Текст книги "Я, Микеланджело Буонарроти…"

31. «O, mirabile giustizia di te, primo motore!»[17]17
  О, дивна справедливость Твоя, Перводвигатель (лат.) (из дневника Леонардо да Винчи).


[Закрыть]

– Ты меня научил многому, а еще большему я научился самостоятельно. Мне было пятнадцать… да, тогда мне было пятнадцать. Помню отца своего Пьетро, он пытается руководить происходящим, но его слушают лишь из почтения, потому что для всех ты еще живой. Никто пока не жил без тебя, и по лицам видно, что никто в семье этого не представляет. – Медичи обвел взглядом стены старой сакристии – семейной капеллы Медичи церкви Сан-Лоренцо. – Скоро и я буду также лежать в гробу в этой капелле. Скоро уже, скоро. Осталось несколько месяцев, а может быть, год? Тебе было семьдесят пять, мне сейчас сорок два. Неравный счет, дедушка, неравный. Ты был Старшим, я стал Великолепным. Ты создавал – я приумножал… – Вдруг, Лоренцо улыбнулся какой-то мысли внутри себя и произнес, словно отвечая на чью-то реплику: – Да, да, а вот это у нас с тобой общее – сыновья-болваны.

Взгляд Лоренцо упал на два люнета с полукруглым завершением над дверями, ведущими в хозяйственные помещения. На них изображены были четыре главных покровителя семьи Медичи – святые целители Козьма и Дамиан справа от стоящего к ним лицом владыки и мученики Стефан и Лаврентий слева.

– Бессребреники. Даром получили и даром давайте. Наши покровители – бессребреники. В этом есть своеобразная поэзия. Так, дедушка? Я правильно рассудил? Правильно. Здесь ведь все тобой пропитано. И Брунеллески, и твой друг Донателло, завещавший похоронить себя подле тебя… здесь все устроили по твоему желанию. Так ведь, дедушка? Ты ведь даже этих святых нанял, так, да?! Целителей – целить! Мучеников – мучиться! Чтобы за нас… за всех… там!!! – закричал Медичи, вскинув руку, и начал задыхаться, одышка перешла в кашель, но он через силу продолжал: – Только вот ведь как, дедушка, вышло то… – Лоренцо Великолепный раскинул руки, словно желая кого-то обнять. – Вышло-то ведь как… Не сра-ба-ты-вает! – разделяя слова на слоги, прокричал он что есть сил. – Не выходит-то по-нашему! А просить я не умею, – совсем тихо закончил Медичи.

В глубокой нише сакристии было установлено Распятие, к которому вел узкий проход. Все сделано было так, чтобы лишь один человек мог подойти и остаться наедине с Господом. Молитвенный алтарь находился на возвышении. Всего два шага вверх. Всего два шага. Лоренцо тяжело подошел к первой ступени. Сел в узкий проем между заграждающими плитами, спиной к алтарю.

Вдруг он вскочил и замахал руками в сторону Распятия:

– В спину нечестно! Я почувствовал это. Ты со спины хотел воздействовать на меня, пристыдить, унизить. А Ты мне сейчас скажи это, сейчас, в глаза. То-то! Все у нас с Тобой мира никак не выходит. Ты на мои условия не согласен, а я – на Твои. Всето Тебе надо раздавить меня, растоптать. Грешник! Грешник! Да, я знаю, что не святой. Я монашескую рясу на себя надевать не пробовал и посты, как подобает, не соблюдал. А к Тебе что, без этого никак нельзя? Ты мне вот скажи, Тебе что, на самом деле кислые рожи монахов больше нравятся? А ты Сам их проповеди слушал? Слушал?! И Тебе не противно? Хорошо Тебе, да? Может, Ты бы предпочел, чтобы я вместо бесед о Платоне и чтения Данте выслушивал регулярно этого свихнувшегося доминиканца Савонаролу?

Сзади послышался чей-то изумленный не то вдох, не то выдох. Лоренцо обернулся. В дверях стояла невысокая фигурка. Медичи, несмотря на близорукость, узнал Микеланджело.

– Ты чего здесь, Микеле? – не сразу нашелся Лоренцо, который еще не отошел от горячего спора с Богом. – Ты давно здесь?

Юноша кивнул сначала, но потом замотал головой.

– Так да или нет? – Лоренцо не знал, кричать ему на вошедшего, прогнать его прочь или оставить, – владыка вообще не знал, что ему сейчас делать.

– Я вот… принес показать, – весьма кстати нашелся Микеланджело.

– А… с удовольствием посмотрю, так… Браво, брависсимо! – Выражение лица Лоренцо переменилось, на нем появилась знакомая Микеланджело улыбка, и левый глаз Медичи опять ушел влево. – Ну, что скажешь? – обратился Медичи уже в сторону Распятия. – Языческое изображение в христианской церкви, каково, а?

– Синьор, не надо так! – Микеланджело в испуге вцепился в рукав своего покровителя и умоляюще посмотрел ему в глаза.

– Ничего, дружок мой, Он уже привык. Великолепно! Ты стал мастером, Микеланджело, великим мастером. Знаешь что, дружок мой, пообещай мне одну вещь, хорошо? Пообещаешь? – Микеланджело кивнул. – Пообещай мне жить долго-долго и никогда с Ним, – Лоренцо показал в сторону распятия, – не ссориться. Он всегда выходит победителем. Обещаешь?

Юноша кивнул и посмотрел на Медичи глубоким тоскливым взором, как будто бы прощался с ним. Лоренцо стало не по себе от этого взгляда.

– Что с тобой, Микеле? – тревожно спросил Лоренцо Великолепный.

– Я говорил с Савонаролой.

– И ты туда же! Что, он вас всех кормит чем-то особенным в своем Сан Марко? – В глазах Медичи мелькнула досада, смешанная с раздражением.

– Нет, я встретил его на улице.

– С каких это пор ты ходишь по тем же улицам, что и Савонарола? – Лоренцо явно ерничал, и Микеланджело даже несколько растерялся от непривычной интонации своего покровителя. – Ну, ладно, ладно, Микеле, прости меня великодушно. Я в последнее время сам не свой. Не обижайся, дружок, мне это очень важно, чтобы именно ты на меня не обижался. Я буду иногда груб, несдержан, могу ляпнуть что-то, но это ничего не значит, ты меня понял? Микеле, ничего не значит, ты обещаешь?

Микеланджело глубоко вздохнул. Внутри него шла мучительнейшая борьба. На лбу юноши даже выступил пот.

– Я обещаю, ваша светлость, – произнес он наконец.

– Ваша светлость? Ты что это, Микеле, ты чего-то не договариваешь, ты сегодня какой-то сам не свой. У этого Савонаролы дурной глаз. Все, кто слушает его проповеди, потом мучаются целыми днями, места себе не находят. Пропади он пропадом!

– Просто скажите всего два слова, скажите, что это неправда. И все. Я даже объяснять ничего не буду. Мне просто нужно услышать, как вы это скажете.

– Микеле, о чем речь? – Лоренцо стал серьезным, и тревога его усилилась.

– Не заставляйте меня объяснять.

– Чего он тебе наплел про меня, этот юродивый?

– Не надо так о нем. Он Богу служит. Я не хочу, чтобы Бог наказывал вас из-за меня.

– Чего он тебе наплел?! Говори!

Микеланджело почти готов был заплакать, он чувствовал, что причиняет дорогому человеку жуткую боль. Юноша был сам не рад, что остановил Савонаролу, что заговорил с ним. Ему отчаянно хотелось, чтобы все закончилось и не надо было ничего объяснять Лоренцо. Но промолчать было уже невозможно. На лбу Медичи выступили крупные капли холодного пота, владыка побледнел до синевы. Он схватил испуганного юношу за плечи и зашипел:

– Молчишь?

– Нет, синьор, я скажу.

– Подожди, Микеланджело, подожди… – Лоренцо вдруг перебил его, назвав юношу полным именем, но было понятно, что владыке лучше дать сейчас самому вести разговор. – Микеле, за то время, пока ты жил здесь, под моим кровом, я знаю, что ты составил обо мне какое-то мнение. Хорошее или плохое – неважно… – Юноша было дернулся, пытаясь что-то сказать, но Медичи снова остановил его: – Не надо, Микеланджело, не надо, послушай меня…

Наступила долгая пауза, во время которой Лоренцо и Микеланджело смотрели друг на друга так страстно и выразительно, что было ясно: в их отношениях наступил переломный момент. Смогут ли они после всего, что сейчас собираются сказать, относиться друг ко другу по-прежнему или искренность и доверие уйдут навсегда, оставив лишь внешние проявления дружелюбия?

Мысли в голове Лоренцо менялись с калейдоскопической скоростью. В конце концов он заговорил:

– Итак, как я уже сказал, Микеланджело, я знаю наверняка, что ты составил обо мне какое-то мнение. И судя по тому доверию, какое ты мне оказываешь, показывая свои работы в первую очередь мне, делясь со мной своим и чудными мыслям и по разным поводам, судя по тому, как внимательно ты слушаешь мои слова, я вижу, что мое мнение для тебя кое-что значит, и я льщу себя надеждой, что моя персона сыграла в твоей жизни какую-то роль.

– Сыграла?!

– Сыграла… сыграла. Я не ошибся во времени, не ошибся. Я не святой, Микеланджело и не претендую на то, чтобы очередной Папа канонизировал меня. Микеланджело, знаешь, с твоим появлением в моей жизни я начал приходить к выводу, что не такой уж я плохой человек. И ты, мой дорогой мальчик, ты сделал это. Микеланджело, ты… – Лоренцо указал на него дрожащим пальцем.

– Синьор Лоренцо, синьор Медичи, ваша светлость, вы… вы… – Юноша захлебывался словами, чувства переполняли его, и он отчаянно замахал руками, чтобы хоть как-то выразить всю полноту охвативших его эмоций, которые он уже не мог сдерживать.

– Подожди, Микеланджело, подожди, дай мне докончить, я уже не такой молодой и прыткий, как ты. Послушай меня, иначе я все мысли растеряю. Микеланджело, посмотри сюда. – Лоренцо распахнул полы камзола и показал юноше на несколько пар одежд. – Видишь, как я медленно исчезаю с лица земли? Меня совсем скоро уже совсем не останется. В связи с этим у меня к тебе просьба, дружочек мой. – Лоренцо вдохнул и выдохнул глубоко. – Дай мне умереть спокойно, я хочу уйти туда, осознавая, что в этом несчастном мире остается очень умный, поистине талантливый человек, мнением которого я весьма дорожу и который считает меня, наследника могущественного семейства ди Медичи, Лоренцо Великолепного, «кровожадного тирана Флоренции», своим другом и весьма неплохим человеком. Я хочу умереть, зная, что этот человек, – Лоренцо опять указал прямо на Микеланджело, – будет вспоминать меня, наши беседы, прогулки тогда, когда станет величайшим скульптором Италии… Да нет, всего мира. – Владыка широко развел руки в стороны. – И он проживет долгую-долгую и счастливую жизнь и будет считать меня, Лоренцо Медичи, пусть маленькой, но довольно важной частичкой своей жизни. Микеланджело, дай мне умереть, зная, что над моим гробом будет стоять кто-то, кто не станет тыкать в него пальцем, злобно перешептываясь с соседом, кто не будет прикидывать в уме доставшуюся ему долю наследства, покуда я еще не предан земле. Видишь, дружочек мой, я тебя не о многом прошу, а об остальном сделай вывод сам.

Лоренцо резко выпрямился и ровным, твердым шагом вышел из церкви. Микеланджело остался в одиночестве и, не помня себя, опустился на скамью. Он сидел, сидел и сидел… В голове его было восхитительно пусто. Все мысли словно насосом выкачали. Он не был готов к такому повороту судьбы.

– О-па-па! Кого мы видим? Наш философ, взращенный овцами и козами в деревне Сеттиньяно. Привет, любимчик богов. Прийти в себя не можешь после очередной похвалы всесильного синьора? Между прочим, говорят, ему уже недолго осталось. Это был Торриджано ди Торриджани, многообещающий ученик Бертольдо ди Джованни. Торриджано терпеть не мог Микеланджело и мучился от зависти, прекрасно осознавая, что счастливого соперника любят такие значимые люди, как Бертольдо ди Джованни, Анджело Полициано и сам Лоренцо Медичи. Микеланджело, однако, не обращал внимания на Торриджано никакого внимания, ибо был всецело занят другими, более приятными вещами. Завистливый, но талантливый соученик весь исходил ядом, но никак не мог заставить Микеле отреагировать на издевки и вывести его из себя. Грязь не хотела приставать к нежной душе юноши, а потому Торриджано почти что физически не мог выносить его.

В тот вечер компания учеников Бертольдо ди Джованни в составе Франческо Граначчи, Мариото Альбертинелли и Торриджано ди Торриджани училась премудростям взрослой жизни в одном из питейных заведений славной Флоренции. Молодые люди наслаждались происходящим и не сразу заметили, как легкое искристое вино ударило в голову. Первым пришел в себя самый разумный из всех, Альбертинелли, кратко подведший итог их развеселым посиделкам: «Нам пора». Граначчи блаженно улыбался – жизнь была поистине прекрасна. Трое парней, пошатываясь, поплелись в школу, при которой все они и жили. Торриджани еще издали заметил идущего из Сан-Лоренцо Медичи. Думаю, что сам дьявол нашептал парню на ухо, что внутри церкви в одиночестве остался Микеланджело. Кое-как объяснив захмелевшим товарищам, из которых он был самым трезвым, что дальше с ними не пойдет, Торриджани отправился в церковь. И действительно, Микеланджело там был один, совсем один. Он спокойно слушал хмельную болтовню Торриджани до тех пор, пока тот не упомянул Медичи. Тогда Микеле обернулся и посмотрел на разошедшегося приятеля своим глубоким, пронзительным взглядом, который обжигал, словно ярко пылающий костер. Торриджани стало не по себе, и злость разгорелась в нем с новой силой.

– Посмотрим, что это у нас. – Торриджани ринулся вперед, желая взглянуть на барельеф. – Ого, Микеле, да ты и впрямь великий художник! – язвительно, нарочито приторно протянул Торриджани, подражая словам Лоренцо Медичи.

И тут у Микеланджело не выдержали нервы. Он не мог вынести насмешек над своей работой – работой, которую только что так высоко оценил сам Лоренцо Медичи, – и юноша с отчаянной ясностью вдруг понял, как на самом деле надоел ему глупый задира Торриджани, который постоянно по непонятным причинам достает его своими колкостями и сейчас издевается не только над ним, но и над владыкой.

– Знаешь что? Да, ты прав, я великий художник, и это признают уже все вокруг. А вот о тебе я такого сказать не могу. Ты недавно нарисовал какого-то уродца с тонкими и кривыми ногами, а я даже не понял, кто это!

– А вот кто! – С этими словами Торриджани изо всех сил ударил кулаком по носу Микеланджело.

Вскрикнув, тот упал на пол церкви, закрыв руками лицо, и скорчился от боли.

И здесь, дорогой читатель, мы опустим занавес.

32. Mille piaceri non valgone un tormento[18]18
  Тысяча радостей не искупят одного горя (ит.).


[Закрыть]

Попрощавшись с Альбертинелли, Граначчи внезапно ощутил какую-то неясную тревогу, предчувствие чего-то дурного смущало душу. Посидев в одиночестве в своей комнате, он решил найти Микеланджело. Какая-то странная тоска, противно тянущее болезненное чувство, гнала его вон, заставляло искать друга. По пути Франческо заглянул к Альбертинелли, он лежал на койке и бессмысленно глядя в потолок.

– Слушай, Мариотто, ты, я смотрю, тоже один?

– Да, один. Торриджани пропадает где-то. Да, да… где-то.

Граначчи от рождения был наделен способностью все тонко чувствовать и переживать, а потому в голове его немедленно набатом зазвенел колокол: «Найти Микеланджело! Нужно срочно найти Микеланджело!» Франческо сам не свой помчался по вилле Кареджи, не понимая, куда, собственно, ему нужно бежать.

«Так, мы расстались недалеко от Сан-Лоренцо. Видели издалека синьора Медичи, а потом Торриджани отправился в церковь». Влажная пыль флорентийских мостовых серебристым дымком поднималась из-под ног молодого человека. «Микеланджело, Микеланджело», – стучало в голове Франческо.

«Микеланджело, Микеланджело…» – уже порядком запыхавшись, Граначчи подбежал к дверям церкви…

– Микеланджело! – вырвался у него резкий крик.

Франческо кинулся к другу, лежащему на полу в луже крови. Микеланджело так и прикрывал лицо руками. Граначчи, заливаясь слезами и бормоча какие-то нежности, вроде «миленький, родненький», пытался приподнять Микеле и уговорить его дать посмотреть рану.

– Микеланджело, пойдем отсюда. Надо позвать врача Медичи. Все заживет, вот, увидишь. С кем не бывает. В жизни всякое случается. Ничего… Для нас, мужчин, лицо не главное. Мы еще на твоей свадьбе погуляем.

То ли от трогательной заботы друга, то ли от упоминания о своем изуродованном лице внутри Микеланджело что-то щелкнуло, и юноша залился слезами, которые потекли по его щекам, мешаясь с кровью. Франческо удалось отвести руку Микеланджело, которой тот закрывал свое лицо, и ему стало не по себе. Он не смог произнести ни слова более и скорбно замолчал, в испуге глядя на друга, который предстал перед ним совсем другим человеком. Франческо с ужасающей ясностью понимал – Микеланджело больше никогда не будет прежним.

Смерть витала во всех уголках виллы Кареджи. Тень ее черных крыльев ложилась на парки и сады, домики и флигели, дорожки и фонтаны. От всего веяло могильным холодом. Нет больше песен под лютню, нет больше смеха в павильоне для диспутов. Все слуги перешептываются между собой, боясь издать звук громче положенного.

«Еще жив. Ave, dolce Maria di grazia piena!»[19]19
  Радуйся, благодатная Мария. (лат)


[Закрыть] – так начинал каждый свой день Лоренцо Медичи. Только вернувшийся с того света человек может понять другого человека, когда он благодарит Бога лишь за то, что Он позволил ему и сегодня открыть глаза. Лоренцо Медичи почти не выходил из своей комнаты, так как харкал кровью теперь чаще обычного. Как это водится в семье Медичи, ни один врач не смог поставить Лоренцо диагноз до последнего момента. Все приходившие к нему лекари лечили исключительно симптомы, будучи не в силах докопаться до причины, вызвавшей столь тяжелый недуг. И вот Лоренцо Медичи благодарил Бога за каждый новый подаренный ему день, прекрасно осознавая – он-то хорошо знал причину своей болезни, – что их ему осталось совсем немного. Но был на вилле Кареджи другой человек, для которого был мучителен каждый солнечный луч, ибо он освещал то, что этот страдалец страстно желал скрыть ото всех, – себя самого. Встреча с самим собой приносила теперь Микеланджело, а это был именно он, невероятное страдание. Юноша с удовольствием поменялся бы местами даже со своим покровителем. Так что на вилле Кареджи умирало два человека. Один, Лоренцо Медичи, умирал физически, каждый день ощущая «раскаленное железо» в своем теле. У могущественного владыки отнимали тело, потому что не могли отнять душу, он медленно угасал, но дух его не был сломлен, а потому все силы небесные и земные признали свое моральное поражение перед ним. Другим умиравшим на вилле Кареджи человеком был черноглазый, кудрявый, черноволосый, совсем еще молодой Микеле, недавно вдохнувший полной грудью воздух вольной жизни, свободы и творчества. Этот Микеле, который был готов дарить людям всего себя, погибал от мук душевных. Умирал ласковый, сентиментальный и чувственный юноша, готовый разделить с любящими его все лучшее, что он приобрел, общаясь с выдающимися людьми своего времени, все самое ценное, что он вкусил, прикасаясь к древним произведениям искусства. Этот Микеле медленно угасал, лежа с компрессами на лице, которые ему по предписанию врача менял, как верная сиделка, Франческо Граначчи.

Торриджани нисколько не раскаялся в содеянном. Он считал, что честно выиграл поединок, ведь у них обоих были равные позиции и кто-то так или иначе должен был пострадать. Для полноты образа я позволю себе повторить неоднократно цитируемую фразу Торриджани, которую записал Бенвенуто Челлини: «Я размахнулся и с такой силой хватил его по носу, что почувствовал, как кости и хрящ сплющились у меня под рукой, будто вафля. На всю жизнь я оставил ему свою метку».

Мне не хочется больше говорить об этом.

Неоднократно приносили записки от Лоренцо Медичи, отчего Микеланджело испытывал лишь еще более сильную боль. Душа его горела, мучительно раздираемая противоречивыми желаниями. «Встать бы с этой дурацкой койки, побежать к нему, поговорить, все рассказать, всем поделиться. Он не оттолкнет, не будет смеяться, не станет по-дурацки слюняво жалеть меня, как Граначчи. Только Лоренцо может знать, как жить мне теперь вот с этим… Нет, не надо ходить. Тем более не надо показываться ему таким. – Микеланджело зажмурился от душевной боли так, что из глаз потекли слезы. – Он хотел видеть меня у своего гроба совсем другим, прежним Микеле. Так вот, пусть, как он говорит, у него самого останется обо мне только хорошее воспоминание. Я не буду разрывать эту хрупкую цепочку, которая еще связывает его с этим миром. Не буду. Не буду…» С этими тяжелыми мыслями Микеланджело всякий раз засыпал. Лоренцо же, ничего не понимая, продолжал посылать за своим любимцем – вельможе очень хотелось видеть подле себя верного друга. Медичи практически не спал ночами, его мучили кошмары. С первыми лучами солнца он расцеплял заледенелые пальцы, которые судорожно сжимали подушку, покуда Лоренцо в бреду, который казался ему реальней любой яви, беседовал с многочисленными призраками. Они почти каждую ночь окружали его кровать и начинали свою кошмарную пляску. Хохочущие, скрежещущие зубами гости из загробного мира потрясали какими-то бумагами, содержание которых было, по всей видимости, знакомо Лоренцо. Он забирался под пять ватных одеял с головой и дрожал там от холода, в каждом ухе у него звенел текст приказа об отлучении Лоренцо Медичи от церкви, изданный Папой Сикстом IV, выкрикиваемый сатанинскими голосами жутких бесов и ведьм, ларвов и лемуров, в чертах которых владыка каким-то образом угадывал образы людей, живших некогда рядом с ним. Бесы скакали, ведьмы визжали, предлагая ему испить из общей чаши. Но как только ее подносили к Лоренцо, то одна из ведьм с адским хохотом опрокидывала содержимое в лицо владыки, и он чувствовал, что в чаше не питье, а кровь. Теплая человеческая кровь, которую он с удовольствием пил большими глотками. Без сил Медичи падал на постель, а вокруг него вились в бешеной пляске ведьмы и бесы, лемуры с гиканьем и хохотом кружились вокруг, сама кровать вращалась с космической скоростью. Сознание Лоренцо летело куда-то в непроглядно черную пустоту, но потом, слава богу, останавливалось, и измученный человек впадал в состояние изнурительной дремоты. С первыми лучами солнца Лоренцо обнаруживал себя съежившимся в крохотный комочек, лежащим лицом в теплой жиже, которая на поверку оказывалась его собственной кровью.

Он не мог уже говорить сам, и, когда к нему пришел личный врач, чтобы дать повелителю лекарство на основе теплого молока, Лоренцо знаком потребовал себе бумагу и перо и слабеющей рукой вывел: «Michel». Дальше он был писать уже не в силах. Тогда в очередной раз послали за Микеланджело.