуться. И во сне бы не приснилось, что у кого-нибудь может родиться такая мысль.

– Особенно-то ломать голову тут незачем, вопрос назрел; надейся на меня, уж я все устрою, как надо. По-другому не выйдет. Ты спасешь свою шкуру, а мою жену Юули никто не посмеет упрекнуть в бесплодии.

– Но…

– Больше никаких «но»! А теперь еще скажи, много ли у тебя денег?

– И сама не знаю, сколько, вот все отдам тебе в руки, и сосчитай сам.

– Маали, ты замечательная девица, – молодой портной трясет руку свояченицы, – из тебя выйдет толк!

Еще некоторое время продолжается беседа, затем Маали заваривает чай, напиток действительно бодрящий, особенно в это сравнительно холодное время,

– на дворе уже стоит глубокая осень. Затем Георг Аадниель засовывает завязанные в платочек деньги в свой нагрудный карман и отправляется домой.

– Ну, Юули, теперь пойдем снова туда, в нашу комнату, мне надо поговорить с тобой еще кое о чем, – вызывает Йорх жену из рабочего помещения.

Всегда послушная Юули выполняет приказание и на этот раз.

– Ну, что там стряслось?

– Ничего особенного, но мы вскоре переберемся в Ныве, и там ты обретешь ребенка.

– Ребенка?! – восклицает молодая хозяйка. – Каким образом? У меня скорее всего никогда не будет ребенка.

– А теперь обретешь. У нашей милой Маали вышла небольшая осечка, и лучшее, что я могу сделать – это взять результат на свое попечение.

– Иисусе! Неужели Маали уже зашла так далеко?! Как же такое могло случиться? Подумать только – Маали! Неужели она вправду?..

– О подобных вещах долго не рассуждают. Перво-наперво ответь мне: ты действительно сестра Маали или нет? Можешь говорить, что хочешь, но я знаю, что ты действительно ее сестра, зачем же, в таком случае, долго и подробно разбираться в этом деле? Что есть, то есть. Ребенок Маали будет нашим.

– Ну да, что же об этом, но все-таки… А ты, Йорх, умом слегка не тронулся? Стоит тебе куда-нибудь отлучиться, как ты возвращаешься с такими новостями, что мурашки по телу.

Молодая женщина опускается лицом на маленький столик и разражается рыданиями. – Ну вот, – произносит она сквозь слезы, – я сразу почувствовала, что собака за нашими дверьми скреблася не к добру.

– Но что же во всем этом плохого? – Кийр пожимает плечами и ощупывает свой нагрудный карман, разумеется, проверяя, целы ли полученные от Маали деньги.

Деньги на месте, и это, по мнению молодого мастера, пока что самое главное. Ну, нарекания-то, конечно, будут – как тут, так и там – но какое дело сдвинешь с места без нареканий? Бенно, во всяком случае, с ним. Аадниелем, согласен, но старики, старики – с ними, наверное, будет небольшое сражение. Да ведь их и незачем посвящать в суть обстоятельств. Ребенок останется совершенно вне поля зрения, тогда как хутор будет играть главную роль. Небось он, Аадниель, все одолеет, а после пусть паунвереские жители лижут ему именно то место, которое он сочтет нужным.

Ах да, еще один важный пункт: родителям и Бенно вовсе и незачем перебираться в Ныве до того, как Маали управится со своим делом.

В боковой комнате воцаряется долгая и гнетущая тишина. Никто не произносит больше ни слова. Кийр уже высказал все, что хотел, а его жена вообще неразговорчива. В конце концов молодой мастер-портной очень-очень нежно обнимает жену за талию и спрашивает шепотом:

– Ну так решено, милая Юули?

– Да-да, что же еще могу я сказать.

В первой половине февраля в Тарту устраивают так называемую февральскую ярмарку. В центре города сама но себе ярмарка не особенно заметна, но все же на улицах много деревенских жителей, которые либо уже совершили свою куплю-продажу, либо только еще собираются это сделать.

Вблизи ратуши двое прохожих чуть ли не сталкиваются носами. Один из них – бывший поселенец из деревни Ныве Паавель, другой – предприниматель Киппель.

– Ой, pardon, – торговец приподнимает свою новую, с блестящим козырьком кепку, – кого я вижу! Вы, господин Паавель, тоже прибыли в город, несмотря на плохую погоду!

– Если мне это не привиделось, – капитан несколько оторопело улыбается,

– я имею дело с моим другом Киппелем!

– Да, господин капитан, всеконечно, вы имеете дело точнехонько со мною.

– А знаете ли вы, господин Киппель, что я уже давно живу в городе и вкушаю тут, так сказать, городские приятности – тому несколько недель, как я завзятый тартуский житель.

– А как решилось дело с хутором? Продали Кийру?

– Да, хутор уже уплыл! Кто же мог долго вынести этот бабский зудеж! Я только и слышал: продай да продай! Цену пришлось сбавить… почти что на треть.

– Так, так, ну и… стали вы тут счастливее, чем были в деревне?

– А-а, какое тут счастье! Вы, господин Киппель, говорили святую истину, когда предостерегали меня от этой продажи. Я, правду сказать, ума не приложу, чем мне в городе заняться, только и осталось – тоже взвалить мешок на спину да податься в деревню торговать.

– Ох, господин Паавель, не смешите! Оставьте подобное занятие каким-нибудь старым огаркам вроде меня, которые ни на что другое уже не пригодны. Однако, если у вас есть желание побеседовать немного подольше, тогда не откажите в любезности, зайдемте куда-нибудь и закажем бутылку Сараджева с горячим чаем; у меня, правда, никаких особых новостей для вас нет, но зато у вас найдется, что порассказать мне. Паунвере – прелюбопытнейший уголок. Стало быть, портной Кийр все ж таки купил у вас хутор?

– Да, он сделал это… к сожалению, – капитан пожимает плечами. – Но и он не нашел там счастья, точно так же, как и я в городе. Пихлака… да, Пихлака… я бы охотно вернулся туда, будь у меня хоть какая-нибудь возможность, но, видите ли, это уже невозможно. Мой красивый хутор Пихлака все-таки пошел по цене гнилого гриба; но что же я мог поделать, если жена…

– Ну – что было, то было… а теперь быстренько зайдемте куда-нибудь, выпьем по стаканчику грога и продолжим наш разговор. Сейчас ведь не лето, когда можно хоть полдня стоять на углу улицы – мне пока что не ахти как холодно, однако я отнюдь не потею.

И они направляются в известное заведение, где предприниматель Киппель, как видно, человек свой. И там торговец без особых церемоний спрашивает у капитана:

– А как вообще-то идут ваши дела?

– Я, кажется, уже сказал вам, господин Киппель, пока что мои дела не идут ни так, ни этак, но одно я все же могу утверждать: у меня нет ни малейшего основания радоваться своей жизни. Единственное утешение – здесь можно достать разные книги. Помните ли вы еще, как я хотел купить у вас книг? Я их прямо-таки проглатываю, но та, вторая, сторона моей жизни не нравится мне и на грош. Жена…

– Я говорил вам, – Киппель кивает головой, разводя грог, – город пусть остается горожанам, потому что он совершенно равнодушен к судьбе большинства выходцев из деревни, он не отвечает их привычкам.

– Да, господин Киппель, вы знаете жизнь, а я… гм… гхм…

– Неужели, господин Паавель, у вас и в самом деле все тут складывается так плохо?

– Не то, чтобы очень плохо, но у меня такое чувство, будто я живу в пустом помещении и в то же время путаюсь у кого-то в ногах; жена – да, роскошествует, словно на ней надето вечное праздничное платье, но долго ли гак может продолжаться? Да, вы и точно мудрец, вы мне загодя предсказали, что именно меня ждет. Так оно и вышло. Но я не хочу об этом слишком много говорить, —капитан выпивает большой глоток грога, – добавлю только, что я плыву никоим образом не по своей реке; у меня такое чувство, будто я совершенно чужой на этом свете и больше ни на что уже не гожусь. Разве только – стать военным.

– Ну-ну-у, – Киппель в свою очередь отхлебывает глоток и вытирает усы,

– еще приспособитесь.

– Нет, не получится, – капитан качает головой. – Думаю, что не получится. Будь я один, может, и приспособился бы, но когда мною управляют чуждые силы, то скорее всего никогда не приспособлюсь. Город и деревня – два непохожих образования, в деревне я, возможно, еще к чем-нибудь и смог бы себя проявить, наподобие некоторых других поселенцев, из тех, кто живет там, поближе к центру мызы, а здесь я – как выпавший из гнезда птенец, в особенности, когда жена тащит меня в совершенно несвойственную мне сторону. Об этих тонкостях, господин Киппель, мы поговорим когда-нибудь позже, сейчас я чувствую себя немного усталым. А вы не желаете жать, как поживают в Паунвере? Я недавно ездил туда за своими последними пожитками и слышал кое-что о том, о сем.

– Ну, ну, очень интересно…

– Мой преемник Кийр теперь в Пихлака большой хозяин и все такое, но… в его жизни может случиться большое осложнение, а именно, он, как говорят, виновен в смерти одного мужичка.

– Ох, Иисусе!

– Да, Кийр вроде бы раздел догола на большом морозе какого-то поселенца из деревни Пильбасте, а тот получил воспаление легких и умер. При разбирательстве этого дела, как уверяет мой соратник Тыниссон, бывший портной может попасть в хорошенький переплет. И если вы хотите знать еще что-нибудь, господин Киппель, то… то… жена Кийра родила мертвого ребенка. Нужно ли к сказанному что-нибудь добавлять?!

– Вот как?.. – Киппель вновь отхлебывает из своего стакана. – Стало быть, ему все же не повезло. Эта осень и тут тоже ломала… всех подряд, кто только на пути попадался.

– Да, – капитан Паавель подпирает рукой голову, – эта осень надломила и меня тоже, но… как говорится, велика милость Божия. Не исключено, что я все-таки еще раз поднимусь… нет, невысоко, но хотя бы так… до положения среднего гражданина своего государства.

Тарту, 1938

II

Хотя я приступаю к этой истории в разгар лета, что никоим образом не сочетается с ее названием, последнее не следует понимать буквально: у них, названий, может оказаться и какое-нибудь иное значение. И если в «Весне», первой книге этой серии повестей, действие начиналось не весной, а осенью, отчего же в таком случае не могут события последней книги «Осень» развиваться летом?

Когда в паунвереской приходской школе в прежнее доброе время Лесту называли маленький, наверное, говорившему и в голову не приходило, что этот мелкорослый мальчуган все же повзрослеет, станет выше, сделается мужчиной и с течением лет в его волосах появятся даже седые пряди. И более чем вероятно, что какой-нибудь из прежних школьных приятелей, который с ученических времен с ним не общался, пройдет теперь мимо него, как мимо совершенно чужого человека. Так обстоит дело со многими бывшими соучениками и соученицами; можно было бы даже сказать, что немного найдется таких одноклассников, которые сохраняют знакомство друг с другом до осени своей жизни; а тех, кто остаются друзьями до пожилого возраста, и того меньше. Этим распоряжается сама жизнь, к тому же приводят личные взаимоотношения, и удивляться тут, право же, нечему.

Леста уже давно более или менее известен в Эстонии как писатель, однако его имя было бы еще популярнее, имей он возможность всю энергию своей жизни и деятельности отдавать только литературе. Он и сам прекрасно видит и понимает, что плоды его писательских усилии зреют слишком медленно. А ведь он мог бы еще так много сказать! Временами Лесту даже охватывает ощущение, будто он еще и не начинал по-настоящему свою литературную работу, а лишь пробовал… кусочек отсюда, другой оттуда.

«Да-да-а, – с горечью рассуждает порой Леста, – кто мог бы что-то сделать, тот ничего не делает, а кому и сказать-то особенно нечего, тот знай распространяется».

И тут же начинает искать оправдание своей нерасторопности. Если он и виноват, то все же не во всем. Разве не находился он уже с ранней юности, так сказать, и путах каждодневной суеты? Разве же имел он когда-нибудь возможность сам направлять свою жизнь, как хотелось – ведь и у него, и у его близких то и дело готова была запылать крыша, была вечная нужда и спешка. Сколько он ни старался, ему все же далеко не всегда удавалось почесать там, где чешется.

Леста подпирает щеку рукой, думает. Признать ли, что жизнь не удалась и проходит впустую? Или сожалеть об этом немного рановато, ведь дни жизни есть еще и впереди… если не произойдет чего-нибудь непредвиденного Поди знай. Настроение то и дело меняется.

Леста все еще находится на должности с твердым жалованьем и знает, что не избавится от этого до своего смертного часа. Странно… Нет, теперь, в его возрасте, было бы просто ребячеством вынашивать мечту о том, что он когда-нибудь сможет в основу своей жизни положить литературу, это хрупкое – в условиях Эстонии – растение, на котором хотя и много шипов, но мало роз. Да, он и впрямь когда-то мечтал об этом, но те времена давно миновали.

Даже и семьи он себе не создал, он лишь удивляется «храбрости» Тали, Тоотса, Имелика и других школьных друзей, которые сделали этот шаг… не мудрствуя… словно так и должно быть. Он же, Леста, будто наблюдает жизнь в щелку зашторенного окна, смотрит, что снаружи происходит, чем заняты другие. Вот уже который год живет он в маленьком тихом домике среди сада, – жилье, которого он Бог знает как давно желал, и наконец все же нашел; временами Лесте кажется, будто он наколдовал его себе своими мечтаниями.

Домик состоит всего из двух комнаток, и все же Леста использует для жилья лишь одну. Другая задумана как гостиная, хотя в эту избушку чрезвычайно редко заглядывает какой-нибудь гость, – словно оказался тут по ошибке. Прибирать, отапливать и проветривать это непритязательное жилище приходит молчаливая старушка Анна, которая никогда не приносит сюда никаких новостей, которая вообще слова лишнего не вымолвит. Но иной раз все же, смахивая там и сям пыль или поливая цветы, она разговаривает сама с собою. Было бы странно даже и представить, чтобы за жилищем Лесты присматривало какое-нибудь иное существо, а не маленькая, сухонькая, несуетливая Анна.

Однако и в этом скромном помещении, которое Леста избрал для себя в качестве жилого, все его убранство словно бы втиснуто в один угол. Над просторным диваном висит ряд фотографий в тусклых рамках, в большинстве своем – снимки близких и друзей хозяина из минувших времен. Рядом с ними несколько изображений ломов и пейзажей. Перед диваном стоит круглый массивный стол, покрытый темно-зеленой плюшевой скатертью, где навалом лежат стопка газет и несколько раскрытых и нераскрытых книг. Вплотную к дивану примыкает книжная полка, довольно длинная, теряющаяся в сумраке. Эту часть комнаты Леста называет про себя уголком воспоминаний… не иначе как из-за фотоснимков на стене. И, полулежа на этом уютном диване, друг Лесты Арно Тали, приехавший на лето из Таллинна, поначалу несколько нервничая, посасывая сигарету, начинает повествование, которое звучит до известной степени как предсмертная исповедь… склоняется к тому. Так, во всяком случае, думает Леста.

Леста знает своего друга Арно уже долгие годы, но несмотря на это, тот доселе еще не позволял заглянуть поглубже в свою внутреннюю жизнь. Словоохотливостью Арно Тали никогда не отличался, все его переживания были обращены, так сказать, внутрь себя, и весьма возможно, именно эта черта характера сближала Арно с Лестой.

Но и это пусть будет принято лишь как предположение, ибо кто знает…

Как бы то ни было, Леста старался не прикасаться к наиболее тонким струнам души своего друга, будучи совершенно осведомленным об их хрупкости и чувствительности. Однако уже во время одной из предыдущих бесед он заметил, что сердце Арно Тали сжигает огнь, который никак не гаснет, более того – что друг его борется с собою и взвешивает, доверить ли ему, Лесте, больше, чем до сих пор доверялось кому бы то ни было. Леста ясно видит и понимает, что чаша друга полна до краев, но как много тот собирается от нее отлить, предугадать, конечно, невозможно.

Внезапно Тали обрывает разговор, который пока что ограничивался рамками таллиннской жизни вообще и его учительства в одной из столичных школ в частности, поднимается с дивана и в раздумье останавливается возле окна, глядя на плодовый сад в разгар лета. Ой, как в этот момент Тали напоминает Лесте того прежнего Арно, каким он был десятилетия назад, несмотря на то, что теперь в шевелюре друга сплетают густую сеть серебряные нити.

Молчит и Леста, ждет, потому что за внезапно прерванным разговором, похоже, должно бы последовать что-то новое, что-то такое, чего он, Леста, доселе не слышал.

Наконец стоящий у окна Арно передергивает плечами, словно его пронизала волна холода, поворачивается и направляется назад, к дивану. Расположившись на нем поудобнее и скрестив на груди руки, Тали произносит:

– Да, странные вещи случаются на… свете. – И с усмешкой поясняет: – Я чуть было не сказал, на этом свете, как обычно принято говорить.

Почему же он боится этого обычного выражения, спрашивает Леста.

– Ну, не то чтобы боюсь, а просто не знаю, есть ли вообще какой-нибудь другой свет, где бы жили существа, хотя бы отдаленно похожие на нас.

– Продолжай, Арно! – произносит Леста с виноватой улыбкой. – Ты вроде бы хотел что-то сказать. Прости мне мое неуместное замечание.

Лесту охватывает страх, как бы его друг по этой причине не прекратил своего повествования. До чего это глупо с его стороны: помешать робкому разбегу друга, взятому для более длительного полета.

Но Тали все же продолжает.

– Ну да, – вновь приступает он к повествованию, – с каждым человеком порой случается что-нибудь неожиданное, не правда ли? Итак… Говорил ли я тебе когда об одной женщине по имени Вирве?

Да, когда-то он упоминал, так… между прочим… о женщине с таким именем.

– Да, о девушке. Потом она была моей женой.

– Была? – изумленно переспрашивает Леста. – А теперь?

– А теперь она… больше не жена, – отвечает его друг глухим голосом и смотрит в пол, даже с некоторым упреком во взгляде: неужели собеседник еще не знает этого?

– О-о! – восклицает Леста. Откуда же ему было это знать?

– Я был женат на Вирве и… Но интересует ли тебя вообще ее жизнь? Нет, я выразился неверно. Не только ее, но и моя. А что, если я расскажу тебе кое о чем из нашей совместной жизни? Так… несколько эпизодов?

Леста, безусловно, всем существом готов слушать: его всегда чрезвычайно интересует и человек, как таковой, и жизнь человека, и борьба человека с жизненными обстоятельствами. Можно бы даже сказать, что Леста нередко наблюдает и за самим собой как бы со стороны.

– Но если мое повествование станет тебе надоедать, – Арно Тали поднимает голову, – скажи сразу. Ты… ты даешь мне слово на этот счет?

Ой, Леста дает самое твердое слово, тем более, что это его никоим образом не обременит, он уже заранее убежден: слушать друга не надоест ему никогда.

Как знать. Лучше, если он будет не слишком в этом уверен. Между прочим, Арно все же считает не лишним заметить, что Леста – первый человек, а также останется последним, которому он, Тали, расскажет о таких вещах.

– Разумеется, – начинает Арно, – ты теперь задаешься вопросом, почему я и тебе-то рассказываю об этом? Видишь ли, друг мой, мне, похоже, невозможно поступить иначе, я должен рассказать, не то… ну да Бог с ним.

Еще до моей поездки за границу мне тут порядком досаждал один бездельник, некий Ханнес Ниголь. Единственный сын богатых родителей, он был уже опытным пройдохой, особенно по части женского пола. Где я был беспомощен и неловок, там он всегда оказывался хозяином положения. Я то и дело видел Вирве в его обществе, и ты, конечно, представляешь, что в таких случаях со мною происходило. Вместо того, чтобы уверенно присоединиться к их компании, я, так сказать, поджимал хвост и ретировался, только бы не видеть…

– Чего? – робко спрашивает Леста, поскольку его друг уже некоторое время, как замолчал, погрузившись в думы.

Тали не успевает ответить на вопрос – раздается дверной звонок, кто-то пришел.

– Еще не хватало, в такой поздний час! – вздрогнув от неожиданности, восклицает Леста. – Кто бы это мог быть? – И вопросительно взглянув на друга: – Может, не открывать?

– Не знаю, – Тали улыбается и пожимает плечами, – я незнаком с твоими порядками. Во всяком случае, из-за меня их не меняй, поступай так, словно меня тут и нет вовсе.

Старый холостяк нерешительно выходит и прикрывает двери жилой комнаты. Он уже достиг возраста, когда даже и незначительная помеха зачастую вселяет тревогу.

Тали прислушивается, и внезапно его пронзает мысль, вообще-то совершенно противная всякой логике: а не пришла ли разыскивать его та, кого он видел сегодня, кого называл Вирве?