Текст книги "Я, Микеланджело Буонарроти…"

33. «Di doman non c’e certezza»[20]20
  Ибо правды нет в коварном слове «завтра» («Вакхическая песнь», Лоренцо Медичи. Перевод с ит. П. Пехтелева).


[Закрыть]

Послышался звон разбитого стекла. Лоренцо даже не вздрогнул. Он теперь почти не реагировал на окружающее. В окно влез Граначчи.

– Синьор Медичи, – окликнул молодой человек сидящую за столом фигуру в черном.

Никакого ответа. Франческо подошел ближе и заглянул владыке в лицо. Лоренцо сидел, держа в руках какие-то обрывки бумаг, читал их, клал обратно на стол, брал в руки другие, потом смешивал их друг с другом, откладывал в сторону, бормоча что-то сквозь зубы, и иногда, в паузах между словами, издавал какие-то звуки, отдаленно напоминавшие жалобный стон.

Франческо помялся в нерешительности, но потом отважился и позвал уже громко:

– Синьор Медичи.

Руки Лоренцо остановились и он медленно повернулся к Граначчи:

– А… Франческо…

– Вы меня узнаете, синьор Медичи?

В ответ Лоренцо слабо улыбнулся одними уголками рта, а потом тихо спросил:

– Что с Микеланджело?

– Ему очень-очень плохо, синьор Медичи.

– Плохо?.. – Лоренцо замер на минуту. – Ему плохо, ты говоришь?

– Да, ему очень нужна ваша помощь. Он сам не решается прийти.

– Да, говори же ты!

– Его изуродовал Торриджани.

– Что?

– Да. Торриджани изуродовал Микеланджело лицо.

– Нет-нет. Это не Торриджани… – Лоренцо говорил куда-то в сторону, не глядя на Франческо. – Это проклятый доминиканец, бесноватый монах, поставил на этом дивном мальчике свое безобразное клеймо.

– И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем[21]21
  Книга Екклесиаста, гл. 2 стих 11.


[Закрыть].

Лоренцо вошел в Сан-Марко в сопровождении врачей и многочисленных слуг. Савонарола читал Екклесиаста во время мессы. В зале послышался гул. Все внимание было привлечено внезапным появлением «Антихриста» в рядах смиренных прихожан.

Савонарола посмотрел прямо на Лоренцо:

– И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем: ибо все – суета и томление духа[22]22
  Там же гл. 2 стих 17.


[Закрыть].

Лоренцо смотрел прямо на Савонаролу.

– И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем: потому что должен оставить его человеку, который будет после меня[23]23
  Там же гл. 2 стих 18.


[Закрыть].

Лоренцо закрыл глаза на минуту и тут же открыл их. Он смотрел вдаль, где по едва уловимым очертаниям угадывал Распятие Христа.

– Вот, Ты опять взялся за мою душу. Неужели же Ты не мог выбрать Себе почище сосуд? Ну, что Ты зациклился на этом коротышке? Ты ему только крикни «Ату!», и он меня живьем сожрет и не подавиться. В одном я лишь вижу Твою истину: все – суета…

Лоренцо поднял взгляд и встретился с синими горящими глазами Савонаролы. Монах безошибочно угадывал душевное беспокойство Медичи, и это доставляло проповеднику особую радость. Болезненное его самолюбие было удовлетворено хотя бы частично. Лоренцо сам первый пришел к нему и наверняка захочет поговорить.

Срывающимся голосом Савонарола вещал:

– Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета! Не во власти человека и то благо, чтоб есть и пить, и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это – от руки Божьей; потому что кто может есть и кто может наслаждаться без Него? Ибо человеку, который добр пред лицом Его, Он дает мудрость и знание, и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицом Божиим. И это – суета и томление духа![24]24
  Там же, гл. 2 стихи 23–26.


[Закрыть]

Лоренцо смотрел в сторону Распятия: «Ты опять решил задеть меня за живое? Тебе это доставляет особое удовольствие? Днем – Ты, ночью – Сатана, все считают за непременную необходимость отметиться в моей душе, оторвав от нее какой-нибудь кусок. Хотя я считаю, что Ты, как никто другой, способен меня понять. Ведь Ты тоже не хотел умирать, люди заставили Тебя нести Твой Крест. Они распяли Тебя принародно, и долгодолго толпа жадными глазами пожирала Тебя. Знаешь, я тоже очень хорошо представляю, какой балаган устроят из моей смерти. Так что потом вместе посмеемся, хорошо? А пока что мне надо оградить моего маленького друга Микеланджело от этой заразы. И за что Ты так немилосерден к этому чистому агнцу? Я готов положить на алтарь все время, которое Ты мне отпустил еще на этой земле, чтобы этот мальчик жил как можно дольше и своим гением прославлял бы Тебя. Ну, что, договорились? Misericordia!»[25]25
  Милосердия (лат.).


[Закрыть] – белыми губами прошептал Медичи.

– Misericordia, – как эхо отозвался с кафедры громогласно Савонарола. Он следил за отрешенным лицом Лоренцо, и, когда тот произнес «misericordia», Савонарола мигом записал сей успех на свой счет.

Расчет Савонаролы оказался точным. Лоренцо не уехал сразу после службы. Он остался в монастырском саду и прогуливался вдоль аллеи. Сам он никого не посылал за Савонаролой. Нет, Лоренцо стал ждать. В дверь монаха постучали.

– Войдите.

– Отец приор, там их светлость изволят гулять по саду.

Джироламо бросил письмо, которое писал своему наперснику в Риме фра Паоло. Этот монах должен был регулярно докладывать Савонароле обо всех интимнейших подробностях бытия семейства Борджиа и его главы – святейшего Папы Александра VI. В уме фра Джироламо вставал образ нового «Антихриста».

Джироламо оторвался от письма и нарочито безразличным тоном произнес:

– Пусть себе гуляет. Этому грешнику и вечности не хватит, чтобы раскаяться во всех своих грехах. Не трогайте его.

Монашек поклонился и вышел, а Савонарола опрометью кинулся во внутреннюю дверь. Там от чужих грешных глаз было укрыто самое большое сокровище фра Джироламо Савонаролы. Имя ему было Сильвестро Маруффи. Представьте себе круглое лицо, светлые, тонкие, чуть вьющиеся волосы, веснушки, вздернутый короткий нос, придававший лицу сходство со свинячьим рылом. Сильвестро страдал эпилепсией и был по большей части не в себе, но Джироламо благоговел пред ним.

Маруффи пускал слюни и смотрел своими мутными, ничего не выражающими глазами на Савонаролу. Доминиканец сел перед безумным монахом, сложил умоляюще руки и, глядя ему в лицо, зашептал:

– Слова хочу пророческого, скажи, было ли тебе что от Бога? Там, в саду, ты знаешь, кто там? – Савонарола нервно захихикал. – Там сам Лоренцо Медичи, он был у меня на мессе. Представляешь? Gladius Dei, это я, Сильвестро. Скажи, у тебя было видение? Дальше, что же дальше, а? Ну, миленький, пожалуйста, ну, давай, а?

Савонарола нервно заерзал перед Маруффи на коленях. Эпилептик долго-долго молча смотрел на Савонаролу, пуская слюну, потом выпучил на него свои глаза и громко захрюкал, как свинья, после чего заблеял, как овца, и внезапно серьезным голосом произнес:

– Из нас двоих ты дурак, Савонарола. Ибо сказано: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напои его водой»[26]26
  Книга Притчей, глава 25, стих 21.


[Закрыть].

– Видение, Сильвестро, было ли тебе видение какое? – Фра Джироламо всегда мимо ушей пропускал оскорбления и поношения Маруффи, которыми он осыпал его неоднократно.

– Gladius Dei! – Маруффи неестественно захохотал, потом безвольно свесил руки, закатил глаза и высунул язык.

Савонарола замер, ожидая припадка, и молитвенно сложил руки. Слабоумного вырвало. Он опять захохотал, присел на корточки, скорчился над своей блевотиной. Савонарола, не дыша, глядел на него, но потом, в конце концов не выдержав, спросил:

– Что ты там видишь, Сильвестро?

– Вижу… вижу… – растягивая слоги, с подвыванием ответил монах. – Все вижу. Будущее вижу.

– Ну, говори же!

– Смотри сам, Джироламо, избранный Богом Gladius Dei. Смотри сюда. – Маруффи показал пальцем на блевотину, Савонарола покорно приблизился и уставился в указанное место. – Видишь?

– Нет, Сильвестро, научи меня.

Маруффи вскочил на ноги, сделал какие-то движения, напоминающие издали ридду, опять захохотал, опустился на четвереньки рядом с доминиканцем и, глядя ему в глаза, тоненьким голосочком пропел:

 
– Quant’e bella giovenezza
Che si fugge tutta via;
Chi vuol esser lieto sia
Di doman non c’e certezza.
 

Остановился и своим уже голосом повторил последнюю строчку из песни Лоренцо Медичи:

– Di doman non c’e certezza.

– Значит, не выживет, да? – Савонарола схватил больного человека за плечи и затряс его. – Конец Лоренцо Великолепному! О, Gladius Dei… – Савонарола молитвенно сложил руки и не видел, как несколько побледневший после его объятий Маруффи грустно и очень осмысленно смотрит на него.

Сильвестро тяжело встал, отошел в угол, сел на пол и громко, четко произнес:

– Гореть тебе, Джироламо, на костре. – Савонарола испуганно обернулся, а тот с тяжелым вздохом добавил: – Да и мне тоже.

Маруффи был зеркалом Савонаролы. Слегка искривленным, но при этом невероятно правдивым. Они никогда не расставались. Джироламо Савонарола нуждался в полубезумном эпилептике Сильвестро Маруффи как в надежном подспорье, ведь именно этот несчастный охранял собственное «я» великого проповедника. Савонарола был беззащитен в первую очередь перед самим собой. Эту свою беззащитность он и облекал в облик юродивого. Никогда ни в чем до конца не уверенный, могучий оратор фра Джироламо регулярно через эмоциональные яркие проповеди и эпатажные поступки сам себе доказывал, что он прав. Воздействуя прежде всего на простой народ, реакция которого питала его силы, Савонарола избегал встреч один на один с людьми, в которых он чувствовал способность реально поставить под сомнения его догмы.

34. Expectant animi et suspiciunt[27]27
  Души ожидают и предчувствуют (лат.).


[Закрыть]

Хор грянул «Магнификат»[28]28
  «Величит…» (начало славословия Девы Марии «Величит душа моя Господа»).


[Закрыть]. В Санта-Мария-дель-Фьоре призывали Бога. Благообразные лица, поднятые вверх, взгляды, устремленные в купол собора. Нежные детские голоса певчих напоминают о душевной чистоте. Выносят чашу для причащения… Лоренцо хорошо помнит эту чашу. Золотая, в форме Священного Грааля. Трясущиеся руки Епископа: «…сия есть чаша Новый Завет Моей Крови…»[29]29
  Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 20.


[Закрыть]

Кровь, кровь, кровь – всюду кровь. Весь пол Санта-Мария-дель-Фьоре залит кровью. Каждый миллиметр. Запах крови мешается с вонью пота, стоны, судороги, крики… Много-много крови. Особенно крови Медичи. Двдацати девятилетний Лоренцо ощущает ее запах, доносящийся в ризницу. Он слышит, как она струится по полу, подбираясь все ближе и ближе к тому месту, где он сидит, съежившись в углу. Кровь приближается. Она уже залила весь собор. Сейчас она доберется и до Лоренцо, протечет под запертой дверью ризницы, и он захлебнется вместе с остальными членами своей семьи в этом кровавом океане смерти. Нет! Он должен остаться в живых. Непременно должен. Но как же ему холодно! Он уставился на щель под дверью.

«Скоро она придет за мной. Я знаю. Уже стихает шум клинков. Только стоны и крики умирающих. Все, все уже захлебнулись кровью. Остался я один. Почему же мне так холодно? Может, у меня больше нет крови? Может, она вышла из меня в то время, как вся моя семья прощалась с жизнью? Надо проверить». Лоренцо занес кинжал и вонзил его себе в руку. «Кровь… у меня есть кровь. Значит, я живой. Я живой!» Он не чувствовал боли. Радость почти что вновь обретенной жизни была сейчас сильнее всего. Именно сейчас, живой…

Кровь все-таки настигла Лоренцо. Но иначе и быть не могло. Она доставала ему до щиколотки, и он чувствовал ее тепло через кожаную обувь. Ему стало совсем холодно. Лоренцо, перешагивая через разрубленные, изуродованные тела, стал пробираться к выходу. Вдруг ему бросился в глаза голубой шарф, красивый голубой шарф… Джулиано! Лоренцо видел, как тот упал первым от клинка одного из Пацци. Брат лежал на спине, глаза были закрыты. Что это? На секунду Лоренцо показалось, что брат дышит. «Что делать?» – Лоренцо зажмурился, и за эту секунду, пока он стоял как вкопанный, ему показалось, что прошла вечность. Он открыл глаза и твердым шагом, от которого кровь брызгами разлеталась в стороны, вышел из Санта-Мария-дель-Фьоре. «Я никогда больше не задамся вопросом „что делать?“, – прошептал Лоренцо Медичи. – Он означает поражение».

«Посему, кто будет есть хлеб сей и пить чашу Господню не достойно, виновен будет против Тела и Крови Господней»[30]30
  Послание к Коринфянам (11:27).


[Закрыть].

«Виновен!» – кричит во все горло Лоренцо Медичи во сне и просыпается. «Gesu, Gesu, amore»[31]31
  Иисус, Иисус, любви (ит.).


[Закрыть]. Он опять исцарапал себя во сне до крови.

– Микеле, бамбино, ты чувствуешь примерно то же, что и я. Это проклятие семьи Медичи. Мы уничтожаем даже тех, кого любим. Я должен был предвидеть это прежде, чем пустить тебя в свою душу. Ты мне стал сейчас даже ближе, чем прежде. – Лоренцо с нежностью прижимал юношу к себе.

А Микеле, обхватив руками полусидящего-полулежащего истощенного человека, стоял на коленях перед креслом. Им отчаянно не хватало друг друга. Чем больше становилось расстояние между ними, тем острее они это чувствовали.

– Дружок мой, если ты будешь бороться с глупостью, то станешь рабом этой борьбы. Не трать себя понапрасну. Никогда никому ничего не доказывай и никогда ничего не проси. – Лоренцо закашлял кровью. – Спасибо, бамбино. Много будет желающих самоутвердиться за счет твоего таланта. Берегись стать должником таких людей. Боже, ну почему я должен уходить сейчас? Не проси! Понял меня? Семье своей всегда давай столько, сколько они попросят. А они будут просить. Будут, будут. Но только деньгами, слышишь? Деньгами, но не душой, не талантом. На мелочи не разменивайся. Жизнь короткая. А я буду там, – Лоренцо поднял палец вверх, – просить Его, чтобы даровал тебе долгую жизнь. – Микеланджело ни разу даже не пошевелился во время монолога Медичи. – Еще хочу сказать тебе одну вещь: есть один человек, имя ты его наверняка уже слышал, – Леонардо да Винчи. Он гений. Но ты держись от него подальше, хорошо?

В ночь на 9 апреля 1492 года было полнолуние. Природа застыла в самолюбовании. Склоны холмов Училатайо, словно бы покрытые серебряной парчой, безмолвно взирали на влюбленное в них небо, которое, щедро осыпав их звездной пылью, с величественной нежностью изливало из себя потоки лунного света. Между небом и землей была достигнута полная гармония, которая возможна лишь тогда, когда на смену сильной страсти приходит безграничная нежность.

Медичи стоял на галерее и смотрел в сад. Луна посеребрила дорожку. «Как тихо», – подумал Лоренцо. Ни один шорох, ни один звук не нарушал царившую вокруг тишину. На дорожке показался человек. Он приближался. Лоренцо узнал его. Молодой человек лет тридцати, с каштановыми волосами и черными, резко очерченными бровями. Он был таким, каким увековечила его кисть Сандро Ботичелли. Шею молодого мужчины украшал голубой шарф. Лоренцо вышел навстречу брату.

– Пойдем в сад, к фонтану, Лоренцо. Сегодня так красиво.

– Пойдем, Джулиано.

Грозная Юдифь, работы Донателло, молча стояла, замахнувшись мечом над лежащим Олоферном. Фонтан был безмолвен. Братья присели на краешек и посмотрели друг на друга.

– Почему такая тишина, Джулиано?

– Потому что наступил мир.

– Мир…

– Теперь так будет всегда, Лоренцо. Пошли.

– Пошли.

Они встали. Джулиано обнял Лоренцо за талию, а тот обхватил брата за плечи. Братья пошли по аллее, ведущей к воротам виллы Кареджи. Ни один камешек не шаркнул под их ногами, ни один сучок не треснул. Дойдя до ворот виллы, Лоренцо молча обернулся и посмотрел на затихшие кипарисы, стоящие вдоль аллеи, улыбнулся им и вышел вслед за братом.

35. Кома

Утром на башне виллы Кареджи был поднят черный флаг. Печальная весть мгновенно распространилась по всей Флоренции. «Бонг-бонг» – звучали колокола Сан-Лоренцо, «бонгбонг» – вторила им древняя колокольня Санта-Кроче, «бонгбонг» – подтверждала из-под своего красноватого черепичного купола Мария-дель-Фьоре. «Умер Лоренцо Медичи», – шептались друг с другом прямая, стройная и строгая башня Палаццо Веккио и белая мраморная Кампанилла Джотто.

Умер Лоренцо Медичи… Законный наследник Пиеро Медичи тут же напился до беспамятства и находился в таком состоянии вплоть до похорон. Во время траурной церемонии он тоже представлял собой весьма жалкое зрелище. «Никогда не имейте детей от дуры» – таков был приговор отца сыну еще при жизни. Безвольный, безынтересный Пиеро боялся и ненавидел отца, сравнения с которым не выдерживал. Младший Медичи знал об этом и мучился. Лоренцо же никогда не шел навстречу сыну и открыто презирал его. Юноша рано начал пить. Отсутствие какой-либо заинтересованности в жизни привело к тому, что к моменту смерти отца Пиеро Медичи был хроническим алкоголиком.

Микеланджело оделся во все черное. Он не проронил ни единой слезинки. Ни на шаг не отходил от Анджело Полициано. Мудрый человек, он сразу же загрузил юношу работой, и теперь Микеланджело отвечал сразу и за все, происходящее на вилле Кареджи. Анджело Полициано постоянно советовался с юношей, спрашивал его мнение по любому поводу относительно организации похорон, не оставляя его ни на секунду одного. Все должно было соответствовать вкусу покойного.

Пиеро Медичи нехотя, стесняясь себя, окружающих, все еще с какой-то боязнью, неловко, бочком, подошел ко гробу, где лежал человек, называвший себя его отцом. Молодой мужчина нагнулся, тотчас выпрямился и вышел вон из семейной капеллы. После уже Джулиано и Джованни подошли к покойному. Долго смотрели, не решаясь что-либо сказать или сделать. Внезапно Джулиано, то ли под давлением атмосферы, то ли от собственного бессилия перед произошедшим, зарыдал в голос. Джованни обнял его и, что-то нашептывая, отвел в сторону и там по-отечески долго еще успокаивал. Они навсегда останутся вместе и в будущем станут совместно править Ватиканом до самой смерти Джованни, Папы Льва Х.

Полициано стоял молча, неотрывно смотрел на высохшее, бескровное лицо Лоренцо Медичи, которого совершенно нельзя было узнать, прощался с покровителем навсегда. Было видно, что в душе его зрело какое-то решение. Вдруг он резко нагнулся над Лоренцо и перекрестил его.

Микеланджело ничего не чувствовал и поражался этому. Он смотрел на хорошо знакомое ему лицо и не узнавал его. Это был другой человек, точнее, и не человек вовсе, а какая-то его часть. И скоро эта часть тоже уйдет вслед за душой. Надо было прощаться. Микеле нагнулся к самому лицу Лоренцо, что-то горячо зашептал, и окружающие уловили только одну громко брошенную по неосторожности им фразу: «…тебя мне никто не заменит». А потом Микеланджело прильнул губами к посиневшему рту Лоренцо.

Полициано и Микеланджело стояли около дверей покоев Пиеро Медичи и не решались постучать. Посоветовавшись, они договорились, что переговоры должен вести Микеланджело. Причины тому выдвигались самые разные: молодость, признание отцом его таланта, ревностное желание Микеланджело во что бы то ни стало поддержать и развивать эстетическую направленность идей своего умершего друга. Решено! К Пиеро должен был идти Микеланджело.

– Сынок, ты должен приложить все усилия, чтобы убедить сына нашего патрона, – Полициано не мог еще говорить о Лоренцо в прошедшем времени, – чтобы тот взял от Синьории официально заверенную бумагу, в которой будет утверждено, что все антики, хранящиеся на вилле Кареджи, являются бесценными произведениями искусства и не могут быть сожжены на костре как суеты, которые поносит Савонарола. Это нужно сделать немедленно. В первую очередь. А еще о школе поговори. Ничего ведь не известно относительно его намерений. Он ведь ни разу не был там. – Славный маэстро глубоко вздохнул, догадываясь, что этот разговор в лучшем случае может лишь отсрочить неизбежное.

Микеланджело постучал. Ответа не было.

– Иди, иди сам, сынок. – Полициано буквально втолкнул Микеланджело в комнаты Пиеро.

Робко, с неохотой Микеланджело прошел по комнате и направился к двери, ведущей во внутренние покои. Постояв с минуту в нерешительности, юноша снова постучал. Ответа по-прежнему не было. Микеланджело постучал сильнее. За дверью послышалась какая-то возня.

– Кто там? – Ответивший ему голос был не то нетрезвый, не то усталый.

– Это я, Микеланджело. – Юноша старался придать своему голосу хоть какую-то нежность.

– Микеланджело? Не знаю я никакого Микеланджело, – отозвались за дверью.

На Микеланджело как будто выплеснули кипяток. Бегом он выбежал из покоев Пиеро Медичи. Анджело Полициано не мог удержать его. Сильным рывком он разорвал их объятия и выскочил вон. Бежал он долго, пока не обнаружил себя около дверей отчего дома. Никем не замеченный, он вошел в дом, прошел в комнату Урсулы, лег на ее кровать и уснул.

Созданная Лоренцо Медичи художественная школа в Сан-Марко была закрыта.

36. Братья

Микеланджело спал почти сутки. Урсула не трогала его, лишь, подходя к кровати, осторожно, чтобы не разбудить, разглядывала взрослого, незнакомого ей мужчину. Шапка курчавых черных волос, щетина, появившаяся на щеках и вокруг губ, были непривычны глазу Урсулы, но стоило только посмотреть на полуоткрытый во сне рот и на длинные реснички, отбрасывающие тень, то перед старой служанкой возникал мальчик, которого она сама носила на руках.

– Микеле, как же ты устал, бамбино. – Урсула привычно потянулась, чтобы приласкала юношу.

– Не надо, Урсула, не надо, – хмуро, тихо, но твердо сказал Микеланджело, стараясь не поднимать на нее глаз. – И вот еще что, не называй меня больше Микеле, хорошо? – Он посмотрел на нее очень серьезно.

– Хорошо, бамбино, как хочешь, – кивнула Урсула. – Ты надолго к нам? У вас там, наверное, большие перемены? Отец гордится тобой, ты же теперь будешь правой рукой наследника Медичи.

– Нет, – резко оборвал ее Микеланджело.

– Почему, Микеле? Ой, прости меня старую! Я забылась совсем. У нас тут такое творится… – Урсула замахала руками. – Ты сам все увидишь. И за что это только твоему отцу такие страдания выпали на долю? Ты для него единственный лучик надежды. Ты его гордость, Микеланджело. Не расстраивай отца, я лично тебя об этом прошу.

Лодовико Буонарроти не постарел, он подурнел. Место на таможне, полученное от Лоренцо Медичи, его не занимало, и он почти забросил все дела. Его то и дело обкрадывали. За собой он не следил, несмотря на все уговоры мадонны Лукреции. Как и прежде мессер Буонарроти жил, отрешившись от внешнего мира, и реагировал только тогда, когда речь заходила о Микеланджело. Его успехи были основной темой для бесед с соседями. Отец с гордостью рассказывал о месте, которое занял его сын в семье Медичи, и во время монолога лицо Лодовико мгновенно молодело, морщины разглаживались, в глазах появлялся озорной блеск.

Почти одновременно на семью Буонарроти свалилась череда несчастий: изуродованное лицо Микеланджело, смерть главного покровителя Лоренцо Медичи и…

Лодовико Буонарроти был в растерянности. Он метался по дому, не находя в себе сил принять какое-либо решение. Пойти пожалеть Микеланджело? А если он не примет его, оттолкнет? Нет. Притом, хорошо зная о характере сложившихся отношений между Лоренцо и Микеланджело, мессер Буонарроти внутренним чутьем угадывал, что места ему в них нет. Кое-как переборов себя, Лодовико Буонарроти стал ждать. Сердце ему подсказывало, что после неминуемой кончины Лоренцо Микеланджело обязательно появится в доме. Смерти покровителя сына он одновременно ждал и страшился. Конечно, семья Буонарроти могла потерять свое привилегированное положение, но Микеле бы в этом случае вернулся домой. Лодовико казалось, что он подготовил себя к любой неожиданной развязке, и был даже доволен собой. Как вдруг…

В дверь постучали.

– Кто там?

– Это я, папа.

– А, Леонардо, что тебе?

– Нам надо поговорить.

– Давай потом. После всех церемоний в Сан-Лоренцо.

– Нет, папа, сейчас. Я не могу ждать. Я ухожу.

– Куда это?! – Лодовико наконец обернулся к первенцу.

– В монастырь в Сан-Марко послушником, к брату Джироламо Савонароле.

– Нет! Никуда ты не пойдешь! – Лодовико Буонарроти с яростью ударил кулаком по столу. – Не для того тебя мать кормила своим молоком, чтобы ты, бросив отца и всю семью, ушел распевать псалмы по ночам среди дамасских роз во дворе Сан-Марко. Чем это мы тебе не угодили? Мать твоя, наверное, не этого для тебя хотела, когда прижимала к своей груди.

Молодой человек опустил взгляд. Это был Леонардо, тихий, ласковый Леонардо. Любимый сын мадонны Франчески, которого никто не замечал в доме после ее смерти. Мальчик никому не открывал своих чувств. Он хорошо учился, был предупредительным в общении, если возникали споры с отцом или братьями, то всегда шел на компромисс и старался как можно быстрее уладить конфликтную ситуацию. Несмотря на уступчивость, Леонардо был любим и уважаем младшими братьями. К нему приходили поговорить, посоветоваться, просто побыть рядом, если на душе было тревожно и беспокойно, рассказать о возникших трудностях. Он всегда находил для братьев время, внимательно слушал, большей частью молча, но в конце обязательно говорил тихим, спокойным голосом какую-нибудь мудрую фразу, после чего у собеседника становилось легко на душе и лицо его светлело. Особенно сильной дружбой Леонардо был связан с Джисмондо, самым младшим из Буонарроти. Они оба предпочитали деревню городу, любили бывать в полях, на сельских праздниках, посещали загородную виллу близ Сеттиньяно, приезжали туда даже зимой, без слуг. Сами кололи дрова, приносили воду из проруби, варили еду и молча сидели у огня вдвоем, слушая треск поленьев и завывание ветра в трубе.

Весть об уходе Леонардо в монастырь повергла весь дом Буонарроти в больший шок, чем известие об изуродованном лице Микеланджело. Никто не мог в это поверить. Леонардо был неотъемлемой частью быта семейства, все равно что передник Урсулы. О реальности его существования никто и не задумывался. Он просто жил рядом, и все. О нем часто забывали и вспоминали, как о катушке с нитками, по мере надобности. И вдруг… Ни у кого в голове не укладывалась мысль о том, что этот старый дом может существовать без Леонардо. Такого просто быть не может! Это неправда! Это злая шутка! Кто станет помогать отцу управлять поместьями? Кто сделает так, что сургучная печать будет поставлена аккуратно и точно, не заляпав сам текст? Кто перевяжет каждый из договоров с арендаторами отдельной бечевкой и позаботится о том, чтобы горячий воск не слепил бумаги и бечевки друг с другом? Кто проследит, чтобы Урсула не носила слишком много продуктов сама, а с ней пошел бы кто-нибудь из братьев? Кто втайне от отца даст денег проигравшемуся в баччиа Джовансимоне, чтобы тот отдал долг? К кому придет окровавленный после очередной уличной драки с камнями Буонаррото, кто его потом помоет, переоденет, замажет бальзамом раны, выслушает все подробности происшедшего и обязательно похвалит в конце?

– Это мое окончательное решение, – объявил за ужином Леонардо.

Все сидели молча. Каждый думал о своем. Лодовико начал первым:

– Прости нас всех, сынок. Прости меня в первую очередь. Я был тебе плохим отцом. Да, я вообще… – Мужчина махнул рукой и потер покрасневшие глаза. – Прости меня, мой Леонардо, я и не заметил, как ты вырос. Тебе уже девятнадцать, а тебе никто ни разу не дал почувствовать себя маленьким. Мы все в этом доме оставались детьми, повзрослел только ты. Сам, по собственному решению. Может, ты просто устал, сынок? А? Может, ты просто хочешь пожить один, без нас? Может, тебе просто нужно подумать о будущем? Поверь, жизнь прекрасна! В ней еще столько всего будет интересного, захватывающего. Ты еще многого не видел в этом мире, мальчик мой. Давай съездим в Пизу, съездим в Рим. А хочешь – езжай один. Я дам тебе столько денег, сколько тебе надо. Прости меня, прости всех нас, Леонардо, и дай нам всем второй шанс. Пожалуйста, сынок. Не оставляй нас. – Лодовико протянул руку к сидящему от него справа первенцу ладонью вверх и посмотрел ему в лицо.

– Я ухожу в монастырь, папа, – не поднимая глаз, сказал Леонардо куда-то в пол.

– А… Франческа, твоя порода! – Лодовико запустил пальцы в копну седеющих черных волос и вцепился в них до боли, опустил лицо на руки и замер.

Все сидели неподвижно. Наконец Леонардо встал, бросил робкий взгляд на братьев, на замершего в беззвучном рыдании отца и вышел. Джисмондо бросился вслед за братом.

В течение нескольких месяцев отец и сын не разговаривали. Никто из братьев больше ни о чем не просил Леонардо, все, даже Урсула, старались сделать ему приятное. Какой-нибудь пустячок, но от души. Все это было, безусловно, очень мило, но душу юноши затронуть не могло. Она была полностью занята. Все его сердце было отдано невысокому, худенькому, неизменно одетому в рясу доминиканца человечку с синими горящими глазами. Как он говорил! У Леонардо кружилась голова, на ладонях и под мышками выступал пот. Юноша регулярно посещал все мессы в Сан-Марко и Марии-дель-Фьоре. С первой же проповеди, в которой Савонарола заклеймил слуг Антихриста, откапывающих античные статуи из-под земли и отдающих их на лицезрение общества, монах-доминиканец занозой вошел в душу юноши. «Вот оно! Настоящее!» – с восторгом понял он. С тех пор Леонардо ни разу не пропустил ни одной мессы. Как только Савонарола показывался на кафедре, он застывал в одной и той же позе, не сводя безумных глаз с монаха, и оставался таким до конца проповеди. Савонарола в конце концов заметил юношу. Великий доминиканец любил выслушивать восторженные похвалы в свой адрес и не пропускал ни единого случая, чтобы принять очередную «дозу».

– Подойди сюда, юноша.

Леонардо, не слыша слов, просто смотрел своими красивыми карими глазами на проповедника и улыбался.

– Ну же, ну, ты что, глухонемой, что ли?

Юношу подтолкнули. Измусолив изрядно в руках берет, он все-таки оказался около Савонаролы, хотя и не помнил как.

Весь день восторженный поклонник силился вспомнить какие-то детали происшедшего с ним чуда, но не мог.

– Как тебя зовут?

– Леонардо Буонарроти

– Буонарроти?! – Савонарола нахмурился при этом имени. – А ты не родственник ли, случайно, тому дерзкому мальчишке, который ноги целует этому Антихристу Лоренцо Медичи?

– Нет… то есть да… то есть…

– Так нет или да?

– Он мой младший брат, синьор.

Столь почтительное обращение очень польстило Савонароле, и он, улыбнувшись, смягчился и не стал желчными выпадами против Медичи разрушать «мессианский» образ в глазах почитателя. Кумир должен всегда оставаться кумиром. Не каждому человеку выпадает такая «сладкая доля» быть обожаемым массами. Савонарола знал о своей исключительности и тщательно следил за сохранением своего имиджа, ибо верил в предназначенную ему свыше судьбу. А для этого облик народного героя должен быть тщательно выверен и отшлифован.

Савонарола лично стал опекать юношу, внушая ему, будто у него особое призвание, дарованное ему самим Богом, – быть в ответе за грехи всей семьи Буонарроти. Леонардо должен стать жертвой, принесенной членами семьи на алтарь Божьего гнева, который уже обрушивается на всю Италию, и в особенности на Флоренцию. Слухи о вторжении французов крепли, Лоренцо Медичи становилось хуже. Народ был недоволен отсутствием сильного лидера. Савонарола становился с каждым днем все яростнее. Леонардо нужно было много, очень много молиться, чтобы отвести от своей грешной семьи карающий Gladius Dei.