Текст книги "Я, Микеланджело Буонарроти…"

Отец встретил Микеланджело без привычной ему радости. Юноша сразу подметил, что в доме давно уже все не так, как прежде. И лица, и стены – все изменилось. Нет раскиданных по полу деревянных и глиняных игрушек, не слышится истошного визга и топота кубарем скатывающихся с лестницы братьев, для которых самое главное в жизни – опередить остальных и соскочить первым с последней ступеньки. Нет ворчащей Урсулы, которая дает подзатыльник Джовансимоне или Буонаррото за то, что они поели неспелых персиков, и им теперь придется вынести унизительную процедуру клистира. «А отец как постарел… Нет, не физически, – подумал Микеланджело, – физически с ним и тридцатилетний не справится, он душой устал, в нем мало огня, мало любви. Любовь – это ведь единственный секрет вечной молодости». От непривычной сухости отца Микеланджело стало не по себе. Так он жить не привык и не мог. Леность чувств убивала в нем творчество. Несколько дней они вообще не виделись. Урсула кормила своего любимца у себя в комнате. Впрочем, отсутствие Микеланджело за столом никого не задело.

Однажды ночью у Микеланджело начался жар, он покрылся холодным, липким потом. Он встал с кровати и пошел бродить по комнатам. Дом спал. Шатаясь, юноша добрел до кухни. То, что он увидел, захватило его воображение, отчего весь дурман, возникший в результате сильного жара, как рукой сняло. На коленях, в рясе монаха ордена святого Доминика, перед раскрытым окном, с четками, связывающими запястья рук, стоял мужчина и бормотал нараспев какие-то молитвы. Микеланджело неловко двинулся, и половица заскрипела. Монах обернулся и внимательно посмотрел на вошедшего:

– Микеланджело, ты болен? – Это был старший брат его, Леонардо.

– Нет… то есть да, то есть…

– Садись, садись скорее, я тебе сейчас отвар из трав сделаю – жар и пройдет.

Микеланджело следил за руками брата.

– Леонардо, а ты… что это? – Микеланджело показал на рясу.

– А… это. – Леонардо улыбнулся, и Микеланджело почувствовал эту улыбку в голосе. – Это мой выбор. Бог призвал меня служить Ему.

– Ты говорил с Богом, Леонардо?

– Нет… не так чтобы лично. Я просто знаю это. Знаю в своей душе. Ты же ведь тоже знаешь свое призвание, хотя оно толкает тебя порой на богопротивные проступки.

– Мне за свои семнадцать лет, что я прожил на этой земле, ничуть не стыдно.

– Конечно, ты всегда был искренним, я знаю. Просто тебя окружали не те люди.

Микеланджело набычился, и его черные глаза заблестели так, что казались чернее окружающей их ночи.

– Зачем ты мне все это говоришь, Леонардо? – спросил Микеланджело.

– Потому что ты мой брат и я должен тебя спасти.

– Не надо меня спасать, я не тону и ни в чьей помощи не нуждаюсь.

– Умерь свою гордыню, Микеланджело, прислушайся к своему сердцу, и ты услышишь там глас Божий, который обличит тебя в твоих грехах и приведет к покаянию. Покайся, братишка, и брось в священный огонь всех мерзких идолов, которых ты вылепил, и Бог очистит тебя от скверны.

– Никогда! – Микеланджело вскочил, сделал два яростных круга по комнате и остановился, тяжело дыша Леонардо в лицо. – Савонарола, да? Он и тебя околдовал?

– Нет, нет, Микеланджело. – Тон Леонардо был нежный и вкрадчивый. – Послушай, тебе пришлось много пережить за последнее время. Ты устал, тебе нужна тишина, чтобы успокоиться и подумать о будущем, о вечном. Хочешь, у тебя будет своя келья в Сан-Марко? Ты станешь приходить туда, размышлять. Братья помогут тебе найти истину в душеспасительных беседах. Микеланджело, не уходи от Бога. Он зовет тебя.

– Куда это Он зовет меня? В Сан-Марко? В затхлую комнатенку, где лучик света кажется райским светилом? Куда ты меня зовешь, Леонардо? И куда ты сам бежишь? От кого? От чего? Зачем ты прячешься?

– Я иду на зов Божий.

– Хватит, Леонардо! – Микеланджело подошел и резким движением схватил брата за грудки, но он не противился. Леонардо был выше, Микеланджело – сильнее.

– Микеланджело, успокойся, тебе нельзя нервничать в таком состоянии. Ну, чего ты хочешь добиться силой?

– Правды! Скажи мне правду, Леонардо.

– Какую правду?

– А такую. Я знаю, что ты никак не можешь искренне верить в то, что искусство, которое приносит людям радость, должно быть сожжено на площади перед Синьорией. Я никогда не поверю, что мой старший брат, которого я люблю и уважаю, может всей своей душой соглашаться с тем, что унылые, постные лица монахов и погребальный перезвон колоколов и есть именно то, для чего наш Господь принес Себя в жертву. Нет, Леонардо, ты так не думаешь. – Тот заерзал, но высвободиться из железного захвата Микеланджело не смог. – Так скажи мне правду, братец, ты что, сам лично понесешь «Рождение Венеры» Сандро Ботичелли с виллы Кареджи на костер, если я тебе ключи дам, а? Или, распевая вот все горло «Ave, dolce Maria, di grazia piena», размахнешься молотом и разрубишь на куски «Венеру» Праксителя, да, братец?

– Да, разрублю! Да! – Леонардо еще сильнее задергался и вырвался наконец-таки из рук Микеланджело. – Разрублю, да!

– За что же?

– А потому, что она… голая! Вся голая!

Микеланджело посмотрел на Леонардо серьезно и расхохотался во все горло:

– Вот от кого ты бежишь, брат. У тебя нет смелости, чтобы любоваться красотой обнаженного женского тела. Ты так зол, что не можешь обладать им, как тебе того бы хотелось. Ты слаб, мой милый Леонардо, и духом и телом.

– Замолчи, Микеланджело!

– Что, я говорю что-то не так?

– Ты не во всем прав, мой мальчик. Да, я не так могуч духом и телом, как ты. Но я умею любить. Да, я умею любить и люблю. Ты прав. Но я люблю не женщину, я люблю Бога.

А Он любит меня. Я знаю это. Вот здесь, здесь знаю! – И он со всей отпущенной ему Господом страстью указал себе на сердце. – А Савонарола помог мне ощутить это. Микеланджело, я завидую тебе, мой мальчик, хотя это и грешно, но я завидую твоей силе, твоему темпераменту и очень-очень верю в тебя, мой милый брат. Я буду молиться о тебе, чтобы Бог использовал твой талант для Своей славы, и ты, бамбино мио, обещай мне никогда не насмехаться больше над теми, кто избрал вершить свой жизненный путь в стороне от житейских бурь. Хорошо, Микеланджело?

Микеланджело крепко обнял брата и прошептал:

– Хорошо.

На следующий день Микеланджело сам без стука вошел в кабинет отца.

– Ох, Микеле, как неожиданно. – Синьор Лодовико еще не привык видеть у себя желанного сына так запросто.

– Папа, собери всех. Мне нужно с вами поговорить.

– Микеле, откуда такая торжественность? Да и начало мне не очень-то нравится. Знаешь, шепни мне лучше на ушко прямо сейчас, в чем дело, а то я уже начинаю волноваться. Знаешь, столько сюрпризов за последнее время.

– Во-первых, папа, не называй меня больше Микеле, ладно?

Отныне я Микеланджело Буонарроти, скульптор.

37. Путь

Лоренцо Медичи был последним человеком, кому Микеланджело позволил называть себя Микеле. Теперь Лодовико Буонарроти видел перед собой совершенно иного человека, с которым отцу предстояло знакомиться заново. Плотный, невысокого роста, с густой шапкой черных кудрявых волос, с красивыми черными глазами и начинающей отрастать бородой. Возраст определить было невозможно, ибо у Микеланджело рано появились угловатые морщины над бровями, около глаз и в направленных вниз уголках рта. Отцу не понравился вид сына, в нем чувствовалась какая-то взрослость, не наигранная, не притворная, а реальная, идущая изнутри. Да, это был не Микеле, хотя и он был не подарок. У Лодовико тоскливо защемило в сердце.

Пришли все братья: Буонаррото, Джовансимоне и Джисмондо. Зашла Урсула. Лодовико начал первым:

– Ну вот, мы в сборе, Микеланджело, как ты того и хотел.

Мы внимательно тебя слушаем.

Микеланджело обвел взглядом самых близких ему людей: добрая, усталая, но всегда готовая в нужный момент прийти на выручку Урсула, отец, для которого самое важное на свете – любить, и братья, всегда изысканно одетый, с умным, хитрым лицом Буонаррото, нервозный Джовансимоне, для которого спокойно сидеть на месте – мука несусветная, конечно, если он не ест в это время, одиннадцатилетний Джисмондо, который еще донашивает за братьями их вещи.

– Вы видите, что среди нас нет Леонардо, – начал Микеланджело. – Я хочу вам сказать, что одобряю его выбор и согласен с ним.

– Это все, ради чего мы все тут собрались? – перебил Джовансимоне.

– Цыц! – рявкнул Лодовико Буонарроти. – Говори, сынок.

– С этого момента все решения, которые ранее принимал Леонардо, стану принимать я. Я сам распределю обязанности среди вас, как это делал Леонардо, только теперь это будет закреплено за вами раз и навсегда, покуда каждый из вас не женится и не начнет жить собственным домом. По всем вопросам относительно денег или будущего каждого из вас обращайтесь ко мне.

– In terra di ciechi chi ha un occhio solo e’re[32]32
  Среди слепых и кривой – король (ит.).


[Закрыть], – нараспев протянул Буонаррото, перемигиваясь с Джовансимоне.

– Буонаррото! – Лодовико сжал кулаки и всем телом развернулся к сыну. – Прекрати балаган. Сынок, – обратился он к Микеланджело. – Ты прав абсолютно, ты единственный, кто может помочь этому сброду, – он показал на свой выводок, – стать людьми и не уйти разбойничать на римских дорогах. Только почему ты не разубедил Леонардо? Мне так не хочется терять его.

– Я не буду его разубеждать. Он уходит потому, что считает это своим долгом перед нашей семьей и перед Богом. Возможно, Леонардо лучший из нас. Он не равнодушный, не эгоист, и ему не все равно.

– Festa senza alloro[33]33
  Праздник без славы (ит.).


[Закрыть], – произнес Буонаррото.

Леонардо вскочил и отвесил звонкую оплеуху третьему сыну.

– Поделом, – прошептала Урсула.

Мальчик схватился за побагровевшую щеку и посмотрел на отца злыми глазами.

– Вот что, – сказал Микеланджело, – пусть Буонаррото связывается со мной лично от имени каждого из вас, когда меня не будет во Флоренции. Папа, ты, конечно, можешь действовать напрямую, но чтобы тебя не утруждать, я поручаю эти дела Буонаррото. Буонаррото, я делаю тебя ответственным, ты понял меня?

Микеланджело нагнулся и внимательно посмотрел брату в глаза, Буонаррото смутился и по-взрослому кивнул в ответ.

До последнего дня жизни братьев Микеланджело останется для каждого из них нянькой.

38. Ciascuno si diverte come gli piace[34]34
  Каждый развлекается, как ему нравится (ит.).


[Закрыть]

Как я уже ранее заметила (а я позволю себе такую наглость и процитирую себя), в семье Медичи во все времена рождались яркие и сложные характеры, но всех их объединяло одно – ничтожеств среди них не было. А как же Пиеро, спросите вы? Для него же самый лучший друг – это бутылка, да не одна, доброго, тяжелого, дурманящего сицилийского вина. Верно. Так оно и было. Итак, у Пиеро Медичи случались дни, когда он видел свое отражение только на дне бутылки и, здороваясь с ним, не узнавал самого себя. Фамилия Медичи давила на молодого человека. С рождения ему втолковывали о его исключительности, о том, что сам факт его появления на свет – это уже нескончаемое благо для окружающих. Он вырос, считая, что одна лишь принадлежность к Медичи уже дает ему право занимать привилегированное положение в обществе и получать желаемое при помощи указательного пальца. Каково же было удивление молодого Медичи, когда он понял, что от него чего-то хотят именно потому, что он носит столь знаменитую фамилию! Это пошатнуло его психику. Шок перерос в постоянный стресс. Молодой человек увидел глубокую бездну, разделяющую потребности общества и его собственные возможности. Главным виновником личной драмы Пиеро посчитал своего отца – Лоренцо Великолепного.

Лоренцо раздражало отсутствие у сына атрибутов величия семьи, и он частенько подшучивал над неуклюжестью Пиеро и его робостью. Однажды Лоренцо высмеял сына прилюдно, когда во время рыцарского турнира, которые без конца устраивались во Флоренции, в шутку предложил замкнутому подростку сразиться с кем-нибудь из рыцарей, ибо сам Медичи был великолепным бойцом. В ответ Пиеро поднял на отца полные ужаса глаза, отрицательно замотал головой, покраснел и убежал. В спину ему раздавался раскатистый хохот Лоренцо. Чтобы уйти от мучений, мальчик рано стал пить. Лоренцо, обнаружив это из тайных донесений, не протянул сыну руку помощи, а лишь начал презирать его за слабость характера и во всем принялся винить его мать, которую никогда не любил. Пиеро боялся отца, но остаться без него боялся еще больше. Лоренцо был нужен молодому человеку как щит, укрывавший его от собственных недостатков, ибо он понимал, что народ – этот беспощадный зритель – не простит ему ни слабости, ни малейшей фальши, если таковую заметит. Тем более искушенный флорентийский зритель, так избалованный незаурядностью натуры отца, которого, несмотря на все пороки, прозвал Великолепным. Как-то назовут Пиеро флорентийцы? Тут еще этот Савонарола, без конца твердящий о наступающем Апокалипсисе. Может, он прав, и тогда ничего делать не надо, все само собой как-то разрешится? А если нет? Что тогда? Нужно что-то делать, что-то предпринять. Но что? И с кем? У Пиеро не было друзей, но были собутыльники. А это, как известно, не одно и то же. На ум ему пришла сцена, недавно виденная им в городе. Какая-то полубезумная старуха с распущенными волосами кричала на площади перед Палаццо Веккио: «Господь покарает всех нас, ибо пришел Мессия во второй раз на землю, чтобы забрать свою церковь, имя ему – Джироламо Савонарола, и духом уст своих, своей проповедью уничтожил он Антихриста – Лоренцо Медичи! Сбываются знамения книги Откровения! Конец, конец проклятому дому Медичи!» Нехорошо стало Пиеро от этих слов. Тут же услышал он шепот в толпе: «Слышали, на той неделе во время грозы молния ударила прямо в ризницу Санта-Мария-дель-Фьоре». – «Верно, верно, а помните какие звезды и какая луна были в ночь, когда умирал Лоренцо Медичи?» – «Да, да, все это не к добру. Конец дому Медичи. Прав брат Джироламо. Во множество грехов вовлекла эта семья Флорентийскую республику. Конец дому Медичи».

Конец дому Медичи. Конец дому Медичи. Злая старуха с лохматыми волосами в ярости протянула руки к Пиеро. Конец дому Медичи. Конец дому Медичи. Разъяренные вооруженные горожане идут атаковать виллу Кареджи. Конец дому Медичи. Савонарола, разжигающий костер, в который радующийся проповедник бросает не только статуи, книги и картины, он выбрасывает из склепа Сан-Лоренцо останки представителей великого семейства и с криком кидает их в костер. Потом несут связанного по рукам и ногам самого Пиеро и его, еще не до конца протрезвевшего, тоже кидают в костер, и весь народ Флоренции аплодирует этому событию.

Как это нестерпимо мучительно – заниматься тем, к чему у тебя нет призвания, но ты понимаешь, что это именно то, что от тебя ждут окружающие. От Пиеро Медичи ждали действий. Хоть чего-нибудь, только чтобы это было красиво, сильно и величественно – в стиле Медичи. Если бы он затеял хоть какую-нибудь резню душ на десять – двадцать, из которой вышел бы победителем, повесил бы всех тех, кто называл его отца Лоренцо Антихристом, то флорентийцы долго еще аплодировали бы ему, на время забыв о Савонароле, и это дало бы Пиеро возможность расслабиться хоть на какой-то промежуток времени и предаться вожделенному ничегонеделанию. Пиеро же привык считать себя Медичи по рождению, теперь он должен был убедить в этом других всей своей жизнью, всеми своими поступками. Сможет ли он? Боже, какая мука! Не утопить ли ее в добром итальянском вине?

После смерти своего близкого друга Лоренцо Медичи великий филолог и лингвист Анджело Полициано почти переселился в монастырь Сан-Марко. Ему еще не было и сорока, а он уже весь поседел и полысел и всей своей ссутулившейся фигурой напоминал немощного старца. Полициано был смертельно напуган. В этом, впрочем, была и доля вины самого Лоренцо. Он так приучил свое окружение к себе, к своей неисчерпаемой силе, что сам стал казаться себе вечным и незыблемым. Но… Савонарола почуял этот промах блистательного политика и оказался прав в своих предположениях. Колосс пошатнулся, трещины поползли по всему его могучему телу, называемому «империя Медичи». Лоренцо никто не был нужен, он был самодостаточен. Но он был нужен всем остальным и в этом была главная ошибка Великолепного. Он был слишком горд, чтобы приблизить к себе человека настолько близко, дабы сделать его своим полноправным приемником и передать ему все свои секреты. Нет, Лоренцо Великолепный должен быть один. И вот колосс рухнул. Савонарола возликовал, но «не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется»[35]35
  Книга Притчей, гл. 24, ст. 17.


[Закрыть]. Так говорит Бог, от имени которого так самозабвенно выступал этот «profeta sarafico»[36]36
  Пламенный пророк (ит.).


[Закрыть].

Никто не верил в смерть Лоренцо Медичи. Он настолько смог убедить окружающих в собственной силе, умении справляться с любыми, казалось, самыми смертельно опасными обстоятельствами, он был настолько закрыт для окружающих, которым казалось, что они его понимают и видят насквозь, что о серьезности его состояния даже такие близкие ему люди, как Анджело Полициано и некоторые из домашних, узнали лишь незадолго до смерти. Но никто не хотел в это верить. Лоренцо победит, обязательно победит, иначе и быть не может. И вдруг… Казалось, только непрестанно воющие борзые в доме Медичи искренне верили в смерть хозяина. Больше никто.

Перед Анджело Полициано лежало его «Сказание об Орфее». Светская драма на античную тему во вкусе Лоренцо. «Бросить в огонь? Нет, не могу. Здесь все лучшее, что есть во мне. Здесь моя Италия, мой язык, моя природа, моя жизнь. Я не могу. Не могу это сделать… И не сделать тоже не могу. Потому что боюсь. Очень боюсь. Оттого, что не знаю, где истина, и не уверен в правильности своих путей в ее поисках. Я боюсь Савонаролы. Боюсь того, что он говорит. А почему? Потому что чувствую, он сильнее меня. Он имеет власть. Совсем как Лоренцо. Ах, Лоренцо… Мне тебя так не хватает. Ты бы сейчас меня успокоил, все расставил по своим местам. Лоренцо… Мне так страшно. Я запутался. Я не хочу делать то, что мне кажется сделать надо. По моему, действительно скоро конец света…» Полициано опустил полысевшую голову на стол, где лежало, к счастью, уцелевшее до нашего времени «Сказание об Орфее». Пока еще Полициано жил на вилле Кареджи, но частые его отлучки в монастырь Сан-Марко, беседы с другом, известным философом Пико дела Мирандола, сделали Анджело нечувствительным к ощущениям окружающих его людей, оторвали от реальной жизни. Вилла Кареджи погрузилась в летаргический сон.

Такое состояние устраивало далеко не всех. Закрытие школы Сан-Марко было ударом, повлекшим за собой разрушение целой системы художественного образования во Флоренции. Для многих маститых художников, поэтов, скульпторов, артистов и просто неравнодушных людей вилла Кареджи была своеобразным концентратом творческой энергии своего времени. Там сходились достижения античных времен, когда мастера достигли поистине абсолютной гармонии в изображении реалистичного человеческого тела, монументальности образов квадрачетро и одухотворенности эпохи Возрождения. Все бурлило, двигалось. Интересовало абсолютно все, что могло дать какой-то толчок в познании секретов сотворения Богом Вселенной. Изучалась, отшлифовывалась, теоретизировалась любая новая, только что открытая деталь, любой штрих, способ передачи художником, или поэтом, или артистом своего таланта благодарному зрителю. На виллу Кареджи съезжались не только со всей Италии, но и со всей Европы. Высочайшее художественное мастерство отличало работы, созданные здесь. Лоренцо Медичи лично следил за поддержанием престижа своей школы.

Франческо Граначчи был, пожалуй, единственным трезвомыслящим человеком в сложившейся ситуации. Шок, конечно, он пережил серьезный. Вначале Торриджани на всю жизнь изуродовал лицо Микеланджело, потом смерть патрона, закрытие школы, а затем еще и лучший друг Микеле отдалился и стал избегать его. Граначчи неоднократно делал попытки встретиться с ним, но всякий раз либо Урсула, либо новый поверенный Микеланджело – его брат Буонаррото – сообщали очередную нелепую причину, почему тот не может встретиться с Граначчи. Нервная артистическая натура Франческо начала давать сбои. Нет, нет, пить он не начал. Он всегда прибегал к вину как к одному из средств получения удовольствия. У Граначчи для банального пьянства был слишком крепкий, деятельный мозг.

«Думай, Франческо, думай, – говорил сам себе молодой мужчина, – должен же быть выход из этого кошмара. „Не даст Бог поколебаться праведнику“, как любит говорить фра Джироламо. Собственно, он немало потрудился для того, чтобы многие неравнодушные люди, как называл нас покойный Лоренцо Медичи, почувствовали себя бессильным перед так называемым роком. Gladius Dei. Что-то мне не вериться, что этот Gladius Dei обрушивается исключительно на людей, занимающихся искусством. Хотя…» Франческо улыбнулся, ибо знал, что может привести не одну, не три и даже не пять причин, по которым слава о флорентийских художниках разлеталась по всей Европе и заставляла зрителей не только восхищенно замирать перед великолепными творениями, но и краснеть до самых кончиков ушей из-за волей-неволей просачивающихся за городские стены слухов. Так что «думай, Франческо, думай».

Граначчи спрыгнул с кровати. Оглядел себя. Да, он был красив. Гармонично сложен: ноги не слишком длинные, не слишком короткие, великолепно развитые плечи, изящная посадка головы, бархатная кожа, светлые кудри. «Нет, я не могу зачахнуть в какой-нибудь мастерской, где вырезают набалдашники для тростей на продажу. Нет, у меня должна быть иная судь ба! – Франческо с удовольствием цокнул языком. – Терять мне все равно уже нечего. Да и, собственно говоря, мой ангел-хранитель ни разу еще не убрал своего крыла, что распростер надо мной. Все будет хорошо, Франческо. Ведь, это твоя миссия в жизни – являться, как архангел Гавриил, с благой вестью к богоизбранным людям». Он запрокинул голову и захохотал, получив удовольствие от собственной шутки. Граначчи решил действовать наугад, не имея никакого особого плана, не мучая себя измышлениями на счет тактики и стратегии. Главное – динамика, положительная динамика, привносящая ощущение жизни и хоть какого-то осмысленного будущего. А жизнь весьма странная штука. Тогда, когда кажется, что силы уже на исходе и впереди не маячит не то что светлый путь, а даже и проблеска не видно в кромешной тьме, именно тогда, когда ты понимаешь, что только ты один в состоянии помочь себе, и только тебе самому придется принимать решение относительно собственного будущего и уже никто, как прежде, не придет и не посоветует тебе какую-нибудь очередную чушь, и тебе потом не придется валить на советчика вину за то, что все опять, как прежде, не сработало, так вот, именно тогда у людей, у которых достает ума, чтобы признаться себе в собственной глупости, наступает прозрение.

Пиеро ди Медичи сам удивился тому, что подметил за собой странную вещь – он не пьет уже вторую неделю. Совершенно добровольно. Без усилий. Знаете почему? Он стал думать самостоятельно, ибо понял, что за него это делать никто не станет. Да рядом никого и не было никого. Я опять позволю себе наглость процитировать себя: в семье Медичи во все времена рождались яркие и сложные характеры, но всех их объединяло одно – ничтожеств среди них не было. Итак, Пиеро находился в доселе непривычном для себя состоянии – он стал думать и перестал пить. Теперь надо было научиться жить таким образом, и самое страшное – нужно было принимать решения не только относительно себя, но и относительно всей семьи. Пиеро был один, и опасность вновь попасть в лапы пагубной привычки еще сохранялась. Но быть прежним он уже позволить себе не мог, ибо он был Медичи по рождению и отчетливо ощутил разницу между своим прежним состоянием, полном звенящей пустоты в голове, и теперешним, когда мозг непрерывно занят поиском и сортировкой подходящих решений. Второе ему понравилось больше, потому что он стал себя уважать. Раньше Пиеро и не подозревал, на что способен. Теперь же он твердо решил двигаться только вперед.

Вот так в разных концах виллы Кареджи два совершенно разных человека приняли решение двигаться вперед. У Франческо Граначчи было преимущество перед Пиеро. Да, да, у Граначчи было преимущество перед Медичи. Звучит нелепо, но это так. Они были примерно ровесники, но их разделяла бездна. А преимущество это было в том, что Граначчи был красив, знал об этом и умело пользовался сим божественным даром. Красота дает огромное преимущество в жизни и решает порой самые невозможные проблемы. Тем более что Граначчи легко принимал решения.

Франческо быстро и легко прошелся по галерее, пересек дворик и вошел в покои Пиеро. Для Пиеро услышать стук в дверь было, наверное, равносильно видению ангела. Молодой мужчина привык жить один, и к нему в положенное время со стуком, к которому Пиеро привык, как к колоколам собора, входил лишь камердинер. Что-то необычное зашевелилось у Медичи в душе, какое-то таинственное, тягучее, тревожно-сладкое предвкушение. Мужчина даже застыл на мгновение, чтобы продлить и запомнить это чувство. Стук повторялся все настойчивее.

– Кто там?! – громко выкрикнул Пиеро, сам испугавшись собственного голоса и решительности.

– Это Франческо Граначчи, ученик Бертольдо ди Джиованни, художник.

– Что вам нужно? – с тревогой спросил Пиеро.

– Я хотел бы побеседовать с вашей светлостью.

– О чем?

– А можно войти?

Пиеро лихорадочно принялся размышлять: «Впустить или нет? Он увидит меня, а вдруг будет смеяться и станет потом с дружками обсуждать мое жилище? А вдруг сам я ляпну что-нибудь такое, что потом станет предметом пересудов среди склочной братии художников? Они ведь такие люди, им только дай повод. А если я его не впущу, то он решит, что я что-то скрываю у себя такое, что не хочу всем показывать, и это может стать причиной доноса, который положат в ящик-тамбури на колонне собора Мария-дель-Фьоре, как это было с Леонардо да Винчи и Вероккио в 1476 году. Может быть суд. А я этого не вынесу. Нет, лучше впустить этого художника». Да Пиеро теперь научился думать с крейсеровской скоростью.

– Войдите, – уверенным голосом произнес Медичи.

Вошел Франческо. Молодые люди были похожи на двух баранов, встретившихся на мосту. Но кто-то должен был уступить.

– Синьор ди Медичи, – произнес Франческо, – я пришел к вам как к наследнику великого человека, вашего отца Лоренцо ди Медичи Великолепного, которого во Флоренции будут помнить вечно. Он сделал наш город центром европейской культуры, и я обращаюсь к вам как к достойнейшему продолжателю семейной династии. Синьор Пиеро, верните всех тех, кем так дорожил ваш отец, на виллу Кареджи. Дайте снова услышать стук резца скульптора, вдохнуть запах лаков художников. Пусть строки Данте и Петрарки снова огласят античные мраморные павильоны садов Кареджи. Пусть шумные празднества и карнавалы опять вселят радость и веселье в сердца горожан. Пусть люди снова почувствуют себя счастливыми и желанными среди благоухающих роз и великолепных кипарисов на аллеях этой сокровищницы искусства – виллы Кареджи, принадлежащей династии Медичи. Пусть будет праздник во Флоренции. Пусть будет звучать лютня, а не унылые погребальные колокола церковных соборов. Хватит страха, хватит мучений, хватит кидать в костер все самое лучшее, что когда-либо было создано во Флоренции. Надо прекратить эту pazzia bestialissima[37]37
  Жесточайшее безумие – определение, данное Леонардо да Винчи инквизиции.


[Закрыть]. И я знаю, что Медичи всегда приходили на помощь Флоренции – своей колыбели, и Флоренция слушалась Медичи. Я верю, что так будет и сегодня.

Франческо закончил. Он поистине относился к той категории людей, которых Лоренцо Медичи выделял как неравнодушных. Граначчи сам был неравнодушным и никого не оставлял равнодушным по отношению к себе. Пиеро был потрясен. Молодой художник сделал все за него: провозгласил все цели, обозначил позиции и сам поставил юного Медичи во главе. Сам Пиеро никак не мог подобрать нужных слов, он не был по своей природе актером, как Франческо, и не был умелым политиком-оратором, как отец, но резкие повороты в жизни сделали его восприимчивым к любым возможным и необходимым переменам. Сейчас надо было соглашаться с Граначчи. Но как? Каким способом? Взять и заявить, что он, синьор Пиеро Медичи, всю жизнь только и ждал этого «мессию»? Ну, конечно нет. Он, Пиеро, не обладал неоспоримыми достоинствами своих предков, но вырос-то он в доме, где тайных ходов, дверей, люков, глазков, подслушивающих трубок было больше, чем роз в саду Сан-Марко, в доме, где то тут, то там возникали странные, а порой и страшные лица угрюмых молчаливых людей, входивших через одну дверь в кабинет отца, а выходивших через другую, а иногда и вообще не выходивших – никто не знал, что с ними случалось. Вопросы в этой семье задавать было не принято. Пиеро с чувством огромной радости и изумления ощутил, как освобождается от оков его душа, как открываются тайники его сокровенного существа, как из каждой жилки, из каждой клетки, из всех, дотоле неведомых ему кладовых подсознания выбираются наружу разные составляющие его естества и он стремительно постигает науку, которую не проходят ни в одной школе, кроме как в стенах родного дома, особенно если этот дом – дом Медичи. Интриги, заговоры, тайные покушения и отравления. На ум молодого Медичи мгновенно пришел случай, связанный с его отцом, Лоренцо. Будучи еще ребенком, Пиеро как-то подошел к столу отца, на котором стояла жаровня, перешедшая к Лоренцо по наследству от деда Козимо Старшего. Знаменитая жаровня. Мальчика привлек необычный запах, который издавали лоскутки, тлеющие на ней. Это был острый запах горелого чеснока. С любопытством ребенка Пиеро потянулся, как это делают все дети, чтобы взять лоскуток в руки и поглубже вдохнуть необычный запах. Вспоминая, что было дальше, Пиеро вдруг ощутил, что сердце его забилось с невиданной скоростью. Теперь на наследника снизошло озарение: он по-новому осмыслил столь банальный, казалось бы, эпизод из детства. Пиеро вспомнил, что, как только он протянул руку к жаровне, отец, его отец, которого юноша так ненавидел раньше, перехватил руку, истошно заорав: «Нет!» Пиеро вдруг вспомнил глаза отца в тот момент, это были глаза родителя, ребенку которого грозила смертельная опасность. Пиеро почувствовал себя на вершине счастья. «А отец-то жег минеральный яд на основе мышьяка», – довольно быстро осознал наследник. Школа Медичи давала хорошие всходы. Пиеро широко улыбнулся. Он был Медичи. В этом не оставалось никакого сомнения. Граначчи истолковал эту улыбку по-своему и улыбнулся Пиеро в ответ.