Текст книги "Я, Микеланджело Буонарроти…"

11. Школа

Вы никогда не замечали, как чутко ученики улавливают отношение взрослых к себе подобным? Стоит кому-то из учителей невзлюбить одного из них, нет, не за проказы или шалости – в таких случаях юный «бандито» становится любимцем публики и героем квартала, – нет, я говорю о ребенке, которого учитель выбирает себе как жертву, которую станет регулярно третировать, большей частью на потеху одноклассникам, то дети с присущей им жестокостью тут же подхватывают интонацию учителя и, восприняв все как должное, считают особой удалью задеть побольнее несчастного. Подсознательно они всего лишь желают понравиться старшим. Если вы посмотрите на современные школьные фотографии, на которых запечатлен целый класс, то этого ребенка вам вычислить не составит особого труда: он, пожалуй, один не улыбается. Все остальные дети, как правило, позируют, стараясь привлечь к себе внимание. Жертва – нет. Она хочет уйти. Чем дальше, тем лучше. Покуда остальные, «нормальные» дети проводят все свое время, занимаясь вещами, соответствующими их возрасту – играют, веселятся, хихикают во время разговоров про представителей противоположного пола, – этот ребенок погружается в свои мысли, у него практически нет друзей, он много думает и много читает, и в подростковом возрасте его можно издали принять за старичка, так как обычно он начинает в это время сильно горбиться.

Учитель латыни мессер Франческо считался одним из лучших во Флоренции. Попасть к нему в класс было делом престижа, и все благородные семейства стремились отдать мальчиков ему на обучение. Леонардо уже учился у него, и мессер учитель был очень доволен старшим сыном Буонарроти. Как я уже говорила, у Леонардо были все качества, необходимые для того, чтобы с комфортом прожить эту жизнь: умение нравиться людям, уживчивость и благодарность. Мессер Франческо считал его одним из лучших и способнейших мальчиков, о чем неоднократно сообщал господину подеста. Ну конечно же Лодови ко отдал и Микеланджело обучаться латыни. После смерти Франчески Лодовико поклялся себе, что сделает из среднего сына крупного сановника, который займет один из важнейших постов в Синьории и тем самым поднимет несколько опустившееся знамя славного рода Буонарроти Симони, потомков де Каносса. Начало этому, конечно, должно быть положено в школе. Лодовико так свыкся с мыслью о будущем Микеланджело, что хороший старт Леонардо закрепил в нем уверенность, что Микеле пойдет по стопам брата, а потом и превзойдет его в успехах. Но вдруг… Я заметила, что в жизни Микеланджело, такой характерной для жизни истинного гения, очень часто возникали ситуации, рассказ о которых можно начать со слова «вдруг».

Так вот, вдруг обнаружилось, что мессер Франческо не нашел в Микеланджело тех способностей, которыми так щедро был наделен его старший брат Леонардо. Примечательно еще и то, что Микеланджело не тянулся за своим братом, не выражал никакого желания быть полезным учителю и угождать ему. Микеле словно делал все нарочно, чтобы вызвать гнев мессера Франческо и насмешки остальных учеников: постоянно опаздывал, а то и вовсе не приходил на занятия, с трудом запоминал слова и постоянно рисовал мелом на грифельной доске. Мессер Франческо не терпел никакого сопротивления со стороны учеников. Он искренне считал себя правым, когда за малейшую провинность колотил ученика перед всеми тростью по спине или заставлял целый час стоять на коленях, произнося правильно окончание того или иного слова, если тот допустил в нем ошибку. Малейший звук в классе был способен вызвать резкий окрик учителя. Что и говорить, мессер Франческо считал верхом неповиновения, если ребенок осмеливался ему возражать, и неважно, кто был прав, а кто виноват.

Понятно, что Микеланджело со своей своевольной и своенравной натурой почти сразу сделался козлом отпущения для мессера Франческо. Серьезный взгляд этого не по годам развитого ребенка будил в учителе злость. Ему казалось, что Буонарроти оценивает его и видит какие-то недостатки. Господин учитель частенько срывал на мальчике злость, унижал его при всех, тем самым веселя класс. Надобно отметить, что поводов для этого находилось предостаточно. Так бы все это и продолжалось, если бы однажды не наступил давно ожидаемый момент истины.

Шел обычный, нудный и, казалось, нескончаемый урок по катехизису. Мессер Франческо, как коршун, прохаживался по рядам, внезапно склоняясь то над одной, то над другой грифельной доской сжавшихся от страха учеников. У учителя был целый свод постановлений о нарушениях и последующих за ними наказаниях. Вот то немногое, что имелось в распоряжении весьма предусмотрительного учителя: лишение обеда, порка, жалоба отцу, с последующей поркой дома, и угроза выгнать из школы.

Урок меж тем шел своим чередом. Слышался скрип мелков по грифельным доскам: кто-то писал быстрее, кто-то медленнее, кто-то вообще не мог и слова нацарапать. Обычая школьная картина, и не важно, в каком веке это происходит. Мессер Франческо медленно прохаживался мимо учеников, иногда останавливаясь и нависая над каким-нибудь несчастным. Вдруг что-то изменилось. Мессер Франческо отскочил от одного из учеников, как кот от горячих угольев. Все мальчики разом повернулись к ученику, грифельная доска которого произвела сей необычный эффект. Разумеется, это был Микеланджело Буонарроти. Все вокруг, кто как может, потянулись посмотреть – что это у него там? Постепенно гул нарастал, и уже казалось, никакая сила не может удержать юных сорванцов на своих местах. Учитель не в состоянии был противостать охватывающему класс хаосу. Кто видел сам, тот с шепотком, с хихиканьем рассказывал об увиденном соседу, и тот уже в свою очередь лез посмотреть на грифельную доску Микеланджело, и так движение шло по цепочке, пока наконец шквал неудержимого хохота не сотряс всю аудиторию целиком. Растерянный учитель, грозя тростью и беспомощно размахивая руками, истошно кричал:

– Прекратить! Немедленно прекратить! Я вам покажу, щенки, как измываться над почтенным человеком!

Но смех сильнее угроз, и всякий диктат теряет свою силу, когда над ним начинают смеяться. Какую же роль в этой истории играла грифельная доска Микеланджело? Во время урока он и не думал о латыни, а размышлял совсем о другом. Его мысли давно занимали статуи в одном из соборов Флоренции, мимо которого мальчик ежедневно ходил в школу. Он и опаздывал на уроки мессера Франческо исключительно из-за того, что каждое утро бегал полюбоваться на них. Высоко стоящие в нишах, безмолвные, бледные и таинственно-благородные, они казались мальчику существами не из этого мира, живущими своей загадочной, отличной от людской жизнью. Он видел в них живых существ. Он даже разговаривал с ними, благо что людей по утрам в соборах почти не бывает. За это мальчик расплачивался побоями в школе и бранью отца, которому попеременно жаловались то учитель, то Леонардо.

Вот и в это утро Микеле, как обычно, получил тростью по спине за то, что снова пришел в школу в «свое» время, в очередной раз стал жертвой насмешек остальных учеников и после всех процедур, в которые вошло еще и стояние на коленях, был допущен мессером Франческо к изучению Святого Писания на латыни. Приведя все угрозы в исполнение, мессер Франческо, урча, как кот после сливок, с умиротворенным видом не спеша прохаживался среди учеников. И вдруг… Микеланджело долго сравнивал образы статуй из собора с образом ходящего перед ним учителя. Чем глубже мальчик видел разницу, тем сильнее ощущал победу прекрасного над безобразным. Он хранил созданные углем зарисовки тех статуй, дабы утвердить торжество их красоты в своей душе. Сейчас же, в эту самую минуту, ему страсть как захотелось запечатлеть все безобразие облика противного старикашки, который регулярно измывался над ним, и, чем сильнее Микеланджело ощущал это желание, тем отчетливее в его сознании закреплялась мысль: как только он нарисует мелом мессера Франческо на грифельной доске, злой учитель утратит свою власть над ним и его уже не нужно будет бояться. Микеланджело заскрипел мелком. Он великолепно справился с рисунком. Мессер Франческо со своей неизменной тростью вышел очень узнаваемым и забавным, так что его перестали бояться все, не только Микеланджело.

12. Chi cerca – trova![1]1
  Кто ищет – найдет! (ит.)


[Закрыть]

После того как за мессером Франческо захлопнулась дверь, Микеланджело боялся даже взглянуть на отца. Пока этот злобный старикашка поносил своего невыносимого ученика перед отцом, Лодовико держался сурово, гордо и неприступно. Мессер Франческо всячески пытался спровоцировать мессера подеста на то, чтобы он начал бранить своего сына в присутствии самого учителя, но Лодовико обладал истинно флорентийской гордостью и считал долгом чести не позволять в своем присутствии унижать членов своей семьи и самому не унижать своих близких в присутствии чужаков. У мессера Франческо так ничего и не вышло, он удалился, так и не вынудив мессера Буонарроти закатить скандал и доставить ему очередное удовольствие.

Дверь захлопнулась. Синьор Буонарроти побагровел.

– Я твоей матери поклялся, что ты будешь честью и славой нашей семьи! – Начало было многообещающим. Микеле, и без того небольшого роста, стал вдруг еще меньше. – Ты негодяй! Ты неблагодарный сын! Ты не ценишь любовь и доброту своего отца, который любит тебя больше жизни и для которого единственная отрада – дети. Я решил всего себя посвятить вам, в особенности тебе, Микеле. Так хотела твоя мать. Ты предал память о ней, ты предал меня. Вон из моего дома! – Лодовико решительно указал в сторону двери.

По выражению глаз отца мальчик понял, что тот не шутит. Микеланджело медленно побрел к двери, открыл ее, не осознавая в полной мере, что происходит. Он просто выполнял указания отца. За дверью Микеле нашел плачущую Урсулу.

– Не надо, няня, все образуется. Все будет хорошо, вот увидишь. И маме с папой так и скажи.

Он продолжал считать Томазо и Барбару своими духовными родителями. Временами Микеланджело тосковал по черным четким очертаниям гор на закате, по бархатному синему небу, по резкому, пронзительному ночному летнему воздуху Апеннин, когда в его аромате сливаются запахи трав, цветов и горных ручейков, по треску цикад вокруг дома и по виду огоньков хижин Сеттиньяно в ночи, которые, точно светлячки, разбросаны по горному склону. Такое не забывается. Мальчик с тоской думал, что один только свет из окна хижины папы Томазо смог бы излечить душевную боль, которую испытывал сейчас не по годам взрослый ребенок. Он всерьез стал размышлять над тем, чтобы вернуться в Сеттиньяно. Жизненный уклад этой деревушки навсегда укоренится в Микеланджело. Он до старости будет носить одежду каменщика-скарпеллино.

Урсула обнимала и целовала мальчика в голову:

– Куда же ты пойдешь, бамбино? У тебя же никого нет здесь, во Флоренции.

– Я в Сеттиньяно уеду, к маме с папой.

– Нет, детка, тебе туда нельзя. Да и твой отец этого никогда не допустит. Ты пережди в моей комнате, пока его гнев уляжется. Я тебе еду туда приносить буду.

Микеланджело замотал головой. Тут уж пришел черед Урсулы рассердиться на него.

– Ты чего это удумал? Шляться по улицам как бродяга? Ты сын благородного человека. Твоему отцу и так нелегко с вами пятерыми, а ты ему еще головной боли добавишь.

– Он сам меня выгнал.

– А ты пережди. Дай ему остыть. Он после смерти твоей матери почти что с того света вернулся. Твоя мать завещала ему сделать из тебя знатного вельможу, а ты? Рисуешь все по стенам, фигурки какие-то лепишь. Разве дело это?

Микеланджело опустил взгляд. Живопись была для него не просто развлечением – это была его страсть, его жизнь. Взрывной темперамент он унаследовал от отца. Микеланджело внутренним чутьем угадывал ход мысли того и не хотел, чтобы отец манипулировал им, взывая к сыновнему долгу. Горный воздух Сеттиньяно не позволял юному флорентийцу уступить отцу партию в этой игре и перестать мечтать о живописи и скульптуре.

В конце концов они с Урсулой порешили, что Микеле пойдет гулять по Флоренции, пока гнев отца уляжется, а к вечеру мальчик вернется к ней в комнату, а там уже они будут действовать по обстоятельствам.

Микеланджело бегом примчался к собору, где в нише видел недавно чудную статую Мадонны, которая вызвала у него благоговейный трепет. Как ни странно, но после всей этой истории с учителем латыни Микеле почувствовал себя свободным. Он больше никогда не пойдет в школу – это он решил для себя абсолютно точно. Но только вот что же будет с ним дальше? Он взглянул на статую Мадонны…

– Эй, парень, – голос раздался примерно оттуда, где стояла статуя, – ты меня слышишь или нет?

Прыжок – и перед Микеланджело стоит уже паренек лет восемнадцати в перепачканной красками куртке.

– Ну, ты что, глухонемой, что ли?

– Нет.

– Я давно за тобой наблюдаю. Ты смотришь на статуи и шепчешься о чем-то с ними.

Кровь прилила к лицу Микеланджело. Он готов был удрать, только бы опять не попасть под град насмешек, на этот раз уже от этого симпатичного паренька.

– Да ладно, не тушуйся ты так. Ой, какой ты угрюмый. Ты не из местных, что ли?

– Я флорентиец, Микеланджело Буонарроти. – Микеле гордо вскинул голову, в первый раз в жизни называя свое имя и фамилию незнакомому человеку.

– А я Франческо Граначчи. – Парень широко улыбнулся. – Я из «семьи» художника Доменико Гирландайо. Я видел, как ты рисовал недавно. Я знаю, что половина заборов во Флоренции – на твоей совести.

Микеланджело зарделся во второй. Франческо снова рассмеялся от души, что очень шло его типично флорентийскому лицу овальной формы. Это был стройный, хорошо сложенный молодой человек со светлыми кудрями, озорными глазами и нежной кожей.

– Я служу в подмастерьях у маэстро Гирландайо. Большей частью растираю краски, хотя он берет меня иногда подмалевывать фон на фресках – это роспись красками по сырой штукатурке. Вот как в этом храме.

– А у вас занимаются мраморными скульптурами? Микеланджело, разинув рот, слушал новообретенного друга.

Франческо казался ему ангелом, спустившимся с небес и рассказывающим о райских кущах.

– Ну, не особо. Гирландайо в основном занят заказами по фрескам. Но он может научить тебя работать стэке – специальной лопаточкой для изготовления глиняных моделей, по которым потом делают мраморные или бронзовые статуи.

Микеланджело замер в восторге. Распахнув свои черные глаза и открыв рот, мальчик слушал Франческо и воображал себя с резцом в руке, высекающим из самого лучшего мрамора, который только добывается в Апеннинах, вожделенную статую.

Он обернулся и, взглянув на Мадонну, прошептал:

– Спасибо, Синьора.

13. В мастерской

Доменико Гирландайо хотел и умел нравиться. Он был из той породы людей, которым постоянно нужно приковывать к себе внимание. Он обожал ситуации, когда в нем нуждались, о чем-то просили, а потом всячески превозносили. Он был жаден до славы в любом ее проявлении. Ему всегда было нужно именно то, что есть у какого-то другого, более известного художника: без этого никакая вещь сама по себе не представляла для него ценности.

Болезненно завистливый к чужим достижениям, Гирландайо стремился добыть себе имя количеством проделанной работы, а также шумом и скандалами. У него была мания – он хотел всех людей, которые только встречались на его пути, заставить говорить о себе. Школа художников Флоренции имела непререкаемый авторитет во всем мире в эпоху Средневековья. Именно эта школа диктовала моду, ее законы и стиль. Она вырабатывала и утверждала направления и течения. Там же принималось окончательное решение о судьбе того или иного художника.

Надо ли говорить, что в любом сообществе, а особенно в артистическом, в любые моменты истории есть схожие черты, как то: отношение к новичкам, борьба за место на весьма строго выстроенной иерархической лестнице, приемы, с помощью которых можно было столкнуть со ступени слишком наглого и слишком высоко забравшегося юнца, и на десерт – перманентное классическое многоборье между «корифеями». C’est la vie, mon ami, c’est la vie.

Доменико Гирландайо делал все возможное, чтобы сохранить свое место во флорентийском бомонде. Одним из важнейших атрибутов художника было наличие так называемой «семьи» из учеников, подмастерьев и слуг. Гирландайо стремился заполучить к себе как можно больше более или менее талантливых мальчиков, главным образом для того, чтобы с их помощью создавать в своей мастерской особую творческую атмосферу. Ему нравился сам процесс цеховой работы: повсюду мольберты с неоконченными картинами, куча кистей, мальчишки, снующие то с лаком, то с красками, шум, возня.

Микеланджело вошел в мастерскую мастера и как раз «угодил» на крючок той самой атмосферы, которую, надо признать, мастерски создавал Гирландайо.

Надо отдать здесь тщеславному мастеру должное и заметить, что Гирландайо производил впечатление незаурядного человека. Это происходило за счет той энергии, которая постоянно бурлила в нем, не давая ни на секунду расслабиться. Он боялся упустить момент славы и страшно нервничал, если узнавал, что кто-то получил ее вместо него. Гирландайо обожал преклонение. Он брал в «семью» мальчишек, чтобы они превозносили его как художника и дрались за него с учениками других мастеров. Такие стычки были нередки во Флоренции – уличные побоища между учениками известных мастеров, отстаивавших подобным нехитрым образом честь учителей, происходили частенько.

Внешне отличающийся необыкновенно приятными манерами, куртуазностью поведения Доменико Гирландайо любил выпустить пар, когда оставался наедине с учениками. С ними он объяснялся при помощи эмоционально окрашенных слов, оценивая действия того или иного подмастерья:

– Кто это сделал? Ты? Бездарность! Так не пишут! Так раскрашивают щиты в тавернах! Здесь слишком горячие тона, прямо как в аду. А здесь… так, так ничего…

С добрыми словами у мастера было напряженно. Он не считал похвалу за хорошо выполненную работу нужным методом воспитания художника. Зачем хвалить за то, что эти мальчишки и так были обязаны выполнять?

Микеланджело жадно всматривался в окружающую его обстановку. Он «обласкал» взглядом каждую неоконченную картину, каждую кисточку и бутыль с краской. Граначчи на что-то отвлекся, но Микеланджело все так и продолжал следить за процессом работы. Лишенный всяческой необходимости заниматься собственным бытом, он по наивности и неопытности видел только то, что хотел видеть. От него ускользнуло то, что ученики, работающие в мастерской, здесь же едят, спят все вместе на досках, а кто-то и прямо на полу в комнате, где круглосуточно пахнет краской, олифой и лаком. Микеланджело не привык и не привыкнет никогда управляться с домашними делами, хотя будет зорко следить за тем, чтобы его ученики и друзья, а также члены его семьи имели все самое лучшее. Ну, это в будущем, а пока…

– Я тебе сказал не делать здесь эту пещеру. Своенравный спесивец! Ты думаешь, что умнее своего мастера? Ты думаешь, я сам не знаю, как закончить этот кусок? Вон! Бездарность! Испортить такой важный угол! О, Мадонна! – раздался тут крик Гирландайо, который кинулся с остервенением исправлять ошибку подмастерья.

Мальчишка же, улучив минутку, юркнул куда-то под мольберт. Микеланджело, с первой минуты поняв, что стоящий перед ним человек и есть маэстро Гирландайо, позабыл обо всем на свете и шагнул ему навстречу:

– Я помогу вам. Я знаю, что сделать, чтобы этот кусок пейзажа выглядел на картине единым целым с основной ее сюжетной линией. – Микеланджело сам испугался собственной храбрости.

Ну, это не так страшно. А вот Гирландайо… Он стоял секунд сорок с открытым ртом. Художник себе и вообразить такое не мог. Негласно подавляя любые проявления личной воли в своей «семье», он тем самым старался обезопасить себя от любой возможной конкуренции, по крайней мере из числа собственных учеников. А тут такое!

– Знаешь?! – От волнения голос мастера зазвучал дискантом. – Ты знаешь, как сделать лучше картину, которую написал я?

– Да, знаю.

Несчастный Микеланджело, увлекшись собственной идеей и совершенно не понимая, что происходит в реальности, попытался взять кисть из руки маэстро. Именитый художник даже растерялся от такой наглости и выпустил кисть из пальцев. Микеле с темпераментом разъяренного быка кинулся на мольберт. Он был ребенком, и это был его первый опыт работы с красками. Гирландайо же, несмотря на всю свою завистливость и склочность, был умен и сразу приметил смелый штрих, собственный почерк и незаурядный талант. Не выразив, однако, восхищения, художник со смехом спросил:

– Это что за мышь в моей мастерской?

Граначчи, следивший за происходящим, подобно рефери на боксерском ринге, был готов в любую секунду броситься на помощь другу. Франческо тут же ответил:

– Это я его привел, маэстро. Он тот парень, который нарисовал учителя латыни. Ну, вы знаете, вся Флоренция говорит об этом.

Гирландайо улыбнулся, у него был особый счет к мессеру Франческо. Микеланджело в это время блаженствовал возле полотна и ровным счетом никак не реагировал на окружающих.

Граначчи продолжал:

– Я привел его, потому что он бредит скульптурой и живописью. Думаю, он будет нам полезен. Он быстро учится. Смотрите! – Франческо пальцем показал на только что проделанную Микеланджело работу.

– Н-да… Полезен… – Гирландайо задумался.

Микеланджело наконец-то вышел из блаженного забытья и обернулся к художнику:

– Я все правильно сделал, маэстро?

Он был такой счастливый, такой юный, он так почтительно и восторженно смотрел на маститого художника, что у Доменико Гирландайо родилась мысль, часть которой он высказал вслух:

– Да, я думаю, что он будет нам полезен.

– Ура! – закричал Граначчи.

Микеланджело кинулся обнимать своего нового друга. Маэстро Гирландайо улыбнулся и вышел вон из мастерской.