Текст книги "Я, Микеланджело Буонарроти…"

17. Гирландайо

Талант Микеланджело выкристаллизовывался с каждым днем. Он много занимался самостоятельно. Та работа, что ему перепадала от Гирландайо, не удовлетворяла душу маленького художника. Четырнадцатилетний парень тайком делал копии картин, находящихся в мастерской.

Гирландайо получил заказ от церкви Санта-Мария-Новелла. В кратчайший срок были установлены помосты. Все функции четко распределены. Каждый знал свое место. На старших лежала обязанность покрыть свод и стены свежей штукатуркой, на младших – делать краски и подавать кисти. Так четко и слаженно работала мастерская Гирландайо.

Работа кипела, как вдруг в самом ее разгаре снизу послышался хохот. Маэстро, выводивший по штукатурке образ святой, обернулся на резкий звук и посмотрел вниз: младшие ученики обступили Микеланджело и разглядывали что-то у него в руках, громко смеясь при этом и создавая много шума. Не любивший смеха за своей спиной, Гирландайо начал спускаться с помоста. Мальчишки сновали вокруг Микеланджело, как воробьи вокруг хлебных крошек. Они перегибались через спины товарищей, тыкали во что-то пальцами и, стараясь перекричать друг друга, возбужденными голосами давали советы: «Вот здесь добавь еще вот то… А меня недостаточно видно. Посмотри, посмотри, а что это у маэстро в руках?»

– Что это у маэстро в руках? – раздался над всеми голос Гирландайо.

Смех смолк. Маэстро старался разговаривать с учениками нарочито громким голосом, чтобы придать веса своим словам.

«Верная перспектива, удачная композиция, сверхсмелый самостоятельный почерк», – подумал маэстро, лишь взглянув на работу подмастерья. На листке Микеланджело углем набросал, можно сказать, почти что сфотографировал сцену работы в соборе. Маэстро и его ученики были застигнуты в самых нелепых позах: кто-то, как обезьяна, карабкался по помосту, потешно раскорячив руки и ноги, кто-то жался к соседу, зажмурив глаза, так как боялся высоты, один малыш разлил краску и с ужасом в глазах смотрел на спину Гирландайо.

Маэстро бросил листок на колени Микеланджело, потом резко окинул взглядом молча стоявших учеников и громко, почти визгливо произнес:

– Вы что стоите? Марш работать! Нам нужно сегодня закончить всю стену, а время идет. Я обещал настоятелю, что мы все закончим раньше назначенного срока. Вы что, хотите, чтобы пострадала честь мастерской Гирландайо?

Вот это «раньше срока» было главным козырем Гирландайо. Он так поражал заказчиков умением исполнять в срок и даже раньше срока самые трудоемкие работы, что очень быстро создал себе громкое имя. Мальчишки разлетелись от его слов, как тараканы от света. Внешне спокойный, Гирландайо забрался опять на помост и попытался прийти в себя. Его раздирали сильные противоречивые чувства. Уже не в первый раз его изумляли рисунки Микеланджело. Мальчик пренебрегал условностями, он натурализировал изображение очень смело, по-новому. Гирландайо вспомнил рисунок, изображающий учеников, работающих за столами. Невозможно было не обратить внимание на то, как глаз Микеланджело запечатлел даже самую незначительную деталь и он вывел ее в рисунке легко и свободно. Франческо Граначчи долго хохотал над увиденным, запрокинув свою русую кудрявую голову: «Смотрите, моя куртка вся разодрана до локтей. Ну, Микеле, ну, маэстро!» А та копия с гравюры Шонгауэра? Микеланджело скопировал с потрясающей точностью рисунок, изображающий святого Антония, но придал ему свой характер – ощущение трагически прекрасного. Мальчику очень важна была атмосфера картины, ее интонация.

Профессиональное любопытство влекло Гирландайо к столь необыкновенному ребенку, но непомерно развитое честолюбие не позволяло художнику признать, что этот мальчик идет своей дорогой в искусстве и наверняка затмит своего учителя. Новая манера письма Микеланджело пугала Гирландайо, он боялся как огня всяких новаторских идей, если они исходили не от него самого. Он страшился мысли оказаться ненужным, потерять все то, чего добивался годами с таким трудом.

Отношения между учителем и учеником ухудшились. Микеланджело раздражал Гирландайо. Это заметили все, хотя Микеле по сию пору выполнял самые сложные этюды на фресках и делал черновики для учителя. Маэстро сумел обставить все так, что мальчик и не понимал значимости своего дела. Гирландайо как бы между прочим, почти сквозь зубы, давал ему задания и потом долго и упорно помогал рисовать одному из своих любимцев крыло херувима, всячески показывая, что для него важнее.

Гирландайо с великим упрямством развивал талант собственного сына Ридольфо. У него были кое-какие способности к живописи, и Гирландайо старался изо всех сил, чтобы остальные принимали эти хорошо развитые технические навыки за талант. Однако собственного почерка у Ридольфо не было.

– Микеле, можно к тебе? – В дверь тихонько постучали, и в темном проеме показалась голова Ридольфо.

Микеланджело, сгорбившись, сидел на корточках в одном из дальних помещений мастерской. Он теперь часто сторонился людей и все больше выбирал для себя уединенные уголки, чтобы в тишине подумать, помолчать или скопировать понравившееся полотно.

– Заходи, Ридо, – ответил Микеланджело.

Несмотря на существующее напряжение между подмастерьем и его отцом, Ридольфо считал себя другом Микеланджело и не общался с ним свысока. Мальчик был незлобив и обладал здравым смыслом, который ему подсказывал, что Микеланджело ждет великая судьба.

– Микеле, я хочу, чтобы ты понял меня правильно. – Ридо сразу же перешел к делу, хорошо уже изучив импульсивный характер своего незаурядного друга. – Помнишь ту Мадонну?

Микеле повернулся к нему, поднял брови.

– Угу, – буркнул он, не разжимая губ.

– Знаешь, Микеле, отец нашел кучу ошибок в моем рисунке и обругал меня.

– Да ну?

Микеланджело по-клоунски изобразил удивление.

– Микеле, Микеле, послушай. Он очень недоволен мной и все велел переделать. Мне нужен твой совет, Микеле.

– Какое несчастье в семье Гирландайо! – Микеланджело не скрывал сарказма.

– Микеле… – Ридольфо уселся прямо перед Микеланджело, заглянув ему в лицо. – Микеле… Он меня побьет.

Микеланджело отложил свой рисунок в сторону:

– Пошли!

Остальные ученики и подмастерья относились к Микеланджело более сдержанно и подчеркнуто нейтрально. Все видели, что маэстро поручал ему самые трудные задания. Но все также видели, как оценивался этот труд. Дети, равно как и подростки, считают мнение взрослых, особенно тех, кто находится рядом, непререкаемым и единственно верным. Это объясняется отсутствием жизненного опыта. Исключением из общего правила был, пожалуй, лишь Франческо Граначчи. Бог был более милостив к этому пареньку и дал ему дар самостоятельного мышления. Атмосфера вокруг Микеланджело сгущалась с каждым днем. Все труднее маэстро было сдерживать себя в отношениях со столь строптивым учеником. Уйти от Гирландайо? Эта мысль уже неоднократно посещала Микеланджело. Но куда? Как? Ведь существует контракт. Микеланджело был застенчив от рождения, и мысль о том, что ему нужно будет идти куда-то и искать чего-то, мучила его невероятно. Он не умел просить.

Но когда-то это все равно должно было случиться. Микеланджело работал в мастерской над изображением животных. Он часто, гуляя по улицам, наблюдал за движениями и эмоциями птиц и зверей. Сейчас его увлекла сцена охоты кошки на голубя. Он, полностью отдавшись работе, старательно вырисовывал грациозную позу животного, приготовившегося к прыжку.

– Скопируй это! – Гирландайо бросил на стол свой рисунок.

– Зачем? – не подумав, спонтанно ответил Микеланджело.

– Вот как? То, что говорит хозяин, у тебя вызывает сомнение? Ты что, знаешь лучше, кому, когда и чем заниматься?

Микеланджело заметил сидящего в углу Граначчи, друг изо всех сил делал ему знаки перестать говорить и быстрее соглашаться с учителем.

– Хорошо, хорошо, я сейчас… быстро, – пролепетал Микеланджело.

Гирландайо молча повернулся и вышел. Через некоторое время мальчик принес маэстро два рисунка.

– А, вот и славно. – Гирландайо с удовольствием осмотрел оба. – Вот видишь, все-таки тебе недостает техники. Смотри, переход теней на твоей копии не такой плавный, как на моем оригинале.

– Вы ошибаетесь, маэстро, – перебил учителя Микеланджело. – Ваш рисунок тот, а это моя копия.

Лучше было не видеть лица Гирландайо после сих слов. Наверное, отражение лица Медузы на щите было для Персея более привлекательным, чем лицо учителя для Микеланджело в тот момент.

– Негодяй, мошенник! Ты вздумал меня обмануть? Ты что, думаешь, я не узнаю своего рисунка? Ты решил, что можешь так запросто посмеяться надо мной? Я за тобой давно слежу и все твои проделки превосходно знаю. У тебя гадкая и лживая натура. Ты думаешь, что всех тут можешь обвести вокруг пальца? Эй, все сюда!

Все, кто был рядом в этот момент, вошли в комнату, где находились Микеланджело и Гирландайо.

Маэстро, указывая на два рисунка, спросил:

– Скажите, какой, по-вашему, рисунок выполнен профессионалом, а какой человеком, только начинающим свой путь в искусстве?

Каждый из присутствующих указал на рисунок Микеланджело как на более профессиональный.

– Так вот, за то, что Микеланджело посмел обмануть своего учителя и насмехаться над ним, я лишаю его права заниматься искусством, и с сегодняшнего дня он будет зачищать для меня грифельные доски и делать ту работу, какую я ему велю. Это будет продолжаться ровно столько, сколько я посчитаю нужным. А сейчас все марш работать!

Ученики молча вышли из мастерской.

18. Anche la disgrazia giova a qualche cosa![2]2
  «Даже несчастье на что-нибудь сгодится!» (ит. поговорка).


[Закрыть]

Если в любом тоталитарном обществе появляется человек неуправляемый, с ярким, самостоятельным творческим мышлением, то верный способ справиться с ним – дискредитировать его, как в глазах окружающих, так и в его собственных. Если это не помогает, то ударить настолько больно, чтобы он забыл о своем творчестве и больше ни о чем не думал, как только о том, чтобы вовремя подносить тапочки хозяину… или зачищать грифельные доски, как это делал Микеланджело.

В последнее время ему не часто приходилось с кем-то общаться. Ученики, затравленные Гирландайо, избегали Микеланджело, а при встрече с ним старались уйти как можно быстрее. Микеланджело все время был один. Он стал чаще выходить из мастерской и проводить больше времени в церкви, которая была освящена в честь его святого, – цеховой канонике Ор-Сан-Микеле. Там, в нишах фасада, стояли изумительные статуи работы Донателло. В 1404 году синьория Флоренции приняла решение создать скульптурные изображения святых для всех цехов города. Цехи льнопрядильщиков и оружейников заказали мраморные скульптуры своих святых великому Донателло. Так появились евангелист Марк для ткачей и молодой святой Георгий для оружейников.

Марк смотрел на маленького Микеланджело из ниши на западном фасаде. Чуть склонив голову, отведя правое плечо назад, евангелист держал в левой своей руке Евангелие, в приподнятом краешке которого угадывалось движение вверх. Вся фигура была настолько исполнена динамизма, что мальчику очень хотелось поговорить с этим мудрым человеком (иначе он не воспринимал статую), высказать ему все, что так наболело в душе.

Святой Георгий более подходил по характеру и по темпераменту юному художнику. Это была статуя облаченного в доспехи прекрасного юноши, с курчавыми волосами, широко раздутыми ноздрями, решительным взглядом. Да, у этой статуи взгляд был таким выразительным, какой порой не сыщешь и на полотнах художника. Молодой святой стоял, широко расставив ноги и прикрыв себя щитом. Во всем облике его чувствовалась готовность к подвигу, правая рука уже сжималась в кулак.

Микеле, не отрывая восторженного взгляда от статуи, незаметно для себя тоже сжал правую руку в кулак. Действовать! Действовать!

…Микеланджело сидел, скрючившись, в одном из своих углов, когда кто-то тронул его за плечо. Он вздрогнул. Это был Граначчи. Они теперь виделись не часто, и Микеланджело начал разочаровываться в друге, впрочем, не виня никого, кроме себя, в сложившейся ситуации.

– Добрый день, мой любезный. – Да, Франческо был истинным флорентийцем. – Сидишь тут, как сыч, в углу целыми днями. Не прерывай, ты мне ничего не должен объяснять. Собирайся, пошли. У меня к тебе очень серьезный разговор.

Они шли довольно долго. Улицы то закрывались от молодых художников непроницаемым мраком ночного покрывала, то радушно приветствовали их огнями балконов и лоджий, на которых люди в черных масках стояли на коленях и пели своим дамам серенады.

Показалась колокольня Джотто, и наконец для Микеланджело стала ясна цель их внезапного путешествия. Перед его глазами возник округлый, как череп ученого, соборный купол работы Брунеллески. Это был главный флорентийский собор, внутри которого Микеланджело еще ни разу не был. На западном фасаде находились четыре скульптуры евангелистов. Одна из них особенно поражала воображение: сдвинутые к переносице густые брови образовывали морщины, глубина которых говорила о страдании, которое причиняла этому евангелисту постоянная внутренняя борьба между плотью и духом. Взгляд прямой, но в отличие от Марка, которого ра нее видел Микеланджело в Ор-Сан-Микеле, здесь не было философской важности, не было и страстной решимости святого Георгия. Нет, взгляд этого старца был скорее нежным, лирическим и выражал полный покой. Его взгляд уходил в Небеса, туда, где пребывал Господь. К Нему Иоанн обращал свои слова, в которых, на мой взгляд, заключается весь смысл бытия:

«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Ин. 4:8).

Скульптор передал состояние евангелиста необычайно верно: старец испытывал полное умиротворение от сознания того, что ничто уже не держит его на грешной земле и только вот книга, Евангелие, самое трогательное из всех четырех, стоит на бедре сидящего святого, лишь слегка поддерживаемая рукой. Внешний край книги сдвинут наружу, она как бы вне всей фигуры. Евангелист отдает эту книгу людям, ибо в ней заключены самые важные слова, сказанные когда-либо человечеству: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16).

Это был евангелист Иоанн работы великого флорентийского мастера Донателло.

– Вот это настоящее!!! – выпалил Микеланджело и, с восторгом в горящих глазах бросившись другу на шею, принялся неистово его целовать. – Спасибо, миленький, что привел меня сюда. Я счастлив, по-настоящему счастлив!

Граначчи чуть-чуть отстранил друга и уселся на одном из каменных выступов:

– Микеле, я привел тебя сюда, во-первых, чтобы показать эту мраморную скульптуру работы Донателло. Я знаю, да, знаю, что ты регулярно любуешься другими его работами в Ор-Сан-Микеле. – Франческо хитро прищурился, когда друг резко двинулся вперед, видимо желая что-то объяснить. Но Франческо знаком остановил его и продолжил: – В последнее время жизнь в нашей мастерской стала невыносимой и для тебя, и для меня. Я все вижу, все понимаю. В тебе много талантов, Микеланджело Буонарроти, но в мастерской Гирландайо ты никогда не сможешь их развить. Наш хозяин – заурядный псих. Он бесится от одного твоего присутствия, но отпустить тебя не хочет, потому что, уйдя от него, ты прославишься, я уверен в этом, и затмишь его своей славой. Мне там тоже делать нечего, ибо я понял, что, кроме «принеси – подай» и умения растирать краски, он меня учить нечему не собирается. Для него развить чужой талант все равно что удавку на собственную шею накинуть.

– Франческо, ты что-то придумал, да? – Микеланджело был похож в этот момент на юную девушку, которой вот-вот возлюбленный сделает предложение.

– Обещай меня слушаться, хорошо?

– Хорошо.

19. Великолепный

В богато обставленном кабинете, среди всевозможных античных и восточных редкостей и безделушек, за резным столом с позолотой сидел мужчина, возраст которого было трудно определить с первого взгляда. Очень бледный, с лицом, на котором лежала печать той грусти и усталости, которую накладывает безграничная власть. Это лицо еще хранило следы юношеской красоты, но с возрастом приобрело те черты выразительности, которые вызывают у других людей желание еще и еще раз увидеть его. Неразгаданность, тайна. При первом же взгляде на него становилось понятно, что человек этот наделен умом, мощным умом тонкого и умелого политика-дипломата, которого все чаще и чаще в народе называли деспотом. Деспот, тиран, талантливый интриган, развивший заложенные еще его дедом Козимо Медичи Старшим основы международной банковской системы, действующие и поныне, Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным, сидел в кресле, подперев холеной, красивой рукой голову.

Настоящего деспота отличает характерная черта – он умеет управлять как собой, так и подчиненными. Лоренцо научился как тому, так и другому у своего деда – Козимо Старшего. В 1433 году он был изгнан из Флоренции конкурирующей семьей Альбицци, но меньше чем через год, в 1434-м путем хитрых интриг, тайных соглашений, многочисленных подкупов Козимо де Медичи сделался единоличным правителем Флоренции. Он стал народным любимцем. Ловким политика можно считать не тогда, когда он обретает власть, а тогда, когда он умеет удержать ее. Козимо Старший делал все для того, чтобы фамилия Медичи надолго осталась в памяти итальянцев. Он стремился упрочить господство своей семьи навечно.

В 1441 году Козимо основывает публичную библиотеку Сан-Марко. В 1445 году – Академию для изучения философии Платона. Расчет Козимо был абсолютно верным. Банковские и торговые операции приносят сиюминутную прибыль, а искусство вечно. Бог не обидел семью Медичи умом и подарил ее представителям изумительное качество – умение ценить прекрасное. Козимо де Медичи приблизил к себе главного скульптора первой половины XV века Донателло и сделался его основным заказчиком. Скульптуры Донателло стояли в садах Медичи на вилле Кареджи и украшали семейную капеллу в церкви Сан-Лоренцо. Донателло даже завещал похоронить себя подле Козимо.

С приходом Медичи к власти другие представителя знатной флорентийской семьи, постоянно плетущие интриги за спинами друг друга, на время отошли в тень и не делали крупных выходов на политическую арену. Козимо, как коршун из Апеннин, охранял свое гнездо от возможных посягательств и содержал целую армию шпионов, доносчиков и убийц. Чуть ли не каждый день к нему приходили люди, пользовавшиеся разными дверьми, и с каждым он беседовал с глазу на глаз. В комнате Козимо в жаровне постоянно горел огонь, где он сжигал приносимые ему записки.

Медичи с детства помнил фразу, которую произнес Козимо Старший, когда Лоренцо, будучи еще ребенком, отворил тяжелую дубовую дверь и увидел деда за столом, внимательно читающим очередное донесение. Козимо поднял глаза на внука и, улыбнувшись во весь рот, сказал: «Нам оказана великая честь, Лоренцо, нас боятся».

Теперь пришел черед Лоренцо, который стал не просто Старшим, он стал Великим. У него в услужении находилось еще большее количество ученых, художников и музыкантов, чем было во времена деда. Он был по-настоящему неплохим поэтом, сам писал и ставил мистерии на празднествах и карнавалах, которые так любил. Наплевав на все угрозы монахов-иезуитов предать его анафеме за раскопки античных ценностей, он оплачивал все археологические работы в Тоскане. Скульптуры, фрески, украшения и прочие изделия древних мастеров оседали на его вилле Кареджи. Двор Медичи считался образцом для подражания у всех монархов Европы.

Что-то мешало Лоренцо слушать доклад придворного устроителя празднеств о карнавале, на котором должна была быть представлена знаменитая мистерия, написанная самим Лоренцо, «Вакх и Ариадна». Как сквозь сон он слушал подробный отчет о расходах: на костюмы для лицедеев – столько-то флоринов, на сооружение помоста для представления – столько-то… Придворный внимательно следил за сидящим неподвижно правителем, чье бледное лицо было подобно восковой маске. Взгляд небольших, но выразительных серых глаз с красивым, резко очерченным верхним веком был направлен вниз. Лоренцо не слушал. Внезапно ноздри его дрогнули, а уголки нежного аристократического рта опустились вниз. Читающий следил за лицом хозяина. Не поднимая на него глаз, Лоренцо кончиками пальцев дал знак тому уйти.

Медичи недолго пробыл один. В стене раздался стук.

– Войди, – велел Лоренцо.

Скрытая в стене дверь медленно повернулась, и в проеме потайного хода показалась голова Джакопо, одного из соглядатаев. Он поклонился, припал к протянутой ему руке и застыл, преданно глядя в глаза хозяину и ожидая знака, чтобы заговорить. Лоренцо посмотрел на Джакопо:

– Что, опять? Тот кивнул.

– Вольтерра?

Тот опять кивнул. Речь шла о пресловутых квасцовых рудниках, некогда принадлежавших одной из флорентийских торговых компаний. В 1472 году население города Вольтерра, где находились рудники, выразило свое недовольство флорентийцами и заговорило о разрыве договора. Последовали бунты рабочих. Владельцы компании– богатые флорентийцы – были растеряны, и Лоренцо предложил им свою помощь в обмен на львиную долю прибыли. Растерянные флорентийцы согласились, им не хотелось вмешиваться в неизбежное кровопролитие. Лоренцо удалось подавить бунт, пролив немало крови и по-разбойничьи наведя порядок в Вольтерре, сровняв дома слишком свободолюбивых граждан с землей. Затем он принудил местных глав заключить еще более кабальный договор с Флоренцией, теперь самолично возглавляя ее представительство.

– Что они хотят? – спросил Лоренцо, не поднимая на вошедшего глаз.

– Уступок, ваша светлость,

– Уступать – это их доля. Я лишь могу проявить милость, но только к тем, кто этого действительно заслуживает.

– Несговорчивые они какие-то нынче.

– Ну, так купи их.

– Не покупаются.

– Ты что, вывел новую породу людей, Джакопо? – Лоренцо наконец-то поднял глаза на соглядатая и усмехнулся уголками губ.

– Ваша светлость, мне кажется, что пора уже их… – Джакопо сделал характерный жест, резко проведя краем ладони по горлу.

– Кровушки захотелось? – Лицо Лоренцо стало мрачным и побледнело сильнее прежнего. Он кивнул в сторону Джакопо: – Ну, сделай… как тогда.

Джакопо оскалился, кивнул и бесшумно скрылся за потайной дверью.

Лоренцо долго сидел один. На столе лежали palle – главный элемент родового герба Медичи, шары, символизирующие пилюли, ибо Медичи вели свой род от врачей. Правитель бездумно перебирал их красивыми пальцами, ласкал, поглаживал. Он часто сидел так в одиночестве и играл с palle. Как человек, судьба которого окружена тайной, Медичи не испытывал потребности в постоянной привязанности. Он не умел отвечать откровенностью на откровенность, слишком уж многое зависело от каждого произнесенного им слова.

«Palle! Palle!»[3]3
  «Шары! Шары!» (ит.) – шары, символизирующие круглые пилюли, были основной частью родового герба Медичи, чья фамилия напрямую связана с врачебным делом.


[Закрыть] – как сейчас Лоренцо помнит эти крики на улицах Флоренции. Апрель 1478 года вошел в историю под названием «Кровавая обедня».

Да, Лоренцо любил своего младшего брата. Им любовались все. Джулиано был высоким, стройным, очень красивым, ловким и смелым. Сандро Ботичелли написал его портрет с любовью. И пусть братья часто дрались друг с другом на рыцарских турнирах – Джулиано, кстати, выходил победителем, – Лоренцо все равно отчаянно любил его. Впрочем, Джулиано любили все. Семьей тогда руководил Пьетро Медичи, отец Лоренцо и Джулиано. Пьетро не унаследовал от Козимо ни ума, ни хватки, и семья Пацци, заручившись поддержкой Ватикана, при личном содействии Папы Сикста IV подняла бунт против Медичи. Как сегодня, Лоренцо помнит этот день.

Собор Санта-Мария-дель-Фьоре. День причастия. Джулиано, такой красивый, такой изящный, стоит впереди всех, ожидая чашу священника. Вдруг шум, крики: «Смерть тиранам Медичи!» Джулиано оборачивается к Лоренцо, но его нет рядом. И в ту же секунду младший брат падает замертво, сраженный клинком… Лоренцо тогда велел уничтожить всех Пацци, которых только удастся найти. Кровь залила улицы Флоренции. В окне Палаццо Веккио долго висели два трупа, уцепившиеся в предсмертных судорогах друг в друга. Это были два участника заговора против Медичи: архиепископ Сальвиати и Франческо Пацци. Да, Лоренцо любил своего брата.

Папа Сикст IV отлучил Флоренцию от церкви. Лоренцо, не моргнув глазом, забрал все имущество Пацци и добился признания четырехсот человек врагами Флорентийской республики. Кровь опять залила улицы и площади прекрасного города. Лоренцо любил своего брата.

Папа сдался, так как Лоренцо вскоре сделался близким другом неаполитанского короля и подписал с ним лично от имени всей Флоренции военный союз. Больше с Лоренцо Медичи в конфликт никто не вступал.

Лоренцо уже было сорок. Время от времени его мучила бессонница, и тогда он писал. Писал много, жадно, обо всем. Ему очень хотелось высказаться. Иногда это была нежная любовная лирика, иногда серьезная драматургия. Он сочинял песни, которые потом подхватывал народ и пел на улицах. Песни эти любил исполнять сам Леонардо да Винчи, аккомпанируя себе на лютне, правда, с ним у Лоренцо отношения не сложились – слишком уж разными людьми они были. У Медичи болела душа, и с каждым днем он становился все бледнее и бледнее. Ему оставалось жить всего лишь три года… Яростным движением руки Лоренцо стиснул один из шаров.

 
Пусть почести влекут неугомонных,
Палаты, храмы, толпы у ворот,
Сокровища, что тысячи забот
И тысячу ночей несут бессонных.
 

Лоренцо Медичи